Текст книги "Алый знак воина"

Глава XII
ВОЛЧИЙ ДОЗОР

Настала осень, и баранов пустили на пастбища к овцам, в то время как внизу, на дальних холмах, там, где начинаются Дикие Дебри, занялся пожар – вспыхнула жухлая желтая трава и горела теперь всеми красками: рыжими, янтарными, бронзовыми, золотыми; дикие яблони на лесных опушках были усеяны мелкими, похожими на крабов, плодами, среди золотых и багряных листьев куманики темнели ягоды, а свиней из деревни пригнали в долины откармливаться на желудях. А потом пришел Самхейн. И как только упали в лесу последние листья, пастухи перевели стадо вниз на зимние пастбища – здесь было больше шансов выжить в сильный мороз и снегопады. Шумно и многолюдно становилось на пастбищах, когда начиналось большое клеймение, а за ним зимний забой скота. Оставляли всегда только самых жизнеспособных и сильных баранов и овец – для слабых просто не хватило бы зимой еды.

Зима не заставила ждать, и долгими вечерами пастухи теперь сидели в хижине у очага, кутаясь в бараньи шкуры или волчьи плащи, и слушали – как, очевидно, никогда бы не слушали летом – великое безмолвие Меловой. Зима начиналась, как обычно, с ветров и ливней, но холода не было, а это означало, что овцам в загонах можно было пока не опасаться заклятого врага. Догорели в зимнее солнцестояние костры Золотого Народа, и овцам настала пора ягниться, когда ударили первые суровые морозы.

Как-то вечером они сидели у самого огня в наполненной чадом хижине за ужином, состоящим из ячменной похлебки и жареной оленины, добытой на охоте Дрэмом и Белошеем. Не было только Флэна – у него завелась женщина, там, где жили в маленьких травяных хижинах Темнолицые. Он теперь часто отсутствовал, даже когда пастухи со стадами переселились на нижние пастбища. Дрэм, окончив еду, полировал новое древко копья куском песчаника. Белое ясеневое древко, светлое и гладкое, серебрилось при свете огня. Точильный камень слегка крошился у него под рукой, и желтый песок, будто золотая пыльца, тонкой струйкой посыпал полы его плаща из овчины. Он то и дело поднимал голову и сквозь дым и чад бросал взгляд на Эрпа и девушку, которая готовила им в тот вечер ужин. В эту Луну она приходила уже несколько раз, и Эрп купил ей ожерелье из черного янтаря и голубые стеклянные бусы, отдав за это торговцу шкуру выдры. Девушка, как лисичка, обнажала зубки, когда Эрп подсаживался слишком близко, однако на шее у нее, там, где распахнулась шкура, Дрэм заметил бусы. Они были очень красивы, особенно когда в них при свете очага зажигались голубые искорки.

Дрэм передвинул под мышкой копье, чтобы приняться за новый кусок древка, и сел поближе к огню, несмотря на то, что щиколотки горели под тугими ремнями-обмотками из оленьей кожи. В мороз и ветер всегда одна беда – лицо горит, а плечи мерзнут. Он поглубже запахнул плащ и заговорил, чтобы прервать наконец молчание.

– Смотрите, какое красное пламя! Ночью будет мороз, – сказал он.

Ханно оторвался от реберной кости, которую обгладывал, и хмуро посмотрел на Дрэма.

– Я и без огня это знаю. В мороз всегда болит моя рана на щиколотке, где меня хватил волк семь зим назад.

И в это же мгновение, словно упоминание о волке разбудило какие-то чары, сначала одна, а за ней вторая собака навострили уши и тихонько заворчали. Старый Долай поднял голову и прислушался.

– Ну вот, пришли, – сказал он. – Всегда приходят. В иную зиму раньше, в иную позже, но обязательно приходят.

Дрэм слушал, глядя на Белошея, который вдруг напрягся и начал дрожать. Все слушали, и собаки, и люди, и постепенно до них донесся из звездной темноты протяжный, унылый вой волков, вышедших на охотничью тропу.

– Пора держать Волчий Дозор, – сказал Ханно.

