Текст книги "Сумасшедшая шахта"

3. Шура продолжает темнить… – И с десяти метров ему отстрелили до боли родной бантик… – Худосоков владеет ситуацией. – Оплакиваю Ольгу…

Я посмотрел на часы – было уже половина седьмого вечера – и подошел к Шурику. Он был без сознания. Я развязал ему посиневшие руки размял их немного и справа – слева влепил ему пару легких пощечин. Шура сразу же открыл глаза и уставился на меня выпученными, ничего не понимающими глазами.

– Я это! Женя Чернов, – сказал я, тряхнув его за плечи.

– Чернов… А… Это ты… – едва слышно прошептал Шурик и в бессилии прикрыл веки.

– Ты чего раскис? Давай, поднимайся. Ты кашу заварил, тебе и расхлебывать.

– А Инка… Инка где? – не открывая глаз уже спросил, а не прошептал Шура.

– Не знаю.

– А Ирина… Ирина Ивановна?

– Она с Ольгой на свалке прячется. А где Борис? – в свою очередь спросил я.

– Его… в сауне… с самого начала… заперли… Избили… до полусмерти… – пробормотал Шура и уронил голову набок.

– Вставай, давай, – продолжал я его тормошить обеими руками, но безрезультатно.

И, взявшись подмышками, потащил его к русской печи "деревенской" стены кают-компании. Но по дороге Шура неожиданно очнулся, вырвался и, покачиваясь, встал на ноги. Постояв так немного, он мотнул головой и довольно твердо пошел к столу. Сев на свое место, он подозрительно потянул носом и спросил:

– Хачик здесь сидел?

– Да… Ну и нюх у тебя!

– Не нюх у меня, а запах от него.

И пересев на место подальше, спросил угрюмо:

– Чего ты от меня хочешь?

– Ты вызвал сюда Хачика?

– Вызвал? – искренне удивился Шура. – Зачем? Чтобы из окна поболтаться? Я смирных для твоего удовольствия вызывал. А Шалого с Хачиком – это же надо, чтобы такое в голову пришло… Перенервничал ты, Костик…

– Так… – протянул я, соображая, можно ли верить шизопараноику и, решив, что другого выбора у меня нет, продолжил допрос:

– Хачик интересуется каким-то компроматом… В шахте, сказал, спрятан. И что мучить тебя будет, пока не скажешь где…

– Пусть мучит…

– А в нашем ящике что было? Не эти бумаги? Я давно заметил, что Ольга здорово чем-то интересуется. Я ее спрашивал, а она все темнила, отшучивалась…

– Это не моя трагедия…

– Ну, конечно… Он шлепнуть всех нас хочет, причем самым непрятным, то есть зверским образом. Что он злой такой на тебя?

– Когда он освободился, ему кто-то прямо у ворот зоны половые органы отстрелил… Он и десяти метров по воле не прошел…

– И он решил, что это ты …

– Да… Мне кореш по зоне рассказал, что когда Хачик в больнице без бантика жить привыкал, ему большой букет красных роз и гроздь бананов прислали. А в букете записка была: "С любовью от Шурочки!". Шурочкой он меня в тюрьме называл…

– Юмористы… Бананы кастрату послать… Так, значит, это не ты Хачика сюда пригласил… Жаль… Я, честно говоря, надеялся, что если ты пригласил, то должен был и…

– Встречу подготовить?

– Да… Типа страшилки с армейской гранатой: ""Дерни колечко", – ей дядя сказал, долго по полю бантик летал…" Теперь как из этого дерьма выбираться будем? Я лично выхода не вижу…

– Вечно ты торопишься… И боишься. Бздить – товар коптить.

– Торопишься, торопишься, – вспылил я, потому что действительно был, мягко выражаясь, не в своей тарелке. – А ты знаешь, что Елкин на небо улетел?

– Да… – ответил Шура, нахмурившись. – Худосоков его сильно покалечил… Давай поспим теперь… Мне надо…

И, опустив голову на сложенные на столе руки, сразу же уснул сном младенца.

