Текст книги "Жан-Жак Руссо. Его жизнь и литературная деятельность"

Глава II. Подготовительный период

Предки и родители Руссо. – Женева. – Рождение и первоначальное воспитание. – Первые проявления духовной жизни. – Разлука с отцом. – Школа в Боссе. – Добрые семена. – Злое семя. – Раннее пробуждение чувственности. – Неправое наказание. – Две любви. – В учениках. – Бегство. – Обращение в католичество. – В лакеях. – Первое пребывание у Варанс. – Странствия. – Идиллия с Варанс. – Самообразование. – Музыка. – Дипломатическая служба. – Тереза Левассер. – Литературные опыты и знакомства.

Жан-Жак Руссо родился в Швейцарии, в Женеве, и происходил из буржуазной протестантской семьи, предки которой переселились из Парижа в XVI веке, в эпоху религиозных гонений во Франции и торжества кальвинизма в Женеве. Громадное большинство граждан этого маленького городка, сделавшегося на долгое время Римом кальвинизма, составляли и поныне составляют потомки подобных же переселенцев из Франции. В начале XIX века перепись граждан Женевы констатировала всего лишь пятьдесят женевских фамилий, принадлежавших Женеве до XVI века. Остальные были французскими выходцами, оставившими отечество в борьбе за новые религиозные идеи.

Такой состав женевского населения наложил особый отпечаток на весь склад жизни города и кантона. Страстная преданность протестантизму, повышенное чувство религиозности, строгие нравы, предписанные кальвинизмом, уживались с наследственной любовью к свободе, нервным, даже беспокойным характером, постоянной заботой о личной независимости… Эти общие черты нервной организации и нравов женевского населения резко выделялись в XVIII веке среди совершенно иного склада жизни и нравов, господствовавших в смежных странах: во Франции, в Италии, в Германии. Подобное различие не могло не отразиться на женевцах, усиливая все их естественные черты, до пределов развивая их особенности. Из такой среды произошел, в таком обществе вырос, под такими влияниями воспитывался Жан-Жак, и даже беглый взгляд на его характер и наклонности обрисовывает перед нами типического представителя этой среды, этого общества и этих влияний – личность, развившую до крайней степени душевные контрасты своих сограждан. То чувствительный, то суровый; то доверчивый, то подозрительный; то веселый, то меланхолический; то идеальный, то чувственный; с болезненным самолюбием, глубоко религиозный, глубоко скептический, способный и на самоотвержение, и на всякое сумасбродство, страстный во всех своих идеях и чувствах, Руссо был результатом длинной эволюции женевского типа, его плодом и его последним могучим итогом и выражением. История родного города воплотилась в Руссо со всеми своими светлыми и теневыми сторонами, со всеми своими заслугами и всей своей виной перед человечеством. В начале XVIII века недавно только завершилась историческая роль Женевы, но город тем более был полон старых традиций и новых общественных плодов. В артериях и венах женевцев текла кровь, наследственно проникнутая душевными контрастами. Вызывающая гордость, свойственная защитникам «святого» дела, соседствовала с кроткой любовью к человечеству, отличающей проповедников этого дела; беспокойная, даже буйная организация наследственных борцов за вольности – с подавленностью душевного состояния последователей сурового и строгого кальвинизма; религиозность, наполнявшая собою всю жизнь многих поколений, – со скептицизмом, вооружившим эти поколения против католицизма… Подобная нервная организация, развитая долгой сознательной историей и осложненная вышенамеченными обстоятельствами, контрастами и тягостями этой истории, была коренной особенностью женевца XVIII века. «Я не был бы женевцем, – замечает в одном месте „Исповеди“ сам Руссо, – если бы бродяжничество не предпочел всем благам оседлой жизни», а в начале XIX века французская статистика констатировала, что среди всех департаментов Франции (тогда Женева входила в состав империи Наполеона I) Женева отличается особенно большим процентом душевных заболеваний!

