Текст книги "Песнь теней"

Их дом – дом безумцев и мечтателей.

– Непристойный? – спросил Франсуа.

Ни я, ни Кете ему не ответили.

– И ты хочешь туда пойти? – На мгновение мне вспомнился другой бал-маскарад, на который ходили мы с сестрой, глубоко в Подземном мире, где она смеялась, танцевала и бурно веселилась в объятиях миловидных молодых подменышей. В животе запорхали бабочки тревоги и радостного возбуждения.

– Конечно! – фыркнула Кете. – Ты ведь не думаешь, что я в самом деле верю в эти байки? Кроме того, даже если Прохазки участвовали в тайных кровавых магических ритуалах, это все равно куда веселее, чем сидеть взаперти в апартаментах и ждать, когда же начнется настоящая жизнь.

Как ни боялась я нашего покровителя, я не могла с ней не согласиться. С тех пор, как мы приехали в Вену, мы жили в подвешенном состоянии, постоянно ожидая следующего прослушивания, следующего шанса, следующей возможности. Предложения по музыкальной работе приходили неравномерно, урывками – то густо, то пусто. Граф обеспечивал нас в Вене всем необходимым, и от его щедрости мы зависели так же сильно, как и от общественного мнения. Что в маленьком провинциальном городке в Баварии считалось талантом, здесь считалось чем-то обыденным, потому что музыканты были такой же неотъемлемой частью города, как пиво, к тому же стоили вдвое дешевле. Каждую неделю проходил очередной концерт, очередной салон, очередное собрание, очередное прослушивание, и пробиться сквозь весь этот шум было очень непросто.

Я держала письмо в вытянутой руке. Из него нельзя было добыть никакой информации. Тот же едва уловимый аромат, тот же изящный почерк, та же печать с маком, что и в первом письме, которое мы получили от нашего покровителя. Все мои сомнения и опасения пробудились с новой силой. Когда мы впервые услышали о графе Прохазке, мне так хотелось узнать новости о Йозефе, и меня так отвлекла неожиданная удача в виде пятидесяти флоринов, что на предупреждающие знаки я просто не обратила внимания. Расстояние, которое он преодолел, чтобы удовлетворить свою одержимость моей музыкой. Мои письма брату, украденные им. Абсолютное пренебрежение графа к моему личному пространству. Все они указывали на то, что этот мужчина не остановится ни перед чем.

– Мадемуазель? – Франсуа поднял брови. – Вы прочтете его или нет?

Немного поколебавшись, я развернула письмо. И впервые увидела под печатью текст, напечатанный латинским шрифтом. HOSTIS VENIT FLORES DISCEDUNT. Латынь. Девиз? Слова казались мне отдаленно знакомыми, но моя латынь была в лучшем случае в зачаточном состоянии, непригодной за пределами мессы.

На плотном листе бумаги готическим шрифтом были выведены слова: ЧЕРНО-БЕЛЫЙ КАРНАВАЛ.

И далее безупречным, плавным почерком:

Мадемуазель Элизабет Фоглер приглашается посетить БАЛ в доме Прохазки в ночь на вторник Масленицы, в ПЯТЬ ЧАСОВ ВЕЧЕРА.

Приглашение. В четырех экземплярах, каждое адресовано конкретному человеку. Мне. Мистеру Франсуа Сен-Жоржу. Мадемуазель Катарине Фоглер. Мое сердце сжалось. Мистеру Йозефу Фоглеру.

– Ну? – Кете откусила нитку и завязала узелок. – Не заставляй нас ждать, Лизель.

– Ты была права, Кете, – мягко сказала я. Я передала ей приглашение с ее именем. – Мы приглашены на один из пользующихся дурной славой балов графа Прохазки.

Моя сестра завизжала от радости и отодвинула в сторону наряд, над которым работала.

– Я знала! Возьмите это, фрау Друкер, – злорадно усмехнулась она, глядя на скомканный шелк. – Я знакома с графом Прохазкой лично!

Я передала Франсуа его приглашение. Он перехватил мой взгляд.