Именно этого боялся Дрэм: он понимал, что неизбежно грядет, но не мог заставить себя прямо поглядеть событиям в лицо. Караулить волков придет его брат Драстик, придут и молодые воины, которые были с ним в Школе Юношей, придет Вортрикс. Во время стрижки овец у него не было такого страха, так как мужчины племени редко принимали в этом участие – считалось, что эту работу должны делать женщины и пастухи. Но совсем иное дело было Волчий Дозор. Это было мужское занятие и никто из мужчин не мог оставаться безучастным, когда волки рыскали по овечьим тропам и приближалась пора ягнения.

Точильный камень выскользнул из руки Дрэма, и острый конец его оставил длинную царапину на серебристой гладкой поверхности нового древка. У Дрэма вырвалось одно из злых ругательств темнокожих.

Начиная с этой ночи, все мужское население Племени вышло караулить волков вместе с Пастушьим народом. Здесь теперь можно было встретить мужей, ставших прославленными воинами и охотниками еще до рождения Дрэма, и юношей, которые были совсем мальчишками год назад

Люди постарше не вызывали у него такого горького чувства, даже Тэлори, который никогда с ним не заговаривал, но однажды, проходя мимо, положил руку ему на плечо, когда он стоял склонившись над больной овцой. Но ему было невыносимо тяжело видеть своих сверстников, тяжело до боли в животе. Они свободно болтали с Долаем и пастухами, сидя на корточках вокруг костра, сложенного у входа в каждый загон, и, казалось, между ними не было сковывающего их барьера. Но между Дрэмом и пастухами тоже не было никакого барьера, пока дед не воздвиг его шесть весен назад. Теперь же сверстники не знали, как им разговаривать с Дрэмом. И он не знал, как с ними говорить. Они отводили глаза, в конце концов и он, и они стали делать вид, что не видят друг друга. Даже когда пришел Драстик, он сделал вид, что не узнал брата. Так было лучше для всех

Вортрикс, однако, до сих пор ни разу не появлялся.

Когда началось ягнение, Дрэм днем и ночью был занят работой, и это его спасало. В следующие две Луны не было ночи, чтобы не народилось на свет несколько ягнят. Овцы в это время нуждаются в особом уходе, поэтому приходилось без конца заглядывать в загон, чтобы убедиться, все ли там спокойно. В лунные ночи было легче – серебристый свет позволял видеть, что делается в загородке, тогда как в темноте только блеяние овцы и собственные руки, вернее рука, могли сказать о том, что овца ждет помощи. Ее надо было перенести поближе к огню, где было больше света, иначе факел всполошил бы все стадо. Однако беда приходила все чаще, и чем дальше, тем больше нехватка корма сказывалась на овцах. Были и просто дурные мамаши – они оставляли своих ягнят на затоптанном папоротнике и уходили. В таких случаях приходилось быть начеку, так как ягнята, пролежав долго на замерзшей земле, потом уже не могли оправиться. Случалось, что погибали сами овцы, а ягнята выживали. Тогда их приходилось выхаживать и всячески пестовать, как пестует женщина младенца, пока не появлялась возможность подсунуть их овцам, потерявшим ягнят. Словом, это была горячая пора, и работы хватало и Дрэму, и остальным пастухам.

Как-то поздним вечером, в середине сезона ягнения, Дрэм с Ханно, сидя на корточках возле костра, возились с овцой, которая вот-вот должна была разродиться. Тут же стояли и глядели на них несущие дозор охотники. Ночь была холодная, дул резкий восточный ветер, и порывы его, взметнув снежные вихри, увлекали их за собой. А когда снег попадал в яркий круг костра, он казался облаком крутящихся в водовороте белых перьев. Дрэм и Ханно подтащили овцу под дерновую стенку, чтобы хоть как-то укрыть ее, однако снег настигал даже здесь, посыпая белыми хлопьями овечью шерсть, которую ветер вздымал и делил ломаным пробором. Но Дрэм не был уверен, что овца это чувствует. Он не был уверен, что она вообще что-либо ощущает. Овца была красавица. Для Дрэма нынче овцы не были безликим стадом, теперь он воспринимал их так же, как и пастухи, то есть они для него были почти люди, мужчины и женщины: одна овца – красавица, а другая – косомордая; у той вид злобный, а у этой, наоборот, кроткий. Но эта овца была настоящая красавица, притом гордая; правда, старый Долай еще раньше говорил, что ей туго придется, когда появится ягненок.

