Текст книги "Живая плоть"

Глава 3

В ту первую ночь Виктор Дженнер лежал в постели, перебирая в уме все, что нужно сделать. Он не смог заставить себя выйти из дома, потому что, как только открыл дверь и ступил на лестничную площадку, услышал внизу голоса и девичий смех. Электрический костюм начал облегать его туловище, руки и ноги, охватывать шею и стискивать горло, покалывать щиколотки и запястья, сдавливать грудь. Он отступил в комнату, ловя ртом воздух. Закрыл одеялом голову и верхнюю часть тела и пролежал на кровати около получаса. Потом встал, приготовил себе чай и положил на хлеб консервированных бобов, делая сильные, глубокие вдохи, чтобы успокоиться. Ему понадобилось сознательное усилие воли и громадная сосредоточенность, чтобы заставить себя думать о практических делах. В конце концов, когда стемнело, Виктор опустил штору, включил верхний свет, настольную лампу и, забравшись в постель, наконец сумел заставить себя привести мысли в относительный порядок. Первым делом пособие, потом встать на учет у врача, пойти в банк и выяснить относительно денег. Затем позвонить тете в Ганнерсбери. Потом пойти в центр по трудоустройству.

На воле, пока его не было, произошли большие перемены. Первые признаки этого он заметил по дороге в эту квартиру. Он полагал, что Лондон окажется грязнее, люди будут беднее, а главное, все вокруг внезапно оказалось гораздо больше, чем ему представлялось. Дженнер никого не знал, у него не было друзей, он был совершенно один. В памяти всплыло, как он хвастал в прежние дни, что не знает, что такое одиночество. Тогда ему нравилось собственное общество, но теперь он был в этом не так уверен. Сейчас Виктор стал сомневаться даже в том, что имел в виду под собственным обществом.

Виктор так долго находился в общей камере, в здании, где полно людей, что теперь боялся оставаться один. Но в конце концов ему удалось заснуть. Он всегда видел много сновидений в тюрьме, особенно о прошлой жизни и домах и, естественно, о твари из своей фобии, но ему ни разу не снился дом с адресом Солент-гарденз, 62, в Кенсел-Райз. Теперь, больше десяти лет спустя, он его увидел. Он снова находился в этой спальне, как загнанное в угол животное, и охотники заходили со всех сторон. Девушка не годилась в заложницы: он мог только убить ее, а что было делать потом? В этом месте Виктор понял, что видит сон, потому что в действительности все было не совсем так. И подумал, что нужно немедленно открыть глаза, пока сон не перерос в кошмар.

Дэвид Флитвуд открыл дверь и вошел – только это был не Флитвуд, это был он сам, похожий, как отражение в зеркале. Виктор услышал, как он кричит Флитвуду, чтобы он прислал настоящего полицейского, а не кого-то переодетого, и тот, словно поняв, начал преображаться на его глазах, становиться выше, тоньше, бледнее. Позади него на стене находилась картина, нарисованный или выгравированный контур. Дженнер не мог понять, что там изображено, но заранее опасался этого знания.

– Я вижу сон, – сказал Виктор, закрыл глаза и открыл их снова, собираясь проснуться, но сновидение отказывалось его отпускать.

– Это настоящий пистолет, – сказал он Флитвуду. – Я взял его у дяди, он был старшим офицером в немецкой армии. Напрасно вы не верите мне.

– Да верю я вам, – ответил Флитвуд, и тут Виктор понял, что скверной части сна не будет. – У вас есть десять минут, чтобы уйти. Я не смотрю на вас, понятно? Я смотрю на эту картину.

Флитвуд повернулся к нему спиной и, прислонясь к перилам, стал смотреть на картину. Изображено там было вовсе не то, что представлялось Виктору. Это были руки молящегося. Держа девушку за талию, Дженнер прошел мимо полицейского в ванную; только когда они вошли туда, это оказалась не ванная, а дом его тети Мюриель в Ганнерсбери, там были его мать и отец, его тетя и дядя, они пили чай. Увидев девушку, мать поднялась и сказала: «Привет, Полин, ты здесь лишняя».

