Текст книги "Незримые"

Глава 18

По звукам с кухни Ингрид поняла, что дело неладно. Одного голоса не хватало, голоса Барбру.

Мама же говорила чересчур громко, и когда Ингрид спустилась на кухню, умолкла.

За окном была зима, темно и безветренно. Спустя несколько часов небо посветлеет, а днем, возможно, на юге проглянет красное солнце. Только Барбру не было. Они с яликом исчезли, даже и гадать не пришлось, следы вели лишь в одну сторону, по свежевыпавшему снегу к лодочному сараю, а там обе двери так и стояли распахнутыми. Парус она не взяла, ушла на веслах, но в море никого видно не было.

Лодок у них несколько, большая и маленькая плоскодонки и еще один ялик, изготовленный в Биндале. Но лодок они снаряжать не стали.

– А Барбру куда подевалась? – спросила Ингрид.

– Нету ее, – ответила мама.

Прошел день, и никто ничего больше не сказал. Все стало иначе, даже дедушкины руки изменились. Лицо у дедушки посерело. Вечером Ингрид разрешили спать на отцовской кровати, как бывало раньше во время его поездок на Лофотены. Мария сказала, что впредь надо чаще кормить овец березовыми ветками, их надолго хватает, сена стало маловато, а ведь еще коров кормить и лошадь. Она еще сказала, будем надеяться, что морозы отступят, тогда скот можно выпустить на берег, возможно, оттепель принесет с собой дожди, и тогда животные хоть травы прошлогодней пощиплют.

Ингрид попросилась сесть с вязаньем в кровати.

Мария спросила, не холодно ли?

Нет, если одеяло на плечи накинуть.

Мама прилегла рядом, она объясняла и показывала, пока не заснула. Тогда Ингрид отложила в сторону вязанье и тоже уснула. Проснувшись, она обнаружила, что мама по-прежнему спит. И кошка тоже. По бледному свету за окнами Ингрид догадалась, что они проспали. На ее памяти такого с ними еще не бывало.

Она встала, спустилась в холодную кухню, натолкала в печку щепок и полешек, потом еще торфа, как ее учила Барбру, хозяйкой печки всегда была Барбру. А теперь ей стала Ингрид. Она заметила, что ящик для торфа пустой, и потащила его в хлев, где у северной стены стояла клеть. Было холодно. Ингрид отряхнулась от снега, открыла скрипучую дверцу и принялась наполнять ящик торфом. Почувствовав, что получилось тяжеловато, она выбросила половину, закрыла дверцу и вернулась в дом. Руки заледенели. Она держала их над печкой, пока они не покраснели и кожу не начало покалывать. Тогда она пошла в комнатенку к дедушке и увидела, что тот тоже спит. Ингрид растолкала его, он встал и уставился перед собой, точно ему приснился кошмар.

– Тьфу ты, леший, – сказал он, увидев серый свет за заиндевевшим окном, – вот мы дрыхнуть горазды.

И он повалился на кровать и опять заснул.

На следующее утро взрослые снова проспали. Как будто на них навалилась лень или они отдыхают после очень тяжелой работы. Или будто Барбру была в доме будильником, часами, и теперь они встали. Но Ингрид встала, развела огонь и натаскала торф. На третий день она услышала, как мать ссорится с дедом в хлеву, обычно он туда глаз не казал. Речь шла о ялике, они злились, что Барбру взяла самую славную лодку, хотя у них еще три других имеются.

Ингрид слушала, слушала их разговоры, и ее осенило: а ведь исчезновение Барбру их не удивило, даже самое непостижимое можно предвидеть и принять. И тогда Ингрид поняла, что Барбру умерла.

В тот вечер Ингрид опять разрешили перед сном вязать в отцовской кровати. Пряжа вязалась туго и пахла ланолином, бордовая и желтая, а пальцы от нее делались мягкими и сильными, Ингрид выгибала их в обратную сторону до щелчка, лишь бы не заплакать. Мария сказала, чтобы Ингрид прекратила. А потом добавила, что, судя по погоде, морозы скоро отступят, и Ингрид так ладно вяжет, может, она и сети научилась вязать? Тресковые сети?

