Текст книги "Падение. Том 2"

Глава пятьдесят вторая. К этому не был готов

Во время одной встречи Виктор Николаевич показал Ревану фотографию и сказал:

– Посмотри внимательно, может, узнаешь? Не встречал ли этого человека где-нибудь?

С фотографии на него смотрел человек примерно сорока – сорока пяти лет, худощавый, лысый, со впавшими глазами. Долго разглядывал фотографию и твердо сказал:

– Нет, может, и встречались где, однако не узнаю.

Тогда Виктор Николаевич достал из портфеля папку и вынул из нее другую фотографию.

– А этого тоже не узнаешь?

Это был тот же самый человек, только помоложе выглядел.

– Это тот же самый, но я все равно не узнаю, – ответил наш герой.

Тогда тот достал еще одну фотографию и снова спросил:

– Этого тоже не узнаешь? Посмотри внимательно.

Он взял фотку и глазам своим не поверил: «Не может быть, прошло всего семь-восемь лет, как мы расстались, и так резко изменился… Значит, есть веская причина, точнее проблемы». Подумал и ответил:

– Этого узнаю, мой бывший сослуживец, – не стал говорить, что один из близких друзей, которому в свое время помог оформлять документы для восстановления в Бауманке, – Миша Юрский. Служили во Владивостоке, был в моей ремонтной группе. До призыва на флот учился в училище имени Баумана, когда увольнялся, собирался восстановиться. Как у него сложилось – не знаю, связи у нас не было с тех пор.

– Нам нужно выйти на него, о нем у нас информация есть кое-какая, но необходимо, чтобы она была из первых рук.

– Понятно, а где его найти, где он обитает? Закончил институт или нет?

– Это твое второе задание, попробуй без нашей помощи, но если не выйдет, тогда мы поможем. Хорошо бы, если бы получилось у тебя.

– Ладно, попробуем, какая срочность задания?

– Чем раньше, тем лучше, считай, что с этой минуты работаешь над этим.

– Понял, разрешите выполнять!

Оба посмеялись, Виктор Николаевич попрощался и уехал. Оставшись наедине с самим собой, наш герой начал обдумывать план действий. Вышел из квартиры и направился в парк на прогулку. Было решено идти от простого к сложному. «Начнем с адресного бюро», – подумал он. Сейчас трудно давать оценку работе тогдашних адресных бюро. Можно было подойти к окошку адресного бюро, назвать фамилию, имя и отчество человека, хорошо бы еще год рождения или хотя бы приблизительный возраст, заплатить пятьдесят копеек и через полчаса получить о человеке всю информацию.

Он пошел именно этим путем. Конечно, адрес прописки (термин тех лет) – еще не место жительства, но уже немало, и наш герой все-таки нашел своего сослуживца. Встреча была теплой, душевной. Встречались несколько раз, и ему стало понятно не только то, почему его служба заинтересовалась Юрским, но и то, почему Миша так резко изменился за такой короткий отрезок времени.

После окончания института Миша по направлению попал в один из военных НПО в ближайшем Подмосковье. Работа шла нормально, подключился к теме, работал над диссертацией, и вскоре предстояла защита. С того времени у него начались проблемы. Дело в том, что его тема и вся проделанная работа очень понравились заместителю генерального директора НПО по науке. Казалось бы, отличная возможность, продвигайся вперед, ан нет. Ему намекнули, мягко говоря, отказаться не только от темы, но и от всей проделанной работы, другими словами, уступить все более нужному человеку. Этим нужным человеком был некий Парамонов, тоже выпускник Бауманки, который, занимая должность ведущего инженера лаборатории экспериментальных исследований, еще по совместительству был любимым сыночком одного из секретарей Московского горкома КПСС. Тут-то и нашла коса на камень. Миша наотрез отказался выполнять это, как бы мягче выразиться, несправедливое требование, и тогда подключился секретарь парткома НПО, хотя Миша и не был членом партии.

