Текст книги "На языке эльфов"

8

Когда-то давно, в двадцатом веке, Ричард Фейнман на своих лекциях по физике говорил, что у запаха фиалки есть структурная формула. У всех запахов есть. Не только фиалки.

Когда я узнал о них впервые, прежде всего задумался о планете и вероятности того, что ее предварительно начертили архитекторы. Жизнь ведь – игра? Шекспир в силу своего времени видел ее театральной постановкой. Я – в силу своего – склоняюсь к видеоиграм.

Где-то там, куда я всегда смотрю ночами, есть студия. В ней большой штат сотрудников, и у каждого своя задача.

Допустим, художники. На них фон, текстура, местность. Облик планеты, анимация, кинематика, создание полигональных сеток для трехмерной графики. Вот она такая круглая, цветная и объемная благодаря им. И апельсины оранжевые, а арбуз внутри розово-красный тоже их стараниями.

Потом геймдизайнеры. Они задумывают правила и структуру прохождения. Модели диалогов, поведения, упаковку и подсказки. Подсказки очень важны. Иными словами, геймдизайнер отвечает за интуицию. Тот самый дар, который люди не понимают.

Еще они ответственны за кат-сцены – те фрагменты нашей игры, в которых мы не способны влиять на происходящие события. Иными словами, судьбу.

Дальше определенно инженеры-программисты. На них – вся работа с исходным кодом. Движения объектов, симуляция. Все то, что мы здесь зовем физикой. И структурная формула запаха фиалки в том числе. Все формулы. Всех фиалок. Всех нефиалок тоже.

Ты пахнешь древесным одеколоном и фруктовым дезодорантом, в основе которых часы кропотливой работы нескольких душ.

Есть еще геймдизайнеры уровней. На них задачи, миссии, этапы игрового процесса. То есть там все те, кто спроектировал рождение и смерть – начало игры и конец, а посередине набросал миссии и задачи. Например,

«закончи школу»,

«получи высшее образование»,

«найди работу»,

«создай семью»,

«заведи ребенка».

К счастью, из века в век приходят обновления. Вариации развития сюжета, учет личной воли игрока, массы дополнительных миссий и сотни скрытых концовок.

Есть в команде и звукорежиссеры. Они отвечают за звуковое сопровождение и звуковые эффекты на протяжении всей игры. Словом, мой и твой голос, вероятно, чей-то личный проект. Вода шумит в трубах, шины медленно шуршат по сухому асфальту, воздушный шар налетает на иглу. Услышал? Все это работа звукорежиссеров.

Там, конечно, еще продюсеры и издатели.

Но самая занятная работа у тестировщиков. Они пробуют играть, анализируют, фиксируют найденные дефекты и ошибки, осуществляя процесс контроля качества. Ты же не думал, будто все одинаковы за пределами этой игровой платформы? Потому что вся команда разработчиков – это десятки фэа разного класса. Последние – тестировщики – это души-исследователи. Они оценивают исходный результат. Анализируют. Проверяют. Пробуют. Экспериментируют. Находят дефекты. Иными словами, живут.

Разобрался? Должен.

Оглянись – тут в аудитории студенты с трех потоков – у всех совпадает предмет.

Сколько их среди красно-коричневых трибун? А во всем Бостоне? Штатах. Континенте. Планете. Миллиарды. И все – твои и мои коллеги. Души-исследователи. Тестировщики самой крупной видеоигры.

Знаешь, в чем смысл жизни? В контроле качества. Ошибки – не порок. Ошибки – в какой-то степени наша задача.

Знаешь, в чем суть дороги к самому себе? Когда начинаешь видеоигру, у тебя другое имя. Ты – другой персонаж. Нужно дойти до конца. Пройти полностью. Как только игра заканчивается, ты – это снова ты. Вот и все.

Игра – это от себя к себе. А жизнь – путь. Одно из сотни возможных прохождений.

Уровень сложный, без дополнительных жизней, жетонами разбросанных в укромных местах, и возможности начать с контрольной точки.