– Чуток, – ответила Ингрид.

Барбру ее учила, и она уже сама связала небольшую сетку из толстых ниток для неводов, в которой теперь перетаскивали полешки, что-то вроде авоськи, туда Ингрид еще и яйца иногда собирала. Да только к чему мне вязать, сказала Ингрид, чувствуя, как ее заливает тепло. Сетей-то у них достаточно, Барбру всю зиму их вязала, к тому же она вернется скоро.

– Нет, – ответила мать, – она теперь не вертается.

– Неправда, – возразила Ингрид, – вертается.

Глава 19

Мороз усилился, на подмогу ему пришел сильный ветер с северо-востока, и Ингрид с матерью перебрались в южную залу, над комнатушкой Мартина. Он жарко топил свою печурку, люк в полу они открыли, поэтому тепло поднималось наверх. Когда мама спала, Ингрид слышала, как спит дедушка, словно они живут вместе в одной комнате.

В мороз Мартин на рыбалку не выходил. Они питались красной сайдой[4]4
  Сайда, ферментированная для длительного хранения.


[Закрыть], и соленой селедкой, и картошкой, и хлебом, и вареньем. Березовые прутья закончились, собирать бурые водоросли, чтобы варить их на корм скоту, Мартин не хотел, уж очень холодно, им бы раньше сообразить, а теперь слишком поздно, поэтому придется скот на берег выгонять.

Ингрид и Мария погнали скот к морю, но очень быстро на ногах животных наросли комья льда, они трясли ногами и вертелись, вскоре они уже с головы до ног были покрыты ледяной коркой. От тяжести животные пошатывались, и Ингрид видела, что мать испугалась. Они развернули животных и отвели их обратно домой, некоторых пришлось тащить, а лед стаял с шерсти, лишь когда они сутки простояли в хлеву. В то время кормили скот предназначавшимся только для коров сеном и водорослями, которые Марии с Ингрид удалось вытащить багром на берег, погрузить в сани и сварить из них корм. Здесь Мартин им тоже был не помощник – он лежал у себя и горевал по дочери. Еще овцам перепадали скудные остатки тресковой печени, вываренной красной сайды и все остальные объедки, но овцы тоже хирели и тряслись.

Наконец Мартин все же поднялся, надел одежды, сколько сумел навертеть на себя, столкнул на воду самую маленькую плоскодонку и поставил сети напротив новой пристани. Однако едва Мартин стал их выбирать, как они превратились в ледяные пластины, так что он оставил их в воде, сперва на ночь, потом еще на одну, днем очищая их, насколько у него это выходило, но спустя две недели сети так забились водорослями, что рыба в них больше не ловилась, поэтому пришлось Мартину махнуть на них рукой. Это были самые новые из сплетенных Барбру сетей.

Свежей рыбы и сухих лепешек больше не было, осталась только тресковая печень, да еще картошка. Вот только в такую погоду погреб лучше пореже открывать, чтобы холод и туда не добрался. Они забросали погреб снегом, а картошку хранили в ящиках для рыбы, составленных на полу в гостиной, – приносили туда картошки на неделю вперед. На печке в кухне они пекли картофельный пирог, который обычно готовят лишь на Рождество. В доме пахло Рождеством. И тогда морозы отступили.

За год до этого холода были такие, что море возле острова покрылось льдом. В этом году морозы стояли намного сильнее, потому что дул ветер.

Глава 20

Первой лодку увидела Ингрид. Девочка стояла по колено в липком снегу возле лодочного сарая на мысу, и у нее даже пальцы не мерзли – даже когда она лепила снежки и подбрасывала их чайкам, которые принимали снежки за пищу и дрались за них. На голове у нее был всего один платок – во время холодов она укутывалась в три и еще одним прикрывала лицо. А сейчас она сорвала платок и принялась размахивать им, впервые в этом году чувствуя, как ветер разметал ее волосы. Зима закончилась.