Эта повышенная нервность и это сплетение душевных контрастов, составлявшие общий характер женевского общества начала XVIII века, были наследованы в полной мере Жан-Жаком, который как великий гениальный женевец, родившийся около этого времени, естественно должен был воплотить в себе все эти черты, всю эту длинную эволюцию, вырабатывавшую своими могучими условиями и влияниями физиологическую и психологическую организацию небольшой замкнутой группы населения. Таким и предстает перед нами Руссо. Фамильные условия, насколько они нам известны, должны были только усилить эту тенденцию. Я уже упомянул, что фамилия Руссо происходила от парижских эмигрантов, переселившихся в Женеву в XVI веке, в эпоху религиозных гонений. Фамилия повторяла, таким образом, историю большинства женевских фамилий. Она должна была обладать и типичными свойствами женевцев. Существуют данные, указывающие, что она обладала этими свойствами в избытке, в размере выше среднего. Отец Жан-Жака, Исаак Руссо, провел значительную часть жизни в странствиях. В молодости, в 1699 году, он судился за ссору, перешедшую в вооруженное столкновение, и был приговорен. То же повторяется в 1722 году. Суровый приговор заставляет его даже оставить отечество. О его странных, полных противоречий отношениях к сыну буду говорить ниже. Мать Жан-Жака, Сюзанна Бернар, красивая и кокетливая женщина, имела в молодости романическую историю, очень мало соответствующую строгим правилам кальвинистов, особенно если принять во внимание, что отец Сюзанны был священником. Родной брат ее тоже имел подобную же историю, за которую даже судился. Две тетки Жан-Жака были оштрафованы по суду за карточную игру в публичном месте в воскресенье. Вооруженные столкновения, романические приключения, карточная игра – конечно, все это не очень много, но не для кальвинистской Женевы конца XVII и начала XVIII века. Здесь это были важные и существенные отклонения от господствующих нравов, обнаруживавшие значительное переразвитие той нервности, которая составляла общую особенность женевского населения. Существуют факты еще более яркие. Двоюродный брат Жан-Жака был помешанным. Его родной брат, Франсуа Руссо, отличался буйным характером, оставил в юности Женеву и пропал без вести. Сам Жан-Жак Руссо, страдавший невралгией, замечает в одном письме, что болезнь эта наследственная в его семье. Вот на такой почве расовой и фамильной наследственности, отягченной повышенной нервностью и патологическими осложнениями этой нервности, явился на свет Божий в Женеве 2 июня 1712 года Жан-Жак Руссо. Его мать заплатила жизнью за рождение сына – этой будущей славы родного города. Мать умерла, конечно, не от здоровья, и ребенок родился слабый и болезненный. Он был без сознания, полумертвый, и только самоотверженному уходу своей тетки он обязан тем, что перенес и пережил эти первые дни своего хрупкого существования.

Первые десять лет жизни Жан-Жак провел в доме отца, на руках отца и тетки, молодой девушки, к которой он сохранил на всю жизнь самые теплые чувства. Добрая девушка как умела ухаживала за племянником, наблюдала за его здоровьем, охраняла от последствий его слабого и болезненного сложения. Ее нежные заботы запечатлелись в чувствительном сердце ребенка и, быть может, еще более содействовали развитию этой чувствительности. Ее безыскусственные песни Руссо со слезами на глазах напевал и в последние годы своей жизни. Немногое могла дать эта девушка своему питомцу, но это немногое было: доброе сердце, справедливость, народная поэзия, музыкальные напевы. Non multa, sed multum.[3]3
  Не много, но многое(лат.).


[Закрыть] И доброе семя пало на добрую почву любящей, нежной, восприимчивой натуры. Кто может сказать, когда, где проросло оно и каким пышным цветом расцвело в знаменитой жизни славного Жан-Жака? К сожалению, при всем желании не противоречить мнению великого сына, нельзя того же сказать о последствиях влияния отца, беспокойного и беспорядочного Исаака Руссо.

