Текст книги "Все мои ребята. История той, которая протянула руку без перчатки"

После службы у меня было много дел, и я поднялась с места, как только лидер общины закончил свою речь. В очереди на выход из церкви можно было стоять часами, ведь все хотели пожать доктору Хейзу руку. И я, хоть и сгорая со стыда, обрадовалась, когда Эллисон проворно прошмыгнула поближе к двери. Для виду пожурив ее нежным голосом, я сконфуженно обернулась. Люди, стоявшие позади нас, пресно мне улыбнулись и отвели глаза в сторону.

Пока мы стояли в очереди, доктор Хейз то и дело на меня посматривал, и я проверила, не запачкалось ли у меня платье. Когда мы подошли к священнику, в его голосе слышалось волнение.

– Рут, – сказал доктор Хейз, – я собирался вам звонить.

– Правда? – спросила я, вскинув брови.

Я машинально взяла Эллисон на руки и попыталась собраться с духом. Вдруг он видел меня в больнице? Или на кладбище?

– Хотел пригласить вас вступить в наш финансовый комитет, – сказал доктор Хейз.

– Меня?

Финансовый комитет был самой важной частью церкви, ведь именно его члены одобряли запросы о денежной помощи и распоряжались пожертвованиями. В нем состояли самые влиятельные мужчины города, а женщин в нем сроду не было.

– Доктор Хейз, для меня это большая честь, – сказала я.

Он нежно погладил Эллисон по голове.

– Думаю, вы принесете комитету большую пользу, Рут.

– Спасибо, доктор Хейз, – ответила я. – Я очень постараюсь.

Обернувшись, я заметила, что блеклые улыбки на лицах людей, стоявших позади, превратились в презрительные ухмылки. Я улыбнулась.

– Хорошего дня, – сказала я им.

Мне нужно было спешить.

На той неделе врач из больницы в Литл-Роке сообщил мне, что до него дошли «ужасные слухи».

– Несколько больных СПИДом живут вместе, – сказал он. – Их там человека три.

Их приютил один психолог.

– В Хиллкресте, – сказал врач. – Можете себе вообразить, чтобы в таком богатом районе был дом, набитый спидозными больными?

Мне нужно было с ними встретиться.

– Пожалуйста, скажите, как зовут психолога, – попросила я. – Никто не узнает, откуда у меня эта информация.

Я позвонила психологу и, представившись врачом, сказала ему все как есть.

– Я повидала… э-э… немало таких пациентов, – сказала я. – Мне бы очень хотелось встретиться и с этими людьми.

Психолог, ясное дело, начал хитрить. Риелтор внутри меня сразу понял, что он никогда не сможет продать свой дом.

– Не понимаю, о чем вы говорите, – сказал психолог.

– Я встречаюсь с пациентами, которым осталось совсем недолго, – сказала я. – И если… ну, скажем, если кто-то из них съест какой-то фрукт или овощ или выпьет какие-то особые витамины и ему станет немного легче… Эти сведения могут нам пригодиться.

– Нет, – ответил он.

Я попробовала представить, что бы почувствовала, если бы кто-нибудь позвонил мне и предложил помощь. Я бы согласилась. И была бы очень благодарна. Но, возможно, у психолога были свои причины не доверять людям.

– Послушайте, я всего лишь хочу подарить этим людям дух Рождества, – сказала я. – Могу заехать к ним на выходных. Совсем не собираюсь досаждать больным. Просто хочу их увидеть.

Немного помолчав, психолог назвал адрес и тут же повесил трубку.

Теперь же, стоя на парковке у церкви, я смотрела, как люди садятся в машины, предвкушая изысканный обед. Все они были в своей почти самой лучшей красно-зеленой одежде, ведь наиболее роскошные наряды они припасли для рождественской службы. Я вытащила из сумки два сэндвича с арахисовой пастой и джемом, которые приготовила утром. Один из них протянула Эллисон.

– Эллисон, сейчас мы заедем за Бонни, а потом поедем в Литл-Рок к людям, которым очень нужен дух Рождества, договорились?

Когда я попросила Бонни одолжить мне пикап, чтобы отвезти елку группе больных СПИДом, которые живут вместе, она тоже вызвалась поехать. Мол, такое событие она пропустить не может.

