Текст книги "Сказки из подполья"

Зал бурно зааплодировал, услышав заключительные слова, но лектор не закончил:

– А сейчас я хочу подкрепить свои слова делом. Наш научный коллектив уже давно занимается данной проблематикой. Сейчас мы изучаем один очень интересный экземпляр божества, его и хочу продемонстрировать. Эту особь отловили около двух тысяч лет назад в Иудее. С ней мы и проведем один перспективный эксперимент.

Он ослепительно улыбнулся и небрежно, но не без изящества хлопнул в ладоши:

– Внесите!

Четверо служащих в серых балахонах, слегка отдуваясь, вынесли и осторожно поставили около трибуны большую клетку, накрытую белой тканью. Лектор еще раз белозубо улыбнулся и, не спеша, подошел к клетке, а затем изящным, театрально выверенным жестом сорвал ткань…

А там был Он – в свободных светлых одеждах, только на левом плече виднелась заплатка из ткани потемней, и вместо пояска – бечевка с обожженными концами. Он стоял неподвижно, опустив голову так, что длинные волосы совсем закрыли лицо; пониже темени волосы слиплись – то была спекшаяся кровь. Голову и запястья его словно змеи опутали провода, но Он, казалось, ничего не замечал. Ни публики, ни лектора, что снисходительно оглядывал зал, поигрывая откуда-то взявшейся указкой.

– Вас, наверно, удивляет его неподвижность, а дело в том, – и лектор небрежно махнул указкой, – когда вживляли в мозг датчики, случайно повредили двигательно-речевой центр. Ну, он и впал в ступор. Но не беспокойтесь, для эксперимента это значения не имеет. К тому же он слишком много болтал и нес всякие глупости. Так что были даже рады, когда замолчал.

– А есть ли у него какие-нибудь особенности? – раздался голос с галерки. – Говорят, многие из них обладают удивительными способностями: молнии метать, землетрясения вызывать, плодородие земель улучшать.

– Так для этого и проводим эксперимент! Точнее, его начало, так как результат, видимо, будет известен только на третий день. Мы исследовали это божество в лабораторных условиях, но никаких особых свойств пока не обнаружили, ну, может, кроме чрезмерно чувствительной нервной системы, но и это значения для нашего эксперимента не имеет. Суть эксперимента в следующем: как описывается в некоторых старых научных работах, я про «Новый Завет», древнеримские исследователи совместно с их древнееврейскими коллегами произвели интересный опыт, а именно вздернули эту особь на некое сооружение, называемое ими «крестом», а на третий день этот экземпляр воскрес!

– Воскрес?! – по затихшему залу пронеслась волна изумления.

– Именно, воскрес! – довольный эффектом, лектор покрутил головой, глаза блеснули. – Видимо, данная особь умеет каким-то образом регенерировать даже после необратимых процессов. Механизм явления пока неизвестен, но, думаю, в скором времени мы найдем разгадку этому, на первый взгляд, чуду. И тогда перед человечеством откроются блестящие перспективы! Ведь мы получим ключ к бессмертию! И сможем увеличить среднюю продолжительность жизни почти до бесконечности! Это будет золотой век человечества, век вечной жизни! Об этом ведь прямо говорится в источниках: «и обретем мы от Него жизнь вечную». Во имя этой высокой и благородной цели, не ради славы, ради жизни на земле, мы и проведем, а точнее, воспроизведем тот эксперимент. Сейчас мои помощники готовят оборудование. Нашим техникам с помощью археологов удалось воссоздать внешний вид и принципы действия того сооружения, что именуется «крестом». Хотя скажу сразу: наш вариант не вполне соответствует тому, что использовался тогда. Из гуманных соображений мы слегка модернизировали крест и оснастили его электросиловой установкой. Всё должно закончиться быстро, – и лектор с улыбкой щелкнул пальцами, – поворот рубильника и… и всё готово. Зачем излишние страдания? Мы ведь не древние варвары, мы – люди просвещенного века, и нам дороги идеалы гуманизма и общечеловеческих ценностей.

Сверкая зубами, он небрежно вертел указку, и ловкие холеные руки напоминали змей, а затем, начав, видимо, уже слегка нервничать, резко и нетерпеливо, но продолжая улыбаться залу, крикнул за кулисы, в подсобку:

– Эй, скоро вы там? Извольте поторопиться! Публика ждет.