По профессии часовщик (как большинство женевцев его времени), а порою и танцмейстер, Исаак Руссо был по утрам, до обеда, занят своим ремеслом. В это время сын оставался с теткой. Послеобеденное время Жан-Жак проводил с отцом. С чувством признательности вспоминает он эти часы. Беспечный, увлекающийся Исаак страстно любил чтение и скоро приучил и маленького шести-семилетнего сына к этому занятию, наполнявшему его вечера. С самого раннего возраста, с каких пор Жан-Жак только помнит себя, отец уже приобщил его к своим чтениям, а когда мальчик научился читать, то к нему перешла и обязанность чтения вслух. Читались сначала исключительно романы, те фантастические, романтические романы, которые только и существовали в литературе того времени. Исаак и Жан-Жак, пожилой отец и младенец-сын, проводили целые ночи напролет в этом мире грез. Зачастую только утренний свет останавливал это очарованное чтение, этот гипнотический сон под влиянием необузданных фантазий средневекового романтического или восточного сказочного творчества. И пробужденный от этого гипноза пением петуха или бледнеющим светом лампы сконфуженный пожилой мечтатель нередко восклицал: «Идем спать, я, право, более ребенок, чем ты!» Когда запас романов, предлагавшихся тогдашней литературой, истощился, отец и сын перешли к истории и биографиям. Плутарх оставил особенно глубокий след на впечатлительной душе Жан-Жака. Влияние этого преждевременного, беспорядочного, отнюдь не детского чтения не могло не отразиться весьма серьезно на Руссо. Если оно заронило в его душу семена творческой фантазии, заложило потребность в умственной деятельности, стремление к легендарным доблестям древних героев, то, с другой стороны, донельзя повысило и без того чрезвычайную чувствительность, дало сильный толчок развитию невротических явлений и надолго спутало в молодой душе фантазии с действительностью. «Я не имел никакого понятия о реальных предметах, – пишет сам Руссо, – но все чувства уже были мне знакомы. Все доходило до меня, но не путем размышления, а путем фантазии». Надо было иметь гений Руссо, чтобы выйти победителем из этого испытания, способного совершенно обессилить и извратить более слабый ум! Но и на последующие нервные и душевные страдания Руссо эти беспутные уроки раннего детства оказали, конечно, свое пагубное влияние.

Исаак Руссо был человек беспечный и беспорядочный и, как все такие люди, пренебрегал воспитанием сына, который если рос добрым ребенком, то единственно вследствие собственной доброй природы и под влиянием доброй тетки. Эта небрежность отца и эта слабость его, так ярко выразившиеся в факте всенощных чтений, не мешали ему быть очень взбалмошным и подчас несправедливым к ребенку. Существуют данные, доказывающие, что слабый надзор Исаака Руссо переходил порой в свою противоположность, и небрежность сменялась вниманием, которое было не всегда кстати. Между прочим приведем случай, когда бедный ребенок за разорванную книгу был заперт на несколько дней на чердаке. Этот случай рассказан кормилицей Жан-Жака. Сам он в своих «Confessions» передает, как однажды отец подвергал жестокому телесному наказанию старшего сына своего, Франсуа. Потрясенный воплями брата маленький Жан-Жак бросился и прикрыл собою наказываемого, но отец продолжал наказание, сильно избив таким образом бедного любящего мальчика. Если этот эпизод обрисовывает благородное, отзывчивое сердце маленького сына, то вместе с тем и взбалмошный, беспорядочный характер пожилого отца. Жан-Жаку был одиннадцатый год, когда его отец должен был оставить Женеву. Исаак Руссо переселился в Нион, местечко в Водуазском кантоне, оставив Жан-Жака у шурина Бернара. Старший сын, Франсуа, в это время уже скрылся из Женевы.