Эллисон, скрестив ноги на заднем сиденье, набила рот сэндвичем и кивнула. Ей исполнилось уже четыре года: не малыш, но еще не взрослая девочка. В зависимости от того, как падал свет, или от того, какое у нее было настроение, она на моих глазах перемещалась из одного жизненного этапа в другой.

Доктор Хейз меня напугал. Если бы кто-нибудь узнал, чем я занимаюсь, я легко могла бы остаться без Эллисон. При одной мысли об этом я отложила сэндвич и завела машину. Иногда нужно действовать не думая.

Бонни ждала нас на улице: наверное, не хотела, чтобы я заходила в дом и видела, как ей живется. У меня уже вошло в привычку проверять, достаточно ли у Бонни лекарств и еды.

– Думаю, сперва надо заехать за елкой, – сказала я, забравшись в пикап Бонни и заведя кряхтящий мотор. Всегда стоит начинать с того, что кажется тебе самым сложным. Потом все становится намного проще. Лишних денег у меня не было, так что мне предстояло уговорить продавцов отдать нам елку бесплатно. – А еще можно купить рождественские открытки, чтобы больные отправили их своим родным.

– Ты скажешь, для кого нам нужна елка? – спросила Бонни.

– Думаю, об этом стоит сказать, – ответила я, повернув на хайвей 70. – Не хочу ничего выдумывать и обманывать.

Да, это рискованно, но я буду выбирать с осторожностью.

Мы подъехали к елочному базару и вылезли из машины. К нам подошел какой-то парень. Сперва он уставился на Бонни, потом стыдливо перевел взгляд на мои ноги и снова поднял глаза.

– Нам нужна помощь, – сказала я. – И мне кажется, вы тот, кто точно сможет нам помочь.

«Люди готовы помогать, – убеждала я себя. – Нужно просто давать им такую возможность».

Сделав глубокий вдох, я снова заговорила:

– Понимаете, в Литл-Роке есть дом, и в нем живут несколько больных СПИДом, которым осталось совсем недолго. И я подумала, что им было бы очень приятно, если бы свое последнее Рождество они встретили у елки.

Ему потребовалось время, чтобы осмыслить услышанное. Он немного помолчал: мог согласиться, а мог и отказать, и тема была бы закрыта.

– Хорошо, – спокойно ответил продавец.

– Хорошо? – переспросила я и тут же осеклась, пока он не передумал. – Что ж, замечательно. Правда, я вам очень благодарна!

В таких обстоятельствах я была бы рада и елочному обрубку, но мужчина принес нам хорошенькую ель. И даже сам погрузил ее в пикап, пока Эллисон приплясывала вокруг него.

– Вот, возьмите еще подставку, – сказал он.

Я улыбалась, словно мне в руки попал выигрышный билет.

– Спасибо, – сказала я. – Вы совершили прекрасный поступок, и я это очень ценю.

– Не стоит, – ответил мужчина.

– Стоит, – возразила я.

Когда мы выехали на дорогу, Бонни наконец открыла рот:

– Все прошло куда лучше, чем я ожидала.

– И не говори! – ответила я. – Теперь едем за открытками.

В те годы я была постоянным покупателем в «Холлмарк» и решила заехать именно туда. Возможно, мою уверенность подогревало то, что на елочном базаре все сложилось так удачно. Хозяйка магазина, сидя на полу, раскладывала на стенде открытки.

– Добрый день, – сказала я.

Женщина ответила мне широкой улыбкой. К ее переднему зубу прилип крохотный кусочек салата.

– Я хочу подарить дух Рождества нескольким больным СПИДом, которые живут в Литл-Роке, – сказала я. Улыбка исчезла. – И хотела узнать, не могли бы вы пожертвовать упаковку рождественских открыток.

Женщина чуть пригнулась и огляделась по сторонам, чтобы убедиться, что никто больше не слышал моих слов. Затем она озадаченно посмотрела на меня.

Я заговорила снова:

– Больные могли бы отправить открытки своим родными или кому-то еще…

– Кто захочет получить открытку от таких людей? – спросила женщина.

– Не знаю.