Виктор проснулся. Комнату заливал солнечный свет. Он стал думать о своем сновидении. Многие ли вынуждены видеть во сне события десятилетней давности, умерших или исчезнувших людей, потому что за это время не узнали никого нового? Само собой, незнание обоюдно. Он не знал их – а они не знали его. Однако это быстро изменится. Изменится скоро, если он встанет на учет у врача, познакомится с другими жильцами и последует совету Джуди поступить на вечерние курсы.

Ему придется рассказать всем, с кем станет знакомиться, кто он и где провел последние десять лет. Или же искусно лгать. Изменить для начала имя, говорить, что болел или жил за границей. В таком случае нужно начинать сразу. Не оставаться в доме дольше, чем необходимо. Первым делом нужно выйти наружу. Так человек, попавший в автокатастрофу, понимает, что нужно как можно скорее сесть за руль, иначе уже никогда не соберется с духом. Виктор понимал, что должен бывать на улице, среди людей. Досадно, что он ехал сюда в машине Джуди. Все казалось очень важным, изменившимся, нереальным. И неизвестно, как воспринималось бы все, будь он на своих двоих, без этой крепкой, защищающей его капсулы из стекла и металла. Но он должен выйти, этим же утром.

Виктор Дженнер ждал, лежа в постели, пока не утихли все звуки. Прошлой ночью он рассчитал, что в доме заняты еще четыре комнаты, и когда парадная дверь хлопнула четыре раза, встал. Разумеется, в доме могли быть еще люди, неработающие жены или старики, но на этот риск пришлось пойти. По пути в ванную и обратно он никого не встретил. Надел одежду, принадлежавшую ему до ареста, серые шерстяные брюки и вельветовый пиджак. Брюки были тесны, пришлось ослабить ремень – в тюрьме он потолстел, наверняка из-за тяжелой пищи.

Выйти оказалось нелегко. Виктор возвращался дважды, первый раз из-за опасения, что не закрыл окно, второй – уже от подножия лестницы, – потому что подумал, что может быть холодно и нужен свитер. Большая, солнечная, ветреная, жуткая улица приняла его, как ледяная вода неподготовленного ныряльщика. Он тяжело дышал, жадно, с трудом хватая воздух. Ему пришлось немного постоять, держась за воротный столб. Вероятно, то была агорафобия[3]3
  Агорафобия – боязнь открытого пространства.


[Закрыть], которой страдала тетя Мюриель. Во всяком случае, мать говорила ему, что она в течение пяти лет не выходила из дома. Если она чувствовала себя так, он мог это понять.

Вскоре Виктор заставил себя медленно двигаться по улице в сторону Эктон-Хай-стрит. Путь пролегал мимо дома, где он провел детство. Каждый шаг доставался ему с большим трудом, ему казалось, что за ним следят. Преодолевая страх, поймал себя на том, что каждые несколько секунд резко оборачивается, но за его спиной никого не было. Ему пришло в голову, что машин стало слишком много: они стояли повсюду, их было вдвое-втрое больше, чем десять лет назад. Какая-то женщина, выходя из дома, сильно хлопнула парадной дверью. От этого звука Виктор подскочил и едва не вскрикнул. У ворот дома, где жили родители, остановился и посмотрел на него.

Мать не была особенно ревностной или хотя бы заботливой домохозяйкой, и снаружи дом выглядел неказисто. На всех окнах шторы были с разными и не особенно привлекательными рисунками. Теперь каждое окно было украшено белоснежным тюлем, прозрачные оборки образовывали петли, как нижняя юбка девушки. Когда ему на ум пришло это сравнение, Виктор ощутил одышку и какую-то стесненность. Девушки не носили нижних юбок, так ведь? Разве что резко изменилась мода. Дженнер слегка расслабился, вспомнив, что у матери была именно такая нижняя юбка, белая, с оборками, накрахмаленная, в середине пятидесятых годов, когда такие вещи были в моде.

