Текст книги "Сказки из подполья"

Краешек солнца по-прежнему выглядывал из-за горизонта, так и не сдвинувшись, словно забыв о времени, но я смотрел только на монаха.

– Странные у вас истории в монастырях рассказывают, – я покачал головой, не спуская с него глаз. – И откуда только известно было и про мысли его, и сны, и улыбка какая была, когда невесту свою бросал, а?

Монах искоса глянул и усмехнулся.

– Догадливый ты, – и чуть помолчал. – Перед собой ты видишь аббата этого. Не простым братом я в монастыре был, пока зимой той шагов Его в коридоре не услыхал. Я ведь с той ночи, как вывел Он меня из темницы, поступь-то Его и запомнил, на всю жизнь запомнил.

Я тихо смотрел на него.

– Неужто до пострига столько дел совершил?

Монах отвернулся.

– Многое было, – глухо отозвался он, – многое…

Я покрутил головой.

– Если правда всё, то и впрямь немало.

– Немало? – он резко обернулся, губы его вновь скривились. – Может, и немало, – и, наклонившись, быстро прошептал мне в лицо. – Только не для меня!

Я чуть вздрогнул.

– Чего же ты еще хочешь, святой отец?

Монах откинулся назад.

– Многого! – и рассмеялся, но глаза не смеялись, а словно застыли и напряженно поблескивали. – Многого хочу, всего хочу! Радости хочу, и чем больше иметь ее буду, тем больше буду и хотеть.

Меня стал пугать его взгляд – слишком ясный, слишком блестящий и, казалось, двигаться почти перестал, застыв в непонятном оцепенении.

– А не слишком?

Он сразу весь съежился, но глаза не изменились.

– И сам знаю, что слишком, – монах почему-то перешел на шепот. – Знал я по молодости каторжанина одного беглого, Федькой звали, и кличка у него была такая же – «Федька-каторжник». Издалека откуда-то бежал, к нам прибился, и поговорка у него была любимая: широк человек, широк, сузить бы надо! И прав ведь. Широк, слишком многого порой хочет, только сузиться у меня не получается, рад бы, да не могу. Хотя Федька тот умел, хоть других, но умел.

– Как других? – не понял я.

Монах тихо рассмеялся.

– А очень просто: тесак у него был отличный. Так вот он им-то частенько кого-нибудь и «сужал», кого на палец, кого на руку, а кого и на голову, по настроению смотря. Злой мужичонка был, отчаянный, поизмываться любил над жертвами своими, но веселый.

Макушка солнца алела из-за холмов, вовсю надрывались цикады. Вновь поднявшийся ветерок клонил ковыль, и в ноги подкатился клочок – обрывок Вести. Сам не зная зачем, я рассеянно поднял его и развернул. Развернул, прочитал и удивленно застыл – неровным, словно пляшущим почерком было написано: «а вчера, брат мой, не поверишь, видел сон греховный с женщинами…» Я недоуменно уставился в бумажку. Откуда это? Еще раз перечитал и наморщил лоб. Я мог поклясться, что в Вести, что читал монах, такого точно не было! Пораженный внезапной догадкой, я схватил еще один обрывок, а там – «пиши почаще, брат Яков, в дороге буду читать.» Это была не Весть!

Я скомкал бумажки и поднял взгляд. Монах был красен как рак, – я никогда раньше не знал, что человек может так краснеть. Он весь словно съежился и стал маленьким и жалким, – он видел, как я читал обрывки.

– Так-так-так, – усмехнулся я. – Может, объяснишь, святой отец, что всё это значит?

Его глаза уже не блестели, – они пристыженно бегали, а губы кривились в жалкую улыбку. Не выдержав взгляда, он опустил голову.

– Лгал я всё, – выдавил он, – всё лгал. И аббатом никогда не был, и историю его выдумал, и Федьку-каторжника, и ученого, что книгу сжег. А Весть со мной, здесь, – монах вытащил из-за пазухи слегка помявшиеся листы и слабо улыбнулся. – Разве мог я порвать их? – он трепетно разглаживал бумагу, и руки его чуть подрагивали. – Я же ради радости своей на костер взойду.

– Зачем? – непонимающе смотрел я на него. – Для чего врал-то?

Он опустил плечи.

– Зачем? – его губы скривились, и он махнул рукой. – Сам не знаю. Может, покрасоваться хотел, из тщеславия. А может, просто радости хочу…

– Радости?

– Выслушай меня и не перебивай, – тихо попросил он. – Я ведь когда читал тебе Весть, то голосом своим, словами этими так заслушался, что радостно стало и всё казалось смогу. Ты не подумай, что совсем я болтун, – он поднял голову и жалко улыбнулся. – Я же когда полез за пазуху, сам до последнего верил, что сумею порвать и выбросить. Верил потому что, что радость в себе большую имею. Душой не боялся, не сомневался даже, что сумею слова эти для меня дорогие на ветер выбросить, душой не боялся, а рукой испугался. Не было, видно, в руке радости этой большой, что в душе имелась, рукой дернулся и другое, письма эти, и вытащил. Ну а коли вытащил, пришлось их и порвать. А когда увидел, что поверил ты, что Весть я порвал, то и сам почти поверил, что сделал это.

– А что, если хотел так смелость свою проверить, второй раз не слазил? Далеко, что ли, лежало?

– Да не далеко, – он слабо усмехнулся. – Знаешь почему, если веревка под человеком на виселице рвется, второй раз не вешают?

– Почему?

– А потому, что во втором разе ни красоты, ни страха божьего нет уже. Вся красота страшная-то и заключается в том, что – раз! – и вздернули человека, и у всех сердечки ёкают, и все только крестятся испуганно: избавь нас, Господи, избавь! А если по второму разу вешать, то ведь ничего ёкать уже не будет и креститься будут лишь для приличия. Так и здесь: если бы сразу вытащил, точно порвал бы, потому что сказал тебе, что удивлю, духу не хватило бы отступить. Вся красота-то в том и была, чтобы вытащить молча и порвать враз, чтобы широко получилось, жестом одним. А по второму разу лазить – конфуз, да и только. Не сечет меч одну голову дважды, что не так красиво выходит.

– А про аббата зачем выдумал? Зачем на себя столько наговорил? – я рассмеялся. – Да еще с хитростью врал-то! Мол, вроде про другого говорю, а сам видом всем своим намеки дает. А?

– Грешен, – он опустил голову, – грешен. Я ведь, сам не знаю зачем, люблю про себя иногда истории всякие сочинять. И иной раз такое сочинишь, так самому понравится, что сам же и веришь, что было так, и так веришь, что потом и вовсе забываешь, что сам же и придумал. Я ведь когда про аббата того рассказывал, верил почти, что было когда-то со мной такое, только забыл, правдой самому казалось. Может, потому, что думал об этом много, а когда долго думаю о чем-нибудь, сам путать начинаю, что было, а что только дума моя. Лгал, но искренне лгал, без умысла злого.

В этом я ему верил – я помнил, как блестели его глаза, – не мог человек с таким взглядом не верить в то, что говорит.

– Думал много, говоришь? Неужто разбойником таким мечтал стать?

– Не разбойником, – монах покачал головой. – Радость великую всегда хотел иметь, такую большую, чтобы ничего не страшно было. Чтобы на всё мог пойти, до предела любого, и не испугаться, ибо на пределе Бог только и зрится. Отчаянным и дерзким хотел быть, потому что всю жизнь прожил робким и тихим, всего опасался всегда, и не то что через кровь, через слезы чьи-либо переступить не мог, мухи не обидел за жизнь свою. Робким всегда был, потому и в монастырь подался. Налгал я про себя, не было у меня дел стольких – ни подвигов, ни грехов. Не проливал я крови ничьей, и оружия даже в руки не брал, окромя этого.

И он вытащил из широких рукавов бритву. Я осторожно взял ее.

– Неужто на монаха нищего кто руку поднимет?

– Не поднимет, но себе спокойней.

Бритва была старая – ручка потемневшая, в пятнах мелких, с небольшой трещиной на уголке, но лезвие оказалось хорошим – стальное, до блеска отточенное, и, видно, недавно, но несколько длинней обычного. Повертев в руках, я вернул бритву хозяину, и тот вновь спрятал ее.

– Кстати, Федьку откуда выдумал? Или встречал-таки?

– Откуда мне! Я про таких только в книжках читал. Где-то и про Федьку, видно, вычитал, а где, не помню, и слова эти не он говорил, а другой кто-то, кажется. А может, и во сне видел, не помню я что-то. Часто путается в голове всё, и сам потом не разберу, где сон, где явь, где выдумал, а где прочитал.

– А письма чьи?

Он покраснел.

– Мои.

– И кому?

Он покраснел еще гуще и отвернулся.

– Себе.

Я рассмеялся.

– Себе?!

– Да, себе, – глухо отозвался монах. – Хочется ведь иметь кого-нибудь, чтобы душу излить. А кому же как не себе ее изливать?

Я чуть притих.

– И о чем писал?

– Что в дороге случалось, что видел, слышал.

Я наморщил лоб, вспоминая прочитанное, и посмотрел на монаха.

– Так тебя Яковом величают? – только сейчас я понял, что даже не задумывался раньше, что у него может быть имя: монах он и есть монах. Я усмехнулся. – Странный ты человек, отец Яков, скажу тебе.

– Сам знаю, – он тяжело вздохнул. – И низкий. Хоть и налгал я про аббата, а всё равно и без него много грехов имею, – вид у него был подавленный: плечи поникли, глаза потухли, а на губах – горечь. – Лгу много, грешу втайне много в мыслях своих. Не то Федька говорил, не то. Не широк, а узок человек, узок слишком и мелок, расширить бы надо, да кому это под силу?

Мне стало чуть жалко его, – он выглядел потерянным. В сущности, он ничего страшного не сделал.

– Не суди себя, отец Яков. И никем судим не будешь.

– Знаю. Да где же столько радости взять, чтоб себя не судить? Хоть зернышко бы ее горчичное…

Стало прохладно – похолодал ветер и восточная половина неба быстро затягивалась тучами, но на противоположной стороне было чисто – багряная верхушка всё еще рдела на горизонте. Отец Яков посмотрел на застывший закат, и лицо его просветлело. Он повернулся ко мне и уже более ясно улыбнулся.

– Вот видишь, там же и осталось. И останется, пока Он не вернется.

И в этот момент, словно услышав его, солнце сдвинулось – алый край пополз вниз, уменьшаясь на глазах. Я хмыкнул и кивнул монаху.

– Раскрой глаза, святой отец.

Он обернулся и вначале растерянно вздрогнул, но затем вскочил, и лицо его озарилось радостью.

– Он идет!

Это был, действительно, его Спутник. Он появился из-за ближайшего холма и вскоре подошел к нам.

– Учитель, где Ты был? – подскочил к Нему монах. – Не случилось ли что?

Тот чуть поморщился.

– Что ты Меня учителем называешь? Не обременяй Меня излишней ношей и на себя не взваливай ненужного. В дорогу надо выходить налегке, а мы выходим сейчас. Нам пора.

Отец Яков посмотрел на запад, – солнце зашло.

– На ночь глядя?

Спутник усмехнулся.

– Идущий днем – не споткнется и ночью. Меня ждут.

И повернулся ко мне.

– Я не зову тебя с Собой, – Спутник покачал головой, – я никого не тяну против воли. Всё равно Дорога одна и ты идешь туда, где Я уже был, – Он долгим пристальным взглядом посмотрел мне в глаза и тихо добавил. – К тому же ты уже получил, что просил. Хотя ты этого требовал.

Я вскинул брови.

– Я что-то просил?

Он вновь усмехнулся.

– Разве тайным является, в чем вы всегда нужду имеете, прежде прошения вашего?

Я пожал плечами. О чем это Он? Но ничего не сказал.

Тут послышался звук рвущейся бумаги. Я обернулся: монаха словно подменили – недавней подавленности как не бывало, а на лице светилось нескрываемое торжество. Вокруг валялась порванная бумага.

– Ничего не боюсь, – глаза его блестели, – ничего теперь не надо. В дорогу пойду налегке.

Я быстро поднял обрывок и прочитал: «и Слово было у Бога, и Слово было «Радость». Это была Весть.

…Они собрались споро, да и собираться-то особо было нечего: монах привел пасшегося неподалеку осла, но когда стали прощаться, на дороге раздался стук копыт, а затем появился и всадник. Он соскочил с коня, незаседланного гнедого рысака, и бросился к Спутнику. Это был Иаир.

– Учитель, – он был сильно взволнован и тяжело дышал, – в селе солдаты Пилата. Ищут Тебя. Их Малх, тот чернявый, привел. Грозятся синедрионом, если не выдадим. И Малх дочку забрать обещал. Узнать хочет, как получилось, что умерла, но жива осталась. Только не отдам я ее. А Ты уходи, беги, они и здесь скоро, наверно, будут. Выдаст Тебя кто-нибудь.

Отдышавшись, он ловко для своего сложения запрыгнул на гнедого.

– Я обратно, мало ли что без меня. А Ты уходи быстрее, я только предупредить хотел.

Он хлестнул рысака и скрылся за поворотом.

События дальше понеслись вскачь. Отец Яков побледнел и встревоженно оглянулся.

– Верно Иаир говорит, уходить надо, слишком уж место открытое. Как на ладони стоим.

Но Спутник молчал.

– Давайте отсюда, – повторил монах, беспокойно озираясь. – Село недалеко, а с солдатами прокуратора лучше не встречаться, страшные они люди и слава про них дурная идет.

Отец Яков подхватил узду осла и взглянул на нас.

– Ну, что встали? Уходим.

Но Спутник даже не тронулся с места, – Он молчал, а на губах – улыбка, то ли горькая, то ли просто усталая. И когда монах потянул за рукав, Тот только покачал головой – было поздно.

Было, действительно, поздно: вначале за холмами послышался гул, – гул приближался, а затем на дороге показались один за другим два тяжелых армейских грузовика, обтянутых пятнисто-серым брезентом. Они ехали с зажженными фарами, мощный свет которых нестерпимо слепил, и я лишь заслонился рукой. Они затормозили, и я услышал, как раздалась короткая и резкая как щелчок команда офицера «К машине!», после чего из-под брезента высыпали солдаты.

Свет убавили, и я опустил руку. Вокруг кольцом стояли люди в сером камуфляже, с имперскими эмблемами на рукавах, в таких же серых беретах. И все в масках – или это были лица? – бледные, почти бескровные, с тонкими, будто нарисованными губами, на которых застыли странные, словно гримасничающие улыбки, а в прорезях для глаз темнела пустота. Они стояли молча и неподвижно – ждали приказа.

Из кабины первого грузовика вылезли двое. Одного я узнал сразу: красавец в черном, которого Иаир назвал Малхом. Второй была высокая женщина в сером, но лица не разглядел – скрывала вуаль. Я увидел лишь, как чуть приподнялась сеточка и мелькнули чьи-то красные, ярко красные до неестественности губы, что-то шепнувшие Малху. Тот ответил и, выйдя в круг, ослепительно улыбнулся нам, словно лучшим друзьям, а затем небрежно, но не без изящества хлопнул в ладоши и коротко кивнул людям в сером. Это была команда, и всё произошло быстро: двое скрутили не сопротивлявшегося Спутника и подтащили к Малху. Тот махнул: в машину! Спутника затолкали в грузовик, а вслед, после команды «По местам!», в кузов полезли и солдаты, по-прежнему молчаливые, с бессмысленными жутковатыми улыбками-гримасами на лицах-масках.

Женщина, державшаяся в тени, первой забралась в кабину, а вслед собрался и Малх, но здесь произошло неожиданное. Отец Яков, стоявший до этого истуканом, внезапно сорвался с места и, что-то взвизгнув, с перекошенным лицом кинулся на Малха. Блеснула бритва, но Малх в последний момент успел отскочить, и лезвие поранило лишь ухо. Тут же подскочило несколько солдат, и один отработанным движением свалил отца Якова, а другой – нанес короткий резкий удар каблуком в область шеи: раздался хруст, монах дернулся и затих. Все было сделано быстро, в мгновение ока, без единого звука, – ничто не дрогнуло на лицах солдат. Малх, громко чертыхаясь и держась за ухо, забрался в кабину и махнул: едем! Взревели моторы, и вскоре оба грузовика скрылись в сторону города.

Я подбежал к отцу Якову. Он лежал с широко раскрытыми, остекленевшими глазами, с неестественно вывернутой шеей, а на маскообразное лицо наползала такая же улыбка, как и у солдат. Он был мертв. Рядом лежала бритва, и наточенное лезвие поблескивало под взошедшей луной, – ночь наступила удивительно быстро.

Я поднял бритву. Это была та самая, что показывал он, – потемневшая ручка в пятнах, с небольшой трещинкой, и лезвие длиннее обычного. Сам не зная зачем, я провел пальцем по стали, и по спине пробежал холодок: в тусклом блеске металла таилась угроза, я почувствовал это кожей, и торопливо отшвырнул бритву. Она негромко звякнула, шлепнувшись о камень в темноте. Я вытер слегка вспотевший лоб и покачал головой. Дурной сегодня день, всё наперекосяк…

…Отца Якова мы похоронили вдвоем с Иаиром – я сходил за ним, когда хватился инструмента. Закончив далеко за полночь, я попрощался с Иаиром и устроился на ночлег в лощину, заросшую терном и ракитником, но заснуть не мог очень долго. Я ворочался на куче листьев и всё вспоминал прошедший день – слишком много событий – дочь Иаира, отца Якова, Спутника и пытался понять сказанное Им напоследок. Что я у Него просил? Что требовал? А что значит «ты идешь туда, где Я уже был»? Разве я сам знаю, куда иду? И где был Он?

Я долго ворочался, но под утро заснул. И приснился удивительный сон: я видел Спутника – Он был в Городе, в том, что искал и я, – Городе Тишины. Он стоял посреди площади и чему-то тихо улыбался, а вокруг кружилась тишина и что-то неслышно шептала, что-то звенела и пела…

Часть – 2: «Радуга в ночи»

VIII

– И тут он на меня так посмотрел! – я рассмеялся. – Видела бы его глаза!

Я говорил об Алексее Николаевиче, и мать, совершенно счастливая, с сияющим лицом, порывисто поднялась и обняла меня. По щекам ее текли слезы.

– Это же чудо, Саш, настоящее чудо! А говорят, их не бывает!

– Значит, бывают, – я вновь рассмеялся. Или не со мной всё?

– А Алексей Николаевич объяснил как-нибудь?

– Да что он скажет? – я пренебрежительно отмахнулся. – Только и знал, что ахать: не может быть! Про скрытые возможности что-то там мямлил и всё такое.

– А сам как думаешь?

– Не знаю, – и я развел руками.

Да, я не знал, как могла сама собой, безо всякой видимой причины, буквально за день или даже часы бесследно исчезнуть опухоль…

…После той ночи у Насти я вернулся к себе и, завалившись на диван, пролежал весь день дома, – ничего делать не хотелось, да и боли, которых ждал, не дали бы ничем заняться. Обычно они возвращались через час-два после ухода от Насти, но в тот день всё было не так – время шло, а болей – нет, и, самое главное, чувствовал себя нормально, можно сказать бодро. Наступил вечер, ничего не изменилось, и я заволновался. Что со мной? Обезболивающего я не принимал, и в чем причина, я не знал.

Обеспокоенный, а я был, действительно, скорее, обеспокоен – могут ведь беспокоить и возможные перемены к лучшему, – я плохо спал ночью. А когда без болей прошел и следующий день, появилась абсурдная, совершенно невозможная мысль: а может, всё прошло? Вначале я гнал ее – чудес не бывает! – но минуло еще несколько дней без болей, самочувствие улучшалось, даже аппетит появился, и я вдруг понял, что всё это может оказаться реальностью. И я… страшно испугался. Да, испугался! Я боялся поверить в спасение – ведь это слишком много! А много не дается просто так! Я боялся, что вспыхнувшая надежда окажется напрасной.

Этот страх мучил несколько дней, и дни эти были сущим адом – ведь неопределенность, даже если она сулит нечто лучшее, порой хуже определенности, даже если это определенность в худшем. Лучше быть уверенным, что умрешь наверняка, чем быть не до конца уверенным, что будешь жить. И я ходил мучился: ежесекундно прислушивался к себе, постоянно терзаемый страхом, что вот-вот появится боль, но ее не было, и я, всё более убеждаясь в невозможной мысли, испытывал еще более сильный приступ страха.

А потом, до предела измученный, не выдержав, я пошел в больницу, чтобы проверить свою надежду. И вот сегодня Алексей Николаевич, изучив результаты, с изумлением сообщил – опухоль исчезла! Полностью! Я был здоров! И я понял и поверил, что буду жить. Жить, понимаете!!!

…После обеда я отправился к Насте. Я шел по улице и смеялся, – прохожие оглядывались на меня с удивлением, но я не обращал внимания – какое мне до них дело! Ведь я буду жить! Хотелось петь и кричать, но я только улыбался – чудо всё-таки свершилось! Или это сон? А может, я, вообще, уже умер? Впрочем, какая разница, умер я или сплю, если я жив! И я буду жить, а это самое главное.

Это был радостный день, но в этот же день я узнал, что радость тоже не приходит одна – она часто приходит с бедой…

Я не был у Насти несколько дней, и то, что с ней не совсем ладно, я понял, когда она открыла дверь, – лицо ее казалось неестественно бледным, а глаза сухо блестели.

– А, это ты, – она рассеянно, почти равнодушно кивнула, – заходи.