– Йозеф? – спросил он.

Я закрыла глаза.

– Не знаю, – тихо ответила я. – Не знаю… не знаю, захочет ли он пойти.

Франсуа вздохнул, и в глубинах его вздоха я уловила все невысказанное им. Я не знаю, чего Йозеф сейчас вообще хочет.

Я этого тоже не знала. Больше не знала. И сомневалась, что когда-либо знала. Я открыла глаза. Комнаты были маленькие, тесные, переполненные людьми, но отсутствие брата ощущалось так же остро, как отсутствие выпавшего зуба. Он должен был быть здесь. Он должен был быть с нами, как часть новой семьи, которую мы создали на новом месте. На меня накатила внезапная, неподвластная пониманию волна ярости и раздражения. Йозефу следовало хотя бы попытаться построить новую жизнь. Я пыталась. Франсуа пытался. Кете пыталась, и ей это вроде бы почти удавалось. И хотя мне и моему брату было очень трудно пустить корни в Вене, мы всегда боролись вместе, будучи детьми. Теперь мы жили сами по себе. Отдельно друг от друга.

– Граф мог бы пригласить нас раньше, – проворчала Кете. – Мы не успеем сшить новые костюмы. – Она уже энергично зарисовывала свои идеи для нашего платья на клочке писчей бумаги. Старый черновик сонаты Брачной ночи, который я выбросила в порыве разочарования и гнева. Я ожидала, что острый удар ревности или обиды пронзит меня при виде того, как сестра превращает мою неудачу в новое произведение искусства, но ничего не почувствовала. Ничего, кроме пустоты.

– А как насчет твоей работы для мсье Шнайдера? – спросил у Кете Франсуа.

Она обратила на нас высокомерный взгляд голубых глаз.

– От вас двоих я жду, что вы внесете свой вклад в это дело. И оставите меня наедине с моим гением.

Я бы расхохоталась, если бы не чувствовала себя настолько лишенной собственной творческой искры.

– Да, мэм. – Я собрала отвергнутые наряды и перенесла их на стол в соседней комнате, где ко мне присоединился Франсуа, смирившийся с мыслью провести еще одну долгую ночь при свете свечи.

– А если Йозеф вернется, – крикнула она нам вслед, – передайте ему, что и он от этого не освобожден!

Мы с Франсуа еще раз переглянулись. Не когда Йозеф вернется.

А если.

Разломы

Третья свеча наполовину прогорела, когда Йозеф, наконец, вернулся.

Полторы свечи назад я отправила Франсуа в постель и перенесла свою работу в переднюю. На протяжении бесконечных часов штопки и шитья я думала о том, что, хотя мои пальцы довольно шустро и ловко обходились с клавишами или струнами, при работе с иглой и нитью они были совершенно безнадежны. Я очень хотела помочь сестре всем, чем смогу, но еще больше я хотела увидеть брата, когда он вернется домой.

– Где ты был? – я старалась говорить тихо, чтобы не разбудить Франсуа. Мы с Кете спали в комнате, а юноши – в передней.

Йозеф молча развязывал шнурки на ботинках.

– Нигде, – ответил он. Его тон ничего не выражал, но то было намеренное, продуманное равнодушие, говорившее красноречивее любых слов.

Хотя свеча освещала лишь небольшую часть комнаты, мне показалось, что я разглядела темные следы грязи на подошвах его ботинок и на кайме плаща.

– Лжец, – спокойно сказала я, склонив голову над шитьем. – Ты снова ходил на кладбище, я же вижу.

Мой брат выпрямился.

– Да, – сказал он. – Это единственное место в этом богом забытом городе, где я могу дышать.

Кладбище Святого Марка находилось в двух с половиной милях от внешних стен города. Также это было единственное во всей округе место с дикой природой, открытыми пространствами, деревьями и травой, где почти никогда не бывало людей, если не считать мертвых под ногами.

– Знаю, – спокойно сказала я.