– Ничего, – в зал высунулся помощник с озорными глазами и весело подмигнул, – две тысячи лет ждала, неужто пять минут не подождет?

– Ты у меня тут поостри! – строго оборвал лектор, хмуря тонкие брови. – Тут ведь не только публика, вся наука и человечество ждет. Поторопитесь!

– Да мы только напряжение проверим, и всё будет, – уже из подсобки оправдывался помощник. – Нам и самим хочется, чтоб всё сработало.

Потом он негромко, под нос, замурлыкал веселый мотивчик. А там, в клетке, всё так же опустив голову, стоял Он. И ничего не замечал: как плотоядно ухмыляется публика, потирая ладони в предвкушении зрелища, как нервничает лектор, теребя указку. Не замечал, как, суетясь и пыхтя, выталкивают в зал помощники небольшой, но массивный помост. И как внезапно, словно ночная хищная птица, упала на его застывшую и как бы съежившуюся фигурку такая знакомая Ему до боли тень – огромная черная тень креста, – угрожающе нависшего сооружения из металла и пластика. Опутанное змеящимися проводами, оно монотонно гудело от тысячевольтного напряжения и поблескивало полированными гранями…

…Ветер за окном не стихал, раскачивая тополя, провода. Я рассеянно водил пальцем по стеклу. Кто же ты был, Назаретянин? Не во сне, а наяву? Богочеловек? Искуситель? Или Бог-искуситель, Бог-самоубийца? Да, самоубийца. Я усмехнулся. У меня в студенческие годы был приятель-сокурсник, чудаковатый парень, и он однажды, на семинаре по культурологии, на полном серьезе доказывал, что Иисус – Бог-самоубийца. Когда ему возразили, это, мол, нелепость, Бог бессмертен по определению, он парировал, что Тот, в первую очередь, всемогущ и, следовательно, может всё, в том числе и прервать Свое существование. Тут уж вмешался преподаватель, со смехом спросивший, с чего бы вдруг Богу кончать с Собой? А тот возьми и брякни: от несчастной любви и одиночества. Тут уж покатилась со смеху вся группа, и я не исключение. А он тогда поднялся, бледный весь, взъерошенный, тихо посмотрел на нас и рукой с горечи махнул. Идиоты, говорит, как вы не понимаете, что Он – Единственный, и Ему нет равного, что, нас творя, Он от одиночества спастись хотел, а мы на любовь его не ответили. Вот Он и принял не только облик, но и судьбу смертного – крест смерти…

Чудак был человек, чудак. Я покачал головой. Только вот на последнем курсе, дома, в ванной, вены вскрыл себе, и никто не знал почему – откачать не успели. Странный был человек и не совсем, наверно, здоровый – на религии помешался, всё книгу об Иисусе хотел написать. И даже отрывок как-то тайком показывал: что-то там про смерть, кравшуюся за Ним по небесам, и Черное солнце, выжегшее тень Бога, как проповедовал Он Слово Жизни, хоть и знал, что небеса пусты и спасения нет, про желанность смерти и тому подобную муть.

Бред, скажете, несусветный? Конечно, бред. Я же сразу сказал – чудной человек, нездоровый, хотя этим «приятелем» был я сам. Что, смеетесь? Я тоже – я же шутник по натуре. Да и, вообще, с детства любил таким макаром истории про себя рассказывать. Иной раз стыдно про себя что-нибудь этакое рассказать, а хочется. Вот и приплетешь какого-нибудь товарища мифического, с которым вроде бы всё и случилось, – и людей посмешишь, и сам посмеешься (над собой-то с другими не очень охота хохотать, а вот над «приятелем» незадачливым отчего же не посмеяться?).

Да и приврал я порядочно – вен не резал, и книги не было, хотя отрывок такой как-то между делом, от делать нечего, действительно, накатал. Я для чего говорю это, чтоб не приняли вы меня случаем за страдальца какого-нибудь подпольного с большими скорбными глазами. Терпеть не могу страдальцев и идиотов всяких траурных. Чтоб совсем не сомневались, более скажу: на семинаре том про Иисуса-самоубийцу я, конечно, говорил, но только сам же первый и смеялся. И про любовь его несчастную и одиночество тоже, смеха ради, приплел, чтоб приятелей потешить. И бледным и взъерошенным, конечно, не был, и тихим взглядом с горечью ни на кого не смотрел. Приврал я, для красоты сцены приврал, для эффекту трагического.