Постояв над ним, я подошел к окну. Было уже темно и под ним ничего не было видно. Только далеко вдали на сопках верхушки елей щекотали смуглое вечернее небо.

"Разбить стекла и выскочить на улицу? – подумал я, переведя взгляд под здание. – Но там внизу асфальт, ноги только поломаешь… Где же Коля? Куда пропал, засранец? Затаился? За это время можно было бы сюда подземный ход с восьмого горизонта прокапать… Если бы он сейчас что-нибудь предпринял, пострелял, что ли, то я мог бы… Что мог бы? Нет, здесь нужны ходы поумнее… Но это уже завтра".

И, послонявшись еще немного по комнате, я очутился на кухне у холодильника. В нем были квас, холодная кабанятина и блины. Поев, выбрал себе несколько ножей поудобнее и поострее, вернулся в кают-компанию, припрятал их в нескольких укромных местах и лег спать на теплой русской печи.

Проснулся я в половине пятого утра. Шура спал все в той же позе. Негромко выругавшись, я вытащил из-под подушки нож и пошел к двери.

И в это самое время она распахнулась и в кают-компанию друг за другом вошли Хачик с Худосоковым.

– Окончен бал, погасли свечи. Публика жаждет кровоточащих зрелищ! – сказал последний и противно захихикал. Отсмеявшись, истерично крикнул, ткнув автоматом в мою сторону:

– Кидай перо в сторону, фраер! Кишки выпущу!

– Успокойся! – прикрикнул на него Хачик. – В поле ветер, в жопе дым! Забыл, зачем мы в эту таежную срань пришкандыляли? – И продолжил, обращаясь ко мне:

– Значит так, дорогой! Сейчас Худосоков потопает с тобой за деньгами. Если глупость какую-нибудь сотворишь, он тебя убьет, а я всех остальных убью. Усек?

– Усек. Инку только отпусти, иначе не пойду, убивайте. Знаю, живы они все, покуда деньги у меня.

– Иди, Женя, иди… – услышал я сзади слабый голос Шуры и обернулся к нему. Фельдмаршал сумасшедших сидел в кресле, опершись локтями о колени и обхватив лицо ладонями.

– Никуда я не пойду! Понимаешь, у нас обоюдный цуг-цванг[14]14
  Положение в шахматах, когда одному из соперников ничего не угрожает, но любой его ход ведет к поражению.


[Закрыть], как говорят шахматисты. Любой ход, и Хачика, и наш, может быть последним. Нам остается только ждать, пусть господь бог ходит.

– Нет, Женя, иди… – покачал головой совершенно опустошенный на вид Шура. – Прошу тебя, иди. Так будет лучше… Для тебя.

И посмотрел на меня то ли прощаясь, то ли пытаясь что-то сказать своим помутненным взглядом.

– Ну, ладно! – сказал я, поддавшись его воле. – Ты сам этого хотел. Но я не прощаюсь. Пошли, Ленчик.

Всю дорогу меня грызла мысль: "А почему Хачик не спросил меня о результатах разговора с Шурой? Не спросил, значит все слышал?" И всю дорогу до свалки дуло автомата грызло мою поясницу. Худосоков, судя по всему, был опытным гангстером. В его движениях совсем не чувствовалось страха или хотя бы нервозности. "Убьет ведь, гад. Точно, убьет!", – подумал я и чуть прибавил шагу.

– Иди, как шел, – тут же услышал я его скрипучий голос. – Побежишь – убью!

* * *

Когда я уже вытаскивал рюкзак с деньгами из ямы, метрах в десяти позади нас раздался звон потревоженной металлической пластины. Худосоков мгновенно метнулся в сторону и, не упав еще за навалом рельсовых обрезков, начал стрелять. Я повернул голову в сторону его цели и увидел несущегося на Худосокова шофера «Мерседеса» с поднятым над головой обрезком дюймовой металлической трубы. Лицо его было страшно, пули впивались в стремительное тело одна за другой, но он продолжал мчаться, как дикий. Голова Худосокова была бы неминуемо размозжена, если бы последние две его пули не вошли в дико выпученные глаза нападавшего…

Ничего не понимая, я уставился в труп шофера, а Худосоков, внимательно наблюдая за мной, сменил обойму и направился к истекающему кровью шоферу. И тут вновь где-то в впереди звякнул металл, я вскинул голову и увидел Ольгу, выглядывавшую из-за груды искореженных труб и профиля.