Лодка была не одна, а две, вторая шла на тросе за первой. В первой сидело четверо одетых в черное гребцов и еще трое людей, вторая лодка пустая, это ялик с Баррёя, пропавший вместе с Барбру.

Ингрид узнала его по расцветке и бросилась к дому предупредить маму. Но Мария, заметив их, уже спешила к берегу, и Мартин, сидевший на новой пристани, тоже зашаркал к ним, поэтому когда киль первой лодки уткнулся в берег, все трое стояли у причала. На форштевне сидели пасторша и еще одна женщина, которую Мария сперва не узнала. На корме за гребцами маячила одетая в непривычную одежду Барбру. Она встала, перешагнула через весла, опершись на плечо пасторши, сошла на берег и, не произнеся ни слова, направилась к дому. Остальные смотрели ей вслед, пока она не вошла в дом и не закрыла за собой дверь. Ингрид бросилась за Барбру.

Карен Луисе Малмберге сказала, что Барбру больше не захотела у нее оставаться, она пыталась ее уговорить, но бесполезно, Барбру плакала и рвалась обратно на Баррёй, однако из-за холодов и ветра раньше привезти ее они не могли.

А потом, поняв, что Барбру не уехала, а сбежала, и домашние полагали, будто навсегда ее потеряли, Карен Луисе прижала ладонь к губам. Потом Карен Луисе тоже остановилась и огляделась, совсем как ее супруг целую вечность назад, она посмотрела на деревню, в которой живет и которой никогда прежде не видела со стороны, и сказала:

– Как у вас тут чудесно.

Фраза эта прозвучала настолько бессмысленно, что Мартин сказал тьфу и строптиво отказался от предложения гребцов помочь ему с яликом. Сходил в сарай за санями, затащил на них ялик и поставил его на опоры, после чего ушел домой. Оно и к лучшему, потому что тем временем Мария узнала ту, другую женщину: ее звали Элиса Хавстейн, они вместе ходили в школу. Они взялись за руки, и обе заулыбались.

Встреча получилась неловкая.

Элиса Хавстейн была облачена в одежду, явно не ею пошитую, и служила акушеркой, а белый нашейный платок делал ее похожей на монашенку. Барбру была в тягости и к концу лета готовилась родить, и Карен Луисе взяла с собой Элису, чтобы та заранее оценила обстановку.

Мария растерялась. И на этом острове, и на всех остальных они во все времена рожали детей безо всяких акушерок. Но Карен Луисе со всей убедительностью утверждала, что Барбру сильнее нуждается в помощи, чем другие. Барбру не такая, как все, у Карен-то Луисе есть опыт в таких делах. Элиса Хавстейн всем своим видом выражала согласие – по крайней мере, кивала она так, что говорить и не требовалось.

Когда пасторша изложила весь основательный план разрешения Барбру от бремени, Элиса с Марией снова пожали друг дружке руки, женщинам помогли забраться в лодку, и гребцы налегли на весла.

Мария смотрела им вслед, не понимая, почему не предложила им кофе и чего-нибудь перекусить, обычно без угощенья гости остров не покидали.

Она бродила по берегу и ломала голову над тем, как донести эту новость дочери и свекру. Начать она решила с Ингрид – девочка уже большая. И мужу надо будет рассказать, как только с Лофотен вернется.

Однако с возвращением в дом Мария медлила. Сняв платок, она побрела по берегу к новой пристани, оттуда двинулась на юг, прислушиваясь к журчанью ручьев, уносивших зиму с острова в море. Она уселась на камень, разулась и опустила ноги в воду, а дождавшись, когда они побелеют и онемеют, вынула их, вытерла платком и их и слезы, натянула чулки с носками, пошла домой, на кухню, где Ингрид играла дедушкиными руками, а тот сидел в кресле-качалке и не сводил глаз с Барбру, словно дожидаясь доказательств, что та жива. Барбру ничего не говорила. Она будто бы вообще не вернулась домой и возвращаться не собиралась.