И вот перед ними был ягненок, крошечный барашек с черной мордочкой. Он лежал почти как неживой, распростершись на кучке бурых папоротниковых веток, которые они второпях набрали, чтобы ягненок не замерз на снегу. Оставив на короткое время его одного без присмотра, они поспешили к овце, чтобы попытаться спасти ее. Угрюмый коротышка Ханно подошел к огню взять жидкую ячменную кашицу, которую он поставил подогреть возле очага, но овца уже в конвульсиях вытягивала ноги.

Дрэм наклонился к ней:

– Скорее, Ханно!

Ханно опустился рядом с ним на колени, в руке у него была миска с кашей. Он заговорил с ворчливой нежностью, с какой разговаривал только с больными овцами и никогда – с людьми:

– Все позади, девочка. Поешь теперь каши.

Овца как будто понимала, что они хотят помочь ей, и приподняла голову, но Дрэм почувствовал, как по ее телу пробежала дрожь – и она опрокинулась на снег. Какой уже раз Дрэм и Ханно были свидетелями одной и той же картины – рядом ягненок боролся за свою едва тлеющую искорку жизни, а между ними лежала мертвая овца.

Все это случалось уже не раз, но Дрэм так и не мог свыкнуться с этим. Сегодня ему почему-то было особенно невыносимо. Может быть, потому, что он физически ощутил, как дрожь прошла по ее телу и у него из-под руки ушла жизнь, а может быть, оттого, что эта овца была красивая и гордая, как тот огромный лебедь, его первый трофей. И снова тоскливое смятение поднялось в его душе, жаждущей знать, куда ушла жизнь… Но времени на поиски ответа не было, так как ягненок слабел на глазах.

Ханно медленно повел плечами.

– Все кончено, – сказал он, поставив миску на землю. – Возьми ягненка и отнеси вниз в хижину, пока он не отправился вслед за матерью. А я пойду посмотрю, что там с этой пеструхой, у которой ухо оборвано.

С ягненком, как моток мокрой шерсти, свисающим с его руки, Дрэм направился к хижине. Сейчас под снегом, запорошившим ее контур, она более чем когда-либо казалась просто небольшим возвышением на склоне холма. В хижине никого не было, но огонь горел красным низким пламенем, и, как всегда во время ягнения, наготове стоял кувшин с овечьим молоком. Дрэм опустил ягненка на ворох папоротника, около очага, позволив Белошею обнюхать и облизать малыша. Хотя Белошей не был пастушьим псом, он, как ни странно, питал слабость к маленьким существам, что часто бывает с очень большими собаками, и он инстинктивно чувствовал, как надо обращаться с ними. Дрэм налил немного молока в бронзовый горшочек и поставил его у огня. Из каких-то темных тайников хижины он принес рожок, сшитый из овечьей кожи, и короткую веточку бузины, из которой была выскоблена сердцевина. Как только согрелось молоко, он налил его в рожок, куском тряпки обернул веточку, чтобы она не кололась и ягненок мог ее сосать, как соску. Затем он сунул ее в горлышко кожаной бутылки и, забрав малыша у Белошея, устроился с ним возле огня. Теперь надо было заставить ягненка сосать.

Терпение всегда давалось Дрэму с трудом, но все же на животных его хватало чаще, чем на людей. Кроме того, он извлекал для себя все новые и новые уроки и, надо сказать, многому научился за то время, что провел здесь. Он макал пальцы в теплое молоко, оставшееся на дне горшочка, и смазывал губы ягненка. Тот, однако, упорно отворачивал голову или же просто никак не реагировал на старания Дрэма. Но сил у барашка все же явно прибавилось. Дрэм это почувствовал. Тепло очага и мягкий язык Белошея сделали свое дело: битва была выиграна, и ягненок неожиданно начал сосать.

– Ну, вот, давно бы так, малыш, – сказал Дрэм, еще раз окунув палец в молоко, поднес его к крошечному рту. Затем он ловким движением подсунул ягненку бутылочку с бузинной соской, и тот приник к ней, словно к материнскому брюху.