А с отрывком, признаюсь, вообще, грех: я-то, вообще, его сидя в туалете на тетрадном листке катал, после чего использовал по «назначению». Иные мысли интересные порой ведь не только за книжкой умной приходят: иной раз «на толчке» сидишь, а сам о чем-нибудь этаком философском размышляешь или об искусстве высоком, аж самому потом смешно становится, когда вспомнишь, где сидишь и о чем думаешь.

Думаете, скоморошничаю? Да, скоморошничаю, но с умыслом! С умыслом! Вас ведь хочу подурить! Иной, кто с претензией на проницательность и психологию глубокомысленную, тот, наверняка, уж сочувственно головой качает: ах, глубокая душа, страдает много, но признаться из целомудрия душевного стыдится, вот и насмешничает над святым и чувствами своими. Так вот, уважаемые господа-психологи, пальцем в небо вы попали! Не страдаю я, окромя как физически, и не стыжусь, а собою любуюсь! Умом своим и красноречием, мужеством стоическим и натурою тонкой – попробуйте только сказать, что не таков! Скажете, позер и фигляр? Я скажу – да, позер и фигляр, но ведь и этим смогу гордиться, ей богу, смогу! Ибо осознаю и красуюсь своей способностью к самоиронии, красуюсь и горжусь красованием своим неприкрытым. Чем угодно могу гордиться, лишь бы было чем, без разницы!

…За окном стало стихать, и снежинки кружились уже вальяжней, с ленцой, искрясь под косо падающим светом. Фонари изредка перемигивались, словно вели неслышимую беседу. Было тихо. Я зябко поежился. Тишина была немного странной – глухая, плотная, давящая, – от которой становилось не по себе. Или кажется? И начало ломить в висках и познабливать.

В стекло что-то ударилось. Я дернулся, взглянув за окно. И изумленно замер: по затихшей улице, со стороны кладбища, что начиналось через квартал, двигалась процессия – змея на белом. Во главе я сразу заметил высокую женскую фигуру в сером, за которой неспешно вышагивали какие-то люди и тоже в сером. Змея-процессия ползла в сторону дома, ползла медленно и бесшумно, словно не касаясь земли. Тревожно кольнуло сердце. Кто они? Что здесь делают? И, сам не зная зачем, тихо сполз с подоконника.

Я непонимающе смотрел на серые фигуры и чувствовал, как поднимается неясный страх; смотрел, а затем вздрогнул как от удара – они несли гроб! Такой скромный деревянный гроб, обитый дешевой красной материей, с черной окантовкой. Похороны?! Ночью?! Я мотнул головой. Бред! И почему с кладбища, а не наоборот? Кто они?! А когда процессия остановилась под окном и та женщина подняла глаза, в голове закружилось – лицо ее было в маске! Она улыбнулась – губы красные, ярко красные до неестественности, но взгляд оставался пустым и бездвижным, взгляд маски, – улыбнулась и поманила. А спутники ее, с такими же бледными, почти бескровными лицами-масками, с тонкими поджатыми губами, на которых блуждали странные, будто гримасничающие улыбки, уже опустили гроб и сняли крышку. Господи! Я пошатнулся и схватился за подоконник – гроб был пуст! Внезапно и резко затошнило, в глазах потемнело, на мгновение я словно потерялся – за мной! И меня согнуло и вырвало. А когда в глазах прояснилось – улица была пуста. Лишь снежинки по-прежнему кружились и искрились на свету…

Что это было? Я вытер губы от желчи, рубашка промокла от пота насквозь. Галлюцинация? Реальность? На дрожащих ногах я сделал два шага и бессильно рухнул в кресло, меня било в лихорадочном ознобе. И неизвестно, что страшней. Я откинулся назад и смежил веки – так стало немного легче, но липкий, скользкий страх не уходил. Противная, тошнотворная слабость, что охватывала при любой нервной встряске, растеклась по оцепеневшему телу. И тяжело дышалось – с одышкой. Я был подавлен, в ушах плыл звон, во рту – горечь. Я скрипнул зубами. Черт, но зачем я тогда так сглупил?! Зачем?! Сдохнуть из-за какой-то докторской шапочки!!! Что может быть глупей?!

