Текст книги "Песнь теней"

Дом безумцев и мечтателей

Карнавальные празднества в Вене достигли своего апогея на неделе, предшествующей началу Великого поста. Дома мы отмечали Fasching[24]24
  Масленица, карнавал (нем.).


[Закрыть] по старинке, когда актеры и горожане надевали чудовищные маски, прогоняя духов зимы. Здесь же каждый вечер давали бал или концерт или даже по нескольку кряду, и все кружилось и вертелось в бесчинствующем вихре разноцветных костюмов и криков Ahoi![25]25
  Типичный для данной местности возглас во время карнавала; так раньше кричали моряки при встрече.


[Закрыть] и Schelle schelle![26]26
  Возглас во время карнавала (нем.).


[Закрыть], звучавших до поздней ночи. И вовсе не от духов зимы избавлялись горожане до следующего года; а от своих пороков, излишеств и расточительства, с которыми следовало распрощаться до начала Поста.

На Масленицу, в тот вечер, когда должен был состояться бал нашего благодетеля, Франсуа нанял карету, чтобы мы все вместе доехали до дома графа. Дом Прохазки был не городским Stadthaus[27]27
  Городская жилая усадьба (нем.).


[Закрыть] в прямом смысле слова, а поместьем в пригороде, где беспорядочные человеческие жилища сменила укрощенная и возделываемая природа. Нам бы не составило большого труда пройти милю-две до дома графа, но Франсуа сказал, что так не делается. Иногда жизнь в Вене казалась мне игрой, в которую меня неожиданно забросили и в которой все знали фигуры, движения и правила – все, кроме меня.

– Надеюсь, мы выглядим респектабельно, – сказала Кете, беспокойно сжимая носовой платок, когда мы проезжали мимо ухоженных лужаек и величественных домов.

В отличие от других вечеринок, устраиваемых по всей Вене, этот праздник графа Прохазки требовал, чтобы мы были одеты во все черно-белое. Странное ограничение, которое поначалу озадачило Кете, но быстро превратилось для нее в творческий вызов. Она одела Франсуа и Йозефа в похожие, но противоположные по цвету костюмы Дня и Ночи. Франсуа облачился в белое с золотой отделкой, а мой брат – в черное с серебряной. Лаконичные шерстяные плащи, жилеты из парчи с золотой и серебряной нитью и отлично скроенные бриджи дополнялись кожаными сапогами до колен, простыми, но запоминающимися. Их маски представляли собой обыкновенные шелковые домино: маска Йозефа была украшена звездами, а маска Франсуа – золотистыми солнечными лучами.

– Magnifique[28]28
  Великолепно (фр.)


[Закрыть], – заверил ее Франсуа. – Très belle, mademoiselle[29]29
  Очень красиво, мадемуазель (фр.)


[Закрыть].

– Ты – гений, – добавила я.

Мы выжидательно посмотрели на Йозефа, но он демонстративно отвернулся к окну кареты. Искры раздражения подожгли мою кровь. Пальцы Кете были стерты до мозолей, а глаза слезились от усталости после всех дней и бессонных ночей, в течение которых она мастерила для нас бальные наряды, так что самое меньшее, что мы могли сделать, – поздравить ее с выполненной работой.

– Мы выглядим замечательно, – повторила я, как будто тем самым могла сгладить грубость своего брата.

Мы и вправду выглядели замечательно. Мы с Кете были одеты как ангел и демон, но, к моему удивлению, наряд демона выбрала себе сестра. В платье из черного бархата она выглядела величественно, ее золотые кудри были перехвачены черным шелком и кружевами, ловко сплетенными между собой и заколотыми так, чтобы напоминали вырастающие из головы рожки. Она накрасила губы ярко-красным, а ее голубые глаза смотрели из-под черной маски высокомерно и властно. На мгновение в моей голове всплыл образ истлевших платьев и отполированное бронзовое зеркало, которое отражало бесконечный ряд исчезающих Королев гоблинов. Я с трудом сглотнула.

Платье, которое сестра сшила для меня, было невинным в своей простоте. Ярды и ярды тонкого белого муслина создавали ниспадающий, воздушный наряд, а из моих лопаток вырастали сложенные крылья ангела, которые Кете каким-то чудом смастерила из парчи. В корону в форме нимба на моей голове она вплела золото, а для полноты картины я держала в руках лиру. Мы четверо смотрели друг на друга сквозь наши домино, и эти маски делали лица странными и непривычными.