Теперь ягненок даже стоял, привалившись к колену Дрэма, и сосал, поводя хвостиком, в то время как Белошей, подняв уши, наблюдал за ним. Пригнувшись, вошел Долай в заснеженном плаще, с красными от ветра глазами. Дрэм взглянул на него с лукавым торжеством.

– Если уж ни на что другое мы с Белошеем не годимся, то хотя бы можем работать за мертвую овцу.

Старый Долай оценивающим взглядом обвел хижину, Дрэма, Белошея, ягненка.

– Не самая плохая работа для пастуха или же собаки, – сказал он.

А на следующую ночь погиб другой новорожденный ягненок, и никакое искусство Дрэма не могло вернуть тому жизнь. Брошенная всеми овца жалобно блеяла, но никто не обращал на нее внимания.

Дрэм пошел в хижину – с руки его свисал мертвый ягненок, точно так же, как вчера живой. В хижине, прислонившись к толстой потолочной балке, стоял Вортрикс с ячменной лепешкой в руке – мягкий шафранный свет, идущий вверх от очага, хорошо освещал знакомую коренастую фигуру и спокойное лицо.

Дрэм вошел пригнувшись и застыл на мгновение в дверях.

Вортрикс поднял голову, и сквозь струйки дыма глаза их встретились. Эрп и Ханно внимательно смотрели на них.

Дрэм почувствовал боль, тупую боль под грудиной. Как только Вортрикс сделал шаг в его сторону, он отвернулся, как отворачивался от всех своих соплеменников. Но только на этот раз это не были «все», это был Вортрикс с синим воинским знаком на груди. Дикие рыдания неожиданно подступили к горлу, и, чтобы скрыть слезы, Дрэм наклонился и положил на землю мертвого ягненка. Белошей тут же сунул свой любопытный нос.

– Иди, иди, братец, в другой раз.

Он вытащил из-за пояса нож.

– Как овца? – спросил Ханно мрачно.

– С овцой, считай, все в порядке. – Дрэм не узнал своего голоса, такой он был низкий и хриплый. Затем он принялся свежевать ягненка.

– Ты, что, хочешь на его место подсунуть этого? – Ханно мотнул головой в угол хижины, где, свернувшись серым комочком у стены, спал осиротевший прошлой ночью барашек.

Дрэм кивнул, не отрываясь от дела. Хотя он был охотник, ему всегда было трудно одной рукой свежевать убитого зверя. Он мог бы снизойти и поручить эту работу Эрпу – Эрп охотно бы все за него сделал, оставив начатый ужин. Но тогда Дрэму пришлось бы встать, и он лишился бы возможности сидеть вот так, опустив глаза. Один раз он поднял голову и увидел, что Вортрикс все еще смотрит на него, держа в руке нетронутую лепешку. И он снова склонился над ягненком.

Сняв шкуру, он обратился к Эрпу:

– Принеси маленького и помоги мне.

Эрп принес живого ягненка, который испуганно заблеял и начал упираться. Вдвоем они втиснули в свежую шкуру сначала его задние, потом передние ноги, а затем Дрэм набросил ему на голову, как капюшон, голову мертвого ягненка. Ханно рассмеялся, за ним следом темнолицый Эрп. Зрелище было довольно смешное – ягненок в ягнячьей шкуре. Негодующий визг ягненка еще сильнее их развеселил. Не смеялся только Дрэм. Он перевязал шкуру на шее и брюхе малыша, чтобы она крепче держалась. Вортрикс молча, без улыбки, смотрел на происходящую перед ним сцену.

Когда Дрэм кончил, Ханно бросил ему лепешку.

– Поешь, прежде чем идти, – сказал он.

Дрэм покачал головой:

– Может, потом

Не притронувшись к лепешке, он встал, взял на руки ягненка и, не взглянув на Вортрикса, вышел в седую от снега мглу.

Он сразу же направился туда, где были большие овечьи загоны. Белошей, как всегда, за ним. Расталкивая коленкой сгрудившихся овец, он в конце концов нашел овцу, которую искал. Он положил возле нее запакованного в чужую шкуру барашка и отошел в сторону посмотреть, что произойдет. Ягненок встал на ноги, заблеял и инстинктивно потянулся к теплому мягкому боку за молоком. Тряхнув головой, овца обнюхала его – все было, как должно, – знакомый родной запах. Она стояла, довольная и умиротворенная, пока приемыш бодал ее в бок, чтобы быстрее текло теплое молоко. Видно было, что оба покойны и счастливы.

