Текст книги "Песнь теней"

Королевство, из которого нужно сбежать

Дилижанс должен был прибыть поутру.

Каково же было мое удивление, когда в тот вечер некоторые жители деревни пришли нас проводить, снабдив подарками, добрыми пожеланиями и непрошеными советами. Булочник и его жена принесли конфет, мясник принес мяса, а пивовар привез пару бочек пива, чтобы выпить за наш отъезд. Постояльцы гостиницы смешались с остальной толпой, и впервые за долгое время состоялся импровизированный праздник. Я была тронута этим визитом и оценила жесты доброй воли, даже если их советы были не совсем уместны.

– Не забывай приглядывать за своей сестрой, Лизель, – сказала фрау Беккер. – Красота бывает безрассудной, а мы не хотим, чтобы Кете связалась с непорядочными людьми.

– У тебя умная голова на плечах, – согласился ее муж. – И нам не приходится тревожиться о том, что тобой воспользуются какие-нибудь проходимцы.

Моя улыбка застыла в гримасе, но я поблагодарила их за шикарный белый торт. В гостинице у нас не водилось столько сахара, чтобы мы могли тратить его на подобную роскошь, так что это лакомство было абсолютнейшим удовольствием, хотя и оставляло неприятный привкус.

Скоро все наши благожелатели, один за другим, выскользнули из двери в сгущающуюся ночь, оставив в наших сердцах предвкушение, тревожное предчувствие и легкую симпатию к крошечному городку, из которого Кете и я так стремились убежать. Мама настояла на том, чтобы мы пораньше легли в постель и не беспокоились о домашних делах, потому что наутро нам нужно было быть бодрыми и отдохнувшими. По блеску в ее глазах я подозревала, что маме не терпелось спрятаться в убежище кухни и поплакать там всласть втайне от нас.

Констанца провела вечер, запершись наверху в своей спальне. Хотя я знала, что это, скорее всего, к лучшему, ее нелюдимость ранила. В конце концов, она ведь снизошла до того, чтобы появиться на празднике в честь прощания с Йозефом.

Это было неразумно, но странная меланхолия овладела мною в нашу последнюю ночь в гостинице. Я должна была быть счастлива. Я должна была радоваться. Моя жизнь простиралась передо мной как золотая тропа, ведущая к бесконечным возможностям, к сияющему городу. Однако я ощущала странную отрешенность от этой перспективы, как будто моя радость ослабевала с каждым днем.

На моей душе лежала тень. Я знала, какие чувства должна была испытывать, каких последствий стоило опасаться, но все было темным, туманным, смутным. Между моими разумом и сердцем выросла преграда. Я подумала о страшных предостережениях старого пастора, о страхе Констанцы перед Дикой Охотой, о странном молодом деревце, вырастающем из половиц. Я знала, что мне следовало беспокоиться. Знала, что должна была об этом размышлять, но той ночью перед новым витком своей жизни я ощущала лишь измождение и усталость.

Даже Кете заметила, что я непривычно сдержанна.

– Не хочешь провести ночь со мной, Лизель? – спросила она, как только все остальные разошлись спать. Мы сидели в главном холле перед камином, глядя на огонь и угольки. – Я была бы рада компании. Как в прежние времена, да?

Девочками мы с сестрой спали в одной кровати, а у брата была своя комната внизу. Тогда я считала отдельную комнату верхом роскоши и представляла, как это прекрасно – провести ночь так, чтобы никто другой не толкался и не вторгался в твои сны. Но как бы я ни лелеяла надежду иметь свой угол, случались периоды, когда оставаться одной было гораздо страшнее, чем то и дело просыпаться от назойливых чужих конечностей.

– Нет, все в порядке, – сказала я, уставившись на огонь невидящим взглядом. – Можешь идти, Кете. Я… я тоже скоро пойду.

Я видела, как она потянулась ко мне, затем передумала, и ее губы скривились в попытке найти слова утешения. Я хотела поднять руку и унять ее тревогу, но не смогла. Моя тень словно закутала меня в саван, и я не могла пошевелиться.

Сестра встала и направилась к лестнице, ведущей наверх в спальню, но вдруг остановилась.

– Лизель, – тихо промолвила она.