Я бросился к Худосокову, но он выстрелил в меня дважды не повернув даже головы… Одна пуля попала в плечо, другая – в бедро и я, обливаясь кровью, упал на ворох металлических опилок. В это время, с места, где пряталась Ольга, раздались сухие пистолетные выстрелы. Худосоков ответил на них несколькими короткими очередями. После третьей очереди выстрелы оборвались…

Выждав минут пятнадцать за рельсовой баррикадой, Худосоков подошел к рюкзаку, повесил его за плечо и бесстрастным шагом доморощенного Терминатора медленно пошел к куче металлолома, служившей для Ольги баррикадой. Сжимая рану на плече и волоча за собой простреленную ногу (слава Богу, мои кости пуль бандита не привлекли) я потащился за ним.

…Девушка лежала ничком на ржавых, искрученных трубах. Подойдя к казавшемуся невесомым телу, Худосоков носком ботинка перевернул его на спину. Девушка не дышала, блузка на груди была насквозь пропитана алой, не почерневшей еще кровью…

– Не успел ее трахнуть, жаль… – сказал Худосоков, глядя в ее синие, чуть приоткрытые глаза. – Была бы довольна, сучка…

Я хотел подойти к Ольге, но был решительно остановлен дулом автомата.

– Или ты остаешься здесь мертвым, или идешь со мной живым, – сказал Худосоков, презрительно глядя в мои полные слеза глаза. – Пошли, чего тебе с холодной на холодном лежать… Файды в этом никакой.

Я постоял немного, с ненавистью глядя в его равнодушные, бесцветные глаза и, решив немедленно напороться на пулю в живот, пошел на него со сжатыми кулаками.

– Ну, ты даешь! – отступая назад, покатился со смеху Худосоков. – Ты, чо, Сашку Матросова из себя изображаешь? На, лучше перевяжись!

И, вытащив из заднего кармана перевязочный пакет, кинул его мне. Полностью лишенный воли, раздавленный смертью любимой девушки, я сел на камни и заплакал… Слезы текли у меня по щеке, я плакал, плакал и выполнял приказ Худосокова – перевязывался… Потом он повел меня в Контору. И, к сожалению, мы дошли до нее без приключений – Коля исчез!

4. Хрен с винтом. – Спасительный медальон. – Смерть поэта. – Весенне-летний в яркой форме.

В кают компании все было по-прежнему. Тот же опустошенный Шура сидел на стуле, отрешенно глядя в потолок, и тот же хищно-злорадный Хачик с автоматом подмышкой что-то ему говорил в лицо своим писклявым голосом. Худосоков вручил рюкзак с деньгами своему главарю и, рассказав ему о смерти водителя и Ольги, направился к двери.

– Зырьте в оба! – пискнул ему вслед Хачик. – К обеду сматываемся!

После того, как Худосоков притворил за собой дверь, а я присел на пол у кухонной стены, Хачик присел над рюкзаком, развязал его и вытащил несколько пачек долларов.

– Сколько здесь, ты говорил? – спросил он меня, не разгибаясь и не поворачивая ко мне головы. В его голосе была надежда, что я назову сумму большую, им уже на глаз прикинутой.

– Лимон триста… Примерно… Мы не считали… – ответил я автоматически.

Автоматически, не потому, что боль в раненном плече стала невыносимой, а потому что мое внимание полностью поглотил Шура – с ним происходило нечто жуткое. Человек, минуту назад напоминавший мешок с трухлявой соломой, начал на моих глазах превращался в смертоносного монстра, беспрерывно излучающего вокруг себя мощные волны леденящего кровь ужаса. Он медленно выпрямился, глаза его налились кровью и выпучились. Когда он встал, то показался мне на голову выше и намного шире в плечах прежнего мешковатого Шуры. Весь охваченный цепенящим ужасом, я понял, что этот человек меня не узнает и более того, что когда он покинет эту комнату, в ней не останется ничего живого…

"Фуга!!! – подумал я, моментально вспотев. – Фуга! Мистер Джекилл превращался в мистера Хайда, а мешковатый Шура превращается в незнающего пощады монстра!"