…Это случилось в начале сентября, когда пришел на прием.

Закрывая дверь, я прищемил палец и в сердцах выругался. После вчерашних новостей и ночных болей только и оставалось материться. Невыспавшийся, усталый и злой, я был взведен с утра, но Алексей Николаевич, как всегда, – сама невозмутимость.

– Добрый день. Присаживайся.

Щурясь от яркого, раздражавшего света – крышка стола была отполирована до блеска, – я хмуро буркнул «здрасте». И, не глядя, плюхнулся на стул, всё еще морщась и потирая палец. Алексей Николаевич кашлянул.

– Не хочу пугать, Саш, – осторожно начал он, – но диагноз серьезный, – и сделал паузу. – У тебя опухоль…

И посыпал терминами. Но я не слушал – уже знал всё от матери (когда вчера Алексей Николаевич позвонил на домашний, трубку взяла она, – у меня было заседание кафедры). Я не слушал, а исподлобья, угрюмо и зло разглядывал его, кривясь от ворочавшейся боли. Блин, зачитывает приговор – хоть бы рожу скуксил! Но холеное лицо его, казалось, лоснилось спокойствием, а глаза – равнодушием. Не знаю, почему, но всегда, даже когда был жив отец, недолюбливал Алексея Николаевича. Может, потому, что напоминал кота – сытого и откормленного, – а я кошек с детства не люблю, собаки – другое дело.

Уткнувшись в бумажки, Алексей Николаевич что-то бубнил и изредка поднимал взгляд – слушаю ли? Один раз он слегка поправил шапочку, смятую у верха, но не до конца – смятость осталась. Я хмуро отвернулся. Что-то раздражало. Или просто свет слишком ярок и режет глаза? Я поерзал и, бросив быстрый взгляд на Алексея Николаевича, наконец-то понял: злил смятый верх. Я со злобой смотрел на него, на дурацкий белый колпак и чувствовал, как хочется встать, ударить или заорать, чтобы поправил. Неужто сам не замечает?! Мелькнула глупая мысль – встать и поправить самому. Ну и рожа у него, наверно, тогда будет!

Изнывая от этих глупых, но навязчивых желаний, я беспокойно ерзал, потирая прищемленный палец. А Алексей Николаевич, убрав бумаги, задумчиво поднял руку, словно услышав меня. Я затаил дыхание, но рука неожиданно замерла на полпути. И, будто забыв, что хотел, он опустил ее и рассеянно почесал подбородок. Меня чуть не взорвало. И-Д-И-О-Т!!! Да поправишь ты когда-нибудь свой долбаный колпак?! Меня затрясло от бешенства, от ненависти к этому откормленному коту в халате, и, захлестнутый ею, я вначале не расслышал, как он что-то сказал мне.

– Саш, ты слушаешь?

Я вздрогнул и очнулся. Алексей Николаевич повторил:

– Твой основной шанс, скажу честно, – срочная операция. Иначе, если пойдут метастазы, можем опоздать. На операцию же согласен?

Он смотрел вроде бы выжидательно, но было видно – он не сомневается, что ответ может быть только один. Меня это взбесило окончательно. Котяра самодовольный! И я коротко и зло выплюнул:

– Нет!

Его брови удивленно вздрогнули.

– Ты, видимо, не совсем правильно понял. Операция не просто основной, она, скорее, единственный шанс и…

– Нет!

Сейчас мне было всё равно! И хотелось только одного: поразить, насолить, вывести из себя, показать, что откровенно презираю и его, и работу его, и в заботах ничьих не нуждаюсь! Я даже приподнялся, чтобы швырнуть всё, что думаю, в эти невозмутимые глаза, но после второго «нет» в них наконец-то мелькнуло недоумение, почти изумление. Алексей Николаевич, словно не зная, что делать с удивленно разведенными руками, медленно снял шапочку и, всё еще недоумевая, машинально поправил ее.