– Да?

– Сходи в Рощу гоблинов.

Даже пронзившее меня удивление ощущалось как сквозь пелену.

– Что? – спросила я.

– Сходи в Рощу гоблинов, – повторила она. – Обрети там покой и попрощайся. Ты не можешь начать, не закончив. Иди – и освободись.

Я дотронулась до кольца, висевшего на шнурке.

– Я подумаю об этом.

– В чем твоя проблема? – Глаза Кете сверкнули, и ее голос наполнился внезапной страстью. Мощь ее ярости застигла меня врасплох, но прежде всего я ей завидовала. Мне бы такую силу убеждений, ведь я сама я была крайне нерешительной. – Чего ты боишься? Я не могу больше вынести твоих душевных страданий, Лизель. Не могу вечно быть тебе опорой. Я – не твой костыль.

Я моргнула.

– Прости, что ты сказала?

Она принялась ходить взад-вперед перед огнем.

– С тех самых пор, как ты вернулась из… из того места, где ты была, ты не живешь, а мучаешься. – Не успела я возразить, как она продолжила: – То тебе жарко, то холодно, то весело, то грустно, то ты торопишься, то тормозишь. Иногда я не могу за тобой угнаться, Лизель. Ты – как волчок, который вертится без контроля, а я постоянно смотрю – и жду, что вот-вот случится что-то, что тебя подкосит.

Я была потрясена. Неужели я так сильно изменилась за то время, что провела под землей? Я стала другой Лизель – нет, Элизабет, – не той, какой была прежде, до того, как вошла в королевство гоблинов, но я была все та же я. Все та же душа. По-прежнему потворствующая своим прихотям, эгоистичная, самоотверженная, необузданная. Я сбросила кожу и родилась заново, и теперь я в большей степени я, чем была прежде. Неужели я всегда была такой невыносимой? Неужели со мной всегда было так трудно?

– Я… я… – Слова завяли у меня на языке. – Я не хотела… Прости меня, Кете.

Выражение ее лица смягчилось, но я заметила, что даже мое извинение было ей в тягость. Она вздохнула.

– Не извиняйся, Лизель, – сказала она. – Делай. Перестань упиваться жалостью к себе. Что бы это ни было – покаяние или решимость, я устала держать твое сердце. Если нужно, верни его Роще гоблинов. Я больше не могу его нести.

В глазах защипали слезы. Горячая капля выскользнула из-под ресниц, и я с трудом сдержалась, чтобы не всхлипнуть. «Перестань упиваться жалостью к себе», – сказала она. Это было сложно.

Моя сестра наклонилась и поцеловала меня в лоб.

– Сходи в Рощу гоблинов, – сказала она. – Сходи – и успокойся.

И я пошла.

Ночь была светлой, и я углублялась все дальше в сердце леса.

Чуть раньше в тот день прошел дождь, и на небе все еще висели облака, но яркий, полный лик луны смотрел на меня сверху вниз, касаясь леса и разливая на нем серебристый иней. Но дорогу к Роще гоблинов я отыскала бы даже в черную как смоль ночь. Леса и окружающие их легенды были вытравлены на моих костях, на карте моей души.

Путь оказался одновременно и длиннее и короче, чем я помнила. Расстояние от рощи до гостиницы стало как будто короче, но время, которое требовалось для того, чтобы до нее добраться, казалось, увеличилось. Я удивилась, увидев прямо перед собой Рощу гоблинов, кольцо из двенадцати ольх, которые вынырнули из тени, подобно детям, играющим в прятки. У края рощи я остановилась. В последний раз, когда я здесь стояла, я пересекла границу между мирами. Роща гоблинов была одним из немногих оставшихся мест, где Подземный мир и верхний соединялись, священное место, ставшее таковым благодаря Древним законам и моим воспоминаниям. Я стояла в предвкушении, ожидая, что почувствую, как пересекаю границу, переходя из одного мира в другой.

Ощущение не пришло.

Я вошла в рощу и села, прислонившись спиной к дереву и плотнее закутавшись в плащ.

– Ах, mein Herr, – мягко произнесла я в ночь. – Я здесь. Я, наконец, пришла.