У дяди Бернара прожил в этот раз Жан-Жак недолго. Вместе со своим сверстником-кузеном он был вскоре отдан в пансион для мальчиков, содержавшийся священником Ламберсье невдалеке от Женевы, в деревушке Боссе. Здесь он пробыл около двух лет, и здесь же впервые начинает вырисовываться строй души мальчика, его добрые, даже великие достоинства так же, как и те патологические расстройства, которые потом внесли столько горечи и скорби в его жизнь. Росший до этого времени в городе, Руссо здесь, в Боссе, впервые прикоснулся к природе, и впечатлительная, отзывчивая душа его открылась навстречу красотам и чарам ее, вступила с нею в то тесное сердечное общение, которое затем подарило человечеству непревзойденные страницы его творений. В столь же трогательных, сколь и художественных картинах рисует нам Руссо в «Confessions» эти свои первые нежные свидания с природой, свои игры, занятия садоводством, наблюдения, чувства, навеваемые деревней… Деревня и природа навсегда остались самыми дорогими привязанностями Руссо, и кто знает, эти симпатии, заложенные общением детской души и деревенской природы, не отразились ли на самих идеях Руссо, не усилили ли его отвращение к цивилизации, не подсказали ли ему мысль искать для нее лекарства в безыскусственных условиях, создаваемых природою без участия культуры?

Дружба с кузеном была вторым важным элементом жизни в Боссе. До этого времени Жан-Жак не общался со сверстниками. Он рос одиноким в обществе взрослых, в фантастическом мире романов и биографий. Он не мог быть ребенком – ни испытывать детские чувства, ни предаваться детским играм и занятиям. Боссе, его природа и дружба двоюродного брата дали Жан-Жаку радости детства. «Около тридцати лет миновало, – пишет Руссо в „Confessions“, – с тех пор, как я оставил Боссе, ни разу потом не столкнувшись в своей жизни с чем-либо, что могло бы мне напомнить это время. Но теперь, когда, переступая через зрелый возраст, я уже начинаю склоняться к старости, я чувствую, как возрождаются во мне эти воспоминания, и в то время как все остальные постепенно слабеют, эти вырисовываются в моей памяти с силой, все растущей, и очарованием, все усиливающимся. Кажется, будто, чувствуя обмеление потока жизни, я ищу его обновить и поддержать силами его истоков». Нежные и разумные заботы главной воспитательницы пансиона, m-lle Ламберсье, образованной девушки, сестры священника, и систематическое образование, даваемое мальчику под руководством самого Ламберсье, человека высоких достоинств и обширных знаний, должны быть тут тоже упомянуты в числе благоприятных сторон этого периода жизни Жан-Жака, который ни до этих двух лет, ни после никакого систематического обучения не получал и был лишен попечения образованной женщины.

Конец этого пребывания в пансионе Ламберсье ознаменовался событием, произведшим глубокое впечатление на нервную и чувствительную природу Руссо. Его несправедливо обвинили в поломке некоторых предметов туалета m-lle Ламберсье. Ни он, ни его двоюродный брат не были в этом виноваты. Они решительно отрицали свою виновность, но внешнее стечение обстоятельств свидетельствовало об обратном. Их запирательство побудило Ламберсье вызвать в Боссе Бернара. Улики были против них, и Бернар решил добиться признания. Самое жестокое наказание не могло, однако, вынудить к нему Жан-Жака. «Невозможно было, – пишет Руссо, – вырвать у меня признание, которого добивались. Несколько раз возобновлялось наказание, я приведен был в самое ужасное состояние, но я оставался непоколебимым. Я готов был скорее умереть, чем удовлетворить несправедливое требование. Сила должна была наконец уступить дьявольскому упрямству ребенка, как называли они эту твердость. Истерзанным вышел я из этого испытания, но восторжествовавшим». Сознание вопиющей несправедливости и грубого насилия оставило глубокий, неизгладимый след в душе тринадцатилетнего мальчика. Заканчивая рассказ об этом эпизоде, Руссо прибавляет: «Набрасывая эти строки, я чувствую и теперь еще, как повышается биение пульса. Эти минуты никогда не забудутся мною, хотя бы я прожил сто тысяч лет. Это первое чувство несправедливого насилия так запечатлелось в душе моей, что всякая мысль, имеющая отношение к несправедливости и насилию, пробуждает во мне те же пережитые и незабываемые чувства. И это чувство, первоначально имевшее непосредственное отношение к моим личным страданиям, так глубоко внедрилось в мою душу, так окрепло, так высвободилось от всего личного, что сердце мое воспламеняется при виде всякой несправедливости, где бы она ни совершалась, с такой же силой, как если бы я лично страдал от нее. Когда я вижу петуха, корову, собаку, терзающих других животных только потому, что они сильнее, я не могу удержаться, чтобы не вмешаться и не защитить терзаемого, преследуя мучителя иногда до полного изнеможения. Возможно, что чувство это мне свойственно от природы, но глубоко запавшее в душу воспоминание о великой несправедливости, мною перенесенной, было слишком долго и слишком сильно с ним связано, чтобы не отразиться на всех моих чувствах и на развитии и усилении особенно этого чувства отвращения к несправедливости и насилию». Подлинно, можно сказать с Пушкиным: «Так тяжкий млат, дробя стекло, кует булат!» И беспутное чтение романов, и ласки деревенской природы, и нежные заботы m-lle Ламберсье, и дружба кузена, и само несправедливое наказание – все переработалось богато одаренной натурой, все помогало формировать тот характер и те идеи, которые отвечали великому призванию Жан-Жака Руссо.