Да и тестировщик – ничего выдающегося, простой игрок, но, если задача остальных – работать, у него при любом режиме – играть.

Если ты пришел снова, значит, еще не наигрался. В точности, как и я. Если ты опять оказываешься подле меня, игра еще продолжается.

– Привет.

Эти шесть букв всегда творят одно и то же. В щипцах грудная клетка и небольшая паника в легких.

– Твои друзья не против, что ты такой непостоянный и скачешь с места на место?

Я продолжаю листать конспект и делать вид, будто все функции моего организма работают исправно.

– Я им сказал, что ты мой будущий муж, – твой легкий голос как перо по воздуху – нежно, но шатко, – они намерены оказывать поддержку. Я вот боялся подсаживаться, но Зои велела мне быть мужиком.

Я на последней – самой высокой – скамье, но мне и смотреть вперед не нужно, чтобы видеть, как Зои Монро сидит ближе всего к проходу на третьем ряду, дерзко расставив ноги, и выглядит шикарно в рваных голубых джинсах не по погоде и громадной фиолетовой толстовке с белыми надписями на рукавах. Ее видно сразу, среди всех и всегда. Эффектный человек. Серо-коричневые волосы в высокий хвост, густые брови – как у Доминика, почти зигзагом, – и россыпь веснушек на пухлых щеках.

Если твой сосед любит говорить о комиксах, Зои фанат животных и вечеринок. Тут и прислушиваться не нужно.

– «С виду сплошная романтика поднебесья, а характер – твердость дорог и гибкость воды».

Мне не видно, удивляешься ты или нет. Но тебя выдает голос:

– Так ты все-таки мной интересовался?

У Зои Монро для каждого есть емкая визитная фраза.

– Я помню не только твою. – Иными словами: не обольщайся.

Разочарованный вздох обволакивает облаком твоих ароматов. Я отвлекаюсь от звуков впереди сидящих студентов, успевших прийти до начала, неспокойных движений их голов и щебетания голосов. То есть, наверное, мог бы и в этом шуме изобразить формулой каждый твой запах, а после раскрасить цветами.

– Ты считаешь меня красивым?

Только все равно отвлекаешь. Даже от самого себя.

– Это вопрос на сегодня?

– Да.

– Я просто считаю. – И просто листаю страницы, которые знаю наизусть.

– Это в каком смысле?

Здесь мне в любом случае следует оторваться и посмотреть на тебя, неугомонное ты создание. У которого волосы сегодня собраны в маленькое подобие хвоста на затылке. И на плечах объемная серая толстовка с логотипом «Звездных войн». Между нами твой рюкзак, мир, патологии и воздух, пропитанный сладкими фруктами твоего дезодоранта.

– Я прожил пять жизней во времена, когда спокойных дней было в десятки раз меньше, чем неспокойных, Чоннэ. Там почти не было зеркал, в которые мы смотрелись. – И это правда. Слишком много борьбы за жизнь и надежды на завтрашний день для себя и тех, кто дорог. Проснулся – хорошо, а с красивым лицом или уродливым – неважно. – Были и другие, когда красота имела значение, но недолго или бесполезно для меня. Сегодня внешность бесконечно важна, но я слишком много провел там, где до нее не было никакого дела, так что когда просыпаюсь, то просто считаю. Очередной день в копилку прожитых. И тебя считаю. Ты живой и такой же дотошный как обычно.

И еще ты улыбаешься. Как умеешь – чтобы мне пришлось сконцентрироваться строго на твоих глазах и считать про себя.

– Что ж, для меня это огромный плюс. – И как всегда свободно откидываешься локтем на парту. – Когда состарюсь, ты меня не бросишь из-за того, что я перестану быть привлекательным.

Эта тема плохая. Не хочу о ней.

– Кто тебе сказал, что ты привлекательный?

– В этом времени полно зеркал, я и сам вижу.

На все-то у тебя есть ответ, Чон Чоннэ.