Вечером должно было состояться наше формальное представление высшему венскому обществу. Приглашения, которые вез с собой каждый из нас, свидетельствовали о том, что мы – равные графу Прохазке, и сказать, что мы все немного нервничали, значит не сказать ничего. Нам с Кете еще ни разу не доводилось предстать перед состоятельными членами города – мы были дочерями хозяина гостиницы. Нашим единственным источником дохода были те гроши, что мы умудрялись сохранять в наших сундуках. Франсуа вырос среди богачей, но, так же как и мы, никогда не являлся одним из них. Цвет его кожи навсегда делал его посторонним для людей благородного класса, даже несмотря на то, что он перенял их манеры и стиль общения.

Я взглянула на Йозефа, но он решительно смотрел в окно. Брат не проявлял никаких эмоций – он научился делать так, что его лицо не выражало ничего кроме осторожного безразличия. Это была куда более непроницаемая маска, чем та, что красовалась на его лице, и я ненавидела его за то, что в последнее время он никогда не снимал ее.

– Смотри! – воскликнула Кете, задыхаясь, и указала в окно. – Дом Прохазки!

Пригнувшись, мы высунулись из кареты, чтобы лучше разглядеть все вокруг, продолжая подниматься вверх по подъездной дорожке. За обвитыми плющом воротами из кованого железа находился старый особняк из серого камня и темного дерева, со стеклами с алмазной гравировкой. Он был похож на аббатство или на замок, а высокие заостренные арки создавали на его крышах фронтоны и пики. Во дворе журчал фонтан, у подножия которого сидела женщина с рыбьим хвостом и играла со стекавшей по камням водой. Это здание не было похоже ни на один большой дом или дворец, которые мы видели по пути сюда, – оно выглядело куда более древним, построенным в другом веке, в другом мире.

Мы остановились перед входом, и лакей распахнул дверь кареты. Он был очень низкого роста для лакея и выглядел каким-то сморщенным и взъерошенным. Его парик был растрепан и сидел набекрень, пряди белых волос выбивались из него и напоминали облако. Он был стар – гораздо старше всех лакеев, которых я видела в городе.

– Спасибо, – сказала я, когда он помог мне выйти из кареты.

Лакей улыбнулся мне в ответ, и я едва не отшатнулась. У него были пожелтевшие острые зубы, и в мерцании факела его нездоровая желтоватая кожа, казалось, отливала зеленым. – Добро пожаловать в дом Прохазки, фройляйн, – сказал он. – Дом безумцев и мечтателей. Надеюсь, вам тут понравится. – В его руках как будто из ниоткуда появился цветок, и, просияв, он вручил его мне. – Думаю, вам понравится.

Я взяла бутон из его пальцев-крючьев. Это был обыкновенный мак.

– Спасибо, – с дрожью в голосе пролепетала я.

– Носите его, – сказал он. – За веру.

Веру? Мне это показалось странным, но, чтобы его не огорчать, я заткнула цветок себе за ухо. Теперь я заметила, что у нескольких приехавших на бал гостей к лацканам и платьям прикреплены алые цветы, яркие пятна малинового и бордового, сиявшие на их белых и черных костюмах каплями крови. Лакей поклонился, и я поспешила за остальными членами моей семьи в дом, торопясь поскорее выйти из этой неловкой ситуации.

Безумцы и мечтатели. Я стояла в очереди с Кете, Йозефом и Франсуа и другими гостями, которые ожидали быть принятыми хозяевами. За нашими масками мы все оставались неузнанными, но наряды участников вечеринки, облаченных только в черное и белое, усиливали ощущение сюрреализма. Это не был парад фантастических чудовищ или прекрасных созданий. Все мы были кусочками света или тьмы, и мне, стоявшей среди них в тускнеющих сумерках, казалось, что мы вот-вот исчезнем.

«О твоем покровителе говорят, что он довольно эксцентричен и обладает… странными наклонностями».

Страх ледяными пальцами скрутил мой желудок. Мы были уже почти у двери.

