Текст книги "Все мои ребята. История той, которая протянула руку без перчатки"

Рут Кокер Беркс в соавторстве с Кевином Карр О’Лири
Все мои ребята. История той, которая протянула руку без перчатки

All the Young Men

Издано с разрешения Citizen Ruth, Inc. при содействии United Talent Agency LLC jointly with P. & R. Permissions & Rights Ltd. in co-operation with PRAVA I PREVODI

Перевод с английского Юлии Пугаченковой

Дизайн и обложка Натальи Агаповой

Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав.

Copyright © 2020 by Ruth Coker Burks

Names and identifying details of some of the people portrayed in this book have been changed. All rights reserved.

© Перевод на русский язык, издание на русском языке, оформление. БФ «Нужна помощь», 2021

* * *

ПОСВЯЩАЕТСЯ ПОЛУ И БИЛЛИ

Часть первая

Глава первая

Я смотрела, как три медсестры бросают жребий.

Та, что была повыше, вытянула короткую соломинку, и это меня позабавило. Рыжая медсестра красилась такой яркой фиолетовой помадой, что сразу было видно: у нее нет верной подруги, которая могла бы сказать, что это совсем не ее цвет.

Я провела в больнице все выходные, присматривая за одной из моих лучших подруг. Бонни удалили злокачественную опухоль, и теперь она восстанавливалась в медицинском центре Литл-Рока[1]1
  Административный центр штата Арканзас в США.


[Закрыть]. Ей был тридцать один, а мне двадцать шесть, и мы обе были слишком молоды для такого рода болезней. У Бонни обнаружили рак языка – а ведь она ни дня в своей жизни не курила. Она много лет проработала в газете наборщицей в ночную смену, но из-за болезни ей пришлось уволиться.

В больнице мою подругу кормили через зонд. Она совсем не могла говорить, но зато хорошо управлялась с ручкой, а я умело расшифровывала ее закорючки и следила за тем, чтобы у нее было все необходимое. Бонни почти все время спала, поэтому я подолгу бродила по коридорам. Никак не могла усидеть на месте.

– Предлагаю четыре раза из шести, – сказала рыжая.

– Ты же говорила, что лучше два из трех, – возразила низенькая медсестра.

Она перевела взгляд на брюнетку постарше, которая, кажется, была у них за главную.

– Я туда не пойду! – отрезала рыжая.

Все трое поглядывали в конец длинного коридора. Там виднелась завешанная кроваво-красным брезентом дверь с табличкой, которую мне со своего места было никак не разглядеть. Я слушала, как спорят медсестры, и становилось все интереснее. Как ни в чем не бывало я пошла по коридору на цыпочках, чтобы не цокать каблуками. Подойдя к красной двери, я заметила около нее шесть пенопластовых лотков с едой – они были расставлены на полу. Как для собак. Прямо у двери стояла тележка, набитая защитными костюмами и масками. Теперь наконец я смогла прочитать надпись на табличке: БИОЛОГИЧЕСКАЯ ОПАСНОСТЬ.

Я прислонилась к двери, чтобы лучше расслышать доносившиеся из-за нее приглушенные звуки.

– Помогите…

В этом тихом стоне было столько горечи, что я тут же отодвинула брезент и заглянула в палату… На койке, раскинув руки, растянулся молодой человек. Он весил не больше восьмидесяти пяти фунтов[2]2
  Около 38,5 кг.


[Закрыть] – под простынями его тела почти не было видно.

– Что тебе нужно, милый? – спросила я.

– Хочу увидеть маму, – ответил он.

У меня у самой была трехлетняя дочь Эллисон. На выходные ее забрал отец. Я понимала, что значит желание увидеть маму, и была уверена, что мама паренька непременно захочет помочь своему ребенку.

– Хорошо, – сказала я и сделала шаг в палату. – Я ее приведу. Как тебя зовут, милый?

– Джимми.

– Хорошо, Джимми, – сказала я. – Сейчас я за ней схожу.