А Хачик, не разгибаясь, считал зеленые пачки: "…Восемьдесят девять, девяносто, девяносто один…" На счете "девяносто пять" монстр подошел к нему сзади и опустил ему руку на плечо. Хачик недовольно вскинул голову и, увидев нависшие над ним малиновые глаза, замер с широко раскрытым от ужаса ртом.

Так они смотрели друг на друга бесконечные десять секунд. Когда дрожащая рука Хачика потянулась к автомату, монстр обхватил его лицо и затылок руками и резким, выверенным движением повернул на сто двадцать градусов. И в гробовой тишине кают-компании раздался хруст ломающихся шейных позвонков… Услышав его, убийца зловеще улыбнулся и, не отпуская головы своей жертвы, разогнулся и поднял ее над собой. По мере того, как руки поднимались, сломанная шея Хачика становилась все длиннее и длиннее… Неторопливо налюбовавшись только что сотворенной смертью, монстр откинул безжизненное тело в сторону и медленно повернулся ко мне…

Я не мог шевельнуть и пальцем. Пространство вокруг полупрозрачно застыло. И наплывающий на меня убийца не двигался – он как бы растворялся в воздухе и возникал вновь, но уже шагом ближе. И через бесконечность я почувствовал его холодные ладони на своих щеках, и увидел его безумные немигающие холодные глаза. И приготовился услышать такой негромкий, такой откровенный хруст своих шейных позвонков – последний звук своей непутевейшей жизни…

Но монстр не стал ломать моей шеи. Ни на йоту не изменив выражения своего лица, он отпустил мою голову и, дико захохотав, повернулся к двери и растворился в воздухе.

По крайней мере, мне так показалось, что растворился. Скорее всего, я на минуту потерял сознание от перенапряжения. Когда я пришел в себя на полу, все происшедшее мне показалось страшным сном и казалось до тех пор, пока глаза мои не наткнулись на лежащего навзничь Хачика. Я, хромая (бедро продолжало кровоточить) подошел к бандиту и принялся рассматривать его шею. Она была неестественно длинной и вся в красновато-бурых пятнах. В это время дверь кают-компании открылась и, повернувшись к ней, я увидел входившую Инессу. В переднике в приятный голубой горошек и такой же косынке. Приветливо кивнув головой, она, как ни в чем небывало, направилась к кухне и скоро там старательно загремела посуда. Ошарашенный я опустился на пол и, обхватив лицо ладонями, начал мерно, как тихий сумасшедший, раскачиваться. Раскачиваться, дабы укачать изменивший мозг…

"О господи! Куда я попал? Как мне жить в этом душевнобольном мире? – цирковым мотоциклистом закрутилась по черепной коробке мысль. – Здесь нет ничего определенного, здесь нет ничего неотвратимого, даже смерти… даже смерти"…

И тут на плечо легла рука. И мгновенно память нарисовала недавно пережитую картину – монстр-Шура медленно подходит сзади к считающему деньги Хачику, подходит и кладет ему свою смертоносную руку на плечо… "Есть смерть! Есть неотвратимая! – взорвалось в голове. – Она обманула тебя!" И тут же другая – "Хватит быть окаменевшей от страха куклой! Встань, вцепись в ее ощерившуюся позвонками шею!"

И я вскочил, повернулся и чуть не испустил дух от удивления, увидев перед собой… улыбающуюся Ольгу!!!

– Ты??? Ты жива???

– А как же? Ты, что, не видишь?

– Я видел тебя мертвую!!!

– Пуля в медальон попала… – с места в карьер захныкала Ольга и слезы ручьем потекли у нее по щекам. – Теперь я не смогу носить глубоких вырезов… Едва его из себя вынула…

– Покажи… – не поверил я.