Вскоре после рассказанного эпизода Жан-Жака и его двоюродного брата взяли из пансиона Ламберсье и поселили в Женеве, у дяди Бернара. Прежде, однако, чем проститься окончательно с этим пансионом, надо упомянуть еще об одном эпизоде. Рассказанное до сих пор обрисовало перед нами симпатичный образ любящего, отзывчивого, богато одаренного мальчика, жадно поглощающего все благое, что давала жизнь и природа, торжествующего над самим злом, обращая его в поучение и во благо. Теперь мы коснемся случая, обнаружившего уже в это раннее время симптомы патологические. В те времена, к которым относится наше повествование, то есть в 1722—1724 годах, свыше полутораста лет тому назад, телесное наказание было общепринято в школах. Применялось оно и в пансионе Ламберсье, где сама m-lle Ламберсье наказывала виновных школьников. Дважды пришлось и Жан-Жаку перенести подобное наказание от нежно любимой им воспитательницы. Руссо отмечает в своих воспоминаниях, что это наказание (по его свидетельству, всегда заслуженное и снисходительное) доставляло ему удовольствие. Он готов бы был преднамеренно искать наказания, если бы не боязнь огорчить m-lle Ламберсье, которая прибегала к нему лишь очень рассерженная и огорченная. Вскоре по оставлении пансиона Жан-Жак познакомился в Женеве с четырнадцатилетней девицей Готон, по-видимому многое успевшей испытать в детстве. Они играли с ней в школу, и мальчик изображал школьника, а девочка – начальницу школы, причем нередко эта воображаемая начальница подвергала своего ученика общепринятому наказанию, и добровольно принимаемая, желаемая розга подруги доставляла ему то же удовольствие, что ранее он испытывал во время наказания на коленях у девицы Ламберсье. Сообщая об этих постыдных эпизодах своего отрочества, Руссо сам отмечает их ненормальность и полагает, что они надолго извратили его чувства к женщинам, отразившись на всей его жизни. Ненормальность, даже прямо психопатичность упомянутых чувств и поступков несомненна, но, конечно, не розга девицы Ламберсье породила эти патологические явления. Она, эта розга, могла, однако, пробудить дремавшие инстинкты, пробудить и усилить. Почва же, несомненно, лежала в природной организации. Пребывание в Боссе показывает нам и богатые силы этой организации, и первые узоры наследственной душевной болезни. Около двух лет пробыл Жан-Жак у дяди Бернара без всяких определенных занятий и дела. Двоюродный брат его готовился в инженеры. За компанию с ним и Руссо кое-чему научился, но тому, что ему приходилось по вкусу, именно геометрии и рисованию. Свободного времени у него было очень много, обязательного дела никакого, а на улице в том благословенном климате так много всего: солнце, небесная синева, веселое журчание Роны, гладкая лазурь обширного озера, окруженного зеленой рамкой гор, увенчанных белой короной вечных снегов! Сам исполин Монблан сверкает своей вершиной счастливым обитателям Женевы. Немудрено, если Жан-Жак проводил большую часть дня на этой веселой улице. Это понятно, но непонятно, почему уличная жизнь не испортила его. Эпизод с девицей Готон показывает одну из тех опасностей, которым подвергался впечатлительный мальчик с пылким темпераментом и невротической наследственностью в крови, предоставленный самому себе и слепому случаю. Эта игра слепого случая ставила дважды Жан-Жака в положение еще более опасное. Однажды, играя на отдаленной от дядиного дома улице со случайным знакомым, таким же свободным от занятий, надзора и попечений мальчуганом, Жан-Жак поссорился с ним, и драчливый товарищ ударил его по голове с такой силой, что Руссо упал на землю, обливаясь кровью, с проломленным черепом. Испуг драчуна, его слезы и просьбы тронули чувствительного Жан-Жака, который был отведен к матери виновного. Ее компрессы и повязки остановили кровь и кое-как поддержали его силы настолько, что он смог доплестись до дому. Здесь он приписал свою рану неловкому падению, совершенно выгородив случайного товарища уличных игр. Аналогичный случай приключился с Жан-Жаком, когда он зашел в одну мастерскую, где из шалости один мальчик раздробил ему барабаном пальцы левой руки. Раскаяние шалуна заставило Жан-Жака и тут скрыть истинную причину полученного им увечья, приписав его собственной неосторожности. Руссо долго не владел левой рукой, пальцы которой остались навсегда несколько поврежденными. По счастью, это была не правая рука, которой предстояло написать шедевры всемирной литературы.