Выйдя из палаты, я направилась к сестринскому посту. И на этот раз старалась погромче стучать каблуками, чтобы все знали о моем приближении. Я совсем недавно перекрасилась в блондинку – хвала осветлителю и моему кузену-парикмахеру Раймонду – и уже успела оценить кое-какие преимущества этого шага: теперь люди быстрее обращают на меня внимание, чем в мою бытность брюнеткой.

– Вы же не заходили в ту палату? – спросила медсестра постарше.

– Заходила, – ответила я. – Послушайте, парень по имени Джимми хочет увидеть маму.

– Вы в своем уме?! – воскликнула низенькая медсестра. – Он подхватил гейскую заразу! Они все одной ногой в могиле.

Надо признать, я испугалась. Дело было весной 1986 года, и повсюду ходили устрашающие слухи о том, как можно заразиться СПИДом. Когда я ездила на Гавайи к Раймонду, то расспрашивала его об этом, потому что волновалась за него и за его друзей. Кроме нас, в салоне никого не было, и Раймонд мог говорить со мной совершенно открыто.

– Этой заразой болеют только кожаные парни[3]3
  Так в США называли представителей БДСМ-сообщества.


[Закрыть] из Сан-Франциско, – сказал он мне. – Черт знает, чем они там занимаются.

Я понятия не имела, кто такие «кожаные парни». Раймонд ничего кожаного не носил, и я успокоилась, решив, что его эта болезнь точно не коснется.

СПИД в те времена распространялся с бешеной скоростью, и люди будто соревновались в том, чтобы убедить друг друга, что его можно подцепить где угодно: мол, геи оставляют вирус на сиденьях унитазов и в бассейнах и, чтобы заразиться, достаточно дотронуться до дверной ручки или до облизанной кем-то марки на конверте.

Я жила в городе грехов всего Арканзаса – в Хот-Спрингсе, курортном городке, расположенном в часе езды от Литл-Рока. В Хот-Спрингсе проживает почти четверть населения Литл-Рока, но бог весть, сколько человек приезжает туда ежедневно, чтобы приятно провести время. Притоны, бордели и тому подобное. И если бы прикосновения геев к дверным ручкам обрекали нас на верную гибель, мы бы наверняка все давно умерли.

– Если нужно, я позвоню его матери, – сказала я. – Не могли бы вы дать мне ее номер?

– Она не придет, – ответила главная медсестра. – Он здесь уже шесть недель. Его никто не навещает.

– Дайте мне ее номер, – настаивала я. – Если бы она знала, что сыну так плохо…

– Как вам угодно, – сказала медсестра, и ее подчиненные усмехнулись.

Она с демонстративной театральностью отыскала анкету с данными ближайших родственников парня и нацарапала на бумажке номер его матери. Сестра почти швырнула листок в мою сторону – словно теперь ей стоило бояться и меня.

– Спасибо, – произнесла я, призвав на помощь все свое южное очарование и ехидство. Я потянулась было к телефону на стойке, но сестра выдернула его у меня из-под руки.

– Еще чего! – сказала она. – Вон там таксофон.

Повернувшись к сестрам спиной, будто и не собиралась пользоваться их телефоном, я направилась к таксофону. Решительно подняв трубку, я вдруг струсила: как правильно сообщить бедной женщине о том, что ее сын умирает? Я обернулась и увидела, что медсестры пристально на меня смотрят. Я опустила в щель монетку и набрала номер.

– Алло? – послышался нежный голос из трубки.

– Добрый день. Меня зовут Рут Кокер Беркс, и я хотела бы поговорить с матерью Джимми…

Щелк. Она повесила трубку. Что ж, я имею дело с вредной мамашей. Вот только мой бывший муж еще вреднее. Я это так не оставлю! Опустила в автомат еще одну монету и снова набрала номер.

– Если вы снова повесите трубку, клянусь богом, я узнаю у Джимми, откуда он родом, размещу в вашей городской газете заметку о его смерти и обязательно упомяну, почему его не стало.

Теперь я полностью завладела ее вниманием.