– Готова? – спросила Кете, сжав мою ладонь. На фоне черно-белого моря синева ее глаз казалась еще ярче. Ее нервозность граничила с восторженным возбуждением, в то время как моя была очерчена страхом. Я попыталась напитаться радостным предвкушением моей сестры, ее солнечным настроением; мне хотелось, чтобы они прогнали тени моего сомнения.

Я улыбнулась и сжала ее ладонь в ответ. Передав наши приглашения лакею у двери, я вошла, переступив порог от сумерек в темноту. Под ногами я ощутила что-то зернистое, и лишь взглянув вниз на туфли, разглядела маленькие белые кристаллики.

Соль.

Не знаю, что я ожидала там увидеть. Что горгульи будут искоса таращиться на меня из темных углов, что всюду будет полуразрушенная дряхлая мебель, что блеск упадка будет лежать на помещениях и пещерах, просторных, как в Подземном мире? Но вместо этого нас приветствовал огромный мраморный холл: изнутри дом Прохазки напоминал скорее большие залы и галереи дворца Шëнбрунн[30]30
  Шёнбрунн (нем. Schloß Schönbrunn) – основная летняя резиденция австрийских императоров династии Габсбургов, одна из крупнейших построек австрийского барокко.


[Закрыть] и других модных венских резиденций. Интерьер настолько противоречил готическому экстерьеру, что я подумала, не вошли ли мы по ошибке в другое здание.

Широкая лестница вела на второй этаж, двери в бальный зал были широко распахнуты. За изгибом лестницы в тени исчезал коридор. Откуда-то сверху доносились звуки менуэта, приглушенный шум толпы и шарканье шагов. Наверху лестницы стоял массивный каменный герб семьи Прохазка. Виноградные лозы обвивали цветок мака в центре разделенного на четыре части щита. Верхний левый угол заполняла крепость на холме, нижний правый – Мелюзина[31]31
  Мелюзина – фея из кельтских средневековых легенд, дух свежей воды в святых источниках и реках. Часто изображалась как женщина-змея или женщина-рыба от талии и ниже, иногда с двумя хвостами.


[Закрыть] на камне, рыбий хвост которой плескался в водах озера; она очень походила на женщину у подножия фонтана, которая встретилась нам по пути. Над щитом, выгравированный в мраморе, красовался их девиз: HOSTIS VENIT FLORES DISCEDUNT[32]32
  Враг приходит, цветы опадают (лат.).


[Закрыть].

Пока мы с другими гостями ждали своей очереди, чтобы подняться в бальный зал на втором этаже, слуга предложил нам передать ему наши вещи. Мы отдали плащи и более тяжелые элементы наряда, но Йозеф покачал головой и прижал к себе футляр со скрипкой. Как ребенка. Или как щит. Я принесла свой фолиант с музыкой, а брат – свой инструмент на случай, если нас попросят сыграть для графа.

– Не хочешь потанцевать? – спросила Кете.

– Нет, – раздраженно ответил Йозеф. – Я не хочу танцевать.

– Мы здесь в качестве гостей, Йозеф, а не нанятых музыкантов, – она закатила глаза. – Почему бы не попробовать повеселиться?

Наш брат сердито вздохнул и удалился, растворившись в толпе. Мы с Франсуа переглянулись. Он закрыл глаза и едва заметно покачал головой. Я поморщилась. Ночь обещала быть длинной, а мы еще даже не вошли в бальный зал.

Со всех сторон нас окружали другие гости. Неприятная близость такого количества незнакомцев в масках уже начала действовать мне на нервы, и я как трусиха вздрагивала и дергалась от малейшего прикосновения. В последний раз, когда я была на балу, меня окружали гоблины и подменыши, но эти облаченные в черно-белое фигуры выглядели не менее устрашающе. Во многих отношениях Вена была гораздо более странным и опасным местом, чем Подземный мир. Меня бросило в пот, хотя по коже бегали мурашки.

– Мадемуазель? – Я обернулась и увидела Франсуа, предлагающего мне руку. Уголок его губ дернулся в сочувствующей улыбке, и я приняла его предложение, улыбнувшись в ответ. Он не показал виду, когда я вцепилась в него, входя в бальный зал. Я так нервничала, что ладони стали влажными. Я была благодарна Франсуа за его стойкость, поскольку комната начала раскачиваться у меня перед глазами и колыхаться, как лодка на волнах.