Ответа не последовало. Даже лес был непривычно тих и лишен своего обычного ощущения терпеливого ожидания. Я чувствовала себя неловко, сидя здесь в темноте, как ребенок, который покинул дом, а потом вернулся и нашел его не таким, каким он его помнил. Роща изменилась, но другой ее сделали не данная минута и не провалы в памяти, а пустота.

Я была одна.

На мгновение я задумалась о том, чтобы пойти обратно и вернуться в гостиницу, где было тепло, светло и безопасно. Но я обещала сестре обрести покой, даже если и не знала как. Даже если не было никого, кто мог бы меня услышать.

– Завтра утром я уезжаю в Вену, – сказала я. – И оставляю Рощу гоблинов.

Я не сдержалась и сделала паузу в ожидании ответа, хотя и знала, что он не последует. Я говорила не с собой – это был диалог, хотя единственной участницей была я.

– Я должна быть счастливой. Я и есть счастливая. Я всегда хотела поехать в Вену. Я всегда хотела увидеть мир за пределами нашего крошечного баварского уголка.

Говорить стало легче – как будто я разговаривала с кем-то, а не с собой. Я не знала, хотела бы я, чтобы Король гоблинов мне ответил, или в большей степени я хотела раскрыть здесь, перед ним, перед Древними законами, свое сердце.

– Разве не этому ты учил меня, mein Herr? Любить себя в первую очередь, а не в последнюю? – Мои слова повисли передо мной в облаке тумана. Мое желание обрело дыхание, моя тоска стала осязаемой. С каждой минутой я все больше замерзала, влажный холод проникал сквозь плащ и пронизывал меня до костей. – Разве ты за меня не рад?

И снова тишина. Его отсутствие было почти присутствием, заметной, неизбежной пустотой. Я хотела закрыть этот вакуум, запечатать эту пропасть и исцелить раны в своем сердце.

– Я знаю, что бы ты сказал, – продолжала я. – Иди дальше и живи, Элизабет. Живи и забудь обо мне. – В моей памяти зазвучал его голос, мягкий, выразительный баритон, богатый и теплый, как фагот. Или это был мощный тенор, острый и чистый, как кларнет? Время стерло детали образа Короля гоблинов, превратив его из мужчины обратно в миф, как бы сильно я ни старалась его удержать. Помнить.

– Забыть просто, – прошептала я в пустой воздух. – Проще, чем я думала. Проще, чем я готова признать. Уже теперь я вряд ли смогу назвать точный цвет твоих глаз, mein Herr.

Я провела пальцами по все еще промерзшей земле.

– Но жить? – Под моими ногами и пальцами не было ничего. Ни ощущения таяния, ни спящей зелени, собирающейся прорваться в рост. Все мертвое, пустое, безжизненное. – Жить тяжело. Ты не сказал мне, что будет так тяжело, mein Herr. Ты не сказал об этом ни слова.

Мои конечности онемели от холода, так что я поднялась на ноги и попыталась прогнать тысячи острых иголок, покалывающих кожу. Я стала расхаживать взад-вперед по Роще гоблинов, согреваемая возбуждением и разочарованием.

– Ты не сказал мне, что жить – значит принимать решения, одно за другим, то простые, то сложные. Ты не сказал мне, что жизнь – это не сражение, а война. Ты не сказал мне, что жизнь – это выбор, и что каждый раз, когда я выбираю прожить еще один день, – это очередная победа, очередной триумф.

Теперь меня согревало не только волнение, но и ярость. Она обволакивала меня изнутри, закручиваясь все плотнее. Я сжала кулаки и стиснула зубы. Я становилась пружиной, готовой развернуться. Мне хотелось выдернуть с корнем одно за другим все деревья, хотелось ногтями прорыть себе путь обратно в Подземный мир. Мне хотелось рвать и кричать, разрывать и вопить. Мне хотелось сделать ему больно. Мне хотелось сделать больно себе.

– Я бы хотела, чтобы ты умер, – решительно произнесла я.

Лесное эхо не повторило мои слова, но моя ярость буквально звенела в ушах.

– Да, – повторила я. – Ты слышишь меня, mein Herr? Я бы хотела, чтобы ты умер!