Мария подошла к ней и положила ей на плечо руку. От Барбру пахло розами, сиренью, крапивой, и Мария заметила, что волосы у нее подстрижены и причесаны, как у женщин в деревне или на островах побольше. Мария хотела было наградить ее оплеухой, но не шевельнулась. Барбру взяла ее руку и сжала, посмотрела в заброшенный колодец, выпустила руку Марии, и пошла в чулан и воротилась с хлебницей, и заявила, что сильнее всего в проклятом пасторском доме тосковала по настоящим харчам.

Глава 21

Морозы отступили, подувший с юго-запада сильный ветер принес с собой ливни, поэтому мать с дочерью переселились обратно в северную залу. Здесь они могли беседовать, не косясь на люк в полу, через который их разговоры слышал дремавший внизу Мартин.

Ингрид узнала о том, что и так уже знала, Барбру проговорилась в первый же день, чтобы у них был общий секрет от дедушки. Но теперь мама сказала, что, когда Ингрид родилась, отец боялся, что она такая же, как Барбру: это у них в роду и случается через одно или два поколения, у них тогда рождается такая Барбру. Но сама она, Мария, сразу же поняла, что Ингрид такая, какая есть, это отец в ней сомневался, потому что боялся.

– Чего боялся?

Мария вздохнула и сказала, что на нее Ингрид может всегда положиться.

Слова легли тяжело, никакого объяснения им не последовало, лишь несколько уклончивых фраз, упрятанных Ингрид глубоко-преглубоко, потому что извлекать их на белый свет она не собиралась.

Ничего ответить Ингрид не смогла.

Слова закончились.

Но вечер полз дальше, и Ингрид вдруг решила, что как раз на мать полагаться больше нельзя, это она своими словами ее напугала, так что и по сию пору страшно, хоть и разрешила посидеть с вязаньем в кровати – теперь не накидывая на плечи одеяло, потому что наступила весна. Мария научила Ингрид вывязывать пятку в носке, так что Ингрид вязала отцу подарок к возвращению с Лофотен.

Ингрид было семь лет.

Однако от этого незаконченного разговора было не отвязаться. И все никак Ингрид не могла придумать, о чем спросить мать, что уймет этот страх. Внутри у нее словно засел твердый шарик, а перед глазами плавала красная точка, отчего у Ингрид тряслись руки. Лопнул этот шарик, когда Ингрид была в хлеву, вместе с Барбру, Барбру, вернувшейся домой после смерти, вернувшейся в чужой одежде, с ничейным ребенком в животе.

Она сказала, что если Ингрид не прекратит реветь, то станет, как она, а у нее будто бы все время дождь внутри идет, и дождевик не помогает, страх все сильнее и сильнее, однако его можно остановить.

Ингрид посмотрела на нее.

Барбру поддела лопатой навоз, выбросила его через люк в стене на улицу и сказала, что Ингрид должна взять себя в руки, а если у нее возникают всякие мысли, значит, она растет. И осенью пойдет в школу на Хавстейне, вместе с другими детишками с островов. С тех пор все будет иначе, бояться тут нечего, вообще нечего бояться, островов тут слишком много, чтоб каждого бояться. Красная точка перед глазами растворилась белым паром. Ингрид обхватила тетку руками и больше не выпускала.

Глава 22

Годом ранее Ханс Баррёй вернулся домой обессилевшим. А в этом – в силе. На Лофотенах тоже свирепствовал мороз, но рыбному лову он почти не помешал. Кроме того, сейчас на Баррёе была пристань, и шхуна дяди Эрлинга могла не просто пристать к ней, но и пришвартоваться на сутки, как полагается, со шпрингами и канатами. Ингрид, хоть она и девочка, разрешили зайти на борт и показали рубку, каюту и камбуз, настоящий плавучий дом, носящий имя «Баррёйвэринг». Матросы сошли на берег, и их пригласили в дом перекусить. Дядя Эрлинг сидел со своими братом и отцом в парадной комнате, за накрытым белой скатертью столом, пили водку и кофе, ели лефсе и смеялись таким громким смехом, какого этот дом уже четыре месяца не слыхал. Через открытую дверь кухни Мария слышала, как муж справляется о новостях, а свекор отвечает, что морозы стояли ужасные, но потом отступили, хотя овец они чуть не потеряли, когда бабы погнали их на берег, чтоб овцы пощипали водоросли.