Потом затерялась его работа в коридорах ученого совета и где-то через год или полтора всплыла в виде успешно защищенной диссертации ведущего инженера Парамонова.

Все думали, что Миша уже давно «забыл» о своей работе. Оказывается, нет, просто ждал резолюции и назначения времени защиты. Закатил большой скандал, и при этом секретаря парткома (тоже кандидата наук, заметим, что тот был освобожденным секретарем и ни одного дня не работал в сфере науки, из комсомольской работы удачно перепрыгнул на партийную) назвал дармоедом и с того дня стал (или был объявлен, может, даже назначен) ярым, но по недосмотру до того времени не разоблаченным антисоветчиком. Естественно, о нем немедленно было сообщено куда следует, и попал под усиленное внимание всевидящих и еще больше всеслышащих органов. Вскоре был отстранен от работы и переведен чуть ли не в хозяйственную службу. Конечно, в скором времени уволился с этой унизительной для его уровня работы, на что, видимо, и был расчет начальства. Все эти неурядицы не могли не сказаться на семейной жизни: ушла жена, забрав ребенка, и почти был лишен общения с сыном. Долго не мог найти работу, пришлось уехать из городка. Кое– как удалось устроиться в какую-то ремонтно-проектную контору. Жил один в общежитии.

Все это наш герой узнал непосредственно от самого Миши Юрского. Однако этого было мало: ему поставили задачу изучить (именно эта фраза была употреблена) его взгляды и дальнейшие планы. Встречались они несколько раз. Конечно, говорить, что взгляды Юрского были непатриотичными, значит ничего не говорить, – такими и должны были быть. О каком патриотизме можно говорить с человеком, если ему перевернули всю жизнь с ног на голову. Окружающая среда его сломала, точнее морально уничтожила. Наш герой все это понимал и всегда, уходя от Юрского, разговаривал сам с собой.

«И что же ты доложишь своему начальству, уважаемый? Какой же этот Юрский несознательный гражданин, неправильно понимает победоносную политику партии, которая руководствуется в своей деятельности верным и всесильным учением марксизма-ленинизма? Конечно, ты скажешь: «Давайте отдадим этому Юрскому двухкомнатную квартиру, в которой я живу, чтобы тот мог вернуть свою семью и растить своего ребенка“. Может, ты предложишь вообще переориентировать работу службы, к которой по воле судьбы или случая приобщился? Нет, давай мыслить шире: скажи, что таких, как Юрский, по всей стране миллионы, и к каждому не приставишь агента, да еще и не каждый агент будет служить режиму с той преданностью, которая нужна ему. Одни будут идейными врагами, ждущими своего часа в жажде мести, может, их не так много (а может, и не так мало, кто знает; никогда не думай, что ты один, везде есть и сторонники твои, и противники, только нужно распознать их вовремя и правильно), другие – искатели личной выгоды, этих больше всего, и третьи – обманутые глупцы, среди которых будут и совестливые, которые со временем будут врать режиму или переметнутся в сторону первых. Так что картина не очень приглядная. Как же эти люди с большими погонами не понимают, что на существующем лицемерии далеко не уедешь? Главное состоит в том, что государство ненавидит своих граждан, более того, видит в каждом индивидууме своего потенциального врага, и при этом его платные горлопаны трубят о том, как это распрекрасное государство любит их и заботится о них, и при этом граждане ни капли не верят этому государству. Возникает закономерный вопрос: есть ли будущее у этого государства, точнее, что ждет его в будущем? Да, у тебя есть цель, но пока ты дойдешь до нее, должен топить таких, как Юрский? Помнишь, что говорил тебе твой друг Рещенко? Сколько мерзостей и гадостей делал Штирлиц, пока дослужился до полковника СД! Ты оправдываешься, что отомстишь и за Юрского. Неубедительно, а если по какой-то не зависящей от тебя причине случится так, что не дойдешь, и что тогда? Скольких Юрских ты еще принесешь в жертву? Ни за что! Думай, Реванов, что и как писать. Хорошо хватило ума не писать донесение за каждый день, удалось убедить куратора, что картина будет неполная и предвзятая, потому надо писать общий отчет по заданию по окончании операции. Что хочешь делай, но по Юрскому отчет должен быть спасительным. На тех троих наплевать, по которым тоже ты работаешь, двое из них сами тебя пасут, сто процентов, третий пока непонятный. Так что работай».