Наконец, лес подхватил мой крик, и сотни безголосых ртов повторили: умер, умер, умер. Мне померещилось, что я услышала узнаваемый смех Веточки и Колютика, моих гоблинок-камеристок во время моего правления в качестве их королевы, и их пронзительное хихиканье поползло вверх по моей коже. Прежняя Лизель ощутила бы укор совести за свои немилосердные слова, но только не новая Элизабет. Не зря Король гоблинов учил меня быть жестокой.

– Конечно, ты бы согласился, – сказала я с горькой усмешкой. – Никто не накажет тебя сильнее, чем ты сам. Ты вполне мог бы стать мучеником. Святой Король гоблинов, готовый умереть за меня, готовый умереть за любовь.

– Но я не такая, как ты, – продолжала я. – Я не святая; я – грешница. Я бы хотела, чтобы ты умер – чтобы я смогла жить. Если бы ты умер, я бы тебя похоронила – в своем сердце и разуме. Я бы оплакивала тебя, а потом отпустила.

Я остановилась и обхватила себя руками под плащом. Моя ярость ослабела, и теперь мое тело пронизывал холод. Я обхватила ладонью кольцо с волчьей головой. Его кольцо. Кольцо, с которым Король гоблинов принес клятву верности.

– А ты вместо этого живешь не-жизнью, – сказала я, держа кольцо перед собой и глядя на него. Оно было старое, потускневшее и даже слегка безобразное. – Не-жизнь, не-смерть. Ты существуешь в пространстве между мирами, между сном и пробуждением, между верой и воображением. Я хочу очнуться, mein Herr. Я хочу пробудиться ото сна.

Я открыла замочек и сняла с шеи шнурок с его кольцом. Дрожащей рукой я положила его в центре Рощи гоблинов.

– Я не буду оглядываться, – сказала я сдавленным голосом. – Только не теперь. Ведь тебя здесь нет, и ты меня не удержишь. Я освобождаю тебя, mein Herr, точно так же, как ты отпустил меня. – Рыдания сковали горло, но я проглотила их и решительно выпрямилась.

– До свидания, – сказала я. Я не обернулась. – Прощай.

Покидая Рощу гоблинов, я то ли ожидала, то ли надеялась, что почувствую на своем плече призрачную руку. Однако, как и в тот раз, когда я покидала Подземный мир, не было ни прикосновения, ни произнесенной призрачным шепотом мольбы остаться. Но я продолжала искать его глазами, своего Короля гоблинов. Я тяжело вздохнула, и моя рука потянулась к кольцу, которого на моей шее теперь не было. Мне почудилось, что я вижу среди деревьев высокую темную фигуру, сопровождающую меня взглядом. Но я не была в этом уверена.

Потом я моргнула, и фигура исчезла. Возможно, никого там и не было, а так проявилось мое безумие, скорбная тоска моего заплутавшего разума. Я повернулась и побрела домой, навстречу своему будущему, навстречу земной жизни.

Я почти дошла до гостиницы, когда полились слезы.

Интерлюдия

Однажды ранним весенним утром дилижанс, везущий пассажиров в Вену, прибыл в гостиницу в Баварии.

Его прибытия ожидали две девушки, державшиеся за руки, – темненькая и светленькая. Простая одежда, скромный багаж, и хотя одна была миловидной, а другая некрасивой, они выглядели как сестры. На их лицах застыло похожее выражение надежды и пустоты, вместе составлявших половинки целого. Пассажиры суетились, пересаживались и ворчали, кряхтели и передвигались, освобождая место для девушек – одной пухленькой, другой тощей. Сестры взялись за руки, и темноволосая уставилась прямо перед собой, не желая признавать демонов, которых видела только она.

Тем временем на расстоянии гор и одной страны от них двое юношей – темненький и светленький – шли по улицам Вены, направляясь из дома, расположенного рядом со сточной канавой, в другой – в лучшей части города. Лакей в коралловом облачении должен был перенести их вещи в новые апартаменты, но их единственным имуществом была одна слегка потрепанная скрипка. Прохожие шарахались в сторону и смущенно прятали взгляд при виде сплетенных рук юношей – одной белой, одной черной.