«Если б все болезни можно было так просто исцелить», – подумал тупо Дрэм и, сгорбившись, чтобы хоть немного унять боль в груди, двинулся обратно.

Навстречу ему, разгоняя овец, шел человек. Даже в темноте Дрэм узнал знакомую коренастую фигуру, затем голос Вортрикса сказал:

– Теперь они счастливы.

– Да, счастливы, – отозвался Дрэм. Он перевел дыхание. – Для чего ты пришел сюда за мной?

– Ты оставил лепешку, – сказал Вортрикс. – Вот я тебе ее и принес. Почему ты отвернулся от меня, как от чужого, там, в хижине?

– Наверное, потому, что я дурак, – ответил Дрэм вяло. – Я устал. У меня от дум болит в животе. – В кромешной тьме он взял лепешку из протянутой руки Вортрикса и начал есть. Но ему показалось, что лепешка сделана из железного песка, а не из ячменной муки, и его стало мутить, хотя он был голоден как волк.

– Я тоже устал, устал от мыслей, от которых болит в животе, – сказал Вортрикс.

Пробираясь сквозь серые, едва очерченные скопища овец, они наконец выбрались наружу и теперь стояли рядом у входа в большой загон и глядели вниз на дорогу, ведущую в занесенную снегом долину. Ночь была очень тихая – такие ночи бывают в сильный мороз, – все вокруг замерло в хрустящей затаившейся тишине. Семь звезд Большого Охотника[3]3
  Большой Медведицы.


[Закрыть] висели прямо над головой, мерцая холодными огоньками. Охотник, как всегда, ярко выделялся на фоне бледных склонов заснеженных холмов. Где-то вдалеке завыл волк, и тут же зашевелились овцы, но потом успокоились, и легкая дымка от дыхания и тепла их тел поднималась в звездном свете. Казалось, что Дрэм и Вортрикс, стоящие спиной к сторожевому костру у входа в загон, единственные живые люди в этом замороженном и всеми забытом мире.

Они стояли совсем близко, и Вортрикс протянул руку и обнял Дрэма за плечи. Дрэм почувствовал теплую тяжесть руки сквозь грубую толстую овчину и не сделал движения, чтобы освободиться от нее. Но между ними все равно лежал пролив, и никто из них не был волен его пересечь.

– Как ты тут живешь, брат мой? – спросил тихо Вортрикс.

– Неплохо, – сказал Дрэм. – Со своими я распрощался и теперь охочусь с Темнолицыми, и меня это вполне устраивает.

– Это правда? Совсем все устраивает?

Наступило длительное молчание, и снова где-то далеко в лесах, лежащих, будто серебристо-темные мягкие меха, среди белеющих холмов, раздался волчий вой, и опять овцы задвигались в загоне, зафыркали, затопали. Дрэм сказал:

– Нет, мы с Темнолицыми все-таки думаем по-разному. Говорим как будто одни и те же слова, но означают они для меня и для них разное. Вот мы вместе смеемся, но я никогда не знаю, что там у них на уме. Когда-нибудь, может, и узнаю… – Он повернулся к Вортриксу. – Ну, а ты-то как? Как ты живешь?

– Я? Мне очень одиноко без брата.

– Мне говорили, у тебя есть девушка, дочь Гуитно Поющее Копье. И еще сказали, что она будет красавицей.

Они снова замолчали, но на этот раз молчание прервал Вортрикс:

– Скажи, если бы у тебя была девушка с волосами ярче солнца и руками белыми, как кобылье молоко, могла бы она вытеснить из твоего сердца меня?

Слова здесь были не нужны. Постояв еще немного, они двинулись к сторожевому костру, вокруг которого стояли или сидели на корточках несколько их соплеменников. Копье Вортрикса вобрало отсвет костра и теперь тонким листочком пламенело во мраке, голубоватом от снега и звезд. Дрэм, однако, видел только темную сторону копья, темный листик в свете костра, так как он немного отстал от Вортрикса, и сейчас они шли не как брат с братом, а как ходит Пастуший народ – позади Золотоволосых властителей.