– Мой сын уже мертв, – сказала женщина. От мягкости в ее голосе не осталось и следа. – Мой сын умер, когда стал геем.

– Нет, он жив, но ему осталось недолго, и он хочет вас увидеть.

– Не знаю, что за негодяй лежит у вас в больнице, но это точно не мой сын!

– Послушайте, – сказала я и, обернувшись, заметила, что медсестры ловят каждое мое слово. – Если передумаете, он в медицинском центре Литл-Рока, в палате на четвертом этаже. Советую вам поторопиться.

– И не подумаю, – ответила женщина. – Кстати, его тело мне не нужно, так что не смейте мне больше звонить. Можете его сжечь!

Она повесила трубку. Теперь мне нужно было понять, как сообщить Джимми, что его мама не придет. Я прошла мимо медсестер, не поднимая глаз, чтобы они не могли убедиться в своей правоте. Щелкая каблуками, я повернула за угол и поскорее вошла в палату, чтобы не передумать и чтобы сестры не успели меня остановить.

На этот раз я прошла по палате дальше и остановилась почти у кровати Джимми, стараясь все же не подходить слишком близко. В комнате стоял полумрак: она освещалась главным образом солнечными лучами, пробивавшимися через стекло. Джимми казался еще более хрупким и тощим. Он с огромным усилием повернул ко мне голову.

– О, мамочка, я знал, что ты придешь! – сказал он слабым проникновенным голосом.

Я так смутилась, что замерла на месте, словно мои ноги вросли в пол. И тут Джимми заплакал. Видимо, он так давно не пил, что по щеке потекла одна-единственная крошечная слеза, но все тело сотрясалось от всхлипов… Зрелище было настолько печальным, что я не выдержала и тоже расплакалась. Слезы катились, а я стояла и не могла произнести ни слова. Но вдруг Джимми попытался до меня дотронуться. Я не могла не взять его за руку.

– Мамочка, – снова произнес он.

– Да, – ответила я, нежно сжимая его ладонь. – Я здесь.

Не знаю, пропало ли у него зрение, или он был уже на грани между жизнью и смертью и поэтому видел то, что хотел увидеть больше всего на свете? Кажется, впервые за последние шесть недель кто-то дотронулся до него, не надев перед этим две пары перчаток. На его чумазом лице виднелись подтеки пота и слюны. На щеках остались следы слез: какое-то время назад он еще мог плакать по-настоящему.

– Давай-ка умоем тебя, милый, – сказала я так ласково, как только могла.

Я налила в небольшой тазик теплой воды, растворила в ней немного мыла и протерла лицо Джимми тряпочкой – точно так же я умывала Эллисон, когда она была совсем крошкой.

– Мамочка, прости меня, – произнес Джимми. – Я по тебе очень скучал.

– Тшш, – сказала я. – Помнишь, как я тебя называла, когда ты был маленьким?

Джимми долго молчал.

– Мой ангел, – ответил он наконец.

– Правильно, – сказала я, зачесывая назад его сальные волосы и пытаясь уложить их получше. – Ничего не бойся, мой ангел.

Я пододвинула к кровати стул и почти целый час сидела с Джимми, держа его за руку. Пока он не уснул.

А как там Бонни? Я осторожно встала и на цыпочках подошла к двери.

Оказавшись под яркими коридорными лампами, я вдруг осознала, что творю. Я будто прыгнула в кроличью нору… Только вот все это происходило со мной взаправду. Я подошла к туалету, нажала на дверную ручку локтем и, пятясь, вошла внутрь – как делают хирурги в сериалах про врачей.

Стараясь ни к чему не прикасаться, я вытащила бумажное полотенце, обернула им ручку крана и включила горячую воду. До красноты терла руки от ладоней до плеч, залив их мылом, а потом начала мылить лицо, с особой тщательностью промывая рот и ноздри. Я ужасно боялась, что что-нибудь вдохнула. На всякий случай прополоскала рот мыльной водой и, выплюнув ее, посмотрелась в зеркало. На меня смотрела перепуганная блондинка, одетая достаточно хорошо, чтобы все вокруг были к ее услугам, если Бонни что-то потребуется. Глубокий вдох. Еще один. Судорожные энергичные вдохи, надеялась я, очистят мое тело.