Во время последней встречи как бы невзначай дал понять Юрскому, что не нужно открыто говорить обо всем, что думаешь, и чтобы вспомнил, где служил. Вроде удалось убедить, потому как намеки были более чем прозрачны, не исключено, что Юрский даже о чем-то начал задумываться, точнее, догадываться. При прощании сказал:

– Спасибо, Реван, поверь, все будет нормально, я понял, что к чему, можешь не сомневаться, мы же разведчики с тобой.

В своем отчете о взглядах Юрского ничего не указал, что могло бы навредить ему даже косвенно. Весь смысл доклада сводился к тому, что обошлись с ним несправедливо, и в этой несправедливости очень высока роль секретаря парткома. Попутно заметив, что тот вообще не писал и не защищал кандидатскую, а присвоил в свое время у молодого ученого. Таким путем решил поступить и для Парамонова, отец которого является секретарем Московского горкома партии, особо отметил, что секретарь парткома критику в свой адрес со стороны Юрского просто переадресовал на КПСС и советское правительство. Самое главное – Юрский не является антисоветчиком, а вот секретарь парткома, преследуя корыстные цели и поступая несправедливо в отношении Юрского, дискредитирует КПСС.

Отчет оказался убедительным, и Виктор Николаевич, прочитав несколько раз, повторил: «Да это меняет дело, нужно серьезно разобраться». У него с плеч свалилась гора.

Работа кипела вовсю. Кто-то пас его, кого-то пас он, одним словом, жизнь била ключом. Ближе к осени позвонил (с разрешения руководства) в Баку, брату, сказал, что работает в НИИ инженером и все у него хорошо. В ходе разговора от брата узнал, что мать чувствует себя неважно, кроме того, брат упрекнул его в том, что давно не навещал мать и надо бы устранить этот пробел.

Поговорил с руководством, сочли возможным дать десятидневный отпуск. Вскоре оказался наш герой в своем родном Алтычае. Приехал домой довольно поздно, но мать не спала, будто ждала его приезда. На плите стоял казан с кипяченой водой, и было готово тесто для его любимых хинкали.

Глава пятьдесят третья. Сердце матери не обманешь

Выспавшись, позавтракал и по обыкновению пошел на кладбище навестить могилы родных и близких. Узнал от матери, что умер узун Хабиб. Его похоронили на самом видном месте кладбища. Закончив свое святое паломничество, направился в школу, на встречу с Гудрат муаллимом. Рассказал Гудрат муаллим о многом, в особенности о вечной теме – о коренном изменении, конечно же, в худшую сторону политики руководства республики по отношению к азербайджанскому населению.

Дни сменяли друг друга очень быстро. Его не отпускала мысль: почему мать так мало разговаривает с ним? Почему она какая-то задумчивая? Посмотрит на него, покачает головой и идет дальше заниматься своими делами. Он каждое утро уходил из дома и возвращался достаточно поздно, и практически ничего матери не рассказывал.

Оставалось два дня до отъезда. Как обычно, придя домой, лег спать и быстро уснул. Проснулся от давления пристального взгляда. Есть такой термин или нет, не беремся утверждать, однако явление существует; возможно также, что проснулся от света, падающего с балкона через окно. Мать сидела за столом и пристально смотрела на него. На столе был расстелен ее платок, и на коленях она держала его туфли. Удивленно посмотрел на нее и спросил:

– Мать, что тобой, почему не спишь? Время уже позднее. Что за спектакль и декорация непонятная?

– Хочу с тобой поговорить, точнее, спросить. Где ты работаешь?