Глава XIII
СЕРЫЙ ВОЖАК

Зима долго не могла раскачаться, но зато под конец мороз крепко сковал землю и ледяные ветры намели снега. Это была одна из тех зим, о которых люди, сидя у теплого очага, вспоминают много лет спустя. Близилась пора, когда пробуждается лес и кроншнепы прилетают с прибрежных болот, но земля еще утопала в глубоких снегах и находилась во власти мороза, такого же ледяного и жестокого, как острие странного серого кинжала, который теперь за поясом носил Царь. В погожие дни снег подтаивал на солнце, однако в тени, там, где он был голубоватый, как гиацинты в лесу в праздник Белтина (в том, другом, мире), мороз не унимался и, казалось, еще больше крепчал по мере того, как удлинялся день. Овец приходилось держать в загонах круглые сутки, и из-за того, что их не выпускали на пастбища, корма на всех не хватало. Дрэм и остальные пастухи постоянно резали ветки на лесных опушках и обдирали кору с нижней части березовых стволов. Но корм этот был плохой, и овцы худели и чахли. Самые слабые едва держались на ногах, и ягнята часто рождались мертвыми. Они закололи почти всех тощих овец и баранов, чтобы сильным досталось больше еды. Но и на этих оставшихся было так мало мяса, что вряд ли они смогли бы что-то добавить к скудной пище Племени и Темнолицего народа.

Голодные волки совершенно перестали бояться сторожевых костров, и теперь в сумерки их протяжный вой слышался вблизи загонов. Они уже даже нападали на загоны, разбросанные в горах вдоль овечьих троп, и, если овца вдруг отбивалась от стада, никто не шел ее искать – после наступления темноты люди не решались отдаляться от костров.

Как-то раз, когда сезон ягнения подходил к концу, Дрэм вернулся из леса с охапкой веток для корма скота. Сбросив ветки перед лазом в загон, он стал, как всегда, искать глазами Долая. Старик, измученный непосильной работой и тяготами суровой зимы, непривычной даже для пастухов, был болен. Он сильно застудился, выхаживая овцу после ягнения, но стойко переносил болезнь на ногах.

Дрэм теперь никогда не был спокоен за старика: на все предложения спуститься в деревню или же полежать у очага в пастушьей хижине Долай раздраженно отвечал, что дел у него невпроворот. И сейчас, не увидев его, Дрэм забеспокоился.

– Где Долай? – спросил он у Ханно.

– Овца вырвалась и убежала – Ханно головой показал в сторону Большой Меловой, высившейся у входа в долину. – Хорошая овца – жалко потерять. Вот-вот ягниться должна. Долай пошел искать к летним загонам Сказал, она скорее всего отправилась именно туда.

Дрэм нахмурился. Натянув плащ повыше на плечи, он снова спросил:

– А кто с ним пошел: Флэн или Эрп?

Ханно покачал лохматой головой:

– Никто. У Флэна женщина его должна родить. Ни от кого не секрет, как он по ней с ума сходит. Кто-то пришел и сказал, что она его зовет, и он сразу же побежал. Дрэм был в лесу, а Золотоволосые еще не пришли караулить волков. Нас только трое тут и было, когда обнаружилось, что овца убежала.

– Из вас троих, кроме Долая, пойти было некому? А почему не ты или Эрп? Вы помоложе, а он к тому же болен.

Он сразу же напустился на Эрпа, который в это время вошел, пригнув голову у входа.

– Почему отпустили его одного?!

За его спиной Ханно проворчал что-то насчет того, что от стариков меньше пользы деревне, чем от молодых, а Эрп вскинул темные брови:

– Мы не виноваты. Долай сказал, что он старый и мудрый, поэтому больше нашего знает про повадки овец, он велел нам сторожить загон. И оставил Эйсала, а с собой взял Кью. Что может с ним случиться, с Долаем-то, на овечьих тропах? Если ты голоден, там в хижине есть ягнячья похлебка.