– Ладно, – произнесла я вслух, – ладно.

Я вошла в палату к Бонни, и она радостно на меня посмотрела, но тут же нахмурилась, заметив выражение моего лица.

– Здесь есть один паренек. Он очень тяжело болен, – сказала я. – Точнее, он почти мой ровесник, но его никто не навещает, и, клянусь богом, он думает, что я его мама. Бонни, я боюсь, что он очень скоро умрет.

Бонни взяла ручку и блокнот. «ТЫ ЕМУ НУЖНА, – написала она. – Я В ПОРЯДКЕ».

– Ты точно не против, если я уйду? – Думаю, мне хотелось, чтобы Бонни попросила меня побыть с ней, чтобы я могла остаться с чистой совестью.

Бонни покачала головой и ткнула пальцем в блокнот. ТЫ ЕМУ НУЖНА.

Я снова вышла в коридор и направилась к палате с красной дверью.

Прежде чем войти, я ненадолго остановилась, чтобы поговорить с Богом. Я знала, что именно по Его воле Бонни отправила меня обратно к Джимми.

– Господи, я позабочусь об этом молодом человеке, если Ты этого желаешь, – сказала я. – Только защити меня от этой болезни, хорошо? Мне нужно растить дочь.

Я подняла глаза в надежде увидеть какой-нибудь знак. В этом весь Бог: Он без конца задает людям загадки.

Войдя в палату, я снова взяла Джимми за руку. Казалось, он ослаб еще больше. Я просидела возле него весь день. В общей сложности – тринадцать часов. В какой-то момент он посмотрел на меня очень испуганно:

– Что со мной будет?

– Мой ангел, я не отпущу твою руку, пока Иисус не возьмет тебя за вторую. Я буду рядом, пока Иисус не скажет, что готов тебя принять.

Черты его лица смягчились. Порой людям просто хочется знать, что их ждет наверняка.

Следующие несколько часов я держала руку Джимми и пела ему песни, прислушиваясь к его угасающему дыханию. От голода у меня разболелся живот, но уходить я не хотела: боялась, что Джимми умрет в одиночестве. Медсестры к нему так и не зашли. Помощи ждать было не от кого, даже от врачей.

За пару минут до полуночи Джимми испустил последний вздох. Все случилось очень быстро. Вот он здесь, на земле, и вот его не стало. Палата сразу как-то опустела. Я немного посидела с Джимми. И все это время плакала.

Я пошла на сестринский пост, чтобы сообщить, что Джимми не стало. На смену заступили другие медсестры, но они отнеслись к моей новости с не меньшим равнодушием, чем их коллеги. Сказать по правде, мне показалось, они вздохнули с облегчением. Теперь им просто-напросто нужно было избавиться от тела.

– В какое похоронное бюро звонить? – спросила меня одна из сестер.

По ее голосу было ясно, что ей не терпится поскорее со всем этим разобраться и сделать так, чтобы тело вынесли из больницы.

– Хотелось бы мне знать, – ответила я. – Куда вы обычно звоните?

– Обычно мы таким не занимаемся, – буркнула медсестра. – Нам нужно заботиться о пациентах.

– Тот молодой человек тоже был вашим пациентом, – возразила я, но тут же поняла, что слишком устала, чтобы спорить. – Утром я сама куда-нибудь позвоню.

Прежде чем уйти, я зашла в палату к Бонни. Она спала, поэтому я оставила в ее блокноте записку. «Парень умер, – написала я. – До завтра».