– Помню, что ты был готов переодеваться ради меня в девушку. – А на это что скажешь? – Это предложение еще в силе?

– Конечно. Но ты же асексуален, так что мне не придется. – И, разумеется, подмигиваешь. Довольный завоеватель. Самое время признать, что словами переиграть тебя сложно. О чем бы они ни были.

Дальше начинается лекция, и ты покорно помалкиваешь. Только смотришь, разглядываешь, задеваешь коленкой, а через тридцать минут неусидчивости лезешь к девушкам на скамье пониже, заметив у одной из них желтые стикеры. Тебе выдают несколько, но ты шипишь, бормочешь, обвиняя человека в жадности, выклянчиваешь еще, зарабатываешь замечание от преподавателя и только после затихаешь.

Стараюсь не ловить никаких взглядов, а их много – ты провоцируешь своим шебутным поведением, а я смотрю только на профессора, пытаясь хоть что-то усвоить и не запутаться в формулах твоего запаха. Ты даришь десять минут покоя, а потом мне на листы начинают крепиться выпрошенные стикеры. На каждом – надпись твоим крупным, немного неуклюжим почерком.

Я считаю тебя красивым.

Черным по желтому. В самом центре.

И считаю тебя тоже.

Как только убеждаешься, что я прочел, клеишь сверху следующий.

Каждое утро.

А потом ночью.

Дальше ты пишешь слишком долго, пока я сжимаю ручку, надеясь, что она не начнет крошиться.

На Рождество ты мне снился. На каникулах.

И на выходных всегда тоже.

Когда мне тебя не видно, я почему-то переживаю. С тобой когда-нибудь такое бывало?

Бывало, Чоннэ. Бывало! Прекрати, пожалуйста.

Двадцать первого я смотрел повтор речи Мартина Лютера Кинга на кухне. Мои братья начали придумывать свои варианты продолжения фразы «У меня есть мечта».

Я загадал тебя.

Черт, только не думай, что это пикап лайн.

Я серьезно.

Я рассказал про тебя братьям. Меня подняли на смех, потому что я два года к тебе не подходил. Еще они попросили твое фото, хотят на тебя посмотреть.

Когда они попросили фотографию, я немного заревновал. Ужас, знаю. Прости. Иногда мне хочется, чтобы о тебе знал только я один. Это странно?

Мне нравится, как ты дышишь. Прямо сопишь. Здорово я тебя злю. Если хочешь, вымещай возмущение на моей руке или коленке. Можешь щипаться.

Не то чтобы я хотел тебя съесть, но ты снова пахнешь медом и пряниками.

Мне очень нравится твоя татуировка на шее.

– Fëa² and hröa ~

Это ведь Фэа и Хроа, о которых ты говорил? Расскажешь потом, почему во второй степени?

Я как-то перечитал все три тома «Властелина колец», чтобы найти часть, где говорится об этих понятиях. И только потом посмотрел, что они упоминаются лишь в одной из книг по «Истории Средиземья».

Я же все эти годы думал, что ты фанат Толкина. Прочитал буквально все его произведения, включая те, что публиковались посмертно.

Пойдем сегодня ночью в парк?

Хорошо, что можно не отвечать. Можно захлопнуть блок, покрыв стопку приклеенных стикеров. Плохо, что ты по-прежнему жутко упрямый.

И очередной желтый квадрат лепится теперь уже на лакированную обложку тетради для конспектов:

Ну, пойдем. Ты – впереди, я – позади. Можем наоборот, как будто я телохранитель.

Точнее, хроахранитель.

Хорошо.

Хорошо. Как будто ты не пойдешь за мной, если я скажу «нет». Телохранитель. Так охранял бы мою душу. Чтобы она не пыталась всякий раз к тебе сбежать. Чтобы не делала исключений. Таких, как этой ночью.

Когда я в наушниках, но не включаю музыку. Не блокирую звуки. Потому что среди них шорох подошв тех самых сапог в стиле милитари. Мне не нужно оборачиваться, чтобы знать, как они немного переливаются на свету кожаным материалом. Какая крупная у них подошва и насколько обильна шнуровка. Мне не нужно оборачиваться. Я и так знаю, что ты заправляешь в нее брюки и что ноги становятся уже, аккуратнее, выдают свою форму.

Мне не нужно оборачиваться. И так известно, что, в зависимости от погоды, к ним ты всегда надеваешь черный длинный пуховик с пушистым капюшоном или джордановый плащ темно-серого цвета. Сегодня уже февраль. Такой же бесснежный и столь же холодный, как его предшественник. Поэтому на тебе пуховик. Я слышу легкий шорох его материала. Моя же утепленная куртка куда бесшумнее, тускло-зеленого цвета и кроткого нрава.

Мне не нужно оборачиваться. Я слышу. Ты идешь по пятам от самого кампуса.

Сегодня не сворачивая на Коммонуэлт-авеню, сегодня Мальборо, а потом налево – по узкой публичной аллее мимо торцов кирпичных домов и пожарных лестниц. Мимо десятков сонных машин. А потом сразу в парк. К памятнику доброго самаритянина и пышногрудым туям-стражам. От каменного президента все дальше и дальше через желтые пятна асфальта, тихие воды и мокрую траву.

Сегодня я решаю пройтись насквозь. С одного конца парка на другой. Это почти четверть часа, если никуда не спешить. Я и не тороплюсь.

Тихо и влажно. Мое дыхание кутает сыростью шарф, но ногам от ходьбы тепло и уютно в меховой подкладке ботинок.

Сегодня я слышу все звуки. Бормотание веток, болтовню насекомых и отдаленный адреналин двигателей в утробе редко проезжающих где-то машин. А еще, конечно, простая песня твоих шагов.

Я иду через мост, а потом все время прямо до огороженной статуи Эдварда Хейла, пока не выхожу к шоссе. Пусто и условно горит фигурка человека на табло обычного наземного светофора.

Слева широкий пруд с рябью воды, и обнаженные ветки походят на вектора в теоремах по геометрии. Как считаешь, о чем я думал, пока шел все эти пятьдесят минут? Хорошо, что тебе неизвестно.

Какая у тебя семья? Как давно вы здесь? Чем занимаются братья? Они старше или младше? Почему Бостонский, а не Гарвард? Почему история? Почему ты.

Фонтан Брюера на самом краю. Мне это в нем очень нравится: мы еще в парке, но видим границы шума – шоссе, магазины, рестораны быстрого питания. Я люблю это место больше других. За все. И за черные крохотные круги столов с их неудобными стульями. Когда я опускаюсь на один, он, как обычно, скрипит, словно может развалиться. Ты садишься по другую сторону неработающего фонтана, но мне все равно видна твоя белая шапка за бронзовыми фигурами богов.

Небо сегодня звездное. И кругом луна с серыми разводами. А я неспокойный. Я сегодня дурной. Пытаюсь усидеть на месте, не делать глупостей, не покидать небо.

Это хуже всего. То, что ты со мной делаешь. Как лепишь, не касаясь, как трясешь, не привязывая веревками к кресту кукловода. Как щекочешь мне сердце. Оно как заболевшее чесоткой. Повсюду клещи твоего упрямства, запаха, голоса, походки. Все и во всем.

Я дышал инсектицидами для профилактики все эти годы, а теперь что? Выработался иммунитет, привык. И нечем больше от тебя спасаться. Особенно когда ты так близко. Упрямишься и пытаешься. Меня убить. Сейчас глазами. Потому что я дурею. Поднимаюсь с места и обхожу фонтан.

Ты следишь за каждым шагом, провожаешь глазами, постепенно задирая голову, когда я подхожу совсем близко к твоему столу. Сумрак ночи обводит зрачки угольным карандашом. Я пачкаюсь, мажусь, тру лицо и оставляю на нем пятна. Так кажется, пока ты неотрывно смотришь снизу вверх.

У тебя щеки красные, наверняка очень холодные. Кудри сыпятся по вискам из-под спортивной шапки. И ресницы бросают вороватые тени. Если я сейчас – твое зеркало, не спрашивай, кто милее. Я не назову чужое имя, даже если там за куполом тысячи красивых лиц. Хочу я того или нет, у каждого фэа всегда есть свой аэф, потому что любовь – это зеркало. Возражаю или мирюсь, я всегда буду видеть в отражении лишь твое родное, ни на кого не похожее, наглое лицо.

Я сказал «любовь». Слышал? Знаешь, что это значит? Что все очень плохо, Чон Чоннэ, которого все зовут Джей. Мне остается залезть в собственный карман и спрятаться там. Но не могу.

Зато есть возможность вынуть из чехла наушники. Один – себе. Второй – тебе. Держи. А ты хитрый и наглый. Руки на коленях. А шею выпрямляешь и немного разворачиваешь голову.

Я все равно скоро умру, уже можно. Так что иду на поводу. Тянусь. Мои пальцы тонкие, холодные, лезут тебе под шапку в жаркое пекло. Помещаю наушник, путаясь в кудрях. Они очень мягкие, пружиной кутают мне кожу, тянутся следом, когда я отстраняюсь. Тру между пальцами выбившуюся прядь и только после отпускаю.

Ты все видишь. Ты блестишь. Глазами, губами, сердечным ритмом.

Я отхожу и сажусь напротив. Опускаю смартфон на стол, подключаюсь, нажимаю «проигрывать». Давай послушаем мелодию, под которую я борюсь со слугами смерти.

«Carol of the bells». В интерпретации Линдси Стирлинг.

Струны – запряженной каретой в ночь. В упряжке – хаски. Если от добровольной смерти есть лекарство, его может доставить только сто пятьдесят ездовых собак.

Добровольная смерть. Смерть по доброй воле – добрая смерть? Если есть антитоксин, он на расстоянии в тысячу километров. Пяти днях пути для мокрых носов и сильных лап, связанных воедино. Великая Гонка Милосердия. Сыворотка жизни сквозь вихри, метель и минус тридцать один по Цельсию. Упряжка и человек. Способный вынуть ящик из-под снега голыми руками, если сильные порывы ветра все-таки перевернут нарты.

А они перевернут. Жизнь такая, понимаешь? Если смерть может быть доброй, то и жизнь вполне – злой. Если от них обеих и есть лекарство, это не надежда на то, что тот, кого ждешь, принесет его тебе. Для меня это надежда на то, что тот, кого ждешь, придет. Все равно. Не оставит. Даже если я болен сильным ледяным ветром. Дифтерией или психозом. Физически или ментально. Своей Фэа или своим Хроа. Мыслью или инфекцией.

Это мое видение. Ставь ударение, куда хочешь. А как видишь ты? Как долго сможешь идти? А вырывать жизнь из острых когтей колдовских фамильяров? Ты все это сможешь? Боюсь, что нет.

А чего боишься ты? Мелодия начинается заново, когда отстраняешься от спинки стула и подаешься вперед. Руку тянешь. Опускаешь на стол, раскрывая ладонь – посередине. Тыльной стороной вниз. Смотришь и смотришь.

Твое дыхание по венам, мое – по частям. Тш-ш. Мне громко. Мне нельзя.

Тш-ш. Я тоже должен быть упрямым. А ты смотришь и смотришь. Глаза мерцают, все в себя вбирают. И меня. Ильменитовое кольцо сжимается, купол вырастает поверху, прячет. У меня такое чувство, что я останусь сухим, если начнется дождь. И, если взорвется планета, выживу в этом бункере из твоих запахов и цветов.

Ты должен помнить, что у моих пальцев свое самосознание, да? Только поэтому они подбираются к твоим, собирая холодную влагу со стола. Медленно, как змеи, как смертный к опасному хищнику. Ты не кусаешься. Ждешь. Дожидаешься.

Мои пальцы упираются в твои. Мне уже хочется бежать. Но я сижу. А ты поддеваешь мою ладонь и стелешь свою прохладным мягким ковром. Ползешь той же змеей, пока не сжимаешь пальцы. Захлопываешь снизу, обнимаешь мои.

Я слишком громко работаю сердцем. За ним пропадает мелодия. Барабаны в перепонках, звук близко-близко, будто ритмы покинули грудь и хотят сбежать. Крысы с тонущего корабля. Заливает пока только трюмы. Ну, здравствуй, моя погибель. Пробирайся под рукава, ползи к ушам, лейся в голове, увлажняй, топи, капай к шее, заливай ребра – перевернутую лодку – образуй воронки в животе.

Ты – вирус, Чон Чоннэ, знаешь? А я без защитного костюма. Мне скоро понадобится лекарство. Собаки не успеют. Ты не придешь. Но я уже все. Глянь. Мне дышится с трудом.

И живется так же.

9

Думаю, когда-нибудь все это прекратится.

Я перестану рождаться человеком и стану небоскребом. Талисманом этого века. Символом людей, привязанных к жизни стальным или железобетонным каркасом. Я буду высоким. Возможно, выше, чем Бурдж-Халифа. Фундаментально привязанный к земле, но слишком рьяно тянущийся к небу.

Я больше не буду человеком. Одним. Вместо этого вмещу в себя сотни людей за раз. Ты только представь? Вот это будет жизнь. Очень долгая. Если, конечно, в меня не врежется самолет.

Ты бывал возле мемориала на месте торгового центра, Чоннэ? Я однажды пробыл там целые сутки, ничего не ел и ничего не пил двадцать четыре часа. Почти все время потратил на изучение имен, вырезанных на камнях. Две тысячи девятьсот семьдесят семь. Ночью сквозь них бьется желтый свет, и это невыразимо красиво. Там широкие квадратные впадины, льется вода, и с виду это производит впечатление огромного впечатляющего фонтана. С черным углублением по центру, куда стекает жидкость.

Куда стекаю я, чтобы простоять там достаточно долго и дождаться темноты. Потому что, когда дожидаешься, то можно увидеть, как в самом центре открывается дверь.

Она с тобой говорит. Со мной говорит точно. Вот она меня спрашивает, думал ли я о том, что живым редко ставят памятники, а у мертвых они почти всегда есть. Какой у этого смысл, ты знаешь?

Я думал. Вот ты пожил, пусть и очень-очень так себе, может, самым дурным из способов, но пожил же. Прошел по-своему эту тяжелую игру. Понял? То есть ты заслуживаешь почестей уже только потому, что жил. Ты герой. Ясно?

– А если это был жестокий маньяк, убивавший и насиловавший людей? Тоже герой?

– Тоже.

Дни в середине марта отчего-то стали жутко ледяными. Ты говоришь, и вокруг массы пара, проникающие зубами в мой.

– По-твоему, это справедливо? – По-моему, у тебя нос по цвету похож на аварийную кнопку, упрямый ты дурак. Мне хочется улыбнуться. Пальцам – дотронуться. Но я помню свои правила.

– Ты поставишь надгробный камень женщине, погибшей от рака?

– Разумеется.

– А чем от нее отличается маньяк?

– Это риторический вопрос? – И брови вверх, где-то спрятались под шапкой, сбежали.

– Нет, – кратко мотаю головой, поддерживая зрительный контакт. – Ты судишь по последствиям, результатам. А ты начни с начала.

– Подскажешь, с какого начала?

– Начни с причины, по которой ты ответил «разумеется», стоило мне сказать, что у женщины был рак.

– Она страдала.

Я выдыхаю пар и отвожу взгляд.