Среди таких-то опасностей, безделья, беспечной праздности и разнообразных впечатлений провел Руссо два года у дяди Бернара. Следует еще отметить, пожалуй, его идеальное, но страстное увлечение девицей Вюльсон, молодой девушкой старше его лет на десять. Замечательно, что это романтическое увлечение было современно другому увлечению, носившему отнюдь не идеальный и не романтический характер: четырнадцатилетнею девицей Готон. По этому поводу Руссо замечает: «Я знаю два рода любви, два совершенно различных способа любить, глубоко захватывающих меня и не имеющих ничего общего ни между собой, ни с чувством нежной дружбы. В течение всей моей жизни я колебался между этими двумя столь несовместимыми чувствами любви. Порою я их испытывал одновременно». Так здоровое чувство благородной натуры боролось в нем с проявлениями патологической наследственности и влияниями беспутного воспитания! Время, однако, шло. Жан-Жаку пошел шестнадцатый год. Надо было выбирать род жизни. В конторе нотариуса Массерона, куда он был определен клерком, его нашли неспособным, после чего решено было сделать его гравером. В Женеве, где на стольких часах нужно гравировать столько вензелей, гербов, всяких украшений, гравировальное ремесло очень распространено. Жан-Жак был определен к мастеру Дюкоммену учеником и пробыл у него около года. Это пребывание – очень печальный эпизод в жизни Руссо. Мастер отличался жестокостью, жадностью, корыстолюбием. Учеников кое-как кормили, заставляли много работать, жестоко наказывали. Естественно, если ученики на недоедание за обедом отвечали воровством съестного; на принуждение к чрезвычайному труду – леностью и небрежностью; на наказание – ложью и всяческими хитростями, лишь бы обмануть ненавистного им хозяина. Мало-помалу и Руссо был вовлечен во все эти неизбежные пороки, к коим побуждали ежовые рукавицы мелкого, но свирепого тирана. Кончилась эта неравная борьба тем, что в одно прекрасное весеннее утро Жан-Жак бежал от Дюкоммена и, по примеру своего старшего брата Франсуа, оставил Женеву. Это было 14 марта 1728 года; юному беглецу было без малого (без трех месяцев) шестнадцать лет. Нервный темперамент и независимый характер находят в этой решимости новое яркое выражение.

Дня два странствовал беглец по Женевскому кантону, находя гостеприимство у крестьян, после чего перешел границу отечества и очутился в Конфиньоне, пограничной савойской деревушке. Католический священник этой деревушки, старик Понвер, радушно принял симпатичного еретика. Конечно, следовало уговорить юношу возвратиться, следовало дать знать отцу. Но ведь это означало отослать юношу на лоно ереси! Заботы о спасении души Жан-Жака побудили Понвера отослать его в противоположную сторону. Он направил его в глубь Савойи, в городок Аннеси, к баронессе Луизе-Элеоноре Варанс, которая должна была содействовать обращению молодого еретика в правоверного католика. Престарелый патер не мог выбрать для этого способа лучше, но вместе с тем его выбор был решительным в жизни Руссо. Баронесса Варанс – самая продолжительная и, пожалуй, единственная серьезная любовь Руссо, и отношения между ними наполняют большую и лучшую часть жизни великого писателя.

Луиза-Элеонора де ла Тур родилась в Веве 31 мая 1699 года. Через год она потеряла мать, а еще через пять лет (1705 год) ее отец, Жан-Батист де ла Тур, один из сеньоров Водуазского кантона, привел в дом мачеху, молодую французскую гугенотку. В 1709 году умер отец, и десятилетняя Луиза была помещена в пансион г-на Монви в Лозанне. Четырнадцати лет, в 1713 году, она вышла замуж за Себастьяна Исаака де Луа, сеньора де Вильярдена, барона де Варанс. Детство ее было печально, полно утрат, лишено материнской заботы. Серьезный, вечно занятый политическими и общественными делами муж не дал ей утешения. Детей не было. Не удивительно, если молодая женщина, отличавшаяся страстным темпераментом и обаятельно-красивой наружностью, не удержалась на стезе строгой добродетели. К тому же она выработала своеобразный взгляд на женскую добродетель. Любовную связь она не считала преступлением и находила, что не великодушно мучить хорошего человека, отказывая ему в любви. Это не мешало ей обладать замечательно отзывчивым, великодушным сердцем, готовностью пойти на помощь всякому нуждающемуся и тонким, острым умом. При красивой наружности и литературном развитии все это делало ее женщиной в полном смысле слова обаятельной. В 1726 году она бросила мужа, оставила Швейцарию и, приняв католичество, поселилась в Савойе, в Аннеси. Лишенная за это своего оставленного на родине имущества, она получила небольшую пенсию от Сардинского короля Виктора Амедея, на которую и существовала в маленьком савойском городке. Сюда-то 21 марта 1728 года явился к ней Жан-Жак Руссо с письмом от конфиньонского священника. Тогда ей было без малого двадцать девять лет и она была в полном расцвете красоты и сил. Немудрено, если эта прелестная, обаятельная дама произвела на пылкого романтического юношу чарующее впечатление, не изгладившееся до могилы. Красивый и симпатичный Жан-Жак Руссо тоже понравился молодой баронессе, но прежде всего следовало подумать о спасении его души, погрязшей в нечестии кальвинистской ереси!.. Для этого надо было отправить его в Турин, где существовало для подобных целей специальное учреждение. 24 марта, снабженный всем необходимым и в сопровождении пожилых опытных спутников, провожаемый благословениями очаровательной покровительницы, Руссо отправился пешком через Альпы в Турин. Чувство природы, которое было так живо в душе Руссо, сделало из этого путешествия счастливый и памятный эпизод в его жизни, а литературе подарило несколько прекрасных страниц его мемуаров.

В Турине он был помещен в монастырь, специально занимавшийся обращением неверных еретиков. Около четырех месяцев пробыл Руссо в этом учреждении, обучаясь догматам католической религии. В конце лета состоялось торжественное обращение, и снабженный небольшой суммой в 20 франков, собранных по подписке, новообращенный шестнадцатилетний католик был выпущен на улицы Турина, предоставленный собственной участи. Сначала он попробовал применить к делу свои несовершенные познания в граверном ремесле. Одна молоденькая и красивая лавочница, по фамилии Базиль, более плененная симпатичной наружностью и открытым, доверчивым сердцем юноши, нежели его искусством, предоставила ему некоторые работы в лавке своего отсутствующего мужа. Однако это не понравилось возвратившемуся вскоре супругу, и Жан-Жак был выпровожен из лавки, снова оставленный без работы и лишенный ласкового внимания красивой итальянки.

Необходимость добывать кусок хлеба и недавняя неудача заставили нашего мечтателя не побрезгать местом прислуги в доме графини Верселис, гордой и влиятельной аристократки. Престарелая графиня была очень больна, но не оставляла своей обширной политической и литературной переписки. Сама она, однако, уже не могла писать, и литературно-грамотный Жан-Жак ей пришелся совершенно кстати. Он заменил ей домашнего секретаря, хотя и оставался в положении лакея. И месяца не пробыл Руссо на этом месте, как скончалась графиня, и слуги были распущены ее наследником. К этому времени относится один эпизод, известный нам единственно из «Исповеди» самого Руссо и составляющий несомненно самое темное приключение его жизни. Влюбчивому Жан-Жаку нравилась молодая девушка по имени Марион, одна из младших горничных графского дворца. Желая ей подарить что-нибудь и не имея для того средств, он прельстился розовой лентой, принадлежавшей старшей камеристке графини. Ленту он похитил, но передать Марион не успел, так как камеристка скоро заметила пропажу, наделала шума, и злополучная лента была найдена у молодого лакея, который, однако, в свое оправдание сказал, будто ленту эту ему подарила Марион. Возмущенная девушка все решительно отрицала, Жан-Жак настаивал, свидетелей не оказалось, дело осталось невыясненным. Лента была возвращена по принадлежности, а Марион и Жан-Жак были отпущены вместе с прочими слугами покойной графини. Так окончился этот эпизод, впоследствии причинивший Жан-Жаку много нравственных мучений, но явившийся довольно естественным плодом опытности, приобретенной в недавно оставленной им мастерской женевского гравера.

«Мне неизвестно, – прибавляет к своему рассказу об этом эпизоде Руссо, – что затем сталось с бедной жертвой моей клеветы. Едва ли после такого инцидента она могла без затруднений найти новое место. Она уносила с собой обвинение, во всех отношениях марающее ее честь. Сама кража была наименьшее в этом бесчестии. Это была, однако, кража с целью соблазнить молодого мальчишку. Наконец, ложь и запирательство дополняли тяжелую картину, не оставлявшую никакой надежды на исправление девушки, соединившей в себе столько пороков. Нищета и нужда, в которые могла ввергнуть Марион моя клевета, мне рисуются как естественное начало судьбы бедной девушки, а далее? Кто знает, куда в ее годы могло привести это незаслуженное унижение? И если сама мысль, что она может быть несчастна по моей вине, является для меня невыносимой, то гораздо тяжелее думать, что я своим гнусным поступком мог толкнуть ее на путь еще более недостойный. Это жестокое воспоминание меня часто смущает, и порою я вижу во сне бедную, невинную Марион: она приходит и упрекает меня за мое преступление, которое мне представляется так живо, как будто оно было совершено вчера. Покуда я жил спокойно, оно меня меньше мучило. Но среди бурной жизни оно отнимает у меня утешение, даваемое сознанием неправого гонения. Оно научило меня той истине, о которой я уже упоминал в других трудах, что раскаяние дремлет среди благополучного существования и со всею силою и болью пробуждается среди невзгод и лишений. Как ни тягостно было мне носить это осознание в своем сердце, я никогда не был в силах поверить его даже самому близкому другу, даже Варанс. Я мог сказать ей только, что чувствую за собой вину жестокого поступка, не будучи в силах сообщить его сущность. Эта тяжесть до сего дня лежала на моей совести. Желание исповедаться в ней и было одной из побудительных причин, по которым я решился написать эту исповедь».