Штукатурка дома была белой, как глазурь на рождественском торте, деревянные балки были выкрашены в изумрудно-зеленый цвет. По обе стороны парадной двери стояли бело-зеленые кадки с небольшими кипарисами. Виктору пришло в голову, что дом его детства стал таким ухоженным потому, что сейчас жильцы владели им. Когда дом принадлежит тебе, то его внешнему виду уделяешь куда больше внимания. Изначально этот дом снимала его бабушка со стороны матери, и родители, когда поженились, стали жить вместе с ней. Это было сразу после Второй мировой войны. Бабушка умерла за несколько месяцев до рождения Виктора, а родители продолжали снимать дом: арендная плата было очень низкой, а нехватка жилья – очень острой. Мать была счастливицей: ей повезло влюбиться, выйти замуж за любимого мужчину и сохранить свои чувства в течение тридцати пяти лет совместной жизни. Виктор никогда не был влюблен и не мог представить себе, что это такое. Мать умерла всего в пятьдесят семь лет. Отец, старшее ее на десять лет, умер первым. Через пять лет после того, как Виктор попал в тюрьму, с ним случился удар, и он мог передвигаться только в кресле-каталке. Катясь однажды летним утром по тротуару – может быть, на этом самом участке, подумал Виктор, между воротами и углом, – он перевернулся и погиб, наткнувшись креслом-каталкой на кирпичную стену. Причиной смерти стал тяжелый сердечный приступ. От чего умерла мать, Виктор не знал, хотя в свидетельстве о смерти, которое ему показали, причиной было названо коронарное заболевание. Это удивило его, потому что мать была сильной женщиной. Но, может, это было не так уж удивительно, поскольку муж был всей ее жизнью, центром и сущностью ее существования. Виктор иногда пытался представить, как жилось матери в одиночестве, но не мог вообразить ее без отца.

Виктор с раннего детства привык к обществу экспрессивных людей. Мать была молодой, хорошенькой, отец постоянно касался ее, обнимал, целовал. Он никогда не видел, чтобы его родители пользовались стульями, – они сидели только на диване, держась за руки. Погружаясь в прошлое (он вспоминал его, репетируя, что говорить психиатру), Виктор не мог представить родителей поодиночке или вспомнить времена, когда был наедине с матерью, хотя такие случаи наверняка бывали, например, после школы, до возвращения отца с работы. Насколько он помнил, они никогда не ссорились. Были добрыми, любящими родителями, и если мать всегда оказывала предпочтение мужу перед сыном – первым подавала ему еду за столом, приберегала для него лакомые кусочки в голодное послевоенное время, – Виктор сказал бы психиатру, что ничего иного не ожидал, так как отец был старше, больше, сильнее его.

Друзей у родителей было мало, и почти единственными гостями в доме были родственники. Родители были друг для друга всем, спаянными в некоем исключительном сочетании дружбы, преданности и секса. Мать Виктора отвечала на все его вопросы о сексе смело и подробно. Поэтому к пяти годам он знал, откуда берутся дети, знал, что родители продолжают делать то, от чего появляются дети; мужчина вводит свой член в лоно женщины, даже если они не хотят детей, потому что это хорошо, и, по словам отца, мужчины и женщины для того и существуют. Отец чертил для него схемы – собственно, даже не чертил, калькировал с книги, что слегка разочаровывало Виктора, – и отвечал на вопросы, на которые мать не могла или не хотела ответить, например, что такое поллюции и как ощущается желание делать то, от чего появляются (или не появляются) дети.

Однако, несмотря на это, Виктор никогда не связывал секс с родителями. Однажды в шестилетнем возрасте он встал, чтобы пойти в туалет, и, когда проходил мимо двери их спальни, услышал стоны матери: «Не надо, не надо! О, нет, нет, нет!», а потом она низко завыла, словно животное. Но ведь перед тем, как лечь в постель, мать выглядела такой счастливой! У него в ушах все продолжал звучать этот вой, а он вспоминал ее негромкие серебристые смешки, уклончивую улыбку отца, руку, гладящую его затылок. Виктор совершенно не боялся родителей, но боялся войти в эту комнату. И все-таки, собравшись с духом, подергал ручку двери. Дверь была заперта.