Ольга задрала подол белоснежной кофточки (она успела переодеться) до подбородка и мой взгляд недоуменно уперся в запекшуюся ранку размером с пятирублевую монету. Она располагалась как раз между чашечками хорошо знакомого мне шелкового бюстгальтера.

– Зашьем сейчас! И видно не будет. И мужики твои шрам этот залижут… Ложись на кровать, я тебе рану обработаю.

* * *

Ранку пришлось зашивать. Я смазал ее йодом, тут же смыл его водой, принесенной Инессой, и аккуратно, мелкими стежками зашил.

– Если что, в Москве переделают! – сказал я довольно любуясь плодами труда, заставившего меня забыть о собственных ранах. Налюбовавшись, заклеил ранку пластырем и вдруг вспомнил выпученные глаза шофера "Мерседеса".

– Слушай, – обратился я к Ольге, уже облачавшуюся в свою кофточку. – А чего это шофер Хачика на нашу сторону переметнулся? Жизнь, можно сказать, за нас положил?

– Не знаю… Когда ты ушел, он буянить начал, отвязаться пытался, матерился гадко, весь покраснел от натуги. А Ирина Ивановна сказала мне, что ее бабушка поселковой колдуньей была, всяким заговорам ее обучила, в том числе и успокоительным, и попросила меня минут на пятнадцать их вдвоем оставить… Когда я через пятнадцать минут вернулась, Вовик уже смирным был и за ней наблюдал преданным собачьим взглядом… Ничего странного, я о таком колдовстве много раз слышала и в журналах популярных читала, говорят, на тупых и вялых оно успешно действует…

– А куда она потом подевалась?

– Когда мы тебя с Худосоковым увидели, мы разделились. Она с Вовиком за одну кучу пошла, а я за другой спряталась… А сейчас она где-то в здании. Умывается, наверное…

– Замечательно, а если не секрет, что в медальоне твоем было?

– Ничего… Я его на будущее покупала… Чтобы носить в нем фотографии мужа и дочери Леночки…

– Спасли они тебя… Давай, теперь меня лечи.

Ольга осмотрела мои пробоины, покачала головой и пошла за Инессой на кухню. Дева Мария Дубль Два явилась с всякими склянками и скляночками из темного стекла и хирургическим пинцетом (наверняка в мирное время использовавшимся как орудие извлечения перьев из куриных оконечностей). Следующие десять минут она ковыряла им в моих ранах на плече и бедре.

Вытащив пули, Инесса смазала меня мазями из склянок, дала что-то гадкое из них же выпить, а потом сказала:

– Ничего у тебя не задето. Мазь Шурина самодельная к вечеру все заживит… Будешь как новенький… А вот Ваня Елкин…

И, закрыв лицо руками, всхлипывая, побрела на кухню.

* * *

Лишь только мы с Ольгой собрались идти искать Бориса с Колей, вошел Шура. Обычный Шура с ласковыми глазами, Шура, чем-то напоминающий мешок с трухлявой соломой. Ничего не сказав, оклемавшийся монстр взялся за ноги приснопамятного Хачика и утащил его из комнаты. Минут через двадцать вернулся и виновато сказал:

– Нет вашего Коли нигде… Идите, ищите. Вы ведь знаете, где его оставили… Может быть, вам повезет.

– А Борис где?

– Борис… Он с Иркой куда-то ушел…

– Как??? А Инка.?..

– Инка ему отставку дала… Задержка у нее второй день, забеременела видно…

– Замечательно… А Худосоков где? Оладушки печет?

– Нет, он теперь хороший…

– Ты имеешь в виду – хороший Худосоков – мертвый Худосоков?

– Как хочешь! – скривил губы Шура.

– А подручные Хачика?

– Они тоже теперь хорошие. Идите, ищите Колю.

– А что с Кешей?

– Этому, кажись, полегчало от поэзии. Хачик его током лечил. Стихи ему, значит, не понравились…

– Как полегчало?

– Говорить он начал… Но как-то очень по-человечески… Обычно очень… Носки он свои сейчас в сауне стирает…

– Носки? – удивилась Ольга.