– Говори и спрашивай ради Бога, а это все к чему? Где работаю, я тебе уже сказал: в Москве, в научно– исследовательском институте, работаю над диссертацией, ну в переводе это означает следующее: в этом институте не учатся студенты, а работают разные ученые и такие молодые инженеры, как я, чтобы потом стать учеными и продолжать работать в тех институтах, где студентов учат. Я тоже так хочу, тебе уже об этом говорил.

– Да, говорил, но не спрашивал, поверила я тебе или нет. А вот не поверила и не знаю, у кого можно что-то узнать. Раньше, когда мне кто-то врал и я не верила, спрашивала у тебя, а вот теперь не у кого спрашивать, а ты врешь – это точно знаю. Ты мне честно скажи, работаешь синей фуражкой? – Он с детских лет помнил, кого в этих местах называли «синие фуражки» – работников НКВД. – Зачем ты это сделал, сынок? Тоже хочешь людей мучить в сырых бетонных подвалах или будешь расстреливать? Нет, наверное, будешь выселять из мест проживания, как нас в 1948 году. Чего тебе не хватает? Иди к брату на завод и работай, там все твои родственники, вот приезжай в колхоз, работай здесь. Ты мне скажи, другой работы нету? Был военный, ладно, это понятно, все служат, и ты один из них. А это зачем?

Он пытался понять слова матери, не успевал осмысливать сказанное ею. Что это? Как догадалась? Ведь, по сути, она его раскрыла, как только приехал, – вот откуда у нее это напряжение, которое нетрудно было заметить. Значит, все эти конспирации и прочая дребедень – коту под хвост? Это же чистый воды прокол!

Решил выслушать ее до конца. Тем временем она продолжила, положила его туфли на свой платок и произнесла:

– Или ты сейчас мне скажешь все, как есть, или можешь ничего не говорить, перешагивай через этот платок, пусть мои седые волосы останутся под твоими ногами. Делай, что хочешь, если правду говоришь – иди дальше, я сниму твои туфли, но это твоя правда, я в нее не верю.

Внесем некоторое пояснение в действия матери. На Кавказе существует древний обычай, суть которого заключается в неоспоримом уважении к женскому платку. Если женщина бросала свой платок под ноги мужчине, тот не при каких обстоятельствах не имел права переступать через него, притом неважно, знает эту женщину или нет. Так, на протяжении всей истории Кавказа, женщины не раз останавливали бойни не только между двумя мужчинами, но и даже целыми группами. Она бросала свой платок и шла с непокрытой головой между бьющимися на смерть мужчинами, и это заставляло их остановиться. Дело в том, что мужчина не должен смотреть на женщину с непокрытой головой.

Мать в принципе сделала то же самое, только обе противоборствующие стороны находились внутри ее сына, и тому следовало делать очень тяжелый выбор между ложью и правдой, потому как примирить их невозможно.

Вот это и есть психологическое ненавязчивое давление. Без крика, ора, спокойно и самое главное – без слез и истерики. Кто говорит, что у женщины главное оружие – слезы, наверное, ошибаются: главное оружие у них – подчеркнутое спокойствие и равнодушное изложение своего мнения.

Слезы, истерика и прочее, скорее всего, не приведут к нужному результату. «Противник» немного отступит, а потом начнет убеждать в своей правоте и, скорее всего, добьется своего; а тут он сражается наповал, безо всякого шанса подняться. Если срабатывает интуиция материнства, то срабатывает безошибочно. Это не инстинкт материнства, а гораздо выше. Например, в Коране интуиция определяется как Божий дар, в толковании аятов. В этом же случае можно говорить о понимании и осуществлении материнства. Материнский инстинкт срабатывает у женщины с той минуты, как только она начинает себя ощущать ею, а интуиция срабатывает с той минуты, как только сын-балбес делает первый самостоятельный шаг. Мать всю жизнь сопровождает сына.