Наутро, проснувшись, Виктор первым делом услышал пение матери. Она напевала популярную песенку того времени: «Песочный человечек, принеси мне сновиденье»[4]4
  Песня Mister Sandman Пэта Балларда, впервые записанная в 1954 году. Песочный человечек – фольклорный персонаж, приносящий детям сон.


[Закрыть]. Там была такая строка: «Скажи, что мои одинокие ночи уже позади». Она вошла в спальню сына, все еще смеясь каким-то словам отца, поцеловала сына, сказала, что день замечательный, и отдернула шторы, чтобы впустить солнечный свет. Поэтому он понял, что у нее все хорошо и ей было не больно, а радостно. Даже подумал, не приснилось ли ему то, что он слышал, не принес ли Песочный человечек ему это сновиденье, как в песне. Эта история до сих пор озадачивала его. Разумеется, он больше никогда не подслушивал у той двери и крайне изумился, когда больше двадцати с лишним лет услышал, как отец кому-то рассказывал, каким несносным он был в раннем детстве – отец назвал его «язвой»: вечно бродил ночами по дому, и однажды его нашли крепко спящим на пороге их спальни.

Ночью перед своим седьмым днем рождения он видел, как они этим занимаются. Впоследствии прочел в каком-то журнале – возможно, в «Ридерз дайджест», – что у психиатров это называется «первосцена», а в другой статье, что семь лет считаются началом возраста разума, то есть ты уже понимаешь, что делаешь, и несешь за это ответственность. То была ночь перед его днем рождения. Он знал, что родители купили ему подарок, где-то спрятали, и бессовестно искал его. То же самое было в сочельник. Он пошел искать подарки и думал, что они об этом догадываются и слегка наслаждаются его любопытством, подыгрывают ему и прячут подарки в неожиданных местах.

Виктору хотелось кошку или собаку, но он сомневался, что их получит. В крайнем случае надеялся на кролика. Ему туманно обещали «зверушку». Он поднялся с кровати в половине девятого, потому что никак не мог заснуть, и спустился вниз искать подарок. Телевидения тогда не было, а если и было, у них не было телевизора. Родители по вечерам включали радио. Из гостиной доносилась негромкая музыка. Он очень тихо открыл дверь, чтобы проверить, достаточно ли они заняты, чтобы не заметить, что он не спит. Заняты они были достаточно. Отец в рубашке, но без брюк, поднимался и опускался на матери, лежавшей на диване, застланном коричневым бархатом, задрав ей юбку и расстегнув блузку.

Мальчик завороженно остановился в дверях. Сперва его поразили издаваемые звуки, какое-то сосущее чавканье, пыхтенье отца, протяжные вздохи и отрывистые вскрики матери. Но потом он не смог отвести глаз от их движений – метания матери из стороны в сторону, подскакивания и опускания отца. И в этот момент он понял, что не смог бы их побеспокоить. Годы спустя, когда Виктор думал об этом, он пришел к выводу, что даже выстрел из дробовика не отвлек бы его родителей от этого странного занятия.

Тогда он повернулся и вышел. В кухню. Ему хотелось конфет или печенья, хотя это и запрещалось после того, как он почистил зубы. Но, несмотря на это, ему было необходимо съесть чего-нибудь сладкого для утешения. У них был маленький холодильник, но сладостей в нем не держали. Кладовая представляла собой большой встроенный шкаф с каменным полом, с окошком на двери, затянутым проволочной сеткой, и пустотелым кирпичом снаружи. Дотянуться до дверной ручки Виктор еще не мог, но дверь была закрыта неплотно. Виктор взялся за край и открыл ее.

Громадный панцирь. Голова с пустыми и безжизненными глазами, к тому же чудище перебирало толстыми уродливыми лапами. И все это прямо перед лицом мальчика. Виктор закричал. Закрыл лицо, глаза, уши и с криком стал кататься по полу. Отец и мать прекратили свое занятие, потому что услышали его, и прибежали, на ходу застегивая одежду. Мать подняла Виктора на руки и раз за разом задавала всего один вопрос: почему? Немного погодя он понял, что с ним произошло, и принял объяснения. Это был рождественский подарок, оставленный на ночь в ящике на полу кладовой, но мальчик не заметил ни ящика, ни соломы, ни проволочной сетки. Только черепаху. Разумеется, ее отдали Макферсонам, которые жили дальше по улице.