– Я не одобряю их образ жизни, – громко сказала женщина. Вид у нее при этом был отчаянно гордый.

– Жить им осталось недолго, – ответила я. – Так что можете не волноваться.

Женщина смотрела на меня так, словно видела перед собой или мерзкого, или глупого человека. А ведь я была завсегдатаем ее магазина. Наконец она взяла с полки упаковку открыток.

– Ладно, держите. Раз они все равно умрут, – сказала она, протянув мне открытки, – то какая разница.

– Какая разница… – тихо повторила я. – Прекрасные открытки. Я обязательно расскажу больным о вашей доброте.

– Не утруждайте себя, – сказала женщина, надувшись, чтобы поскорее выпроводить нас из магазина. Эллисон с Бонни уже стояли в дверях.

В последнюю секунду я обернулась.

– И да, у вас что-то в зубах застряло, – сказала я. Женщина с шумом выдохнула. – Мне показалось, вам стоит об этом знать.

Мы заехали еще и за марками для открыток. Выбор пал на агентство недвижимости, в котором, как мне было известно, дела шли очень хорошо. Муж владелицы компании умер, и с тех пор ей помогал сын Питер. Наши отцы были знакомы, и я надеялась, что Питеру передалась доброта покойного папы. Питер мне улыбнулся – он был чуть старше меня и выглядел просто очаровательно. Я принесла с собой открытки на случай, если мне потребуется доказательство. Рассказала про дом, про то, что у меня есть двенадцать открыток и что мне нужно двенадцать марок.

– Ничем не могу помочь, – сказала как отрезала мать Питера.

– Понимаю. – Мне не хотелось с ней спорить из-за двенадцати марок по двадцать два цента. – Пойдем, Эллисон. Спасибо, что уделили нам время.

«Просто забудь», – говорила я себе. Марки ведь можно купить и в понедельник, когда откроется почта. И, может, занести их больным чуть позже. Правда, я не знала, сколько у меня времени.

Я завела пикап, и, как только раздался глухой хрип мотора, на улицу выбежал Питер. Я открыла окно, и он протянул мне полоску из дюжины марок со статуей Свободы в профиль.

– Питер, спасибо!

– Да ладно тебе. – По его тону было ясно, что больше он не произнесет ни слова.

Я кивнула, но про себя очень радовалась тому, что нам удалось достать марки.

Я включила радио и сделала звук громче, услышав песню «Frosty the Snowman» в исполнении The Ronettes. Мы все стали подпевать, причем Эллисон едва знала из всей композиции пару слов, а из горла Бонни вместо текста вылетало кряканье.

Мы подъехали к дому. Перед нами было симпатичное здание в ремесленном стиле, обшитое светло-бежевым виниловым сайдингом и украшенное колоннами из белого кирпича. Мое воображение нарисовало такие яркие образы больных мужчин, живущих в этом доме, что мне пришлось напомнить себе, что мы с ними еще не знакомы.

– Эллисон, – поспешно сказала я, пока мы не вышли из машины, – я хочу, чтобы сегодня ты вела себя очень-очень хорошо, договорились?

Эллисон нахмурилась.

– Я всегда себя хорошо веду, – буркнула она.

– Знаю, малышка, – сказала я, отстегивая ее ремень.

Я достала елку из кузова, протащила ее по земле до крыльца и постучала. Мне открыл высокий тощий мужчина, который, кажется, отличался худобой еще до болезни. Но теперь он явно был нездоров.

– Я подруга… – я назвала имя психолога. – Он сказал, что мы можем заехать к вам, чтобы принести вам дух Рождества.

Мужчина посмотрел на меня так же озадаченно, как и продавщица из «Холлмарк», но постепенно выражение его лица смягчилось.

– Как мило с вашей стороны, – ответил он еще более слабым голосом, чем я ожидала. – Проходите, проходите.

В доме было просторно, словно в демонстрационной квартире на курорте. На диване сидел светловолосый мужчина, накрытый одеялом.

– Пожалуйста, не вставайте, – сказала я ему, хотя и не была уверена, что у него есть силы подняться.

На шум с верхнего этажа сбежал мужчина с такими же короткими волосами, как у Бонни. В руках у него была кисть для рисования. Всем парням было немного за двадцать.