И я знала. В городе, куда бы ты ни свернул, ты никогда не удалялся больше чем на полшага от соседа и его хлопот. Лошади, пешеходы и сточные канавы наводняли улицы, аллеи и бульвары. Все топтали одну и ту же мерзостную слякоть и вдыхали один и тот же прокисший воздух, и за каждым углом находился новый незнакомец, новая потенциальная опасность, которую следовало избежать. Здесь не было места, не было пространства, не было уголка, где можно было остаться в одиночестве, подумать, побыть. Каменное кольцо вокруг города стало для меня такой же тюрьмой, как моя жизнь в Подземном мире в качестве невесты Короля гоблинов.

Йозеф расслабил плечи, но его поза оставалась напряженной.

– Там я чувствую себя как… как дома.

Дом. Пока мы сюда не приехали, я никогда не задумывалась о том, что такое дом. Большую часть жизни дом для меня был там, где жила я и те, кого я любила. Домом была гостиница и моя семья.

Домом была Роща гоблинов и молодой человек с мягким взглядом.

– Знаю, – вот и все, что сказала я. Больше сказать было нечего.

Йозеф молчал. Тишина между нами имела свое направление, и ее удары были направлены на меня. Я чувствовала себя беззащитной перед холодностью брата, и каждое невысказанное слово вонзалось в меня как нож между ребер. Вена стала нашей Вавилонской башней, и наш разговор зашел в тупик из-за моей мании и его меланхолии. Но между нами отсутствовало не только общение, но и общность. Когда-то мы с Йозефем могли часами находиться рядом, не разговаривая, просто пребывая друг с другом здесь и сейчас. Потом он брал смычок, я опускала руки на клавиши, и мы начинали разговаривать через звук, мелодию, музыку. Когда-то, когда-то, когда-то.

Всюду была тишина.

Я заметила, что скрипичный футляр брата стоит возле двери.

– Я вижу, ты играл.

«Поговори со мной, Зефф. Посмотри на меня. Заметь меня».

– А ты не сочиняла, как я вижу, – парировал он, не оглянувшись на меня.

Я зашипела, больно уколовшись иглой. На поверхность шелка, над которым я работала, упала капля крови, расплывшись в подобие лепестка мака на снегу. Я беззвучно выругалась. Несколько часов работы потрачены впустую. Я не знала, что скажу Кете, когда она проснется.

Йозеф стоял далеко от свечи, и выражение его лица скрывал мрак.

– Промой ткань студеной соленой водой, – велел он. Скрывшись в комнатах, где мы хранили приправы, он вернулся с тряпкой и тазом, в котором было немного соли. Из умывальника он взял кувшин с водой и налил немного воды в посудину. Забрав у меня шитье, окунул краешек тряпки в раствор и начал брызгать на пятно.

Как он узнал, что нужно делать? Откуда? Все то время, что мой брат проводил где-то там, оставалось для меня тайной. Чему он научился у маэстро Антониуса? Чем занимался долгие недели после того, как старый виртуоз умер и он затерялся в лабиринтах Вены? Однажды я спросила об этом Франсуа, но это оказался тот единственный раз, когда мы друг друга не поняли. Юноша не смог рассказать мне, что с ними произошло. Не смог. Или не захотел.

Едва различимый красный след заживающего синяка мелькнул на бледном предплечье брата. Я чуть не задохнулась от ужаса.

– Зефферль…

Услышав свое детское прозвище, он замер, но когда увидел, что я не мигая смотрю на его запястья, тут же опустил рукава.

– С остальным справишься сама, – коротко сказал он и сунул шитье мне обратно.

– Зефф, я…

– Тебе нужно что-то еще, Элизабет? – спросил он. – Если нет, я пойду в постель.

Он использовал мое полное имя, и это было все равно, как если бы он дал мне пощечину. Для него я всегда была Лизель, только Лизель, раз и навсегда.

– Мне нужно… – начала я, но замолчала. «Мне нужно, чтобы ты ко мне вернулся. Мне нужно, чтобы ты был цельным. Ты нужен мне, чтобы быть цельной». – Мне нужно, чтобы ты со мной поговорил, Зефферль.