Голоден! Кто в эти дни не был голоден?! Дрэм колебался и в нерешительности оглядывался кругом. Надвигались сумерки, в угасающем свете низкое небо да покрытые снегом холмы приобрели уже желтоватый оттенок. В загоне, на грязном снегу, прижимаясь друг к другу, лежали или стояли овцы и ягнята, вернее то, что осталось от стада. На концах их длинной шерсти под брюхом свисали сосульки и звенели при малейшем движении. Загон был полон звуков – позвякивание сосулек перекликалось с жалобным блеянием овец, когда сосульки раздирали им кожу. Колючий северо-восточный ветер налетал порывами со склонов холмов, взъерошивая голубоватыми зигзагами шерсть у овец и грубую шкуру пастушьих собак. Дрэм, потянув носом, безошибочно уловил в воздухе признаки, пока еще слабые, надвигающегося бурана. Пожав плечами, он направился к пастушьей хижине, чад сразу же начал есть ему глаза, а теплый воздух, казалось, смешивался с ледяными порывами ветра, подобно тому, как смешиваются масло и вода, но при этом масло остается маслом, а вода водой. У дымного очага сидела, съежившись, одна из маленьких темнолицых женщин. Она посмотрела на Дрэма, когда тот, пригнувшись, вошел в хижину, за ним следом – Ханно. Жестом она указала им на котелок, который только что сняла с огня. Дрэм достал лепешку из корзины в углу и сел у очага, чтобы согреть наваристой ягнячьей похлебкой замерзший пустой желудок.

Сначала он с жадностью набросился на еду, сгребая мясо кусками лепешки, но после нескольких глотков стал есть медленнее и вдруг, торопливо отправив в рот последнюю порцию, вскочил на ноги. Сунув за пояс остатки лепешки, он поднял с пола копье.

Ханно удивленно посмотрел на него.

– Куда теперь? – спросил он, дожевывая мясо.

– Наверх, к летним загонам.

– Смотри, как снег гонит.

Дрэм совсем было направился к выходу, но вдруг остановился и посмотрел на угрюмого коротышку, сидящего у очага.

– Мой нос чует не только запах чеснока. Нагоняет снег, и поэтому я должен идти искать Долая.

– Что могу тебе сказать? Дурак будешь, если пойдешь.

И как бы в подтверждение слов Ханно, ветер донес до их слуха протяжный и бесконечно тоскливый волчий вой. Они молча посмотрели друг на друга. Где-то далеко вой был подхвачен другим волком, затем еще дальше – третьим.

– Рано они сегодня вышли на тропу, – сказал Ханно.

Дрэм сжал древко копья.

– Люди из деревни вот-вот появятся, а ты пока последи за костром у загона. – И не обращая больше внимания на Ханно, который в ответ на эти слова злобно проворчал, что он-де караулил волков, когда о Дрэме тут никто слыхом не слыхивал, пошел к выходу, свистнув по дороге Белошея потрескавшимися от мороза губами. За порогом он сразу же окунулся в ледяной сумрак, но двинулся дальше, навстречу бесприютной белой пустыне, мимо сторожевого костра, возле которого стоял, опершись на копье, Эрп, а у его ног сидели пастушьи псы.

Снег вокруг загона был перемешан и перетоптан ногами людей, собак, овец и превратился в грязную темную жижу, но уже на расстоянии полета копья количество следов резко уменьшилось, а чуть дальше остались лишь следы беглянки овцы, Долая и собаки. Еле заметные на белоснежном покрове, они вились перед глазами, убегая в сгущающиеся зимние сумерки.

Дрэм поплотнее запахнул на груди плащ и, спрятав в него подбородок, вышел навстречу ветру, налетающему порывами с вершины холма. Легкое ледяное перышко пролетело, не задев лица, и осело на складках плаща; за первым последовало второе, и он ощутил его холодное прикосновение сначала около правой брови, затем на губе. И вот уже снег повалил хлопьями.

Когда он вышел к Меловой, снег продолжал идти все сильнее, заметая следы Долая. Оставалось еще немного света, исходящего от луны, почти уже скрытой пеленой облаков, и от самого снега. Поднялся ветер – он дул теперь снизу, откуда-то из темной бездны Дебрей, с ревом захлестывая обнаженные ветви, а потом с тоскливым протяжным шипением пробегая по снегу. А снег все прибывал и прибывал. Порывы ветра приносили мелкую, бьющую в лицо крупку, которая тотчас перемешивалась с выпавшим ранее сухим снегом и вихрем молочно-белых брызг неслась куда-то в сторону через хребты. Становилось все труднее отыскивать след, все труднее понимать, где ты находишься и куда идешь в этом ледяном снежном водовороте, стирающем все знакомые очертания, запахи и привычную картину холмов внизу.