Мы вошли в зал, и в беспрестанном гуле голосов, в этом возбужденном биении стольких сердец наступила небольшая пауза. Мириады глаз устремили взор на нас, и меня стало бросать то в холод, то в жар. Так много масок, так много людей, так много ожиданий. Я задрожала, отпустила руку Франсуа и поспешила укрыться в тени. Лишь тогда я поняла, что гости пялятся не на меня, а на Франсуа – его темная кожа контрастировала с белоснежным костюмом. Моя рука ярким пятном белела на его руке. Мы шли по бальному залу, и шепот следовал за нами по пятам. Чувство вины скрутило мой желудок, и я почувствовала себя так, будто заболеваю.

– О, Франсуа, – сказала Кете, достаточно громко для того, чтобы ее услышали все замершие в ожидании гости. – Надеюсь, ты оставил танец для меня.

Вокруг все стихло. Кете улыбнулась, ее солнечные кудряшки, скрученные в рога черта, сверкали в свете свечей обжигающим золотом. Она была самой красивой девушкой в зале, и ее красота ослепляла не меньше, чем сияние пламени вокруг ее головы. Она протянула руку Франсуа – королева ночи, устанавливающая союз с принцем солнца.

Он не вздрогнул и не стал медлить. Низко поклонившись, взял ее руку.

– Это большая честь для меня, мадемуазель.

Выражение их лиц скрывали маски, но обнаженные в улыбке зубы нашего друга сверкнули на весь зал. Кете и Франсуа искоса взглянули на меня, тревожно и вопросительно подняв брови. Я кивнула им, и они поплыли по паркету, присоединившись к другим парам в оживленной кадрили. Черные и белые юбки кружились по клетке из черных и белых мраморных плит, а я отошла к краю зала. От беспокойства у меня кружилась голова. Мне хотелось выпить. Мне хотелось глотнуть свежего воздуха.

Я вышла из бального зала в поисках места, где могла бы успокоиться и собраться с духом. Я переходила из комнаты в комнату эксцентричного обиталища моего покровителя, но куда бы я ни ступила и куда бы ни вошла, везде находился еще какой-нибудь человек, незнакомец, еще какая-нибудь компания. Банкетные столы ломились под весом яств и ледяных скульптур самых фантастических форм – крылатых существ и рогатых тварей, которые таяли и превращались в воду. В центре комнаты находился механический серебряный лебедь, который «плавал» в серебристом потоке, изобилующем рыбками. Когда одна рыбешка выпрыгнула из воды, лебедь изогнул шею и поймал ее, заставив публику задохнуться от восторга. Лебедь не плавал по кругу, совершая предсказуемые действия других механизмов, которые я видела в некоторых городских домах. Его невероятные, столь реалистичные движения напомнили мне рассказы Констанцы о чудесах, сотворенных руками гоблинов. Волшебные доспехи, исключительное мастерство, изысканная работа по металлу, ювелирные изделия, дарующие то ли благословение, то ли проклятие. Разворачивались войны, проливалась кровь, и несчетное количество денег тратилось на привилегию обладания одним из этих сокровищ. Я даже не представляла, сколько мог стоить такой серебряный лебедь.

Странности на этом не заканчивались. Невероятный дом Прохазки был просто напичкан самыми неожиданными безделушками. Из серебряных ладоней выливался бесконечный поток шампанского в бесконечную флейту. Пара причудливых бесформенных бронзовых скульптур непонятного назначения сбивала с толку, покуда не пройдешь мимо них, ни о чем не подозревая, и не осознаешь, что из пустоты между ними выросло кричащее лицо. В поисках тишины и покоя я переходила из комнаты в комнату, мимо ярких молодых людей и респектабельных пожилых, ноги которых отдыхали от танцев, а губы работали, ведя нескончаемый разговор.

Но ни тишины, ни покоя здесь не было. Слухи и сплетни наполняли пространство, как жужжание крыльев насекомых, поднимаясь вместе с дымом свечей и пудрой париков. Воздух был спертым от запаха пота и аромата духов, отчего мое горло наполнилось липкой влагой. Жар волнами поднимался от влажных шей и вздымающихся грудей, всюду витал затхлый запах человеческой плоти, густой и удушающий. Мне померещилось, что краем глаза я заметила блеск черных, как спинка жука, глаз, и похожие на ветки пальцы, но это были блестящие пуговицы на мужском жилете и тонкое кружево женского корсета. Дурнота снова дала о себе знать, на этот раз сильнее, чем прежде.