– А что тут такого? Иногда они стихов важнее… Идите, давайте. Чувствую – недоброе что-то с вашим товарищем. Сердце ломит от знания… Видно, ему помощь моя требуется…

– Не надо твоей помощи! – одновременно вскричали мы с Ольгой. – Мы сами!

Колю мы искали часа полтора. И нашли на чердаке Конторы. Он был в бреду, никого не узнавал. Температура у него была не меньше сорока двух градусов.

– Что с ним? – спросила меня Ольга, когда я закончил свое обследование.

Я посмотрел девушке в глаза, соображая, стоит ли сообщать ей свой диагноз, диагноз, в котором я уже не сомневался.

– Ты что такой сосредоточенный? Он, что умрет?

– У него энцефалит. Клещевой весенне-летний энцефалит в довольно яркой форме, – весь почернев, пробормотал я. – Лучше бы он умер… И для себя, и для нас.

5. Психический зверь. – После драки успокаивается. – Налеты по плану. – Коля выздоравливает с осложнениями. – Последний акт только начинается?

Мы отнесли Николая в одну из пустующих комнат конторы и Шура принялся его лечить какими-то настойками. Я предложил установить дежурство у его постели, но Инесса сказав, что в этом нет необходимости, увела нас с Борисом и Ольгой в кают-компанию пить чай с только что испеченным тортом «Наполеон».

Торт, естественно, оказался необычайно вкусным. Глядя, как мы поглощаем один его кусок за другим, Инесса вздохнула:

– Ванечка его тоже любил…

И снова заплакала.

Когда она успокоилась, я спросил ее о метаморфозе с Шурой.

– А! Это часто с ним бывает! – ответила она, махнув рукой. – Болезнь у него такая – два разных человека в нем сидят. Один – добрый, участливый, пентюх почти. А другой – зверь психический… Мы от него в сарае прячемся, который вы клоповником называете. Когда он такой, пуля его не берет и он задирается, ко всем пристает…

– И часто он таким становится? – спросила Ольга, опасливо оглянувшись на дверь.

– Часто, – тяжело вздохнула Инесса. – В месяц два-три раза. Но как вы приехали – первый раз. Если не считать того раза, когда Шалый приезжал. Но тогда он всего лишь на осьмушку озверел…

– И подолгу вы в клоповнике сидите? – опять спросила Ольга.

– Да нет, он довольно быстро в себя приходит…

– А таблетки успокоительные давать не пробовали? – справился Бельмондо, доев, наконец, свой кусок торта.

– Не… Мы по-другому его успокаиваем… С пользой для общества, – ответила Инесса и, отведя глаза в сторону, чуточку покраснела.

– Как это с пользой для общества? В беличье колесо упаковываете? – спросил я с подозрением. С подозрением – потому, что начал догадываться, что ответит Инесса…

– Нет… Когда мы заметили, что он после хорошей драки сразу и надолго успокаивается…

– То ты, великая гуманистка, стала писать записки типа "На Шилинке зеленые столбом стоят" и подпись – "Леший" и с интервалом в неделю рассылать их крутым приморским ребятам… Да? – изложил я догадку, насилу сдерживая себя в руках.

– Да… – виновато посмотрев на Бориса, ответила Инесса. – Но зато, знаешь, скольких бандитов мы здесь успокоили… Картошка, думаешь, отчего с кулак?

– Так вы… – ужаснулся я.

– Да нет, не удобряем, это я так пошутила.

– А почему Хачик нагрянул всего лишь через три дня после визита Шалого? – сменил меня доселе молчавший Бельмондо.

– Дык Шалый приехал на два дня позже, а Хачик – на два дня раньше…

– Но ведь вы сами могли случайно пострадать, вплоть до летального исхода, от визитов этих "докторов"?

– Нет… Мы обычно успевали прятаться… Это мы с вашим кан-каном на столе бдительность потеряли…

– Писатели долбанные! Один записки писал, чтобы нас развлечь, другая – чтобы Шуру… – сказал я, совсем уже успокоившись. И, с сожалением оглядев пустое блюдо из-под торта, продолжил:

– Так, значит, следующий визит ожидается примерно через девять дней?