И всё! Всё сразу потухло, ушло, оставив лишь пустоту. Мгновение назад казалось, что готов чуть ли не убить того, а сейчас я усталым, не понимающим взглядом смотрел на аккуратно надетую шапочку с выпрямленным верхом, в его озадаченные, обычные глаза. Что я в них такого увидел?

Словно пристыженный, я опустил голову. Меня охватило тихое отчаяние. Что я наделал! Ведь теперь я умру! Из-за колпака!!! Мне хотелось бессильно закрыть глаза. Я понял, что сделал не только огромную, но еще и непоправимую глупость. Да, непоправимую! Застыв в странном оцепенении, словно завороженный своим отказом и его страшным следствием, завороженный внезапно разверзнувшейся под ногами бездной, я уже знал, что не отступлюсь. Ни за что – хоть убейте! И я не мог толком объяснить, почему: то ли из гордости за столь безрассудную выходку, а в глубине души я, наверно, всё-таки гордился ею, то ли из чувства стыда, боязни показаться трусом, не способным держать слово. Или это было просто упрямство – непонятное, необъяснимое?

Я в тихом отчаянии понимал идиотизм положения, в которое загнал себя. Я знал, что никто и никогда не осудит, если я всё-таки изменю решение и скажу «да». Но что-то неуловимое, несхватываемое сознанием удерживало меня, словно огромная глыба льда застыла в голове, и я уже знал, что никогда не сделаю этого. Никогда…

– Но, Саш, – откуда-то издалека донесся голос Алексея Николаевича, – ведь это… – он на мгновение запнулся, – это верная смерть! Если боишься операции, то зря: у нас хорошие хирурги. Подумай о матери, о близких!

Но я, тупо уставившись в точку, стиснув зубы, лишь с отчаянной и слепой решимостью, решимостью идти до конца, устало качал головой:

– Нет, Алексей Николаевич, нет…

Я не слушал, что он пытался втолковать, – это были уже мои проблемы: смерть – личное дело каждого. Я поднялся, как в тумане, и, не попрощавшись, вышел.

А потом были долгие невыносимые вечера, когда окончательно отчаявшаяся мать бросалась передо мной чуть ли не на колени и, цепляясь дрожащими руками, хватая за пояс, горячо и слезно молила: Сашенька, сыночек, соглашайся! Поздно ведь будет! Сыночек мой, согласись… Но я уже летел, я уже падал в ту разверзнувшуюся пропасть без дна и света, манящую и пугающую. И всё в том же оцепенении, словно завороженный своим «нет», завороженный грядущим, всё так же уставившись в какую-то несуществующую точку и стиснув зубы, бессильно качал головой: нет, мама, не проси…

Я до сих пор так и не понял, так до конца и не разобрался – почему же отказался от шанса на жизнь? Жажда самоутверждения? Мальчишеская, ненасытная, утверждения любой ценой, даже ценой собственной жизни? Может быть. Во мне всегда был силен этот подростковый комплекс – идти наперекор, грести против течения, плюнуть в лицо всем «взрослым дяденькам», доказать неизвестно кому неизвестно что.

Я знаю, что жестоко поступил с матерью, – ведь и года не прошло со смерти отца, – но ведь это моя жизнь! Понимаете, моя! И что, если просто не хочу жить? Дело-то было не в шляпе, не в докторском колпаке, а во мне. Зачем мне ваша жизнь? Любить, творить, растить детей? А дальше? А дальше одно: смерть и ничто. Ничто! И вся ваша болтовня о «самоценности» того или другого, о «значимости для будущего» лишь жалкая уловка сохранить иллюзию смысла. Кто вспомнит о вас, когда вас не станет? Кто вспомнит, что вы были, любили и творили, радовались и страдали, – вас словно и не было никогда! Понимаете? Вас не просто нет, вас не просто не будет больше, а вас, получается, никогда и не было! Не было такого человека, такой жизни – ничего! Не легче ли сразу тогда уйти Туда? Меня ведь ничто не держало – ни семья, ни любовь, ни работа.