Темнокожий юноша знал, что удача не улыбается людям его цвета кожи, принадлежащим тому же классу, что и он, и не доверял внезапной удаче, которая привела зеленоглазую женщину в дом Одалиски в поисках его и его возлюбленного. Женщина прибыла с подарками: с предложением о патронаже и письмом, написанным незнакомой для Франсуа, но драгоценной для его светловолосого спутника рукой.

Ваша вера в мою работу делает мне большую честь, и я покорно принимаю Ваше великодушное предложение. Пожалуйста, заверьте в моей бесконечной любви и привязанности моего брата, герра Фоглера. Умоляю Вас, передайте ему, что его семья его не покинула, а его навеки любящая сестра молится о том, что он ее не позабыл.

С огромной благодарностью к Вам,

Автор «Эрлькёнига»

Франсуа зеленоглазой женщине не доверял. Он уже давно понял, что за все нужно платить. Но в Йозефе еще жила вера, он по-прежнему верил в сказки и надежду, волшебство и чудеса. Йозеф взял письмо.

И согласился.

Был уже вечер, когда дилижанс из Баварии въехал в городские ворота. Две сестры оказались напротив дома с апартаментами на площади Св. Стефана, рядом с большим венским собором в самом сердце города. Темноволосая девушка в красном плаще дрожала, выходя из дилижанса, но не от странной для этого времени года весенней прохлады. Она вглядывалась в темный проем двери, ожидая увидеть голубые глаза, светлые волосы и робкую, милую улыбку. Она ждала маленького мальчика. Она ждала своего брата.

Но появившийся на пороге брат не был ребенком, которого помнила Лизель. В шестнадцать лет его уже нельзя было назвать мальчиком. Йозеф сильно вытянулся и был теперь на голову выше обеих сестер. Однако его подбородок был все еще гладким, руки и ноги по-прежнему неуклюжими, а тело нескладным и долговязым. Он был и мужчиной, и ребенком, и ни тем и ни другим.

Мгновение Лизель и Йозеф смотрели друг на друга, молча и не шевелясь.

Затем рванулись друг к другу.

Она раскрыла объятия, и он укрылся в них, как тогда, когда они детьми укрывали друг друга от худших выходок отца. Когда слушали страшные истории, сидя на коленях бабушки. Когда мира для них было слишком много и слишком мало.

– Лизель, – пробормотал он.

– Зефф, – прошептала она.

Слезы, струящиеся по их щекам, были теплыми, со вкусом радости. Они были вместе. Они были дома.

– О боже, Йозеф, ты так вырос! – воскликнула светловолосая сестра.

Йозеф удивленно посмотрел на нее.

– Что ты здесь делаешь, Кете?

Он не заметил, как болезненно дернулось ее лицо.

– Разве Лизель тебе не сказала? – раздраженно фыркнула Кете. – Мы приехали к тебе в Вену!

– Ко мне? – Йозеф обратил свой голубоглазый взор на сестру, и эти глаза были более выцветшими и холодными, чем она помнила. – Вы здесь… вы здесь не для того, чтобы забрать меня домой?

– Домой? – спросила Кете, не веря своим ушам. – Но мы сейчас дома.

Кучер выгрузил их багаж и уехал, оставив импровизированную семью, состоящую из людей, которым некуда было больше идти, но которые скоро переступят порог и начнут подниматься вверх по лестнице в свое новое жилище. Франсуа и домовладелица вышли к ним, чтобы помочь Кете отнести ее вещи в двухкомнатные апартаменты на втором этаже. Сначала хозяйка квартиры, затем Франсуа и наконец Кете вошли в дом, притворив дверь и оставив Лизель и Йозефа на улице. Они были вдвоем, но они были одиноки.

– Дом, – сказал мальчик-блондин далеким голосом.

– Дом, – мягким эхом повторила темноволосая сестра.

Прошло много времени, прежде чем кто-то из них заговорил. Она проехала сотни миль – через поля и леса, через долины и горы, – чтобы быть с ним, однако расстояние между ними только увеличилось.

– Зефферль, – начала она, затем замолчала. Она не знала, что сказать.

– Лизель, – холодно сказал он. Говорить было нечего.