Она все это время смотрела на него, видимо, ждала ответа, он же ничего не мог ответить, и когда, не дождавшись ответа, снова хотела что-то сказать, не дал ей говорить:

– Ладно, мать, хватит.

Пропади все пропадом. Рассказал ей все, без малейшей утайки. На исповеди, наверное, так подробно не рассказывают, как сделал это он. Единственно, о чем не обмолвился ни словом, так это о письмах, которые писали они с другом в разные учреждения, и листовках.

Мать слушала его, затаив дыхание, улавливая не то что каждое слово, даже малейшее отклонение в интонации.

Когда закончил говорить, она молча встала, отнесла его туфли на балкон, убрала платок со стола и села снова на свое место.

– Сынок, что же ты наделал, поэтому и институт бросил тогда в Баку?

– Нет, мать, институт ни при чем. Я же рассказал, мысль пришла, когда познакомился с Анатолием, а что ненавидел это государство, правительство с их партией, так это еще со школы. В школе много думал, что бы сделать такое, чтобы хоть немного отомстить, ничего не мог додумать. А там простор широкий, тем более примеров каждый день хоть отбавляй. Знаешь, сколько таких, как я? Очень много, просто скажу.

– Конечно, я понимаю, что это не оттого, что твоих дядей, отца лишили всего. Понимаю, тут что-то другое, а вот что?

– Ты права, не из-за всего того, чего их лишили, нет. Я к этим богатствам никакого отношения не имел и, честно говоря, не хочу иметь. Я себе задавал один и тот же вопрос с того времени, когда покойный узун Хабиб привел к нам гостей, буквально на следующий день после нашего приезда, когда я услышал из их разговора, за что сажали людей, когда я узнал причину сумасшествия дели Джошгуна. Много было причин задавать себе этот вопрос и ненавидеть все это. А знала бы, как тяжело было и как же тяжело сейчас все это носить в себе. Душа на разрыв идет. Ищу справедливость, мать, может, не там, может не так, но точно одно: ищу ее.

– Да ниспошлет Аллах мне смерти, конечно, понимаю. А знаешь, то, что выбрал ты, не лучше – еще хуже. С тем вообще не сможешь жить. Это же предательство, сынок, ты же сам не вынесешь всего этого. Ты всю жизнь – если, конечно, доживешь, чтобы языку моему отсохнуть до своей смерти, – будешь об этом думать и проклинать себя. Просто у тебя не получиться предавать друзей, а как ты говоришь, этот Анатолий тебя знает как лучшего друга, так же и ты его считаешь своим лучшим другом. Сам говоришь, его жена тебе как сестра, а их девочка – любимая племянница. Ты бывал у них часто дома, переписываетесь, он тебе помогал много раз. Как же ты переступишь через это? Ты, как и твой отец, скрытный, но так же, как и он, не предатель. Помнишь, когда подожгли здание правления колхоза? Помнишь, уже большой был. Сейчас расскажу про другое.