Да, я не хочу жить, я хочу смерти и даже догадываюсь почему: я всегда, всю жизнь, с самого детства, мучительно ее боялся – ее, смерти. Абсурд? Но иногда страх смерти становится таким сильным, что единственным убежищем от него становится она сама, – лучше смерть, чем страх перед ней. Но, может, лучше – жизнь. Только где она, эта жизнь? Где?

III

– Но ты тоже странник, – Странник слабо усмехнулся, но глаза его были по-прежнему бесстрастны и отрешенны, – хоть и смертный. Я даже знаю, что ищешь. Меня всё-таки недаром звали Искусителем…

– И что же?

Он чуть качнулся.

– Ты ищешь Город.

Я вздрогнул – этого знать не мог никто! Странник поднял взгляд.

– Ты ищешь Город, который на свете один…

…Это случилось лет десять назад, когда был еще почти мальчишкой. Я стоял у распахнутого окна – в ту июньскую ночь почему-то не спалось. И любовался полнолунием, – жара спала, и уходить не хотелось. Прохлада наполняла тело свежестью и легкостью, и меня всё сильней охватывало смутное, неясное предчувствие чего-то огромного, захватывающего, невыразимо прекрасного, что должно сбыться в жизни. Предчувствие, от которого наворачивались слезы непонятного счастья.

И оно не обмануло: в ту ночь я увидел – или это был сон? – как у горизонта, словно сгустившись из воздуха, возник удивительный и странный город-призрак. Казалось, он выстроен из хрусталя, так сверкал и переливался в лунном свете. Я видел, как искрились ажурные башни и паутиной мерцали стены и крыши; кожей, почти осязаемо, ощущал тишину, струившуюся от улиц и площадей, широких и безлюдных. И я слышал в этой тишине звон, будто где-то далеко-далеко звонили в колокола, словно звали куда-то – тихо и призывно.

И я не знаю, что произошло в моей душе, завороженной тем звоном, – в каком-то полусне я вылез в окно и в ту ночь навсегда ушел из родительского дома. Ушел, ибо понял, что готов отдать всё, что есть, было и будет, лишь бы найти Город, пройтись по пустынным улицам и площадям, вдохнуть его прохладного, пьянящего воздуха. И, самое главное, вновь услышать ту тишину, особенную, неповторимую, тот призывный колдовской звон…

… – Ты был там? – я охрип от волнения. – Это же был не сон!

– Да, ты видел не сон, – Странник неотрывно смотрел на бледневшие угли, голос его стал тих. – Ты ищешь Город, который на свете один, и другого такого нет: Город Тишины. А ты любишь ее слушать, я видел это, потому что знаешь, что вначале было не Слово, а Тишина, из которой всякое слово и родится, сказанное и несказанное…

– Где его искать? – я даже привстал, но его лицо оставалось отрешенным и бесстрастным. – Как найти?

– Успокойся, – он чуть усмехнулся. – Нельзя найти, что не имеет места. Найти нельзя, но искать надо, и только тогда он, может, найдет тебя сам.

– Но ты был там?

– Да, – его застывший взгляд блуждал в пустоте, – один раз, а больше и нельзя, потому что это – судьба, а ее не выбирают дважды, она просто дается. И если готов искать и ждать всю жизнь, и готов не найти и не дождаться, то найдешь дорогу в Город. И услышишь, как шепнет тебе Тишина, что должно стать твоей судьбой.

– Тебе Она тоже что-то шепнула?

– Да, но этого нельзя говорить никому, твоя судьба – твоя тайна. Не позволяй прикасаться к ней, – и на чистых руках бывают пятна. Это первая заповедь Братства Тишины.

– Братства?

– Да, нас, побывавших в Городе, не так уж много, но мы есть. Во все времена рождались люди, любившие зреть незримое и прислушиваться к неслышимому. У нас нет знаков и символов, нет общей веры, кроме веры в судьбу, – каждый верит и поклоняется чему хочет. Мы – вольное братство, и у нас только две заповеди. Первую ты слышал, про тайну, – у каждого свой путь, и не просись с другим в дорогу. А вторая: будь верен судьбе, верен сказанному Тишиной, потому что Ее устами говорит ТО, ЧЕМУ НЕТ ИМЕНИ…

…Мы проговорили почти до утра, а точнее, говорил лишь он, оцепенело уставившись в костер, а я только слушал – ведь я видел в ту ночь не сон. И только когда на востоке заалело, Странник вздохнул и посмотрел на меня.