Всю дорогу до Хот-Спрингса, которая заняла у меня час, я думала о том, какими жестокими могут быть люди. Я представляла, что лежу в больнице, что меня никто не любит и что все от меня открещиваются… Дома у двери меня встретил Фофу и начал тереться о мои ноги в ожидании ужина. Эллисон уехала к отцу, и от этого в моем маленьком доме казалось пусто. Прежде чем лечь, я машинально заглянула в комнату дочери. В окно пробивался лунный свет; я села на кровать Эллисон. И заплакала. Рыдала еще отчаяннее, чем в палате у Джимми. Как так можно – совсем не волноваться о собственном ребенке?! Однажды Эллисон потерялась на арканзасской ярмарке, и я испугалась едва ли не больше нее. Все разрешилось буквально за три минуты, но пока я не нашла дочь и не прижала ее к себе, я не могла спокойно дышать. И не важно, сколько твоему ребенку: два или двадцать два. Это твой ребенок! Я не могла вообразить причину, по которой можно от него отказаться.

Утром я достала телефонный справочник и начала обзванивать все похоронные бюро штата Арканзас. Сперва позвонила в те, что находились неподалеку от больницы, но диапазон поиска пришлось расширить. Всякий раз, когда на другом конце провода узнавали причину смерти, я получала отказ. Как будто пыталась похоронить человека, который умер от бубонной чумы и заодно от проказы. Наконец я набрала номер морга для чернокожих в Пайн-Блаффе.

– Мы возьмемся за это, – немного помолчав, ответил мужчина. – Но можем предложить вам только кремацию. Прощания не будет. И в газетах ничего писать не станем.

Денег на кремацию у меня не было. Поэтому, вернувшись в больницу, я сказала медсестрам, что, если им так хочется поскорее избавиться от тела, нужно сделать так, чтобы за все заплатила больница. На смену вновь заступила первая команда медсестер, и, когда я подошла, все они от меня отшатнулись. В результате выяснилось, что у больницы есть резерв, из которого берутся деньги на оплату кремации бедняков. Оставалась самая малость: надо было снова звонить матери Джимми и получить разрешение на кремацию. И вот я опять оказалась у таксофона.

– Джимми умер, и я хочу задать вам один вопрос, – быстро проговорила я, чтобы женщина не успела повесить трубку. Вообще-то у меня к ней было много вопросов, но сейчас нужно было получить ответ лишь на один. – Не будете ли вы против, если тело кремируют?

– Делайте что вам угодно, – ответила она.

– А как быть с прахом? – спросила я.

– Он в вашем полнейшем распоряжении, – ответила она. Щелчок – женщина бросила трубку.

Работники похоронного бюро сказали, что придут только вечером. Я уговорила медсестер пустить меня к Джимми. Ритуальные агенты пришли очень поздно. На них было что-то вроде скафандров, словно они только что вернулись из космоса. Они затолкали Джимми в мешок, не проявив к телу ни капли уважения. Я пошла за ними. Агенты поспешно вынесли тело Джимми через черный ход – хотели скрыть от посторонних глаз даже такой ничтожный акт милосердия.

Бонни провела в медицинском центре еще около недели. Навещая ее, я видела, что палата Джимми все время закрыта, а ее дверь обмотана скотчем с надписью «Биологическая опасность» – чтобы ни одна молекула кислорода, ни один микроб не вырвались наружу и случайно кого-нибудь не заразили. Заходить в эту палату не хотел никто.

Бонни тем временем чувствовала себя все лучше, и вскоре ее выписали. В Хот-Спрингсе у меня было достаточно забот, чтобы отвлечься от мыслей о Джимми. К примеру, нужно было помочь Бонни пережить разрыв с ее женихом Лео. Он приезжал к ней в больницу, кажется, всего один раз. Так и не смог смириться с тем, что его возлюбленной вырвали язык, что от химиотерапии она полысела и что у нее на лице остались отметины после облучения. Лео собрал вещи и ушел. А еще мне нужно было заботиться о моей малышке Эллисон и оплачивать счета. Жизнь шла своим чередом.

А потом мне по почте прислали прах Джимми. Его просто пересыпали в картонную коробку. Мать Джимми была права: прах парня теперь в моем полнейшем распоряжении. И я знала, что могу похоронить его только в одном месте – на кладбище Файлс.

Когда мне было десять, погибла в аварии моя бабушка. Ее похоронили на кладбище Файлс, на участке площадью в четверть акра, где начиная с конца 1880-х годов хоронили всех наших родственников.