Глава пятьдесят четвертая. Два эпизода из жизни отца, рассказанные матерью

– Когда приехали в Казах, нам было очень трудно: не было ни жилья, ни работы. Снимали у добрых людей углы, у кого-то подвал, у кого-то подсобное помещение. Работы не было, отец ходил по дворам, выполнял разные работы, на эти деньги кое-как существовали. Брат твой был маленький, тебя еще не было. На следующий год пошли работать в колхоз, на сезон, на уборку сена и соломы. Так вот, были на поле, солому убирали после комбайна. Нас было много, наверное, человек пятнадцать, может, даже двадцать, женщины, мужчины. Голод был страшный. Люди голодали. Женщина одна собрала колосков, отделила зерна, может, два или три килограмма зерна набрала. Никто не рисковал делать такое, за каждый колосок полагался срок – один год тюрьмы. Ее предупреждали, но отказалась слушать, сказала, что у неё дома дети голодные, а эти колоски здесь птицам достаются все равно. Одним словом, собрала это зерно в торбу, положила возле стога и соломой прикрыла там, где мы сложили свои вещи. Обед закончился. Только собрались приступить к работе, смотрим – идут в нашу сторону два синефуражечника: председатель колхоза и бригадир. Они рылись, искали краденое зерно, как обычно делали каждый день, проверяли возле всех стогов. Все замерли, лица наши приобрели трупный цвет. Женщина эта заметалась, не знала, что делать. Отец твой подошел, взял ее торбу и, держа за спиной, стоял. Когда они подошли совсем близко, на расстояние буквально нескольких шагов, пошел к ним навстречу. Я ему говорю: «Что ты делаешь, куда пошел, чтобы молния ударила тебя прямо в голову!» Он повернулся и сказал: «Молчи, дура, у тебя ума нет, как и у твоего отца», – и продолжил идти. Со всеми поздоровался за руку, даже с «синими фуражками», а торбу другой рукой держал за спиной. Как отец от них умудрялся отворачиваться – не знаю, но это время, пока они рыскали под стогом, а потом еще и разговаривали, нам казался годом. Потом они ушли, и отец положил торбу на место. Эта женщина хотела поклониться ему в ноги, не дал ей этого сделать и сказал: «Не нужно, у тебя дети и муж-инвалид, я себе не мог бы простить, если бы тебя поймали».

Теперь послушай еще расскажу. Произошло это, когда он освободился из тюрьмы и шел домой пешком из Караван-сарая, это нынешний Иджеван. Было поздно, постучался в калитку одного из домов почти на въезде в село Ахккулу. Попросился на ночлег, пустили. Когда вошел в дом, увидел мужчину-инвалида и детей. Их было то ли двое, то ли трое, не знаю. Семья была бедной, отец понял, что в доме даже нет ничего поесть. Говорят, встал и ушел, а хозяевам сказал, что скоро вернется. Действительно, вернулся и принес с собой целую баранью тушу. Так вот, нашел ферму, унес барана, где-то зарезал его, разделал и принес.

Ты можешь представить, что сделали бы с ним, если бы поймали. Твой отец был таким человеком, и ты не сможешь поступать низко по отношению к друзьям. Знаешь, сынок, тебе просто до сих пор везло. На твоем пути встречались хорошие люди, которые относились к тебе с симпатией. Вот если попадутся люди, предвзятые к тебе, – обязательно тебя поймут. Те просто ослеплены своей симпатией к тебе и ничего не замечают, и не замечали. Долго не может так продолжаться. Знаешь, не боюсь, что ты попадешь в тюрьму, или не дай Бог тебя расстреляют. Да, сынок, я мать, приму все как есть. Тюрьмы строят для мужчин, и для них же придуманы расстрелы. Это не страшно. Страшно другое: тебя сделают предателем, когда поймают, не будут говорить, что ты не любил это государство, будут говорить совсем другое: что ты был предателем, и будут правы; по крайней мере, все будут думать так. Если даже тебе удастся все сделать, как задумал, скажут, что продался за деньги. Как потом я буду жить, как людям буду смотреть в глаза?

– Мать, знаешь, я хочу хотя бы кирпичик один снять со стены этого ненавистного здания. И если я не сделаю этого, как мне жить с этим? Зачем к черту мне нужна была служба эта? Какого черта я пролез в партию? Я ее ненавижу, я много знаю о злодеяниях этого режима. Я опустошен, мать, ты это понимаешь.

– Будет еще хуже, если сделаешь то, что надумал. Всегда будешь помнить о тех людях, которые тебя привели туда. Запомни, сынок: они привели тебя туда, потому что считали другом, и ты, если их предашь, всю жизнь будешь мучиться.

– Ладно, мать, давай спать. Я, наверное, завтра поеду в Иджеван к вечернему поезду, поеду в Баку и оттуда в Москву. Обещаю: все вопросы решу, как надо, и не буду предавать никого. Я и не собирался никого предавать, просто у меня была цель, теперь ее нет. Дело не в работе, а в другом. Человек живет счастливо до тех пор, пока видит смысл в смерти, то есть в достойной смерти. А теперь что могу сказать – разбилась вдребезги китайская ваза, то есть я потерял тот смысл жизни, ради которого готов был умереть. С этой минуты все равно, сколько мне жить: как ворону триста лет или три дня. Надеюсь, ты меня поняла. Ладно, все, давай спать.