– Меня зовут Рут Кокер Беркс, – сказала я, пожав руку каждому из них. – Это моя подруга Бонни и моя дочь Эллисон. Я помогаю больным СПИДом в больницах Литл-Рока и Хот-Спрингса. И мне захотелось приехать и познакомиться с вами.

На секунду в комнате наступило молчание.

– Никто не узнает, почему я сюда приезжала, – сказала я. – Обещаю.

Мы принялись устанавливать елку, а тощий парень принес с кухни радио и включил рождественские песни.

Мужчины смотрели, как кружится Эллисон, и Бонни смеялась. Она, ничуть не стесняясь этих парней, объяснила им, что перенесла рак. Я еще никогда не слышала, чтобы она так много рассказывала посторонним о своем лечении и об операциях. И они прекрасно понимали друг друга.

Художник сказал, что нам нужны елочные украшения, и тут же кое-что придумал.

– Пойдемте, – позвал он нас с Эллисон, – мы можем сделать их своими руками.

Бонни с двумя парнями осталась внизу. Художник превратил свою спальню на втором этаже – светлую комнату с матрасом на полу – в мастерскую, в которой все внимание приковывал полуразвалившийся заляпанный краской стол. Повсюду на стенах висели рисунки, приклеенные скотчем: призрачные контуры людей и пейзажей.

– Хочешь что-нибудь нарисовать? – спросил художник у Эллисон.

Она кивнула, спрятав руки за спину.

– Смотри, это акварель. Обожаю рисовать акварелью, – сказал художник, а потом окунул в воду и отжал дюймовую плоскую кисть. – Нам нужны только краски, вода и свет. Держи. – Он протянул Эллисон кисточку. – Выбирай любой цвет.

Эллисон обмакнула кисть в фиолетовую краску – это был ее любимый цвет.

– Смелее, – сказал художник, и Эллисон провела полосу на белом листе бумаги. – Отлично. – Он мягко взял Эллисон за руку, помог ей окунуть кисть в воду. – А теперь давай посмотрим, какую красоту можно сделать водой. Пошевели кисточкой, как будто птичка купается в луже.

Эллисон провела кистью по фиолетовой полосе, и от нее в стороны побежали бледно-розовые ручейки.

– Да у тебя талант, – сказал художник, и Эллисон расплылась в улыбке. – А теперь попробуй сделать то же самое с другими цветами.

Эллисон изрисовала три листа, и мы отнесли их на первый этаж. Чтобы рисунки просохли, художник прикрепил их к окнам, и они висели на стекле, словно витражи. А потом художник вырезал из рисунков фигуры, названия которых выкрикивала Эллисон. Кружки и сосульки, мятные палочки и звездочки. Из канцелярских скрепок мы соорудили небольшие крючки. Все улыбались, радуясь, что так неожиданно очутились вместе.

А потом случилось кое-что. На первый взгляд происшествие совсем незначительное, но оно оказалось очень важным. Долговязый парень ушел на кухню и вернулся со стаканом кока-колы для Эллисон. Он спросил у моей дочери, хочет ли она газировки, и Эллисон по привычке вопросительно взглянула на меня. А потом на меня посмотрели и все присутствующие.

В их глазах читался один простой вопрос: разрешу ли я своей дочери пить из стакана, из которого пил больной СПИДом, хотя стакан и вымыли? Я потратила столько времени, объясняя медсестрам и врачам, что вирус не передается, если прикасаться к пациентам со СПИДом или пить с ними из одного стакана! Я могла себе это позволить и сама делала все это, чтобы доказать собственную правоту. Но как быть с ребенком?

Эллисон держала стакан в руках и ждала, пока я скажу ей «да» или «нет». Как говорят у нас в Арканзасе, дальше тянуть было некуда.

Я кивнула, и Эллисон отпила из стакана. Я повернулась к парням.

– Простите, мне пришлось немного подумать, – сказала я. – Я привыкла, что обычно это касается только меня самой.

Я не пыталась их обмануть или уйти от разговора. Я боялась, и мне нужно было посмотреть своему страху в лицо. И вот препятствие рухнуло… Мы говорили о страхе и о чувстве одиночества. Каково это, когда люди не хотят дышать с тобой одним воздухом.