Светловолосый мальчик развернулся и исчез в сумраке их новой жизни, не произнеся больше ни слова, оставив сестру на улице и позволив ей, наконец, понять, что она преодолела множество миль, находясь на неверном пути.

Часть II. Навеки моя

К чему эта глубокая печаль, когда говорит необходимость?

Людвиг Ван Бетховен. Письма Бессмертной Возлюбленной

Странные наклонности

Все началось с приглашения.

– Вам записка, фройляйн. – Фрау Месснер поймала меня возле двери, когда я вернулась с рынка с недельным запасом продуктов. – Судя по всему, еще одно письмо от вашего, – ее губы дернулись, – тайного покровителя.

Нечасто наша домовладелица выползала из своей норки-укрытия на первом этаже, но ничто не выманивало городских жителей из их логова быстрее, чем добротные сплетни, а любой обрывок информации о нашем покровителе-незнакомце был слишком лакомым кусочком, чтобы им не воспользоваться.

– Спасибо, мэм, – вежливо ответила я. Я протянула руку за письмом, но она держала его так, что мне было не дотянуться. Фрау Месснер была невысокой, крепко сложенной женщиной с резкими чертами лица, похожей на пухлого, откормленного хорька, но я не могла завладеть своей запиской, не сократив комфортное для меня расстояние между нами.

– На этот раз его принес слуга в ливрее. – Ее глаза-бусинки метнулись от письма к моему лицу и обратно, приглашая меня – поддразнивая – рассказать больше. – Странный паренек. Маленький, как ребенок, во всем красном, с белым париком, похожим то ли на шапку, то ли на одуванчиковый пух.

Я напряженно улыбнулась.

– Неужели?

– Немногие благородные семьи в Вене наряжают своих слуг в красное, – задумчиво продолжала она. – Но еще меньше людей до сих пор помечают свои письма символом мака. – Фрау Месснер подняла письмо передо мной, и я отчетливо увидела на нем образ цветка, вдавленный в восковую печать. – Ваш покровитель довольно необычный, фройляйн. Теперь я понимаю, как вам повезло в нашем городе.

Я остолбенела. Я пробыла в городе достаточно долго, чтобы понимать, что удача – это по большей части сила и власть. И хотя я не ждала, что наша жизнь будет легкой, чего я точно не ожидала – так это того, как сильно мы будем зависеть от чужой доброты, чужих капризов. Апартаменты, в которых мы проживали, в день нашего прибытия уже были арендованы на наши имена, приглашения влиятельным членам общества были написаны и получены, с владельцами магазинов установлены кредитные линии, а любая наша потребность предусмотрена, устроена и улажена. Наши грубые деревенские манеры уже стали предметом шуток, но чего нам не могли простить – так это нашей удачи. Наша удача не имела ничего общего с успехом и полностью основывалась на связях.

– Понимаю, – сказала я, усилием воли придав лицу нейтральное выражение.

– Я не имела в виду ничего предосудительного, дорогая, – сказала она, но ее усмешка шла вразрез с ее словами. – Граф Прохазка богаче Креза[21]21
  Крёз (595–546 до н. э.) – последний царь Лидии из рода Мермнадов, правивший в 560–546 гг. до н. э. В античном мире слыл баснословным богачом.


[Закрыть], и то, как он решает потратить свои деньги, – сугубо его личное дело.

Румянец выдал мое волнение, несмотря на все усилия сохранить спокойствие.

– Не будете ли вы так любезны, – произнесла я низким голосом, протянув руку, – передать мне записку.

Фрау Месснер поколебалась.

– Всего одно слово – и вы пойдете. Хочу вас предупредить. – Она с отсутствующим видом трепала край письма, как будто ей не хотелось говорить. – Вы так молоды и так невинны. Не забывайте, что в этом городе водятся опасные хищники, которые охотятся за этой наивностью.

– Я вовсе не так легковерна, – сказала я, как будто защищаясь.

– Я знаю, фройляйн, – сказала фрау Месснер. – Но только… Когда-то я была такой же, как вы. Уютной, домашней, голодной и очень желающей кем-то стать. – Ее взгляд упал на письмо. – Говорят, ваш покровитель довольно эксцентричен и обладает… странными наклонностями.

По спине пробежал холодок.

– Простите, что вы сказали?