– Вы кого-то ищете, дитя? – произнес глубокий мелодичный голос.

Я обернулась и увидела высокую женщину, одетую в костюм духа зимы. Белое платье было искусно вышито бисером, имитировавшим сверкание падающего снега. В одной руке она держала веретено, а ее лицо скрывала маска сморщенного старушечьего лица, которая странно смотрелась поверх длинной лебединой шеи. Единственное, что портило это серебристо-белое видение, – так это приколотый к ее корсету алый мак, капля крови на снегу.

– Н-нет, – запнулась я. – То есть да, то есть нет… я хочу сказать, что мой брат мог бы… – Я споткнулась, запуталась в словах, которые опережали бегущий разум и которые я была не в силах поймать. Звуки доходили сюда искаженными и приглушенными, а мелодию, играющую в другом помещении, было невозможно узнать, настолько она была исковеркана – так бывает, когда слушаешь звуки под водой. Перед глазами у меня все плыло и сужалось, как в тоннеле, где близкое казалось далеким, а далекое близким.

– Сюда. – Женщина махнула проходящему мимо официанту и взяла два бокала, наполненных темно-рубиновым красным вином. – Выпейте это, дорогая. Это успокоит ваши нервы. – Она протянула мне напиток.

Сквозь туман бушующих мыслей я вспомнила, что в последнее время не употребляла никакого спиртного, никаких вин. Вопреки своей воле мне не удавалось забыть, как в последний раз я была на таком балу и пила из кубка, протянутого мне таинственным незнакомцем. Все та же неуверенность, все то же зыбкое чувство дисбаланса между тревогой и радостью охватило меня, но из вежливости напиток я приняла. Я глотнула осторожно, стараясь не поморщиться от неожиданного цветочного послевкусия. К моему изумлению, напиток меня успокоил, алкоголь стал бальзамом для моих уязвимых обнаженных нервов.

– Спасибо, – сказала я, проронив несколько капель, и застенчиво вытерла губы. – Прошу прощения, мэм.

Женщина рассмеялась.

– Этот вкус на любителя. – Ее глаза, видневшиеся сквозь прорези маски, были зелеными, как трава, и удивительно живыми и яркими в этой лишенной цвета комнате. – Вы здесь впервые на балу?

Я робко рассмеялась.

– Это так очевидно?

В ответ она лишь загадочно улыбнулась.

– И как вы тут развлекаетесь, милая?

– Немного устала, – призналась я. – Я искала спокойное место, чтобы перевести дух. Подышать.

Женщина-зима поправила выбившуюся из-за моего уха прядь волос, и моя рука инстинктивно взметнулась, чтобы поймать увядший мак, который все еще был там. Столь интимное прикосновение незнакомого человека было мне неприятно, и меня снова затошнило. Осмотревшись, я в который раз отметила про себя, что у всех присутствующих – за исключением Франсуа, Кете и Йозефа – к костюмам приколот алый цветок.

– Вы уверены? Снаружи довольно прохладно, – сказала она. – Я могу проводить вас в одну из личных комнат наверху, если вам нужно побыть в одиночестве.

– О, нет, я не могу, – возразила я, и мои щеки вспыхнули. – Я… я думаю, что я перегрелась. Возможно, прогулка на свежем воздухе пойдет мне на пользу.

Необыкновенные зеленые глаза задумчиво смотрели на меня.

– У графа и графини в саду есть живой лабиринт, и вы можете по нему побродить, если хотите.

– О, да, пожалуйста, – ответила я.

Она кивнула.

– Следуйте за мной.

Я передала бокал ожидавшему официанту, затем повернулась и последовала за женщиной в белом через комнаты и коридоры в сад. Она хромала, и из-под подола платья при каждом шаге показывалась уродливая ступня. Я точно знала, чей образ был передо мной. Фрау Перхта[33]33
  Перхта (нем. Frau Perchta) – мифическое существо и изображающий его ряженый персонаж. Известна южным немцам, австрийцам, швейцарцам, а также славянам, преимущественно чехам и словенцам. Перхта считалась женским духом в белой одежде. В старых описаниях она имела большую «гусиную» ногу.