Один из парней знал психолога, хозяина дома, но я не стала спрашивать, где они познакомились. Психолог поселил мужчин в прекрасные условия, которые им были в новинку. Сам он приезжал раз в неделю, чтобы поговорить.

– Получается, у вас есть группа поддержки, – сказала я.

У каждого из парней умерли друзья и любовники, и теперь они остались втроем. Я рассказала им все, что знала: какие видела проявления болезни и какие больницы лучше обходить стороной. Они не спрашивали, на что будет похожа их смерть. Они уже знали.

Я вспомнила про рождественские открытки и спросила, не хотят ли парни их кому-нибудь отправить. Они принялись подписывать открытки, и в доме стало тихо. Только Эллисон тихонько подпевала радио. Художник поднялся на второй этаж и вернулся с одной из своих работ. Это был автопортрет, но теперь автор выглядел старше. Я увидела, что он сложил рисунок вчетверо и положил его в конверт.

– Отправлю брату, – объяснил он.

Мужчины побоялись указывать адрес дома как обратный.

– Напишите мой, – предложила я. – У меня есть абонементный ящик, так что никто ничего не поймет. – Я надеялась, что парни все же получат ответные письма. – Я привезу вам почту, когда ваши родные ответят.

Парни погрузились в открытки, а в комнате тем временем становилось все темнее, и о том, что пора включить свет, нам напомнила Эллисон. Вечер настал незаметно. Я чувствовала себя как дома, но по-прежнему смотрела на то, через что проходят эти мужчины, как бы со стороны. На прощание Эллисон обняла каждого из них, и мы вернулись в пикап. Худощавый парень помахал нам с порога и быстро закрыл дверь.

Он умер после Нового года. Через неделю не стало светловолосого парня, сидевшего на диване. У него так быстро развилась деменция, что он не узнал меня, когда мы случайно встретились в медицинском центре.

В феврале я закрыла глаза художнику. На их открытки так никто и не ответил.

Эллисон спрашивала, когда мы снова поедем к ним в гости. Я позвонила психологу, чтобы узнать, будет ли он и дальше пускать больных в свой дом. Он ответил отрицательно: больше он этого не вынесет.

Глава пятая

Мне звонили либо поздно ночью, либо рано утром. Я уже привыкла к звонкам из больниц, но теперь в трубке слышались голоса больных. Не знаю, где они доставали мой номер, но кто-то явно сообщал им, что я могу помочь.

Нередко телефон начинал звонить, как только за окном светало, словно на том конце провода только и ждали, когда взойдет солнце, и уже не могли терпеть. Звонить стали так часто, что я перенесла телефон к кровати, чтобы не будить Эллисон.

Многие из звонивших знали, что их ждет, но понятия не имели, как им быть. Когда-то они жили с бойфрендом, который умер, или им приходилось ухаживать за другом. Иногда я поднимала трубку, а в ней раздавались одни всхлипывания.

– Я рядом, – говорила я. И на протяжении часа слушала рыдания, потому что звонивший не мог рассказать мне о своей беде или не знал, как это сделать. – Все в порядке, не сдерживайтесь, плачьте. А если можете говорить, расскажите мне, что случилось. А если не можете, то… скажите, когда захотите повесить трубку, потому что я готова слушать вас до последнего.

Лекарства не существовало, поэтому я могла дать им лишь информацию. Как правило, они хотели вернуться в Арканзас из других штатов, и мне пришлось отучить себя сразу же говорить им «Не надо». Многие из них не могли получить врачебную помощь там, где жили. Их буквально вышвыривали из больниц, потому что они геи. Некоторым не были доступны даже основные сведения о том, что с ними происходит. Они спали на чьем-то диване, возможно, в гостиной у больного, за которым ухаживали. И так они перебирались с одного дивана на другой, пока у них не заканчивались близкие друзья, которые могли о них позаботиться. Я встречала их на автостанции в Малверне, в получасе езды от Хот-Спрингса. Вся их жизнь умещалась в потрепанном чемодане или в коробке. Зачастую они были в таком запущенном состоянии, что их нужно было сразу же везти в больницу, и тогда мы проделывали сорокапятиминутный путь до Литл-Рока. В больницу Хот-Спрингса я отвозила людей только в крайнем случае, да и то старалась убедить себя, что разница в пятнадцать минут будет почти незаметна, если я нажму на газ.