– Подожди, еще спрошу, и спи. Когда женишься хотя бы ты, внуков увидеть?

– Жду, невеста подрастет – женюсь. Катерина вырастет, на ней и женюсь.

– Сколько ей сейчас лет?

– Шесть или, может, семь лет, точно не помню, лет пятнадцать подожду и женюсь, нормально же, ничего страшного.

– Конечно, ничего страшного, твой отец вон на сколько лет старше меня был, ничего, нормально жили, слава Богу, вы родились. Только долго ждать, не увижу внуков.

– Ладно, мать, успеется все: и женитьба, и внуки, а теперь давай спать.

Мать молча встала и направилась к себе. Он приподнялся и посмотрел ей вслед; мать шла медленными шагами к двери, отчетливо видел, как она сутулилась и даже стала ростом меньше у него на глазах. Ему показалось, что она пожалела о содеянном, но это уже не могло ничего изменить, решение было принято. Глядя на нее, подумал про себя: «О какой подлости или предательстве говоришь ты, родная? Знала бы, как я добрался до этой точки, какими глыбами двуличия, подлости и низости была вымощена эта тропинка, не вела бы подобных наивных разговоров».

Лежал и вспоминал, как еще в шестом классе учитель Мамедкули приходил к ним и просил родителей отпустить его для продолжения учебы в Баку, в специнтернат с математическим уклоном, но ничего не вышло. Тогда мать наговорила разных грубостей старому учителю, и тот ушел восвояси. Учитель шел и ругался, что они губят жизнь способного ребенка.

В этом плане об учителе Мамедкули говорить можно очень долго. Тот был очень интересный человек, как говорят про таких, правдолюб настоящий, и оттого, наверное, в селе почти не было человека, с кем бы не поссорился, но при этом заботился о детях всех. Радовался хорошей учебе любого ребенка, готов был помочь всем, только было бы желание учиться, – одним словом, просветитель настоящий. Вспоминая этот эпизод, говорил себе: «Да мать, наделала ты дел. Вот интересно, почему родители считают, что они вправе вмешиваться в жизнь ребенка везде и во всем, даже когда они взрослые? Откуда такая убежденность в собственной правоте во всем? Почему они думают, что знают все и лучше всех, даже в тех сферах, о чем не имеют понятия вообще? Это, наверное, те вечные вопросы, которые не имеют ответа».

На следующий день вечерним автобусом отправился в Иджеван и утором уже был в Баку и, еще день проведя там, вылетел в Москву. Со всей полнотой понимал, что трудно было оказаться там, но, наверное, и не так легко уйти без последствий.

Все его мысли были направлены на то, как осуществить «чистый уход». Долго думал, не решался идти напролом и потому нашел другой ход. Самым лучшим вариантом ему показалось «засветиться» как бы невзначай, «по глупости или наивности». Написал письмо дружеское Анатолию, где все изложил, якобы конспиративно. Понимал, что, поскольку тот находится в море с заходами в иностранные порты, все письма, как от него, так и к нему, просматриваются, и не ошибся.

В скором времени ему объявили о возможном изменении характера работы, то есть он будет ориентирован на работу внутри страны, где пожелает – в Баку или во Владивостоке, или же где еще. Изображая «сильное расстройство» таким поворотом дел, решил уйти совсем, о чем написал рапорт руководству. Рапорт был удовлетворен, но дали еще время для обдумывания. Некоторое время сохранялась возможность вернуться на службу. Однако у нашего героя решение было принято давно, личное дело было направлено в Баку, и на собеседовании отказался от предложения работать в республиканском отделении. Снова замаячил на горизонте Владивосток.