– Примерно… – ласково ответила Инесса, простодушно радуясь воцаряющемуся за столом спокойствию.

– А кого ждем-с? Дракулу или Джека-потрошителя? Или Чубайса с Березовским?

– Нет. – Из Спасска-Дальнего ребятишки озорные приедут… Торт-то еще будете? Там у меня еще "Кутузовский" есть… Я его завсегда вместе с "Наполеоном" пеку… Как же "Кутузовский" без "Наполеона"?

* * *

Коля лежал пластом два дня. Два дня он не приходил в сознание. Все это время Шура находился рядом с ним. Утром третьего дня Николай очнулся и попросил есть. Весть о выздоровлении моего друга немедленно разнеслась по всей конторе и скоро все ее население собралось вокруг постели жертвы энцефалита. Когда Коле надоели наши изучающие взгляды, он отставил на тумбочку тарелку с недоеденными пельменями и сказал:

– Что вы пялитесь? Дважды два – четыре, мы живем в правовом государстве и я не идиот, не надейтесь.

– А как исключаются ураганные пробы[15]15
  Ураганные пробы – пробы, в которых содержания полезного компонента значительно превышают его содержания в рядовых пробах.


[Закрыть] при подсчете запасов? – спросил я, еще не веря, что энцефалит не затронул Колиных мозгов.

– Ураганные содержания заменяются средним содержанием по блоку или…

– Правильно! – удивился я.

– Ты ему лучше анекдот расскажи! – ехидно улыбаясь, предложил Борис. – Если будет смеяться над твоими дурацкими анекдотами, значит плохи его дела…

– Тоже верно! Ты ведь всегда смеешься! Так, значит, – с ходу начал я рассказывать, – бежит муравей, опаленный такой. А навстречу ему другой и спрашивает: "Что ты такой опаленный?" А муравей отвечает: "Вчера вечером хотел светлячка трахнуть, но, вот беда, на окурок напоролся...."

– Гы-гы-гы! – засмеялся Коля. – Я этот анекдот двадцать лет как забыл.

– Достаточно! – подвел Борис черту под освидетельствование. – Поздравляю вас, дорогой Николай Сергеевич, с возвращением в ряды умственно полноценных! Сегодня по этому случаю объявляется банкет!

– Банкет? – повернул к нему голову Николай. – Выжрали ведь все в прошлый раз?

– У Хачика в шмотках я нашел три бутылки водки. Литровых.

– Не дотерпеть мне до вечера после перенесенных мук, – вздохнул Коля. – Налей сто пятьдесят, ослаб я, поправляться надо…

Решив, что сто пятьдесят граммов не повредят Колиному здоровью, я принес ему водку в двухсотграммовом граненом стакане. Инесса принесла соленых опят и симпатичный пупырчатый огурчик. Коля наколол его на вилку, понюхал, полюбовался и… начал его есть! Съев огурец, он принялся за опят.

– Ты чего не пьешь? – в изумлении спросил я.

Коля застыл с вилкой у рта и уставился в стакан с водкой. Затем отставил вилку с тарелкой, взял стакан, понюхал водку и, вдруг брезгливо сморщившись, сказал:

– Какая гадость!

– Ты что? Водка – гадость? Ты, что, заболел? Или это у тебя осложнения после перенесенного энцефалита?

– Не могу – и все… – ответил Коля и, виновато опустив глаза, принялся за опят.

– Не-е-т, братец! Так не пойдет! – сказал я, отнимая у него тарелку одной рукой и протягивая стакан с водкой другой. – У меня все таки пятнадцать лет научного стажа и я, как бывший ученый, должен довести опыт с тобой и водкой до конца… Пей, давай, во имя российской науки!

– Смотри, как Женька загорелся! – захохотал Борис на всю кают-компанию. – Не иначе он из геологических кандидатов в доктора медицинских наук метит! Блин буду, если он через месяц не тиснет статью с картинками в какой-нибудь уважаемый медицинский журнал! С названием "Весенне-летний клещевой энцефалит как уникальное средство борьбы с российским алкоголизмом"!