Почти сразу после смерти бабушки мама очень сильно поругалась со своим братом, моим дядей Фредом. Точнее, скандал начался прямо на похоронах. Дядя Фред стоял у бабушкиного гроба, который работники похоронного бюро «Гросс Фунерал» водрузили на специальный помост. Кажется, дядя что-то натворил с семейными землями.

– Мама, мама, прости меня, – говорил он так громко, что мы слышали каждое его слово. Дядя всхлипывал и раскачивал гроб. – Меня одолела алчность, и мне захотелось забрать землю себе. Черт меня попутал…

Тут в комнату влетела моя мама.

– Теперь уже слишком поздно, сукин ты сын! – крикнула она и запрыгнула дяде на спину. Мама сбила брата с ног, и они вместе покатились по пандусу для инвалидных колясок.

Чтобы отомстить дяде за все, что он совершил, мама как бы невзначай и втайне ото всех потратила наши небольшие сбережения и выкупила все свободные участки на кладбище Файлс – а именно двести шестьдесят два места. Каждый участок она пометила табличкой с первой буквой фамилии Кокер, чтобы все знали: эти земли принадлежат ей. А затем у них с дядей Фредом состоялся последний разговор.

– Ты никогда не будешь покоиться в одной земле с нашими родственниками, – сказала мама. – Ты навсегда останешься один.

Дяде пришлось купить себе место на другом кладбище, где, по его же словам, хоронят всякое отребье.

Дядя умер, когда мне было шестнадцать, и мне пришлось везти моих тетушек на похороны, потому что, кроме меня, с той половиной семьи больше никто не общался. Мама сказала, что не пойдет на похороны, но на кладбище кто-то прятался за столбом и, как только катафалк подъехал, запустил римские свечи. Фейерверк взорвался высоко в небе прямо над нашими головами… Дядины похороны мама пропустить не могла!

Как видите, чудачка – еще мягкое слово для моей матери. Я слышала, что она была очень милой женщиной, пока ее не отправили в туберкулезный санаторий Бунвилля. Мне тогда было всего полгода. Мама работала медсестрой. Туберкулеза у нее не было, но она страдала каким-то редким легочным заболеванием. Врачи не верили, что это не туберкулез, и, заковав маму в наручники, увезли ее по грунтовке в Бунвилль. В санатории все было устроено так, чтобы у туберкулезных больных не возникало необходимости из него уезжать. Это была целая деревня с церковью, продуктовым магазином, пожарной бригадой и огромным сводом правил о взаимодействии с внешним миром. Маму привезли на вершину горы и поселили в дом с верандой. А потом с ней что-то случилось, и она начала сходить с ума. Отпустили ее домой, только когда мне исполнилось четыре. Это было очень кстати, потому что тогда же папа слег уже со своим легочным заболеванием. Когда мне было пять, он умер на моих глазах в День благодарения.

Когда я была подростком, мы с мамой ходили на кладбище после воскресной службы. Я всегда останавливалась у могилы отца, потому что очень по нему скучала и бережно хранила свои воспоминания. Когда я родилась, папе было около шестидесяти. Помню, как мы с отцом ездили во Флориду: там находилась усадьба его родителей, и там мы на крохотной лодке сплавлялись по реке Пис. Папа учил меня не бояться проплывающих мимо аллигаторов и свисающих с деревьев змей. Есть у меня и странное воспоминание: я под музыку из рекламы кофейного перколятора «Максвелл Хаус» резво ползу к телевизору, а папа, зацепившись одним пальцем за мой подгузник, притягивает меня обратно. Помню папин смех, когда он берет меня на руки и с любовью щекочет. Помню это ощущение полета, помню его объятия…

Мама никогда не отличалась сентиментальностью и каждый раз, когда мы приходили к отцу на могилу, вздыхала и делала широкий жест рукой.

– Когда-нибудь все это будет твоим, – говорила она, ехидно посмеиваясь.