Дрэм, уставший за день от тяжелой работы, прилагал отчаянные усилия, чтобы двигаться побыстрее. Он спотыкался и падал в глубоких снежных заносах, то и дело останавливался и низко склонялся к тропе в поисках еле приметных вмятин на пушистом белом снегу – остатков следов старого Долая. Белошей, с самого начала приученный не ступать на след, плелся за Дрэмом, поминутно проваливаясь в сугробы. На северной стороне склона Дрэм все же потерял след. Он спустился на дно небольшой впадины и лихорадочно, как пес, стал ее обшаривать. В дальнем конце, там, где снега было поменьше, он снова увидел едва заметную цепочку следов и, вздохнув с облегчением, продолжил путь. Однако на гребне, где склон горы полого спускается сверху, следы вдруг исчезли в сугробе. Он снова бросился их искать, Белошей стал обнюхивать снег, но все усилия ни к чему не привели.

Пока он, мучимый чувством вины и отчаяния, стоял, не зная, что делать, ему показалось: снегопад кончается. Тонкая паутинка лунного света пробилась сквозь облако снежного покрова, по которому не ступало ни одно живое существо с тех пор, как первый человек был задуман в недрах Матери-Земли. И снова, как бы торжествуя, закружил снег. Потеряв всякую надежду, Дрэм сунул под мышку копье и, поднеся ладонь ко рту, крикнул что было мочи: "Ку-у! Иа-а. " Это был призывный крик охотников и пастухов с Большой Меловой во время бури. Оба, мальчик и собака, напряженно слушали, но ответом им был лишь унылый свист ветра и шуршание белых хлопьев Они пошли дальше, в сторону овечьих загонов, но из-за метели Дрэм не мог определить, где они находятся.

Пройдя немного, он остановился и снова крикнул: «Куу-уу! Куу-ау-йа!» На этот раз до их напряженного слуха издалека дошел протяжный вой, при звуке которого у Дрэма пересохло во рту, и он крепче сжал древко копья. Но вой вдруг заглушил собачий лай.

– Это Кью, – сказал громко Дрэм, еле шевеля закоченевшими губами. Сердце екнуло радостно от облегчения, но тут же в него закрался страх. Он снова крикнул и побежал вперед, спотыкаясь и проваливаясь в глубокий снег. Услышав повизгивание собаки, он закричал:

– Долай, я иду! Я иду1

Через мгновение у его ног лежала тень, похожая на волчью, и из белой метели возникла Кью. Повизгивая и тяжело дыша, она стала виться вокруг Дрэма. Дрэм вдруг понял, что находится на крутом склоне у края старого кремневого карьера. Он стоял, всматриваясь вниз. Там, где были завалы мела, снега не было – он белел лишь у основания кустов, которые росли прямо на мелу. У подножия склона темнел кустарник погуще, из которого доносилось блеяние. Дрэму показалось, что возле кустов неподвижно лежит что-то черное.

Старая собака бросилась вниз, скользя по заснеженному дерну, и направилась прямо к темнеющему неподвижному предмету, Дрэм даже не вспомнил, что к подножию склона легко попасть через карьер, если спуститься к старым разработкам у нижнего края. Он, как и Кью до него, пополз прямо по склону, увлекая за собой снежные комья, куски тела и пучки сухой травы. Тенью проскочил мимо него Белошей. Наконец, сам не зная как, едва дыша, он оказался на дне карьера. Овца была цела и невредима и ей не грозила опасность. Она жалобно блеяла, не делая, однако, попытки подойти к нему. Дрэм опустился на колени перед распростертым на земле Долаем. Старик лежал лицом вниз, уже занесенный снегом с наветренной стороны. Помогая себе коленкой, Дрэм перевернул пастуха на спину и нащупал сердце. Под рукой он ощутил слабое биение, и из груди его вырвалось рыдание: