Текст книги "Падение. Том 2"

В субботу приехал Рещенко, и они поехали обедать в кафе «Лотос». Сели по его настоянию в самый дальний угол зала, и рассказал другу все, во всех подробностях, за исключением своих мотивов, почему согласился. Когда, как говорится, «излил душу», неожиданно друг начал смеяться и смеялся очень долго. Наконец успокоился и спросил:

– И когда же тебя так осчастливили, сделав агентом?

– Какой на хрен агент, подлый гнусный доносчик, коих в стране миллионы, вот кто в самом деле твой друг.

– Нет, Реван, ты агент, и я тоже агент, только мы в разных местах, и у каждого из наших так называемых шефов есть своя сфера интересов.

– Не понял, пожалуйста, подробнее, объясни, как, ты тоже?

– Что удивляешься, я тоже примерно как полгода являюсь, как они говорят, негласным сотрудником, так что не переживай, все мы в одном дерьме сидим. Рожденные и воспитанные в КГБ.

– Насчет дерьма ты хорошо сказал, только скажи, обо мне тоже стал бы говорить, если что?

– Нет, что бы ты ни делал! Да и вообще, ни о ком ничего не собираюсь говорить, согласился потому, что ты же меня знаешь, как я люблю этот режим; кто-то донесет на меня, и будут проблемы, а так я «свой», улавливаешь смысл моего поступка?

– Теперь да, но я тебя уже заложил со всеми потрохами в первый же день, так что я больше подлец, чем ты, рассказал все про боеприпасы, которые выбрасывали твои, где ты раньше служил.

– Правильно сделал, я здесь при чем?

– Ни при чем, просто сказал, откуда информация, указал, что знаю об этом со слов одного из бывших военнослужащих из этого дивизиона, фамилию которого не помню.

Далее рассказал о самом сокровенном – о том, ради чего затеял всю эту игру. Друг внимательно выслушал и спросил:

– А ты хорошо подумал, справишься, не раскусят? И с чем собираешься туда?

– Начнем со второго вопроса: если служишь там, ты всегда интересен противнику, самое элементарное – агентурную сеть сдал, вот и багаж твой неплохой. Что касается прокола, то в чем это может быть у меня, чтобы раскусили? Я буду жить своей жизнью, учиться, служить, после окончания срока контракта уволюсь и попутно буду пробивать дорогу туда, а там как Бог положит. Самое главное, здесь оставаться самим собой, то есть быть естественным, скажем, как Штирлиц, потом успешно осуществлять свой план, другими словами, быть им, только в другую сторону.

– У Штирлица был центр, давал ему указания, как и что делать, а у тебя что?

– Это и хорошо, что никого у меня нет. Значит, буду свободен в своих действиях, сам себе буду ставить задачи. Знаешь еще что – только свободный духом человек может добиться успеха, по-другому не бывает.

– А ты сделаешь такую карьеру, как Штирлиц, сумеешь? Чтобы там тебя оценили, то есть проявили интерес к тебе, ты должен иметь положение достаточно высокое. А чтобы подняться высоко именно по этой лестнице, которую выбираешь ты, нужно делать очень много подлостей по отношению ко многим людям, начиная с дальнего круга и до самых близких. Готов? Справишься?

– Нет, не готов и не смогу; я тебе сказал, зачем иду туда. Я хочу сделать все, что поможет избавлению от этой идеологии.

– Ну да, конечно, потому и в партию пролезаешь и изучаешь марксизм-ленинизм. Знал бы, как ненавижу вас, всех этих партийцев. Как вы там обращаетесь друг к другу, «партайгеноссе?»

– Знаешь, друг, сравнение конечно неправильное, масштабы разные, просто аналогию провожу. Был такой азербайджанский философ Ахундов, наверное, не было лучшего знатока исламской религии, и в то же время был самым ярым противником этой религии. Прежде чем начинать с чем-то бороться, надо изучить предмет этой самой борьбы, а так, получается, шашкой махать в воздухе, только устанешь и все; не волнуйся, никому не сделаю подлости, и еще, ты правильно сказал: так, под прикрытием, скоро начнем с тобой бомбить письмами разные газеты и партийные органы.

– О чем же будем писать?

– Обо всем, о всех безобразиях и мерзостях, в окружении которых мы находимся. Пусть читают, будут знать, что есть люди, думающие по-другому, пусть эти висячие хари услышат о себе правду.

– Точнее, просто имеющие желание думать, хотя в наше время это опасное для здоровья желание для обычного человека и, кстати, для необычного тоже.

– Что имеешь в виду под этими «обычный, необычный?»

– Обычный – это я, не имеющий к твоей партии никакого отношения, а необычный – ты, партиец. У тебя двойная защита и угроза, как говорится, усиленное доверие и еще более усиленное подозрение.

– Знаешь, о чем я думаю? О нашем с тобой нравственном падении. Люди, перешагнувшие через свои нравственные принципы, даже не то что свои принципы, а элементарно игнорирующие общепринятые нормы морали, не способны на благородные дела. Что бы хорошего мы с тобой ни совершали, они померкнут перед нашим нравственным падением, я так считаю.

– Хорошее слово употребил – «падение», но только оно шире, гораздо шире, чем тот смысл, который ты вложил в него сейчас. Наш век сам по себе – век падения, и не только нас с тобой в плане морали. Смотри, пали империи – Оттоманская, Российская, пала Германия, некогда могущественная развитая страна. Что ни говори, твои коммуняки, так у нас в западной Украине до сих пор называют коммунистов, правы в том, что империализм трещит по швам. Все бывшие колонии Англии, Франции и частично России получили независимость. Новое время диктует свои моральные принципы. Приведу пример: ты войдешь в грязную воду, чтобы оттуда достать нечто ценное, которое ты уронил? Конечно, что тут такого, достанешь свою вещицу, помоешься чистой водой и все! Правильно мыслю?

– Допустим, дальше развивай свою мысль, хотя знаю, к чему клонишь.

– А дальше все просто: повышаем ценность упавшего в воду предмета и степень загрязненности жидкости, уже не воды; короче, ты полезешь в нечистоты, чтобы спасти кого-нибудь из близких? Вот и оно! Как миленький полезешь, каким бы доводящим любого нормального человека до тошноты чистюлей ты ни был. Потому что ставки разные, дорогой; не полезешь, будешь проклинать себя, что не помог, скажем, мне. То, что мы с тобой совершили, согласен, аморально, как говорится, полезли по самое горло в отстойник с нечистотами, но цели у нас благородные.

– Благородные цели грязными руками?

– Можно и руки оставить чистые. О чем ты рассказал ему, вот так и продолжай, и я так же буду, не пойдешь же говорить о том, что дядя Вася вынес из завода банку краски, а вот если вынесут из оружейки «калаш», то надо сразу, без колебания. Слушай, как ты думаешь, сколько еще будет держаться этот режим?

– Скоро, через несколько месяцев будем отмечать шестидесятилетие Октября, уверяю тебя, столетия не будет, страна развалится.

– Ну ты оптимист! Столетие будет, вот сто пятидесятилетия не будет, соглашусь.

– Нет, только до столетия будет и все, и знаешь почему? Потому что учение Маркса приняли на вооружение, а следовать ему забыли, точнее, следуют – в той части, которую Маркс разоблачал, а именно эксплуатации человека человеком, только заменили эксплуататора-человека на государство. Нынешний капитализм процветает и будет процветать, потому что учел и учитывает учение Маркса. Еще один немаловажный момент: там протест направлен против конкретного буржуа, а здесь – против всей системы. Поэтому у нас срок эксплуатации может длиться дольше, а там это невозможно. Там просто: не нравится что-то – профсоюз вышел, обсудили и пришли к решению. Там идет жестокая борьба не только в сфере между буржуа и рабочим классом, но еще и в кругу самих так называемых эксплуататоров – в области облегчения и улучшения жизни пролетариата. Закон Гегеля действует во всей красе, а что делаем мы? То-то и оно, полностью отрицаем саму мысль о противоречии – это и есть главная ошибка, которая приведет к гибели. Как видишь, дорогой, все имеет научное объяснение.

– Хватит, давай наливай, тебя хлебом не корми и выпивку не давай, только бы болтать.

– Нет, не прав, от еды не отказываюсь, а от выпивки тем более.

Обед у них затянулся и плавно перешел в ужин; покинули они ресторан вместе с последними посетителями, очень сильно залив испытанное «моральное оскорбление», вызванное их поступком, и чтобы совесть немного отпустила их и отнеслась поснисходительнее, и совесть, пытавшаяся в течение дня вытащить их на чистый берег из отстойника аморальности, сама захлебнулась от обилия выпитого коньяка и перестала беспокоить: то ли уснула надолго, то ли умерла навсегда – на тот момент было трудно определить.

Каким-то чудом умудрились взять такси и доехать дома, помнится, с трудом, вроде кого-то еще пригласили с собой.

Глава сорок шестая. Тяжелое утро похмелья

Утром, когда проснулись, у обоих в карманах звенела только мелочь, денег не было вообще. Посмотрели друг на друга и сели по разным концам стола; наконец проблеск более или менее разумной мысли посетил Ревана, и он выдал:

– Слушай, а солнце взошло или нет?

– Нет еще, тебя ждет, тебе чего, говорить не о чем? Несешь какую-то чушь!

– Не мешай, я выигрываю время, чтобы говорить о самом главном, то есть соображаю. Ты не понимаешь или не знаешь: дело в том, что мозги любого пьяницы после крепкого бодуна сродни мозгам младенца, только с той разницей, что лишен любознательности и сам, как младенец, беспомощен. Не могу же я сразу о сложных вещах говорить с тобой, вот сейчас задам тебе разумный вопрос: почему у нас у обоих нет денег? Наверное, мы оба рассчитались как в ресторане, так и за такси.

– Наверное, может, даже не один раз, ведь были очень добрые и щедрые, – пробурчал второй. Потом встал, подошел к холодильнику, открыл дверку и радостно воскликнул: – Ура! Живем, тут почти полбутылки коньяка и бутылка лимонада! Дебил, кто держит коньяк в холодильнике, его надо при обычной температуре держать, а ты… И к тому же у тебя, как всегда, закуски никакой. Ты хоть возьми в части полбуханки черного хлеба и положи тоже сюда, чтобы было чем закусывать.

– Слушай, придурок, кто коньяк закусывает черным хлебом? Ты скажи еще репчатого лука положить. И потом, этот коньяк не для пития в удовольствие, а для похмелья, потому должен быть холодный, понял? Сам дебил. Теперь о закуске: не отдал бы шоколад тем шлюхам, сейчас была бы королевская закуска. Кстати, где ты их подцепил, и куда они потом делись?

Друг достал коньяк и лимонад, поставил на стол и спросил:

– Где бокалы, куда наливать-то?

– Ты что? Внук английского лорда, что ли? Разуй глаза, вон стаканы хрустальные на столе.

– Вижу, граненые из автомата, когда успел стырить?

– За кого меня принимаешь, на неделе купил две упаковки на сэкономленные деньги, сорок восемь штук, по шесть копеек штука.

– Какие сэкономленные деньги?

– В транспорте не плачу, чтобы быстрее накопить; пока еду до института, меняю четыре транспорта. Кстати, ты неправильно произносишь: нужно говорить не лимонад, а лимонаб, понял? Его придумали наши талыши, на их языке означает «вода с лимоном» или «лимонная вода». Вот отсюда и лимонаб.

– Что за ваши талыши еще?

– Попрошу без грубостей и с почтением о наших талышах. Это один из древнейших народов на территории Азербайджана. Тоже разделен: половина живет в нашем Азербайджане, половина – в иранском. Живут в основном в южной зоне, где как раз лимон растет.

– Чем отличаются они от вас?

– Ничем, только язык другой: их язык ближе к фарси, наш – к турецкому. По-моему, мы были одним народом, потом каким-то образом возник языковой элемент, потому как в разное время сильны были то тюркский фактор, то фарсидский. Оба народа исходят от кавказских албанов. Это только мое мнение – может, прав, может, нет, не знаю. Ладно, как-нибудь тебе потом расскажу о них. Так где же ты их все-таки подцепил, девок?

– Не надо обзываться таким грубым словом, нормальные девчонки были, из политеха, кстати.

– Как, по-твоему, я их должен назвать? Куртизанками?

– Почему бы нет?

– Куртизанки спят с членами политбюро партии и с министрами, а с флотскими мичманами спят девки легкого поведения. Честно говоря, суть у них одна и та же, только орбиты вращения разные, понял?

– Понял, еще оси, вокруг которых они вращаются, различные; подцепил я их там же, в кабаке, а вот куда делись – тебя, идиота, надо спросить, чего их прогнал? Ночь впустую из-за тебя. Обозвал еще, такие девочки были хорошенькие, а…

Не дал договорить:

– Ночь впустую из-за меня? Ты ничего не понимаешь, подумай, а потом говори; я позаботился о репутации мичмана советского военно-морского флота, если опозорились бы перед ними, что тогда? Мы же были вообще никакие. Вчера у нас был день пития, а не любви. Потом, если я их прогнал, значит, так надо было, возможно, заподозрил болезнь у них. Я умею ставить точный диагноз; больных женщин, особенно по этой части, в момент распознаю. В годы учебы в Баку научился. Там есть кинотеатр «Азербайджан», возле него собирались и сейчас, наверное, собираются патриотки.

– Часто ходил туда диагноз ставить? Болезни распознаешь только у женщин и только по этой части или вообще?

– В первый семестр регулярно, стипендия была, во втором семестре небольшой сбой произошел, но стипендию восстановил быстро, а в третьем полный провал. Потом пошел работать на завод, стал зарплату получать и ничего, тоже вроде пошло дело.

– Понятно, когда работать надоело, пошел в военкомат и на службу, так я понимаю? А то заливал мне всякую ахинею, сказал бы, что денег не было для шлюшек, вот и пошел на службу.

– Нет, не так: на службу пошел по идейным соображениям, учиться не хотел; что касается нехватки денег на шлюху, то отчасти ты прав: денег не хватило на одного шлюху, мужского пола, – препода по сопромату. Паскуда не поставил зачет, хотя все задания зачетные выполнил правильно, срезал меня из-за того, что не посещал, видишь ли, его практические занятия. Я вообще никакие не посещал или очень редко, и что от этого? Передали, что можно получить зачет за пятьдесят рублей, ты представляешь, какие это деньги для студента, лишенного стипендии? Но в сопромате я соображал, а он был тварь, мерзавец и подлец; ну ладно, черт с ним, пусть на его совести будет еще одна студенческая неудачная поломанная судьба. А вот что касается диагностики, то тут немного по-другому: этому я научился с детства, вообще у любого человека любую болезнь определю, посмотрю в глаза, язык и ногти, и больше ничего не надо. Я еще умею лечить травами, у матери научился всему.

– Ну, какой же у меня диагноз?

Повертел пальцем у виска:

– Острая обширная умственная недостаточность в окончательной фазе, но тебе травами уже не поможешь, стадия пройдена, нужно пройти предварительно длительную коньякотерапию, только после переходить на травы; да ты что-то хотел сказать о девочках, я перебил тебя, извини, говори.

– С тобой эта терапия гарантирована, ничего, хотел сказать, какие у них были красивые ножки! Прямо как поэт описывал:

 
И тесноту, и блеск, и радость,
И дам обдуманный наряд;
Люблю их ножки; только вряд
Найдете вы в России целой
Три пары стройных женских ног.
Ах! Долго я забыть не мог
Две ножки… Грустный, охладелый,
Я все их помню, и во сне
Они тревожат сердце мне.
 

Наш герой прекрасно знал об особой страсти друга к Пушкину, но не упускал возможности задеть его своим абсолютным «незнанием» Пушкина. Это не то что задевало – можно сказать, оскорбляло друга, поэтому, не упуская шанса, сказал:

– Сам написал? Слабо, мог бы и получше написать, полная бессмыслица. Что за фигня, ты же лучше пишешь, не в духе был, наверное, когда писал.

– Нет, не я! Написал это великий поэт…

Не дал договорить:

– Понял, Евгений Онегин написал. Конечно, что-то я запамятовал.

– «Евгений Онегин» – это роман в стихах. Написал его Пушкин, понял?

– Да понял, конечно, там еще этот Евгений, придурок, пристрелил этого, как его, Онегина, как же, в школе проходили.

– Ты лучше помолчи, не произноси это святое имя, оскорбляешь.

– Ты лучше скажи «оскверняешь». Помню, в детстве на Новый год были в гостях у друга отца, армянина Ильяса, в соседнем селе. Я там наелся свинины и напился вина, опьянел в стельку. Когда приехали домой, мать промывала мне рот золой, говорила, чтобы посуду не осквернял.

– Не помешало бы и сейчас рот помыть тебе, прежде чем говорить о Пушкине.

– Наливай тогда, чего стоишь, заодно и рот сполосну.