Странные наклонности. Мне почудилось, что за ее приторно-сладкими манерами я услышала хихиканье, увидела вопросительные, осуждающие взгляды, которые задерживались на пышной груди моей сестры, на темной фигуре Франсуа, на смазливом лице Йозефа.

Заметив мой испуг, домовладелица продолжала:

– Говорят, что граф и его сторонники – любители мака, – произнесла она заговорщицким тоном.

Я взглянула на красный крест на письме с изображением впечатанного в воск цветка.

– Вы имеете в виду… опиум? Настойку опия?

– Да, – ответила она. – Их дом – это дом безумцев и мечтателей, тумана и видений. Опиум раскрепощает разум и… – она снова усмехнулась, – все остальное. – Ее взгляд прошелся по моей худощавой фигуре, бледной коже, огромным глазам, и в глубине ее глаз-бусинок вспыхнул похотливый огонек.

Я разозлилась.

– Да как вы смеете? – спросила я низким голосом.

Фрау Месснер подняла брови.

– Слухи распространяются по городу быстрее огня, фройляйн, – сказала она. – А сказки, которые выходят из дома Прохазки, – самые взрывоопасные из всех.

Мое терпение иссякло.

– Я ценю ваш совет, – коротко сказала я и выхватила письмо у нее из рук. Затем развернулась и направилась вверх по лестнице к нашим апартаментам.

– Я говорю это не из подлости или жестокости, Элизабет, – крикнула она мне вслед. – Последняя девушка, которую Прохазки взяли под свое крыло, исчезла при… сомнительных обстоятельствах.

Я остановилась на лестнице.

– Это была простая и бедная деревенская девушка, – продолжала она. – Их дальняя родственница… по крайней мере, так они говорили. Насколько мне известно, она была особой фавориткой графини. Она им как дочь, говорили они.

Спустя мгновение я сдалась под натиском любопытства и повернулась лицом к фрау Месснер.

– Что с ней случилось?

Домовладелица скорчила гримасу.

– Это был… несчастный случай. В их загородном доме. В Богемии. Подробностей очень мало, но сообщалось о чем-то вроде… ритуала. На следующее утро девушка исчезла, а один из их друзей был найден мертвым.

– Мертвым? – ошарашенно переспросила я.

– Ага, – кивнула она. – Они утверждают, что никакой насильственной смерти не было, – фыркнула она. – Но молодого человека нашли в лесу с инеем на губах и странной серой отметиной на горле.

Мой живот скрутило в болезненном спазме. Заколдованный.

– Конечно, это только слухи, – поспешно добавила она, заметив выражение моего лица. – Но только… вы умная девушка, и голова у вас ясная, Элизабет. Делайте выводы сами и прислушивайтесь к себе – вот и все.

Я провела большим пальцем по восковой печати на письме, следуя за изгибами маковых лепестков. Как бы мне ни хотелось это признавать, но домовладелица лишь озвучила мои собственные сомнения по поводу нашего покровителя. Мы не встречались с графом Прохазкой и не видели его со времени нашего приезда в Вену. Ни разу. Сообщений от него было мало, приходили они редко и по большей части касались наших домашних дел – одежды, продуктов, арендной платы. Для человека, которому так не терпелось доставить нас до Вены, он, кажется, совсем не был заинтересован в том, чтобы увидеть нас в городе. Чем дольше мы здесь находились, тем труднее и труднее мне становилось игнорировать свою тревогу.

– Благодарю вас за предупреждение, – медленно произнесла я. – Я непременно приму ваш совет во внимание. – Я подобрала складки юбок и продолжила путь наверх, когда фрау Месснер в последний раз позвала меня по имени:

– Элизабет.

Я замерла.

– Будьте осторожны. – Выражение лица фрау Месснер было жестким. – Не волков нужно остерегаться, а овечьих шкур, которые они носят.

Кете и Франсуа были дома, когда я вернулась в наши апартаменты. Сестра в окружении ярдов ткани сидела на кровати, склонив светлую голову над шитьем, а Франсуа нарезал и сшивал выкройки на столе. Из нас четверых – моей сестры, брата, Франсуа и меня – только Кете обладала практическими навыками, благодаря которым мы могли получить хоть какой-то дополнительный доход. Сестра помогала жившей на нашей улице портнихе, ремонтировала одежду и создавала базовые платья, которые швея потом доводила до ума для каждого из своих клиентов.