[Закрыть] с большой «гусиной» ногой – рождественский дух, которому не терпелось удостовериться, что за прошедший год мы спряли необходимое количество льна. Но Рождество давно миновало, приближалась весна, а завтра должен был начаться Великий пост. Выбор костюма был непонятен.

Мы подошли к стеклянным дверям в пустой комнате, выходившей на террасу.

– За садом давно не ухаживали, – сказала она, как будто извиняясь. – Он немного зарос. И немного уродлив.

– Уродливое меня не пугает, – сказала я. – Напротив, природа в ее первозданном виде доставляет мне радость.

Зеленые глаза изучающе смотрели в мое лицо, как будто искали ответ на еще не заданный вопрос.

– Да, – сказала она, коснувшись ладонью моей щеки. – И в вас есть что-то дикое и первозданное.

Я закашлялась, открыла дверь и вышла на террасу, уклоняясь от ее прикосновений.

– Не задерживайтесь там надолго, Элизабет, – предостерегла она. – Ночь длинная, а весна еще не наступила.

Элизабет. Волоски на моих руках встали дыбом.

– Как вы узнали?..

Но женщина уже скрылась, затворив за собой двери. Сверкающая непрерывная белая линия шла вдоль террасы, мерцая в лунном свете. Я с трудом сглотнула, переступила через соль и вышла в темноту.

Лабиринт

Я была не одна.

Гости гуляли и снаружи, собираясь в группы возле фонарей, установленных в саду на равном расстоянии друг от друга. Несколько мужчин курили трубки, а сопровождавшие их женщины отмахивались от голубоватой дымки, клубившейся вокруг лиц, и жались друг к другу, чтобы согреться. Днем в Вене бывало уже тепло, но по ночам холод жадно кусал любой кусочек неприкрытой плоти, как злобный ледяной дух. Студеный воздух приятно холодил мои разгоряченные щеки, но я пожалела, что не захватила с собой плащ.

Я спустилась с террасы в сад, но и там услышала чью-то беседу, низкий смех и мягкое бормотание, преследовавшее меня как устойчивое и неизбежное жужжание мух. Я с трудом подавила в себе желание заткнуть уши.

– Вы слышали о несчастном старом Карле Ротбарте? – произнесла одна женщина.

– Нет! – воскликнул какой-то мужчина. – Расскажите!

– Умер, – ответила женщина. – Его нашли в мастерской, посиневшие губы с холодной…

Их голоса стихли вдали. Я уходила все дальше и дальше в сад, в его мрачное убежище, в поисках входа в живой лабиринт. Собственное молчание я выносить не могла, но хотела, чтобы все голоса этого мира стихли вокруг меня. Уединение и одиночество – не одно и то же, и я искала именно уединения.

Наконец, я оказалась возле живой изгороди. Здесь, вдали от теплых световых кругов фонарей и ламп ветки и листья были покрыты по краям серебристым кружевом теней и сияющих звезд. Вход обрамляли два больших дерева, их голые ветви предвкушали появление молодой листвы. В темноте они были похожи не на садовых постовых, обозначающих вход в лабиринт, а скорее на двух безмолвных стражей, охраняющих вход в подземный мир. Дальше, за аркой, в тени извивались и корчились гибкие ветки ежевики и винограда, одновременно и маня, и отпугивая.

Но мне страшно не было. Живая изгородь пахла как лес за нашей гостиницей, источала глубокий аромат цветения и гниения, в котором переплетались жизнь и смерть. Знакомый аромат. Приятный аромат. Аромат дома. Сняв маску, я пересекла порог, позволив мраку поглотить меня целиком.

Над тропинками не горели ни фонари, ни свечи, а сквозь густые заросли ежевики не проникал свет ни звезд, ни луны. Но я уверенно ступала по земле, и каждая клеточка моего тела пульсировала в унисон с окружающей меня природой. В отличие от изгороди во дворце Шёнбрунн, ухоженной, рукотворной конструкции, этот лабиринт дышал. Природа врывалась, минуя преграды, превращая подстриженные, опрятные, культурные коридоры в извилистый клубок тоннелей и путей, сорняков и диких цветов. Тропинки становились нечеткими, корни непослушными, ветки необузданными. Где-то глубоко в лабиринте я услышала хихиканье и вздохи спрятавшихся от посторонних взглядов любовников. Я начала смотреть себе под ноги, чтобы случайно не наступить на воркующую парочку, но когда по прошествии времени никого так и не встретила, то позволила своему сознанию впасть в медитативное состояние. Я бродила по спиралям живой изгороди, исследуя поворот за поворотом, и впервые за долгое время ощущала на душе покой.