Мария замерла с кофейником в руках.

Потом, отставив кофейник в сторону, она подошла к крючку возле двери, на котором висела красная шапка свекра, схватила ее и сунула в печку. Она взяла кофейник, пошла в комнату, налила гостям кофе и рассказала о том, что только что сделала, в таких красных шапках уже давно никто не ходит, шапка была старая и грязная, и отныне свекор должен мыться хотя бы раз в неделю, не реже, в бадье, что стоит в хлеву, а то он хуже свиньи. И еще кое-что: шесть новых сетей, которые сплела Барбру, с крючками и грузилами, по-прежнему перегораживают пролив, стоят под водой, как черно-бурая стена, к югу от шведской пристани, поэтому Эрлинг, когда отчалит, пускай постарается к Молтхолмену не подходить.

Они уставились на нее.

Ах да, и вот еще что: через месяц она уедет в Му-и-Рана и останется там до конца лета.

– Му-и-Рана?

Мартин выпалил несколько слов, которые Ингрид, сидевшей у отца на коленях, лучше бы не слышать. Ханс с братом переглянулись. Эрлинг кивнул. Ханс снял дочку с колен и прошел на кухню.

Из гостиной их голоса звучали совсем по-будничному. Затем входная дверь хлопнула, Ингрид встала и увидела в окно, как по лугам, по-весеннему коричневым, шагают родители. Они шли и разговаривали. Отец обнял маму за талию, мама положила голову ему на плечо, они шли рука об руку, отстранились друг от друга, мама скрестила руки на груди, отец сунул руки в карманы, они останавливались, и разговаривали, и оглядывались по сторонам, и шагали дальше, и скрылись из виду. Увиденное не удивило Ингрид и не напугало, и ничего непонятного в этом зрелище не было. То, что она увидела, Ингрид не забудет никогда.

Мартин стал мыться, в хлеву. А про сети он сказал, что стужа стояла совсем скотская и вытащить сети никак не получилось бы, ну а потом у него из головы вылетело. Он подошел к сетям на плоскодонке и отрезал крайнее грузило, потому что кошка запуталась и распутать ее он не смог, поэтому запряг коня и тот вытянул все на берег. Там сети пролежали зловонной кучей все лето, следующей зимой зловоние исчезло, и куча начала постепенно превращаться в землю, черный округлый холм среди гладких валунов, на котором позже вырастут золотой корень, и щавель, и наперстянка. Со стороны смотрелось странно, как будто этому холмику требовалось объяснение или обоснование. По крайней мере, со временем у него появилось имя, его назвали Морозный остров, это Ингрид так его окрестила.

Все сложилось, как говорила Мария в день возвращения отца, все, кроме ее отъезда в Му-и-Рана, об этом она больше не упоминала. Зря она вообще эти слова произнесла. И поэтому забылись они не сразу, как и все то, что мать рассказала Ингрид о болезни и отце, как и слова Барбру про дождь внутри, и про школу, и про других детей, которые совсем как она, и про то, что расти не страшно.

Барбру родила в конце лета, роды были такими тяжелыми, что Мартина с Хансом больше, чем на сутки, выгнали из дома, а принимала роды Мария. Элиса Хавстейн прибыла с восьмидневным опозданием, ее усадили в кухне, напоили кофе с пряниками, а гребцов угостили на улице лепешками с маслом и сиропом. Погода в тот день стояла чудесная. Еще им налили молока. Акушерка Элиса задержалась надолго. Она осмотрела младенца – белый и круглый мальчик, что твой ситничек, и когда Барбру прекращала его кормить, он вопил. Барбру не работала и обосновалась в кресле-качалке Мартина. Барбру пела и кормила грудью. У Элисы Хавстейн тоже оказалась дочка, ровесница Ингрид. Ее зовут Нелли, и осенью она тоже пойдет в школу, они наверняка подружатся. Элиса Хавстейн осталась так надолго, что горы на острове Хуведёя успели посинеть, и лишь потом блестящие весла скрылись из виду, удаляясь на север. Младенца нарекли Ларсом в честь шведа Ларса Клемета, которого вместе с приятелями загнала сюда война и который построил пристань, а после снова исчез.