– А что? Напишу, если не выпьет! Такие факты должны становиться достоянием мировой медицинской общественности. Пей давай!

Коля неуверенной рукой взял стакан и начал пить во имя науки мелкими глотками. Я разочарованно смотрел, как водка исчезает во рту у Коли. Но на половине стакана он поперхнулся и его тут же вырвало.

– Фашист проклятый! – сказал он, отерев лицо и грудь заботливо поданным Инессой полотенцем. – Мотай отсюда со своей долбанной водкой! В рот ее больше не возьму!

Все время до обеда Коля рассказывал Смоктуновскому о своей жене Наташе и дочке Лене, о том, как он поедет к ним в Балаково, и как потом всем им будет хорошо на трезвую голову…

За время болезни Николая мы отдохнули и начали готовится к отъезду. Первым делом мы поделили деньги. Сто тысяч мы отдали Ирине Ивановне, а оставшиеся миллион двести поделили между собой (Шура от дележа великодушно отказался).

"Триста тысяч долларов… – думал я после дележа перебирая в руках купюры. – Зачем они мне? Отдать что ли Ольге?"

– Не нужны мне твои деньги… – прочитав мои мысли, ответила сидевшая рядом Ольга. – Отдай лучше сыну и дочери…

И, обняв за шею, поцеловала в губы.

Все оставшиеся до отъезда дни и ночи я провел с ней. Я привык к Ольге, она перестала мне казаться красавицей (наверное, я просто ушел в нее) и мы жили так, как я хотел бы прожить всю жизнь – просто и бездумно. На второй день нашей любви я был уже полностью готов к предстоящей нашей разлуке и воспринимал ее как необходимость или даже как отправной пункт дальнейшей Ольгиной жизни.

"Ольга – все для меня… – думал я проснувшись среди ночи от ее нечаянного прикосновения. – Но она уйдет. И придет другая. Совсем другая. И я опять полюблю эту грядущую женщину всем своим сердцем… "Сердце врет: "Люблю, люблю…" до истерики – невозможно кораблю без Америки…" Просто моему сердцу нравится любить… И оно творит любовь из окружающего воздуха… Так было с Мариной, Верой и… Ольгой. Ольгой? Было? Уже было? Нет, нет, она еще рядом!"

И, донельзя испуганный, начинал прикасаться к ней губами… И будил ее этим… И мы начинали заниматься любовью и засыпали потом обессиленные. И опять я просыпался среди ночи от ее нечаянного прикосновения…

* * *

Дожидаясь начала прощального банкета, я стоял у окна кают-компании и вспоминал минувшие события. Вот курилка под грибком… Я здесь впервые увидел Шуру с товарищами. Вот лобное дерево и вот на асфальте следы пуль, посланных Шурой в бандитов Шалого…

В тот момент, когда мои глаза добрались до полузатершихся следов крови бандитов на асфальте, на площадку перед Конторой въехал Валера в своей суперсовременной инвалидной коляске.

– Валерка приехал! – крикнул я изумлено. – На инвалидной коляске из самого Кавалерова… Чудеса!

– У него там за углом красная "Тойота" с кузовом стоит, – сказал Шура, подойдя к окну. – Не вовремя он приехал… Ох, не вовремя… Он всегда так. Любит дешевые эффекты.

– А мне кажется, что в самый раз! – услышал я уверенно-спокойный голос Ольги и, обернувшись, увидел ее стоящей плечо в плечо с Шурой. – Похоже, дорогой мой папенька, последний акт нашей трагикомедии только начинается!

– Ну-ну, – усмехнулся я, стараясь отогнать недобрые предчувствия. – Ты хочешь сказать, что именно этот трясущийся Валерка откроет последнее действие нашей эпопеи? Да он калитку свою с трудом открывает…

– А что? Пусть откроет… – вздохнул Шура. – Пойдемте на сцену, разомнемся перед обедом… Только ничему не удивляйтесь, ничего не спрашивайте и делайте все, как скажу.