Вон он, дом Макферсонов, пятый от этого. Может быть, они еще живы, однако эта тварь, которую он мысленно назвал по имени только один раз, и даже сейчас боялся произнести это слово, наверняка сдохла. Возможно, миссис Макферсон сейчас наблюдает за ним из окна. Что мать сказала о нем соседям? Скрыть она никак не могла. Несколько дней газеты много писали о его преступлениях, потом все повторилось опять, когда начался суд. Дженнеру стало любопытно, очень ли ее это беспокоило. В конце концов, это его, не отца, отняли у нее и посадили в тюрьму.

Виктор прислонился к створкам ворот. Позади них, за боковой калиткой, был мощеный солнечный дворик, где мать выращивала помидоры в горшках, и одно из окон или в данном случае решетка, открывающаяся на дворик из кладовой, где эта… тварь находилась в ящике за проволочной сеткой. Ему впервые пришло на ум, что только очень неаккуратная хозяйка могла бы поместить на ночь в кладовую такое чудище, и почему-то вздрогнул. Не открой он тогда дверь в кладовку, вполне вероятно, его жизнь сложилась бы по-другому, хотя это и сомнительно.

Виктор бросил прощальный взгляд на дом. Он, собственно, и не жил там после того, как окончил школу и поступил в политехнический институт. Жаль, что родители не купили дом. Тогда бы он сейчас мог получать… Какую сумму теперь приносит такой дом? Двенадцать тысяч фунтов? Пятнадцать? Виктор поразился тому, что увидел в окне агента по продаже недвижимости, когда наконец, чувствуя, как его уверенность постепенно нарастает, дошел до Эктон-Хай-стрит.

Сорок тысяч фунтов за такой дом! Сколько тогда будет стоить проезд на автобусе? А если он захочет взять такси? Ему вспомнился анекдот, ходивший до того, как он попал в тюрьму и инфляция начала снижаться. Он услышал его от Алана, у которого работал.

«Жил-был человек, решивший воспользоваться инфляцией. Он велел усыпить себя и заморозить на двадцать лет. Проснувшись, он прежде всего увидел письмо годовой давности от своего биржевого маклера, где сообщалось, что его инвестиции достигли миллиона фунтов. Пошел к телефону-автомату, чтобы позвонить маклеру, и, когда нащупывал в кармане монеты, прочел инструкцию пользования телефоном, где говорилось: наберите нужный номер и, услышав гудок, опустите в автомат девять миллионов фунтов…»

Не апатия и не страх мешали Виктору Дженнеру заняться чем-то еще, кроме получения выплат по социальному обеспечению. Ему все больше и больше не хотелось укореняться здесь, в Эктоне. За неделю на свободе он сумел избегать контакта с другими жильцами дома и не видел ни домовладелицы, ни ее агента. Квартплату она получала напрямую, минуя его. Очевидно, в Министерстве здравоохранения и социального обеспечения полагали – и не зря, – что если выдавать квартирные деньги бывшему арестанту, то тот будет тратить их по собственному усмотрению. А встать на учет у врача он еще успеет, когда заболеет.

Ежедневное чтение газет и журналов давало Виктору представление о нынешних нравах и манере говорить. Появилось выражение «настраиваться», которого он не слышал раньше. Пока Дженнер настраивался, чтобы пойти в банк и узнать, сколько денег у него на счете, или пытался настроиться, твердя себе, что, разговаривая там с управляющим или с кем-то другим, не будет бояться, произошло нечто, заставившее его выйти из дома. Он провел почти неделю в этой комнате, когда ему буквально навязали встречу с совершенно незнакомым ему человеком. Утром в десять часов раздался стук в дверь, и когда он открыл, сам не свой от беспокойства, то обнаружил перед собой женщину, объявившую, что ее зовут Норин и она пришла убраться в комнате.

– Убирать комнату не нужно, – возразил он. – Она не нуждается в уборке. Мне не по карману за это платить.