Глава 23

Они режут торф. Делать это положено между страдами, в июне, чтобы торф подольше сох. Режут старыми лезвиями от кос, Ханс приделал к ним деревянные рукоятки. Сам Ханс режет лопатой, наточенной остро, как коса. Поэтому Ханс единственный работает стоя. Все остальные стоят в болоте на коленях. И Барбру тоже. Ее младенец спит на разложенной рядом овчине. Куски торфа похожи на мокрые книги, толстые и черные, они неделю сушатся в кустах, покрываются корочкой, и Ханс с Мартином, укладывая их по кругу, строят круглую башню высотой в человеческий рост, с бесчисленным множеством щелей, словно бойниц, и бросают оставшийся торф в это цилиндрическое сооружение, небрежно, как попало, а после делают сверху полукруглую крышу. Таких крыш нигде больше нет, ни на церквах, ни на домах, однако сквозь нее ни капли воды внутрь не просочится, и ветер тысячей сухих ручейков сквозит через трещины в цилиндре, вынося с противоположной стороны всю сырость.

Правильно сложенный торфяной штабель не просто красивый, как бывает красиво рукотворное сооружение посреди пейзажа, он произведение искусства. А вот торфяной штабель, сложенный небрежно и впопыхах, – это трагедия, что выясняется в наименее подходящий момент, в январе, когда они добредают до штабеля по снегу, с плетеным коробом на спине, и обнаруживают, что торф промерз и стал жестким, будто камень. Можно колотить по нему кувалдой и топором. Можно разнести динамитом. Собрать ошметки, которые разнесет на километры вокруг, и сунуть их в печку только для того, чтобы увидеть, что топить ими невозможно: они превратились в вязкую черную, ни на что непригодную глину. Поэтому вдобавок ко всему придется грести до фактории и покупать то, чего полно в собственном болоте, – глупее и не придумаешь.

Ингрид – единственная, кто не режет торф, она слишком мала, она переворачивает полусухие куски торфа и ставит их на ребро, как фишки домино, елочкой, чтобы ветер проникал между ними и сушил их, теплый ветер с материка, обдувающий остров уже много дней, но теперь он совсем стихает.

Они замечают это одновременно.

Они бросают работу, поднимают головы, переглядываются и прислушиваются.

Внезапно птицы умолкают. Трава не шелестит, насекомые не жужжат. Море гладкое, плеск возле берега стих. Со всех горизонтов – ни звука, точно они взаперти.

Подобная тишина накрывает их крайне редко.

Особенность ее в том, что случается это на острове. От этого она еще более давящая, чем тишина, что внезапно наступает в лесу. В лесу часто бывает тихо. На острове же тишины так мало, что сейчас островитяне замирают, озираются и не понимают, что происходит. Тишина вызывает у них недоумение. Таинственная, граничащая с ожиданием, без лица, облаченная в черный плащ, она бесшумно шагает по острову. Надолго ли она приходит, зависит от времени года, зимой, в морозы, когда здесь лед, она задерживается подольше, а летом похожа на короткую передышку между дуновениями ветра, между приливом и отливом, похожа на чудо, которое переживает человек между вдохом и выдохом.

Потом внезапно кричит чайка, из ниоткуда налетает ветер, и упитанный младенец на овчине плачет. Можно браться за инструменты и продолжать работу, будто ничего не произошло. Потому что это оно и было – ничто. Говорят, затишье бывает перед бурей, мол, тишина – это предупреждение, молчание после взвода курка, еще говорят, будто тишина имеет некое значение, но чтобы понять его суть, придется долго листать Библию. Но тишина на острове – это ничто. О ней никто не говорит, никто ее не помнит и не дает ей названия, как бы сильно она ни давила на них. Тишина – крошечное мгновение смерти, пока все они еще живы.