Он посмотрел мне прямо в лицо.

– Что я могу тебе сказать?

В горле застрял ком, я была готова разрыдаться.

– Как ты можешь быть таким жестоким?

– Я – жестоким? – Он рассмеялся, как-то дико, необузданно. – О, Лизель. Это ты жестокая. Это ты лжешь. А не я.

Я смахнула с глаз слезы.

– В чем моя жестокость, Зефферль?

В его ледяных голубых глазах вспыхнуло презрение, даже злоба. Я растерялась. Стоявший передо мной юноша больше не был ребенком, которого я знала. С тех пор как мы воссоединились, я заметила, как сильно вырос мой брат. Он стал тощим, долговязым и высоким, и последние остатки детской припухлости ушли с его лица, обнажив острые скулы и еще более острый подбородок. Но время изменило его не только внешне: именно внутренние, невидимые глазу изменения превратили его для меня в незнакомца. Я подумала, как бы выглядел сейчас мой настоящий брат – тот, которого украли подменыши, но немедленно прогнала предательскую мысль, злясь на себя за то, что вообще осмелилась об этом подумать.

– Хочешь свести счеты прямо здесь? – тихим голосом произнес Йозеф. Это была беспокойная тишина, затишье перед зимней бурей. – Можем сделать это сейчас. Прямо в это мгновение. Чтобы нас слышали и Франсуа, и наша сестра.

Я взглянула на кровать рядом со столом и на спящего на ней юношу. Глаза Франсуа были закрыты, но каждый изгиб его тела свидетельствовал об ожидании. Он слушал. Дверь в комнату, где я спала вместе с Кете, была слегка приоткрыта, и я уловила отражение в ее синих, как лето, глазах, прежде чем они сомкнулись и потемнели. Я отвела взгляд.

– Так я и думал. – Лицо Йозефа было жестким.

– Хорошо, – сказала я. – Тогда ложись спать. Увидимся утром. – Я отодвинула шитье в сторону и собралась задуть свечу, как вдруг почувствовала, что брат схватил меня за запястье.

– Лизель. – Его голос сорвался, перепрыгнув несколько октав, чего я не слышала уже несколько недель, и прозвучал неожиданно юным и ранимым. – Я… я…

Я затаила дыхание. Это было хрупкое, как паутинка, перемирие, нить согласия, и я затаила дыхание, чтобы ее не оборвать.

Мгновения проносились, и под нами – и между – росла пропасть.

– Желаю тебе доброй ночи, – наконец произнес брат.

Я закрыла глаза.

– Доброй ночи, Йозеф.

Он задул свечу. Спотыкаясь в темноте, я побрела в свою постель.

Затем из мрака донесся голос, такой мягкий, какого я и представить себе не могла:

– Сладких снов, Лизель.

Снов той ночью я не видела.

На следующее утро я встала поздно. Кете уже ушла, и наряды, которые я доделала, исчезли вместе с ней. Мальчишек тоже не было, но Франсуа оставил мне записку, в которой сообщал, что он и Йозеф ушли с моей сестрой исполнять поручения и готовиться к Карнавалу. Черно-белый бал Прохазки должен был состояться через две недели, и нельзя было терять ни минуты.

Уже долгое время я не имела никакого личного пространства. Странно было ощущать свое одиночество, как будто я надела старое платье, которое не носила целый год. Непривычно, неудобно, неловко – оно сидело на моих плечах, словно я забыла, как его носить. Во время жизни в гостинице мгновения, проведенные в одиночестве, были очень редки и, следовательно, драгоценны. Я старалась не проводить эти минуты и секунды без пользы и посвящала все свободное время тому, чем так дорожила.

Музыке.

Стол в передней комнате был весь завален бумагами, затупившимися перьями и пролитыми чернилами. Я поняла, что сестра все утро рисовала наши костюмы для черно-белого бала. Наполовину завершенные наброски кружев, лент и силуэты, нацарапанные на любом клочке пустого пространства – на меню, на страницах, вырванных из нашей бухгалтерской книги, на обратной стороне забытых композиций. От страницы к странице можно было проследить за развитием мыслей Кете, по мере того как ее видение становилось более острым и четким. Эти бесконечные попытки довести свою задумку до совершенства были мне одновременно и знакомы, и чужды. Я понимала процесс творения и вдохновения. Я знала, что такое гений.