Многие приезжали в надежде, что матери примут их обратно. Иногда я заходила с больными к ним домой, чтобы не возвращаться за ними, когда они получат отказ. Матери всегда оказывались самыми немилосердными, отцы держались в стороне. Многих из этих молодых людей воспитывали пятидесятники, которые ненавидели геев. Церковь имела огромное влияние, и именно она определяла, какое место в жизни прихожан занимает семья. Женщины, вероятно, следовали примеру семьи, в которой ребенок не позволил бы себе совершить столь серьезный проступок. Конечно, решать, кого следует изгнать из семьи, могли и мужчины, но на постоянной основе этим занимались именно женщины. Они знали, что, если пожалеют своих сыновей, потеряют все.

Однажды вечером я сопровождала до дома молодого человека из Маунт-Иды. Дуглас так боялся рассказать обо всем родителям, что сам попросил меня зайти вместе с ним. Худощавый Дуглас дрожал всем телом. Переступив порог дома, я поняла, почему ему так страшно. Его мать была такой же низенькой, как и он, но смотрела на нас свысока. Ее злобное красное лицо было похоже на большой палец, по которому треснули молотком.

Женщина оглядела меня с головы до ног. Дуглас сказал, что хочет поговорить кое о чем очень важном, – тут его затрясло так сильно, что я взяла его за руку и подошла к нему ближе.

– Можно мы пройдем в дом и сядем? – спросила я.

– Конечно, – ответила мать Дугласа и поспешила в комнату, словно хотела навести в ней порядок. Она убрала с дивана газету, а когда мы сели, унесла на кухню стаканы с журнального столика. Послышался звук спускаемой воды, и в комнату вошел отец Дугласа. Жена сказала ему, что сын хочет поговорить о чем-то важном.

Дуглас молчал, поэтому говорить пришлось мне.

– У вас прекрасный дом, – соврала я. – Теперь я понимаю, почему сын хотел с вами встретиться.

Я этого так и не поняла, но в любом случае меня это не касалось.

Дуглас рассказал родителям все. Выпалил слова залпом и содрогнулся от спазма, испугав меня. Я положила руку Дугласу на плечо. Родители были потрясены.

– Я думала… – Мать Дугласа осеклась: она смотрела на мою руку, лежащую на плече у ее сына. Я подарила ей надежду. Она думала, что дело во мне. Что я беременна. Или что я просто двадцатилетняя потаскушка, которая втянула ее глупого сына в неприятности. Но это, по крайней мере, означало бы, что Дуглас не гей.

– За что ты так с нами? – прошептала женщина.

Она встала, и Дуглас снова вздрогнул всем телом. Интересно, сколько раз родители колотили его, пытаясь выбить из него гея? Дуглас поднялся с дивана и сутуло сжался, готовый защищаться.

– У тебя гнилая душа, – сказала ему мать.

Она повернулась к своему мужу, который качал головой, оттянув нижнюю губу и оголив зубы. Трус, пытающийся казаться смельчаком.

– Я всегда это знала, – сказала женщина. – Но приходить сюда и…

– Довольно, – сказала я, направляясь к двери. – Мы вас поняли. Спасибо. Дуглас хотел, чтобы вы знали.

Сам Дуглас промолчал; он еле стоял на ногах.

В машине он по-прежнему не произнес ни слова.

– Мне жаль, – проговорила я. А что еще тут скажешь?

Он кивнул. Я сказала ему, что он может переночевать у меня. Дело было в пятницу, и Эллисон была у отца. А утром я собиралась отвезти его в один из мотелей Хот-Спрингса. Они были раскиданы вдоль Уашита-авеню и Парк-авеню, потому что в наш город на источники приезжало много народу.

Я снова и снова прокручивала в голове слова матери Дугласа: «У тебя гнилая душа».

Я достала несколько простыней, чтобы Дугласу удобнее спалось на диване. Ночью я встала, чтобы проверить, как он себя чувствует. Нетронутые простыни так и лежали стопкой – Дуглас спал в одежде. Даже во сне он, кажется, старался занимать как можно меньше места.