Чокнулись, наш герой залпом опрокинул содержимое стакана, тоскливо посмотрел по сторонам в поисках закуски, повертел головой и продолжил:

– Я этого твоего любимого Александра ибн Сергея, ибн Ибрагима, ибн Ганнибала не то что не люблю, просто терпеть не могу, даже сказал бы ненавижу, но лично не знаком, потому эту фразу не употребим, с тех пор как в школе мой учитель литературы Расим, по совместительству родственник отца, поклонник его намного сильнее, чем ты, ни за что ни про что отхлестал меня по спине прутком от ивы плакучей – только за то, что я осмелился сказать: «Пушкин ничего интересного не написал, а просто облачил в красивые рифмы восточные сказки, рассказанные няней, и поэзия его вообще пустая. Спасибо Дантесу, вовремя застрелил его». Не помню, кто-то написал о нем в газете с иронией, что «закатилось солнце русской поэзии», и благодаря этой, я бы сказал, в насмешку данной характеристике стал известным поэтом, а так был бы одним из своих современников, среди которых были ребята более талантливые, нежели он, а у него вообще не было таланта.

– Тебя за такие слова убить мало, ты сам хоть слышишь, что говоришь? Вслушивайся в его строки: слова подобраны и выстроены в элегантный ряд, и текут они, как горный ручеек.

– Ну да. Лучше так скажи: как матросы, построенные по ранжиру, шагают строевым шагом по плацу. Красота его поэзии – это красота елки, разукрашенной всякими игрушками-погремушками в новогоднюю ночь; но это не ель, в лесу растущая, с живым запахом, с ледяными сосульками на ветках и со снегом на макушке, пусть веточки и неровные, но живые!

– Ох, ох, как он заговорил. И кто же, по-твоему, живая ель русской поэзии? – чувствовалось раздражение в голосе.

– Я бы сказал, что все остальные, кроме него. А так, могу назвать, кого хочешь: Некрасов, Полежаев, Лермонтов, Майков, Тютчев и еще сколько хочешь. Тебе нужен поэт-революционер? Пожалуйста, Рылеев. А твой любимый воспевал покорение народов Кавказа и подавление Варшавского восстания. И какой же он после этого певец свободы? Кстати восстание Варшавское подавлял мой земляк, генерал Исмаил-бек Куткашенский, командовал мусульманским полком. Вел себя очень жестоко, не дай Бог отзовется на потомках. Твой Пушкин был внуком раба, и в нем жила рабская психология. Воспевал он рабство, а не свободу. Потом, у него сильно был развит комплекс неполноценности, вызванный внешностью – маленький рост, мулатский вид. Русский шовинизм в то время был так же силен, как и сейчас, может, даже гораздо сильнее, его никто не отменял. Отсюда и постоянные дуэли, стремление завести как можно больше любовных интриг. Все это делал для самоутверждения. – Чувствовал, что друг сердится, понял, что «немного переборщил», и решил разрядить обстановку. С книжной полки взял какую-то тетрадь и сказал: – Тут у меня стихотворение, сам написал, тоже посвящено трем красивым женским ножкам, как у Пушкина.

– Ты себя хоть слышишь? О каких трех красивых ножках говоришь, как вообще представляешь себе эту картину? По-твоему, две женщины и одна без одной ноги, так что ли?

– Ты прав отчасти, я сейчас уточню, там действительно две женщины, только одна не успела побрить вторую ножку.

– Бреешься ты, а они делают депиляцию.

– Ты че, в своем уме, какая инфляция, это только американские доллары подвержены инфляции, а их валюта защищена от финансовых проблем.

На эти слова нашего героя друг долго смеялся и сказал:

– Давай читай.

– Слушай, читаю.

И начал с выражением читать:

 
Забываешь в тот же миг
Об усталости и лени,
Как только увидишь
Женские колени.
Зажат ты в объятиях,
Словно в тисках.
И стучит кровь
У тебя в висках.
 
 
Действует закон-метаморфоза,
Застелены глаза любви пеленой.
Не выйти из объятий, что за поза!
Скрещены ее ноги у тебя за спиной.
 
 
Начало секса, друзья, огромный труд,
Требует внимания, ласки и нежности.
Слабея, падаешь головой на ее грудь,
Погружаешься в чувство небрежности.
 

Они долго хохотали над этим поэтическим «шедевром», наш герой почувствовал смягчение настроения друга и сказал:

– Ладно, что сделано, уже сделано, назад не вернешь; теперь надо привести себя в порядок, пойти в часть, занять у кого-нибудь двадцатку, можно и тридцатку, если повезет, – «Хорошо хотя бы десятку», – вставил друг, – до получки, и определимся, где и как их потратить сегодня.