Где-то в сердце лабиринта заиграла скрипка.

Что-то дремавшее в глубине меня начало пробуждаться от глубокого морока. Каждая частичка моего тела раскрывалась и поворачивалась навстречу звуку, мое зрение стало ясным, а слух острым. Тонкий, высокий плач скрипки казался очень далеким, однако ноты были чистыми, как капли росы, и звук словно окружал меня со всех сторон: с севера, юга, востока и запада. Сверху, снизу и сзади.

– Йозеф? – позвала я.

Я не видела брата с тех пор, как он затерялся в толпе. На танцевальной площадке его не было, как и ни в одной из других комнат, которые я обошла в поисках выхода из особняка. Я предположила, что он чувствовал себя на балу так же неуютно, как и я, и убежал в какое-нибудь спокойное и безопасное место. Живая изгородь дарила ощущение ожидания, напомнившее мне о Роще гоблинов, о промежуточном состоянии, о давно позабытых священных местах этого мира.

Внезапный порыв ветра пошевелил ветки вокруг меня, из-за чего волосы на затылке встали дыбом. Ночь стала еще холоднее и, чтобы согреться, я обхватила себя руками. В воздухе повис странный металлический привкус, как перед грозой, а ветер, который пронизывал мой хрупкий наряд, был острым и горьким. Мертвые листья стремительно проносились мимо, словно крысы, скользящие вдоль стен, облака скрыли лик луны, и темнота сделалась еще гуще, еще плотнее.

Я напомнила себе, что я в лабиринте не одна, что где-то за кустами находилась пара любовников, наслаждавшаяся солено-потными ласками.

Я продолжала двигаться вперед, и голос скрипки постепенно менялся. Он стал глубже, плотнее и наполнился эмоциями и чувством. Это играл не мой брат. Легкость, прозрачность, воздушность, характеризующая его игру, отсутствовала. Это был другой музыкант.

Тут я узнала произведение.

Соната Брачной ночи.

Я задрожала, и у меня начали стучать зубы. Страх и холод сковали мою кровь. Как это возможно? Я никогда по-настоящему не делилась этим музыкальным произведением с братом. Письма с черновиками, которые я отправляла ему, исчезли, непрочтенные, в руках графа. Насколько я знала, он даже ни разу не слышал эту музыку, и хотя у него был абсолютный слух и отличная память, даже Йозеф не смог бы воспроизвести в совершенстве каждую ноту, каждую паузу, каждую фразу. Помимо меня существовал лишь один человек, знавший сонату Брачной ночи.

– M… mein Herr?

Этого не могло быть. Этого не должно было быть. Я не пересекла завесу, не разрушила границу между мирами. Что это могло означать? Стремительная игра на скрипке вокруг меня превратилась в бешеное и безумное царапанье. Это звучали уже не листья, падающие на все еще замерзшую землю, а ногти – когти, – царапающие по камню.

«Госпожа».

Я резко остановилась и оглянулась. В темных коридорах живой изгороди привычной фигуры я не разглядела. Человеческой фигуры. Ветви ежевики тянули ко мне свои цепкие пальцы, когда я проходила мимо, внезапно прорываясь из стен всей мощью молодых побегов. Каменные вазы и мраморные скамьи искривлялись и принимали форму пялящихся на меня горгулий, и я старалась на них не смотреть, старалась не представлять себе их черные, как спинки жуков, глаза и спутанные, как паутина, волосы.

«Ваше Высочество».

Это прошептал ветер. Тот же самый ветер, который принес с собой не по сезону зимнюю прохладу, запах льда, хвои, глубоких вод и подземных пещер. Это было воспоминание, призрак, это воплотилось мое желание, моя тоска, а не помутился мой рассудок. Однако вскоре кусты зашевелились и затанцевали, явив моему взору фигуру девочки.

– Нет, – хрипло сказала я.

Из оборванных листьев сформировалось лицо – длинный нос, заостренный подбородок, узкие щеки. Это было знакомое лицо, лицо, которое я больше никогда не ожидала увидеть.