Еще больше мужчин звонили мне перед тем, как вернуться. Когда они приезжали в Арканзас, я отвозила их в мотели, где за небольшую сумму они могли жить сколько потребуется. Благодаря Бонни я многое узнала о программе жилищной помощи. Соцзащита начала выплачивать больным СПИДом пособия по инвалидности, и я стала помогать им получать эти деньги. Эти парни всю жизнь работали в городах. Они вкладывали деньги в систему, которая их не принимала. Чтобы получить пособие, нужно было всего-то принести записку от врача. Да-да, записку. Она могла быть нацарапана хоть на спичечном коробке, и в ней должно было значиться: «Я врач этого пациента, и я считаю, что он болен СПИДом».

У нас в городе была пара геев, которые, как я думала, станут мне помогать, но я ошиблась. Они работали в социальной службе, и поначалу я несколько раз старалась попасть именно к ним, но это их только раздражало. Они боялись, что кто-нибудь узнает об их ориентации, – пытались скрыть то, что и так всем было известно. Просто об этом никто не говорил, потому что они были завсегдатаями на городских праздниках и на балу изящных искусств. Мы с Сэнди тоже бывали на этих вечеринках. Обычно в сопровождении двух первых попавшихся мужчин, которых моей лучшей подруге удавалось подцепить. Некоторые из них покупали мне напиток за три доллара и думали, что взамен могут меня полапать. На какое-то время я оставляла найденных Сэнди кавалеров без внимания и могла спокойно наблюдать, как эти два гея ведут себя в обществе, которое их полностью принимало, – ведь они соблюдали все правила.

Не то чтобы я ждала от них тайного знака, который указал бы на то, что мои запросы будут обрабатываться быстрее… Вовсе нет, но я была поражена, увидев, как отчаянно они пытаются отделаться и от меня, и от парней, которых я приводила. Когда мы встречались, они смотрели сквозь меня.

Но я не сдавалась. В очередях к бюрократам я, словно тренер на соревнованиях, давала ребятам наставления. Ведь чтобы все уладить, нам нужно было выигрывать каждый матч. Для меня эти парни были чемпионами, а вместе мы составляли одну команду.

– Так, сейчас мы пойдем в отдел выдачи продуктовых талонов, – говорила я. – На все вопросы можно отвечать только «да», «нет», «не знаю». А если чинуши станут чудить, я тебя прикрою.

Выйдя из кабинетов, мы анализировали проделанную работу, и я говорила ребятам, что горжусь ими.

Если я встречала слабеющих парней в больницах, менять что-то было уже поздно. Но здесь, за пределами клиник, я пыталась урвать у жизни каждую крошку радости. Эти мужчины так долго жили с клеймом отбросов общества, что теперь до смерти боялись просить о помощи. Я должна была сопровождать их на каждом этапе и не давать им унывать.

Вскоре стало понятно, что мне придется заниматься еще и свидетельствами о смерти. В больницах меня часто просили заполнить анкету для выдачи этого документа, а ведь я не знала о своих подопечных даже самых простых вещей. На свидетельствах о смерти я настаивала: так все будут знать, что они жили и умерли, что они существовали. Они были этого достойны. После всего пережитого они не могли остаться «ничейными иксами». Как-то раз в начале 1987 года ко мне обратились сразу несколько парней из разных штатов, и я собрала их вместе. Заказала пиццу и, пока мы ели и смеялись, засыпала их вопросами, словно ведущий телевикторины. «Помните девичью фамилию матери?» «Кстати, а откуда вы родом?» Мне приходилось постоянно помогать ребятам заполнять разные анкеты, так что в этих расспросах не было ничего необычного. Я просто сказала им, что эту информацию требуют в больнице «на всякий случай».

Мне хотелось, чтобы на парней обратили внимание, чтобы к ним относились уважительно. А еще чтобы они сами определяли свою судьбу, хоть окружающие и считали их возможности крайне ограниченными. Если я понимала, что у больного достаточно сил, то привозила его на кладбище Файлс и спрашивала, где бы он хотел быть погребен. Я похоронила рядом со своими родственниками многих, но были пациенты больниц, которых я едва успела узнать. А теперь мне встречались такие ребята, как Дуглас, которые постепенно приходили к жуткому осознанию того, что однажды их не станет. При этом и я, и они понимали, что это произойдет довольно скоро.