И пошла к себе, причем ни разу не оглянувшись, зашел я или нет. Я слегка растерянно остановился – это было не похоже на Настю. Я помнил, как встречала прежде: пока я разувался, она стояла рядом, тихая и серьезная, и, смущаясь, поправляла волосы или что-нибудь спрашивала. Немного недоумевая, я разделся и прошел в комнату.

Я пробыл у Насти недолго, хотя когда отправлялся, собирался остаться, но, как показалось, Настя не особо-то желала, и пришлось от планов отказаться, но расстроило не это. Забеспокоила сама Настя – она была какая-то странная, другая. Лицо – очень бледно и, обычно живое и выразительное, временами застывало, на мгновения словно превращаясь в маску; застывал и взгляд, уходивший в себя, замирая в непонятном оцепенении. Она будто отключалась и ничего не слышала, а если и отзывалась, то с опозданием, рассеянно и невпопад. Казалось, что она о чем-то усиленно думает, чем-то поглощена, но чем, я понять не мог, а она ничего не говорила.

Я не узнавал Насти, она непонятно вела себя: то необычно оживлялась, начинала болтать, много смеяться, что на нее совсем не похоже, то резко смолкала, иногда на полуслове, становясь вялой, апатичной и равнодушной. Никогда раньше я не видел, что человек может так меняться в течение вечера.

Но по-настоящему испугало другое: когда уходил, Настя подала на прощание руку, коснувшись которой я вздрогнул, – ладонь была холодна, как лед. Меня всегда удивляло, что ладони у нее в любую погоду, даже в мороз, оставались теплыми, но в этот раз всё казалось не так, хотя в комнате было тепло. Я с тревогой посмотрел на Настю.

– Ты не заболела?

– Нет, – вяло отозвалась она, – я здорова.

Меня это не успокоило, и мелькнула мысль всё-таки остаться. Но я не знал, хочет ли этого Настя, а самому напрашиваться сегодня не хотелось – я не люблю навязываться, когда у человека нет настроения. И я лишь с тревогой смотрел на нее, – что-то не в порядке, что-то не так.

– Насть, – я тихо коснулся и провел по ее щеке, – у тебя какие-то неприятности? Что-то случилось? Ты лучше скажи.

Я бережно гладил ее по щеке, а она вдруг задрожала, – в глазах внезапно блеснули слезы, и она порывисто и молча прижалась ко мне, обхватив руками, уткнувшись в грудь. Это было так неожиданно – ведь до этого выглядела совершенно холодной и равнодушной, – что поначалу я даже растерялся.

– Насть, милая, что с тобой?

– Ничего, – она подняла лицо, мокрое от слез, – всё в порядке.

Передо мной вновь была прежняя Настя, только во взгляде застыло что-то тоскливое, испуганное, даже затравленное. У меня сжалось сердце.

– Что с тобой сегодня?

– Ничего, – закусив губу, она помотала головой, но в глазах по-прежнему блестели слезы. – Ничего не произошло, глупости одни, и только.

– Ну что за глупости хоть? Скажи, самой легче станет.

– Сама не знаю, – она запнулась. – Просто тяжело что-то на сердце, тоскливо, – и, подняв голову, слабо улыбнулась. – Глупо, правда?

– Вот что, – я принял решение, – никуда я не пойду, – и начал расстегивать куртку. – С тобой останусь.

– Нет, Саш, что ты! – испуганно взмолилась она. – Не надо из-за глупостей моих каких-то беспокоиться так, не надо, пожалуйста…

Я никогда не прощу себе, но тогда не хватило решительности настоять на своем. Слишком уж она казалась расстроенной, что подумалось, что ей, наверно, и впрямь лучше побыть одной, – я не хотел быть навязчивым.

Я попрощался, но беспокойство не оставило и на улице. Больше всего почему-то тревожили холодные ладони – такого никогда при мне не было, да и в остальном казалось что-то неладно. Ладони не давали покоя, и, на полпути, я всё-таки вернулся, поднялся к соседке Насти, старушке-пенсионерке, которую уже немного знал, и оставил свой номер, попросив, если что – позвонить. На всякий случай.

Когда пришел домой, некоторое время еще снедала тревога, но затем я постепенно успокоился, списав всё на плохое настроение, – да и мало ли что бывает у женщин? Я успокоился, а мысль, что буду жить, что здоров, вновь наполнила радостью – не каждый день бывает, что узнаешь об избавлении от такой страшной болезни. А часов в полдесятого позвонила соседка и сказала, что Настя в больнице, – она вскрыла вены…