За последнюю неделю Виктор ни с кем не общался, даже с собой, поэтому звук собственного голоса показался ему слишком холодным и отстраненным. Норин, видимо, не замечала таких тонкостей. Она вошла, толкая перед собой пылесос.

– О деньгах уже позаботились, – сообщила она, – уборка входит в вашу квартплату. – Женщина посмотрела по сторонам: – Не нуждается! Вот и верь вам.

Норин принялась за работу с бурной энергичностью, отодвинула кровать от стены, убрала тростниковый стул, стол и половики на середину комнаты, заранее включив пылесос, словно ему требовалось прогреться. Уборщица была невысокой, довольно хорошенькой, лет тридцати пяти, с длинными, вьющимися немытыми волосами. Тело ее было довольно полным и не слишком складным, однако ноги были стройными, с изящными лодыжками. На ней была черная юбка, розовато-лиловая рубашка и сандалии. Неожиданно Виктор ощутил необычайно сильный прилив возбуждения.

Он потихоньку отошел и встал между шкафом и раковиной. Электрический костюм, вызывающий панику, начал постепенно захватывать его тело. В прошедшую неделю он был доволен тем, что ничего не ощущал. Почему сейчас его охватило это желание? Эта Норин не так уж привлекательна, и от нее несет потом. Не так уж молода. Может, причина в том, что он здесь, в своем жилище, чувствует себя в безопасности, хотя на улице почти всегда скован страхом и неуверенностью? Ему хотелось заскулить, заблеять, как животное. Хотелось пронзительно закричать.

Норин прокричала сквозь шум пылесоса:

– Если вам нужно куда-нибудь идти, меня ждать необязательно. Тогда не будете путаться у меня под ногами. Уборку я обычно заканчиваю за полчаса.

Виктор надел пиджак и тихонько прошел мимо нее, опираясь ладонями о стены. Значит, годы тюрьмы не убили желания. А разве он думал, что убьют? За дверью, на лестничной площадке, он упал на колени и прижался лбом к полу. Закачался взад-вперед. Пылесос за дверью выл, рычал, икал. Виктор ударился лбом о пол. С трудом поднялся на ноги и, шатаясь, стал спускаться по лестнице. Комната его была захвачена, и спрятаться ему было негде. Ему вспомнилась строка, которую он прочел где-то давным-давно. Наверняка она ему встретилась в том смешанном литературно-социолого-экономическом курсе в политехническом институте. «Мой ад везде, и я навеки в нем»[5]5
  Цитата из «Трагической истории доктора Фауста» К. Марло (перевод Н. Амосовой).


[Закрыть]. Виктор понятия не имел, кто это сказал, но вокруг него был ад, и он находился в нем по самое горло.

Деньги, оставленные ему родителями, лежали на депозитном счете в местном отделении «Ллойдз-банка». Изначально там было около тысячи фунтов, но из этой суммы вычли стоимость похорон его матери и плату за вывоз мебели. Виктор заставил себя идти в банк, скрипя зубами и держа руки в карманах. Часть пути он шел почти вслепую, прикрыв глаза и так склонив голову, что видел только тротуар.

В банке все оказалось очень просто, и Дженнер недоумевал, что мешало ему появиться здесь раньше. Он назвал свою фамилию. Банковскому служащему она была неизвестна, но даже хотя Виктор не смог назвать номер счета, проблем не возникло. Теперь все такие данные находили в компьютере. Виктор, едва знавший, что такое компьютер, почувствовал себя невежественным и благоговеющим.

На его счете лежало лишь чуть больше трехсот фунтов. Сложенную пополам полоску бумаги ему передали через маленький желоб под решеткой. В банках стали гораздо больше заботиться о безопасности, чем десять лет назад. Виктор вспомнил, что Кэл отбывал срок за ограбление банка. Джорджи поставил под дуло начальника какого-то почтового отделения в Херефордшире, а его сообщник тем временем завладел двумя сотнями пенсий по старости. Триста фунтов – и это включая накопившиеся за пять или шесть лет проценты.