Джон, Дэнни, Нил. Я водила ребят по кладбищу и рассказывала о людях, которые там покоятся.

– А может, вам хочется быть поближе к дороге, чтобы оставаться в курсе событий?

Это предложение обычно было по душе тем, кто поразговорчивее. Тихони же часто выбирали место под дубом. Но обычно, показав ребятам все кладбище, я замолкала.

– Пройдитесь немного и встаньте там, где вам нравится больше всего: это и будет ваше место.

Я записывала все желания ребят в дневник. Дуглас выбрал место под дубом.

Мы с Эллисон сидели на церковном обеде, на который все принесли угощения. И каждый надеялся покорить собравшихся своей запеканкой из батата. На наших глазах разворачивалось негласное состязание. Я чувствовала себя вне конкуренции, потому что и так знала, что приготовила лучшую жареную курицу – такой вкуснятины прихожане еще не пробовали. Любая хозяйка прослезилась бы: настолько это блюдо было великолепно. Я насыпала в бумажный пакет муку, соль и перец и обваляла в этой смеси курицу. Затем я окунала ее в яйцо и снова обваливала в панировке, чтобы получилась хрустящая корочка. Моя мама, совершенно бездарная кухарка, проследила за тем, чтобы я научилась готовить, – ведь она мечтала выдать меня за сына шиномонтажника! И, по ее задумке, я должна была уметь его накормить.

Мы собрались дома у Мари. Вид у нее был важный донельзя – совсем недавно она обновила кухонный гарнитур, – и всем женщинами пришлось по очереди восхищаться ремонтом. Я предпочла поскорее разделаться с этой обязанностью. Мужчины, набив животы, беседовали о делах организации «Ротари»[15]15
  Rotary International – международная неправительственная благотворительная ассоциация, объединяющая ротари-клубы по всему миру.


[Закрыть].

Ближе к концу вечера, когда мы с Эллисон сидели в гостиной, из кухни донесся ужасный шум. Я поспешила на звук и увидела, что Мари, стоя у раковины, сбрасывает остатки еды в специальное отверстие.

– Сюда можно выкидывать все ненужное, – объяснила Мари, пытаясь перекричать грохот.

Еда отправлялась в мусоропровод. Все гости вели себя так, словно впервые видели такое чудо.

– Но это же не мусор, – сказала я.

Женщины повернулись и, натянув полуулыбки, выжидательно уставились на меня. Зато теперь я могла обосновать свое мнение и не стала упускать такую возможность.

– Я имею в виду, что еду можно оставить… а не выбрасывать.

Мари на секунду замерла.

– Конечно, Рут. – Она явно расстроилась, что ее представление прервали. Затем посмотрела на Эллисон. – Если вы не наелись…

– Нет-нет, мы наелись, – поспешила добавить я. – Все было очень вкусно. И я хотела попросить у вас рецепт шведских фрикаделек, они очень понравились Эллисон.

– Нет, не понравились, – обиженно заныла Эллисон. – Я сказала, что они…

– Еще как понравились! И, Мейбел, у вас получился отличный кекс. Просто я хочу сказать, что остатки можно раздать нуждающимся.

Мне уже приходилось развозить остававшуюся после пышных торжеств еду Бонни и пожилым горожанам. Например, мисс Анне и мисс Мак-Киссак. И, конечно же, Мельбе – она казалась окружающим элегантной, милой старушкой-лютеранкой, вот только изящным манерам научилась, будучи управляющей борделем в Сент-Луисе в 1950-х.

К примеру, после бала изящных искусств я шла на кухню, убалтывала того, кто был там за старшего, упаковывала остатки еды и развозила их тем, кто не мог выйти из дома, чтобы они тоже почувствовали себя частью праздника. Я рассказывала старикам, где была и кого видела. «А вот чем нас угощали, обязательно попробуйте это блюдо, очень вкусно». Мы с Мельбой сидели у нее на кухне, и она гадала мне на обычных игральных картах, раскладывая картину моего будущего на клеенке в желтую клетку.