В детстве я, будучи единственным ребенком в семье, думала: «Почему мне в наследство не может достаться, например, какое-нибудь кольцо? Что я буду делать с целым кладбищем?»

И вот я держала в руках прах Джимми, понимая, что его душа не будет знать покоя, пока тело не предадут земле. Я знала, что хоронить придется ночью. Если кто-нибудь узнает, что я похоронила больного СПИДом, и уж тем более что я провела в его палате не один час, то любой судья штата Арканзас – да и любой судья в Америке, чего уж там, – постановит, что у меня надо забрать дочь и передать ее под полную опеку отцу. В моем штате действовал закон о содомии, благодаря которому мужчины, вступающие друг с другом в половую связь по взаимному согласию, могут на целый год оказаться за решеткой.

У меня не было денег на красивый сосуд для праха Джимми, поэтому я пошла к своему другу Кимбо Драйдену, который работал в гончарной мастерской в парке Уиттингтон. Кимбо был хиппи и ходил с длинными каштановыми волосами. Это делало его похожим на Иисуса, сошедшего с картин, что висят в домах у наших бабушек. При этом ресницы у Кимбо были белоснежными, и я всегда невольно на них засматривалась. Я спросила Кимбо, нет ли у него ненужной емкости. Не стала говорить, зачем она мне. Кимбо без сожаления расстался с щербатой банкой для печенья. Вернувшись домой, я пересыпала в нее прах Джимми. Теперь – похороны.

Я дождалась, пока взойдет луна. Кладбище Файлс раскинулось на холме, покрытом соснами и дубами с одной магнолией в придачу. Совсем рядом с кладбищем проходит оживленная дорога, так что мне нужно было сделать все очень быстро. Земля на кладбище круглый год была усыпана сухими сосновыми иголками, которые хрустели при каждом шаге. Этот скрип мог сравниться только со свистом пересмешников, главных птиц нашего штата. Самцы в поисках любви поют ночи напролет, без конца издавая звук, похожий на скрежет садовых качелей, требующих срочной смазки.

Волнения у меня не было. Знаю, что есть люди, на которых кладбища наводят страх, но мне там всегда становилось спокойно. Особенно на кладбище Файлс. Может, потому, что я очень скучала по отцу. Он был добрым человеком. Я знала, что он поддержал бы меня в том, что я делаю для Джимми, поэтому решила вырыть яму посреди отцовской могилы. Так я точно запомню, где лежат останки Джимми, и буду знать, откуда их выкапывать, если обо всем станет известно жителям Хот-Спрингса.

Я прислонила банку с прахом Джимми к папиному надгробию, словно пыталась их таким образом познакомить, и провела пальцами по каменной плите, на которой было высечено: «Джеймс Ишэм Кокер» и «Участник Первой и Второй мировых войн». Папа родился в 1900 году и, когда началась Первая мировая война, попал во флот. А во время Второй мировой решил туда вернуться. Когда молодые ветераны пришли со Второй мировой и решили прогнать из Хот-Спрингса мафию, чтобы наладить городскую жизнь, отец был одним из самых старших, и все относились к нему с большим уважением. Ветераны были хорошими людьми.

– Папа присмотрит за тобой, Джимми, – сказала я.

Копать кладбищенскую землю – занятие не из легких, ведь в ней полно камней. Кладбищенская земля ни черта не стоит, ведь если бы на ней можно было вырастить хоть что-нибудь, ее ни за что не отдали бы мертвецам.

Кое-как я вырыла в красной арканзасской грязи аккуратную яму.

– Жаль, что мы так мало времени провели вместе. Но теперь ты в надежных руках, да?

Я положила банку с прахом в ямку и помолилась за Джимми. Присыпала могилу сосновыми иголками, чтобы скрыть свежевскопанную землю, оглядела кладбище, усаженное дрожащими на ветру деревьями. И только теперь, когда Джимми лежал в земле, я поняла, что произошло… У меня было такое чувство, будто я укрываю беглеца. Меня охватил ужас, что все откроется и мне придет конец. И я подумала: «Во что ты ввязалась, Рут?»