Пользоваться телефоном, находившимся на стене за лестницей, Виктор не хотел. Его могли подслушать. Никогда не знаешь, есть ли кто в доме или нет. Возле центра трудоустройства стояли две телефонные будки, обе были свободны. Виктор посмотрел, какие предлагались вакансии. Их было больше, чем говорила Джуди, однако наверняка, когда он подаст заявление, окажется, что либо места заняты, либо работа не та, что казалась. Одно объявление могло даже его устроить: «Требуются квалифицированные и малоквалифицированные металлисты и столяры для работы в цехе конторской мебели». У Алана он работал водителем в автомобильной компании. Дженнер уверенно управлялся с любыми машинами, умел делать картотечные шкафы, но что сказать, когда его спросят о прошлом опыте?

Виктор открыл дверь одной из телефонных будок. Справочников там не было, и когда он попытался позвонить, оказалось, что телефон не работает. В другой будке срезанная трубка лежала в металлической коробке для справочников. Виктор не мог этого понять. Должно быть, лицо его выражало недоумение, потому что, когда он вышел из будки, проходившая мимо женщина сказала:

– У нас тута, голубчик, вандалы похулюганили. Уж пару недель как.

Виктор нашел возмутительным, что такое варварство сходит людям с рук. Он собирался позвонить тете, но теперь подумал – зачем? Когда бы он ни приехал, она будет дома. Она никогда не выходит. Возможно, Норин уже закончила наводить чистоту на испещренный равиоли линолеум, но вполне могла все еще находиться в доме. Он не хотел возвращаться, пока она там.

Виктор пошел по Ганнерсбери-авеню – сесть в автобус ему не хватило духа. Мимо него проносился по пути в Хитроу густой, будто в часы пик, поток машин, хотя было только одиннадцать утра. Он подумал, каково было бы попытаться вести машину спустя десять лет. Этот район мать называла «аристократическим», но Виктор всегда считал его вычурным: нагромождение больших домов неотюдоровской застройки, кирпичные стены, украшенные деревянными балками, освинцованные окна с витражными стеклами. Быть может, район был бы не так уж плох, окажись он попросторнее, выдели строители каждому дому хотя бы по пол-акра земли, но вместо этого они стояли очень тесно. Почти все палисадники были украшены альпийскими горками, между ними поднимались дорожки к парадным дверям. Дом его тети был угловым, с дубовой, обитой гвоздями на средневековый манер парадной дверью и с увитым плющом гранитным валуном, поддерживающим крыльцо.

Мюриель Фарадей вышла замуж поздно. Она была старше его матери, но когда вступила в брак, Виктору шел уже семнадцатый год. Он помнил, как ходил на свадебный прием, потому что только что пришли результаты школьных выпускных экзаменов. Отец рассказывал всем, что его сын получил отличные оценки, и это смущало Виктора. Бракосочетание состоялось в каком-то отделе записи актов гражданского состояния. Мюриель была на высоких каблуках, в большой шляпе, поэтому выглядела громадной рядом с сутулым пожилым мужем. Сидни Фарадей был владельцем трех процветающих зеленных магазинов, вдовцом, имеющим взрослых детей. Мать рассказала Виктору, что Мюриель поставила мужу условие: если она согласится за него выйти, то не должно быть и речи о том, чтобы ей пришлось работать в одном из магазинов, даже если потребуется срочная помощь в экстренной ситуации.

Виктор и его родители никак не выиграли от удачного замужества Мюриел, хотя мать питала большие надежды на фрукты не в сезон и скидки на молодую картошку. «Хотя бы корзинку клубники», – не раз вздыхала она. Вручать такие подарки было бы трудно, потому что мать приглашала гостей или принимала приглашения очень редко, а у тети вскоре после бракосочетания развилась фобия, заключавшаяся в боязни выходить из дома. Виктор всего трижды бывал у дяди с тетей: два раза на Рождество и еще раз по какому-то случаю.