Или обладала им.

Одним из первых предметов, которым мы обзавелись, обосновавшись в наших апартаментах, был клавир. Мы с Франсуа целыми днями рыскали по магазинам, продававшим самые разные клавишные инструменты: клавесины, вёрджинелы[23]23
  Вёрджинел (от англ. virgin – дева, барышня) – небольшой столообразный клавишный струнный музыкальный инструмент, разновидность клавесина с одним набором струн и одним мануалом (клавиатурой).


[Закрыть] и даже более современные фортепьяно, разновидностей которого в городе было великое множество. Мы восхищались нюансами и тональностью этих инструментов, тем, что звуком можно было управлять самыми легкими прикосновениями. Я видела страсть и желание в глазах Франсуа, голод, когда он дотрагивался до клавиш, но, к сожалению, в наших апартаментах для фортепиано не было места.

В конце концов мы остановились на клавикордах, которые были достаточно маленькими, чтобы поместиться в наш тесный дом, и достаточно тихими, чтобы не досаждать соседям. Это был инструмент не для выступлений, а для сочинения музыки, то есть он подходил скорее мне, нежели Франсуа, который был гораздо лучшим музыкантом-исполнителем.

Со дня покупки к нему не прикоснулись ни разу.

«Я вижу, ты играл».

«А ты не сочиняла, как я вижу».

Я пробежалась по клавишам. На инструменте успел осесть тонкий слой пыли, и кончики пальцев оставляли следы. Я ждала, что меня посетит подходящее настроение или вдохновение, что охватит желание играть, но ничего этого не произошло. Одиночество вокруг и тишина внутри. С тех пор, как мы приехали в город, мне ни разу ничего не снилось. Голос внутри меня – мой голос – исчез. Ни идей, ни страсти, ни творческого рвения. Мои ночи стали спокойными. Пустыми. Тусклыми, как и мои дни.

Я думала, что, оставив дом, – оставив его, – я избавлюсь от своей неспособности писать музыку.

А что, если ты бежишь не в Вену, а прочь от королевства, от которого давно хотела освободиться?

Отсутствию сочинительства и творчества в моей жизни очень легко было найти оправдания. Здесь, в Вене, можно было спрятаться от своих внутренних проблем за повседневной суетой и суматохой городской жизни. Вспышки мании или меланхолии можно было объяснить обычными, повседневными неприятностями: ценами на хлеб, брызгами опустошаемого ночного горшка, радостью, печалью, гневом и изумлением совершенно незнакомых людей, расчетливым безразличием случайных знакомых. Я уже пресытилась картинами, звуками и всеми, кто встречался нам на улицах: это были музыканты, художники, аристократы, попрошайки, сапожники, портные, бакалейщики, торговцы, домовладельцы – люди всех форм, вероисповеданий и цвета кожи.

Но я еще никогда не чувствовала себя более одинокой, чем в городе, в котором проживали тысячи людей.

Неустойчивыми и хрупкими стали не только мои отношения с Йозефом. Кете была то нежна со мной, то дулась, потому что находиться рядом со мной было сущим адом. Я оставляла после себя сожаления и упреки, мое настроение было переменчивым, как ртуть. То энергичная и обходительная, то угрюмая и ворчливая – я умудрилась поколебать даже безграничное терпение Франсуа. Я знала, что бываю невыносимой, однако раздражительность стала силой, находившейся и за пределами меня, и рядом со мной. Мое нытье выматывало даже меня саму. Меня бросало то в отчаяние, то в гнев, и я злилась на себя за то, что не могу быть счастливой. Я имела все, что желала. Я была здесь. В Вене. В самом начале своей карьеры.

Но она не развивалась.