– Где Йозеф? – спросила я, вешая шляпку и чепчик на крючок возле двери и опуская на пол продукты, которых нам должно было хватить на неделю. Франсуа вскочил из-за стола, с радостью оставив шитье, чтобы помочь мне.

– Почему ты так долго? – фыркнула Кете. Карнавал стремительно приближался, а жители Вены привыкли отмечать его балами-маскарадами, стремясь нагуляться перед тем, как Великий пост положит конец всякой роскоши и фривольности. Герр Шнайдер[22]22
  Schneider (нем.) – портной.


[Закрыть] был перегружен работой и передал большую ее часть – вкупе со своей раздражительностью – сестре, чтобы она выполнила ее вместо него. – Я должна закончить эти платья до завтрашнего дня, и мне пригодится любая помощь.

Я взглянула на Франсуа, который с извиняющимся видом пожал плечами. Его немецкий значительно улучшился с тех пор, как мы встретили его в первый раз, но жесты были такими же выразительными и красноречивыми, как и слова. «Я не знаю, где Йозеф, мадемуазель».

Я вздохнула.

– На обратном пути на меня из засады напала наша фрау Месснер, которой так нравится совать нос в чужие дела.

Кете закатила глаза.

– И что понадобилось старой сплетнице? – спросила она.

– Как обычно. – Я подняла записку от графа Прохазки. – Хоть какие-нибудь слухи о нашем уважаемом покровителе, разумеется.

– Письмо? – спросил Франсуа. – От графа? – Мы так редко обменивались письмами с нашим покровителем, что любой контакт между нами становился источником и восхищения, и страха.

– Да, – сказала я. В воздухе повис едва уловимый сладкий аромат, назойливый и знакомый. Я взглянула на письмо, пытаясь определить, чем оно пахнет. Не розами. Фиалками? Лилиями? На меня с восковой печати смотрел цветок мака.

Кете оторвала взгляд от работы и слегка покосилась в мою сторону.

– Это что – приглашение?

– Приглашение? – нахмурилась я. – Куда?

– На его бал-маскарад, разумеется. На Карнавал. – Кете кивком указала на ворох платьев вокруг нее. – Половину этих нарядов я готовлю для него. Вечеринки графа пользуются дурной славой. – Тоскливый вздох вырвался из ее груди. – Получить приглашения чрезвычайно трудно, а списки гостей хранятся в секрете, так что никто не знает, кто там будет.

– Что значит «пользуется дурной славой»? – спросил Франсуа.

– Ну, это… – Я напряглась, подбирая французское слово, но так и не смогла. – Это означает «хорошо известный», но в плохом смысле слова. – Мне вспомнилось предостережение фрау Месснер. Сказки, которые выходят из дома Прохазки – самые взрывоопасные из всех.

– C’est mal? – Он нахмурил брови. – Плохо?

– То, что пользуется дурной славой, не обязательно плохо. – Кете вернулась к своему шитью. – Всем хочется попасть на вечеринку к графу.

– Почему? – спросил Франсуа, повернувшись ко мне.

Я покачала головой. Ответ на этот вопрос мне и самой хотелось бы узнать.

– Потому что, – раздраженно ответила Кете, – именно тайна и делает их такими захватывающими. Никто точно не знает, что происходит на этих вечеринках, поскольку граф просит своих гостей хранить все в секрете.

– Что? – Еще никогда мне не доводилось слышать столь забавное утверждение. – Да чем же они занимаются на своих вечеринках?

Кете пожала плечами и откинула упавший на глаза светлый локон.

– О, чего только клиенты не рассказывают в магазине платьев герра Шнайдера. Представители семьи Прохазка приносят в жертву коз темному богу в оккультных ритуалах. Они пьют опиум, чтобы вызвать видения. Они призывают темные силы. Всплывают и другие, – ее щеки порозовели, – гм-м, непристойные истории. Ведь там все в масках и остаются неузнанными. Люди с радостью избавляются от запретов, скрывая при этом свою личность.