Перед тем как подняться по ступенькам к парадной двери, Виктор спустился по крутому пандусу к гаражу. Гараж был деревянно-кирпичным, с маленькими ромбовидными окнами, как в сельском коттедже на календаре. Виктор посмотрел в одно из окошек и увидел сваленную мебель, покрытую портьерами его матери. Поверх портьер были рассыпаны вещи из его родного дома – чашки, тарелки, вазы, пепельницы, пресс-папье и подсвечники. Там, где одна портьера съехала, он увидел изголовье кровати родителей, старый простеганный золотистый атлас, с которого свисала длинная, толстая паутина.

К парадной двери вела неровная бетонная лестница. Ее окружали искусственные нагромождения камня, покрытые ползучими растениями, отчасти заслоненные веерообразными ветвями можжевеловых кустов. Насколько Виктор помнил это место – с того времени, как Мюриель вышла замуж за Сидни и переселилась сюда, – мрачную суровость этих обрывов смягчали садовые статуи: лягушка, кролик, сова с нарисованными желтыми глазами и черепаха. К счастью для Виктора, она меньше всех бросалась в глаза: камень, на котором она стояла, находился ближе остальных к живой изгороди и был наполовину закрыт можжевельником. Бросив на черепаху беглый взгляд, ее можно было принять за камень. Виктор, разумеется, не приближался к статуе, видя ее лишь краем глаза. Теперь он заметил лишь то, что она по-прежнему там, не больше и не меньше закрытая, чем в прошлый раз, когда он был здесь больше десяти лет назад. Либо можжевельник не вырастал, либо его специально подстригали до этого уровня.

Парадная дверь выглядела так, словно не открывалась месяцами или будто представляла собой вход в какую-то крепость, и на его звонок, для чего требовалось потянуть витой металлический прутик, выйдет привратник в кольчуге, с дубинкой в руке. Виктор заколебался. Мебель была ему не нужна, ее было некуда ставить, и даже будь у него пустой дом, требующий новой обстановки, он бы предпочел все, что угодно, но не эти вещи, в которых каким-то образом окаменели воспоминания, терзания и стыд. Но Виктор пришел не за этим. Пожалуй, он появился тут ради того, чтобы увидеть Мюриель, единственную оставшуюся в живых родственницу, единственное оставшееся звено цепи из плоти и крови, связывающей его с прошлым.

Возможно, она умерла. В тюрьме не потрудились бы сообщить ему об этом. Возможно, прикована болезнью к кровати. Дом выглядел нежилым. Но это впечатление создавалось и в тот далекий рождественский день, когда он пришел сюда с родителями; на входной двери не было ни гирлянды, ни открытки. Виктор взялся за металлический прутик и позвонил.

Все окна соседних домов отливали черным антрацитовым блеском, но в доме тети они казались подернутыми серой дымкой, пыльным налетом: на них многие годы лил дождь, а потом снова садилась пыль. Виктор позвонил снова. На сей раз что-то сдвинулось в полной безжизненной тишине дома. Сам не понимая отчего, – он ведь просто звонил своей старой тете, с которой не было связано ничего значительного, – Виктор ощутил легкий страх, электрическую дрожь в плечах и в пояснице. Втянул живот, расправил плечи и сделал глубокий вдох.

Дверь медленно приоткрылась, кто-то внутри дома это делал очень медленно и осторожно – на дюйм, на шесть дюймов, на фут. На Виктора уставилось подергивающееся старческое лицо, смахивающее на мышиное. Тетя так постарела, что он не узнал бы ее в том почти невозможном случае, если б они встретились в каком-нибудь другом месте. Дженнер не мог отвести от хозяйки дома напряженного взгляда, и с каждым мгновением ему казалось, будто кто-то невидимый сжимает его горло. Раньше она была громадной, с большим белым отечным лицом, напоминавшим ему замысловатый торт в витрине кондитерской, покрытый сахарной пудрой, с вишнями и марципанами, окруженный золотистыми украшениями. Теперь этот торт будто выбросили в мусорную корзину: на месте глазури появились пыль и паутина, похожий на плесень налет покрыл пористые щеки. Полное тело, раньше туго затянутое корсетом, стало дебелым и сгорбленным. Мюриель носила розовую сетку на редких седых волосах, некогда обесцвеченных пергидролем. На ней были грязно-синие шерстяной халат и домашние туфли.