– Веточка? – задохнулась я.

Гоблинка кивнула, в знак признания склонив передо мной голову с шевелюрой из веток и паутины. В знак уважения. Пятна гранита покрывали ее коричнево-зеленые руки как синяки, заплатки из камня карабкались по одной стороне лица симптомами страшной болезни. Она чесала эти заплатки, будто они причиняли ей боль, и выглядела так, словно находится в агонии. Единственный раз, когда я видела, как Веточка превратилась в камень, – это когда она нарушила один из древних законов и рассказала мне, что произошло с первой Королевой гоблинов. Мое сердце сдавила жалость – жалость, страх и тоска, – и я протянула к ней дрожащие руки.

В ответ камеристка-гоблинка протянула свои руки ко мне, но наши пальцы прошли через пальцы друг друга как сквозь дым. Ее губы шевелились, но ни один звук не вырвался наружу, кроме вздохов мистраля.

– Веточка? – повторила я. – Веточка? Что с тобой?

Она раскрыла рот, чтобы ответить, но поперхнулась, а каменные заплатки на ее коже стали извиваться и расти.

– Веточка!

«Завет нарушен». В ее бездонных черных глаза застыл ужас, первая человеческая эмоция, которую я разглядела на лице гоблина. «Он уничтожает нас. Уничтожает его».

Его. Короля гоблинов. Моего сдержанного юношу.

– Веточка! – Я схватила ее за руку, но в моей ладони не оказалось ничего, кроме пригоршни шипов. – Веточка!

«Спаси нас, – беззвучно выкрикнула страдающая Веточка – ее тело трескалось, раскалывалось, щелкало, и она что было мочи сопротивлялась силам, увлекающим ее обратно в кусты. – Спаси его».

– Как? – крикнула я сквозь кричащий ветер. – Скажи мне!

Гоблинка закатила глаза, а виноградные лозы выскочили из земли и крестом обхватили ее тело, как цепи – заключенного. С невероятным усилием она подняла руку и указала пальцем, в котором было слишком много фаланг, на мои ноги.

«Ма… маки…»

Опустив глаза, я увидела, что стою в красной реке из маков, и кровавый след уходит от меня, словно путь, отмеченный алыми лепестками.

– Веточка?

Ничего – только звезды, подмигивающие мне сквозь ветви ежевики. Мне почудилось, что я слышу вдалеке грохот, гром, бурю, разразившуюся прямо у границы живой изгороди. Стук копыт и лай гончих псов во время охоты. Дикой Охоты.

Старые законы воплотились: теперь у них есть сталь, зубы и гончие, чтобы получить то, что им причитается.

С бешено бьющимся сердцем я понеслась по тропе из маков, пытаясь опередить звяканье и бряцанье сигналов тревоги в моей голове. Мне чудилось, что за спиной я слышу тяжелое дыхание, громкую поступь преследователя. Я мчалась вперед, поворот за поворотом, пока не потеряла из виду цветы и не осознала слишком поздно, что потерялась.

А скрипка продолжала играть.

Я прижала руку к груди, стараясь перевести дух. Губы перебирали имена: Йозеф? Кете? Франсуа? – но кто отыщет меня здесь, одну и неузнанную? Я подумала о Короле гоблинов, и жар в груди усилился, превратившись в глубокую душевную боль.

За спиной в кустах что-то зашуршало. Я обернулась посмотреть и задохнулась от ужаса.

Из тени на меня надвигалась фигура, с черной, как ночь, кожей и бледными, как луна, глазами. Пальцы сломаны, скрючены и похожи на увядшие виноградные ветви. Они обвились вокруг шеи скрипки, смола на которой рассохлась и потрескалась от времени. Из гнезда паутины и пуха вырастала корона из оленьих рогов, но лицо, смотревшее на меня, было человеческим. Знакомым.

Его лицом.

– M… mein Herr?

С его губ не сорвалось ни звука, ни один мускул не дрогнул на лице. Это лицо было мне очень дорого, несмотря на то, что оно сильно изменилось, но я смотрела в глаза незнакомца. Радужные оболочки разных цветов полностью выцвели, стали бело-голубыми и сверкали во мраке, и в их глубинах не было ни намека на узнавание.