Если я не уделяла должного количества времени работе над сонатой Брачной ночи с тех пор, как ушла из Подземного мира, то только потому, что не хотела столкнуться с чудовищами в своей голове. Почувствовать призрачное прикосновение к моим волосам, моей щеке, губам. Ощутить на коже дыхание. Услышать бормотание, свое имя, произнесенное шепотом сквозь вуаль. Отголоски памяти пугали меня, потому что я не знала, что они означают. Разрушение барьеров, но между чем? Завесы между мирами? Или между моим здравым смыслом и помешательством?

Поэтому я воздерживалась. Удерживалась.

Я стала лучше понимать, почему папе всегда требовалось выпить еще один бокал, всегда еще один бокал. Соблазн вскрыть эти раны, призвать к себе чувства и ощущения, отдаться присутствию Короля гоблинов – будь то реальному или воображаемому, – работая над сонатой Брачной ночи, был почти непреодолим.

Я была невыносимо, невыносимо хороша.

Но мне было невыносимо, невыносимо одиноко.

Было просто – слишком просто – вообразить Короля гоблинов в качестве моего спасителя от тоски. Клавиши клавикордов манили, как опиум наркомана. Только еще один фрагмент. Еще один. Только для того, чтобы заглушить боль.

Я села и заиграла.

Клавикорды звучали мягко и приглушенно, поскольку механизм не был предназначен для того, чтобы дарить звук. Разогреваясь, я пробежалась по гаммам, после чего выполнила несколько упражнений на гибкость. Пальцы не гнулись, разум был утомлен. Я играла механически, и моя музыка была такой же вялой и бездушной, какой была и я сама в тот момент.

«Практика – путь к совершенству», – донесся до меня из прошлого голос папы. То была дисциплина, к которой он пытался силой приучить моего брата, но которую сам никогда не соблюдал. Чувство переменчиво, а навык – нет.

Но чем была музыка без эмоций? Без чувства, без убеждения? Ноты складывались в шум, просто звуки, выставленные в приятном порядке. Я слышала, как поднималась и падала высота, как сменяли друг друга интервалы звука и тишины, но чего я не слышала – не могла слышать, – так это музыки. Я не знала, куда идти. Я не знала, что писать дальше.

Я испытывала страх перед своим хрупким рассудком, поэтому и не могла сочинять, но, возможно, я все делала неправильно. Возможно, я боялась, что мне больше нечего сказать. Что мое вдохновение и муза погребены в Подземном мире, ибо чем являлось мое искусство без Эрлькёнига? Часы, которые мы провели вместе, работая над сонатой Брачной ночи, были самыми яркими и плодотворными в моей жизни. Что, если я смогла стать тем музыкантом, которым была, благодаря ему?

Подземный мир, Роща гоблинов и Король гоблинов остались позади. Я была Элизабет, цельной и настоящей, хотя и одинокой.

Это меня мало утешало.

– Будь, ты, со мной, – пролепетала я. Боль отдалась эхом в пустых закоулках моего сердца, не вернув мне ничего, кроме глухого одиночества. Как бы я ни была связана с музыкой, с волшебством, с чем угодно, таинственная сила, побуждавшая меня творить, покинула меня.

– Будь, ты, со мной, – повторила я. – Пожалуйста.

Что-то таилось во мне, погребенное в самой глубине, какое-то семя, желудь, но оно было скрыто, подавлено, придушено. Я была отрезана от солнца, суглинков, лесов и Рощи гоблинов, которые питали меня всю мою жизнь; я увядала и чахла в Вене, неспособная прижиться в чужой почве. Ладонь потянулась к тому месту на шее, где висело кольцо, и его отсутствие ранило меня так больно, будто у меня не хватало руки или ноги.

– Пожалуйста, – прохрипела я. – Пожалуйста.

Я могла стать выше этого. Я стану выше этого. Именно о такой жизни я и мечтала. Это была кульминация всех моих желаний, всех стремлений. Просто мне требовалось время. Я снова стану собой, цельной и настоящей. Стану.

Я стану.

Но сколько бы я ни играла, сколько бы ни звала, Король гоблинов так и не явился.

Я была одна.