– Мне пора. Надо идти.

И отряхнул посох. Я глядел в догоравшие угли.

– А ты так и не сказал, что же ищешь ты? После Города.

– Я и сам не знаю, – и Странник пожал плечами. – Если бы знал, то давно бы нашел: у меня в запасе – века. Это вы, смертные, всегда ищете чего-то определенного: счастья, смысла, истину…

– Но у нас нет веков. Мы не можем искать неизвестно что.

– Да, жизнь ваша коротка, а мой путь – Время, – он покачал головой. – Вы не знаете, что значит быть обреченным идти и не доходить, искать и не находить, жаждать и не насыщаться.

– Это … – я чуть запнулся, – это и есть твое проклятье?

Странник вновь покачал головой.

– Нет, это не проклятье, – он пристально взглянул на меня, и тихая отстраненная улыбка скользнула по его губам. – Это просто судьба, а ее можно только любить. Я верю в нее, и поэтому мне дозволено всё.

На востоке пробуждалось утро, и небо прокрасилось рассветом, – нарождался новый день, похожий на другие и вместе с тем неведомый и неповторимый. Странник, стряхнув оцепенение, поднялся с прохладного песка. Прежде отрешенные, словно завороженные глаза оживились и смотрели открыто и с интересом – впереди ждали новые дороги. Встал и я, и он по-дружески хлопнул по плечу.

– Прощай, брат-странник из Братства Дороги, а есть и такое. Вряд ли еще свидимся, я не прохожу дважды по той же тропе. Желаю найти, что ищешь. Одним из наших было сказано: ищите и найдете, просите и вам дастся, стучите и вам отворят. Прощай!

Странник ободряюще улыбнулся и, перехватив посох, неспешно зашагал на запад, по берегу озера, вдоль кромки. Я долго смотрел вслед, на уменьшавшуюся фигурку, на развевающийся плащ, хлопающий на ветру. И почему-то стало немного грустно, как становится грустно при виде чего-то, что уходит безвозвратно и никогда не повторится. Грустно и потому, что не увижу всего, что увидит он, – ведь мой путь не Время, не Вечность, а жизнь.

Стало грустно и вместе с тем легко: я не увижу, как закатится в последний раз за горизонт больное, умирающее солнце, – закатится, чтоб не взойти вновь. Не увижу вначале удивленных и недоумевающих, а затем и испуганных лиц, с безнадежным отчаянием ждущих рассвета. И как поймут, что его больше не будет.

Я не увижу, как обреченно будут бродить по опустевшим улицам заброшенных городов жалкие бледные тени, что именовались некогда людьми. И не услышу того отчаянного, раздирающего душу вопля последнего человека, понявшего, что он – последний, понявшего, что после него уже никого не будет – никогда. И лишь тоскливо поющий ветер подхватит этот крик, неся его всё дальше и дальше, разнося по безлюдным просторам земли.

И уже не будет и этого человека, а крик будет всё так же звучать под вечно звездным небом, и будет звенеть еще тысячи и тысячи лет, отдаваясь гулким эхом в пустом и мертвом мире, напоминая о безвозвратно ушедшем, напоминая, что всё пройдет и канет в Лету.

Но я не услышу этого, – лишь только звезды, сверкающие в ледяном мраке, безнадежно далекие, может быть, равнодушно мигнут при этом звуке. Лишь только звезды, ибо это будет их мир – освещаемый космическим светом, немеркнущим, холодным, мир застывшей бесконечной ночи, в котором рассвета не будет никогда. Это будет мир тишины, вечного безмолвия, где курганами рассыплются города, и песком осыпятся курганы, и все дороги поведут в никуда…

Я не увижу всего, это не мои дороги, а его, чей путь – Время, Дорога Вечности, дорога без начала и конца. Я смотрел вслед Ангелу-Страннику, тающему в темно-синей дали, уходившему, куда уходила ночь, и покачал головой. Прощай, у каждого своя судьба, ты сам это сказал…

А затем вздохнул и неизвестно чему улыбнулся:

– Значит, это была не греза, не сон…