– Вот если человек грубит и кричит, злишься, да? – спрашиваю, рассматривая небольшую толпу в теплых куртках с сумками. – А скажут, что он болен чем-то серьезным, сразу притихнешь. Пожалеешь. Подобреешь. Ты не думал над тем, как это странно? – Водитель курит, пробуя автобусное колесо подошвой, люди мнут билеты под навесом рядом с остановкой. – Что мы уважаем страдающих? Даже героизм – это ведь игнорирование потенциальных страданий усилиями храбрости. На этой планете очень ценят тех, кто знает вкус мучений. Это в какой-то степени извращение. – Пар умирает на моих глазах, и я оборачиваюсь к твоей черной глубине. – Чем тебе не диагноз?

– Хочешь сказать, мы все больны?

Вопросы важные. Серьезные. А у тебя щеки слишком румяные уже, и весь вид удивительно нежный с этим розовым капюшоном толстовки.

– Тела́ – безусловно. А в чем, ты думал, смысл этой игры?

– Ты в курсе, что это слегка притянуто за уши?

– Может. – Грею руки в карманах красного пуховика и там же сжимаю карты. – Но почему ты понимаешь одну болезнь и презираешь другую? Маньяк виноват в том, что ему достался не рак, а психопатия?

– Не виноват.

Соглашаешься ты решительно. Мотаешь головой и переступаешь с ноги на ногу.

– Разница в том, что его болезнь причиняет вред другим. А если бы психопатия проявлялась, скажем, как рак легких, ему бы уже сочувствовали. Ты ведь не из тех, кто говорит: «у него слабая воля – если б захотел, нашел бы, чем заняться вместо депрессии, убийств и извращений». – Легко делать вид, будто меня не волнует ответ. Будто он дежурный. Или риторический, если захочешь. Только наперекор самовнушению я машинально все равно повторяю еще раз: – Не из таких, Чоннэ?

Тебе не требуется времени. Пар красит губы сразу же:

– Нет, Итан.

Нет, Итан. Это хорошо.

– Уверен?

– Уверен.

Это важно.

Начинается посадка, и я сбрасываю капюшон, ожидая, пока подойдет моя очередь заходить. Точнее, наша.

Ты, упрямый, сегодня не скрывался. Я вышел из общежития, а ты стоишь, опираясь на парапет, смотришь что-то в смартфоне. Ждешь. Там еще замерз. Сейчас – подавно. Зачем тебе только все это.

– Как считаешь, – на тебя не смотрю, слежу за движением пассажиров, – ты бы смог влюбиться в психопата?

– Сложно сказать, – вжимаешь плечи, шуршишь своей зеленой курткой, – теперь, когда я уже влюблен в тебя.

И шмыгаешь носом, наверное, в десятый раз. Румяный, замерзший, дурной.

– Уверен, что я не психопат, Чоннэ?

– Мы все больны. Ты сам сказал.

– Верно. Все. – Глаза сами опускаются к вымазанному асфальту под ногами, следят, как стекает грязь с крупных чумазых шин. – Один не может выйти из дома, пока не проверит двадцать раз, закрыл ли дверь. Второй – пока кого-нибудь не задушит.

– Страшно.

Ты совсем рядом, я уже тобой пахну.

– Страшно. Но такова игра.

Люди толпятся, шумят одеждой, прыгают на свободные места. Я иду в конец автобуса, к сиденьям, что чуть выше остальных. Сажусь у окна, протертого чьей-то ладонью в непримиримом желании разглядеть улицу за стеклом. Впервые за все твои якобы тайные рейды ты оказываешься прямо рядом со мной. Гляжу в окно, но и оборачиваться не нужно: меня заслоняют все твои формулы.

– Ты же не против, – звучит замерзший голос, – что я посижу рядом и, возможно, буду, ну, знаешь, тереться плечом?..

Понимаю по тону, что ты играешься.

– Плечом? – жалкая попытка съязвить.

– Больше же ничем тереться не разрешено, так? – И подмигиваешь, все-таки ловя мой взгляд.

Когда я запомню, что тебя не переговорить? Уже пора.

Волосы у меня уже весенние, мартовские, сейчас цветом почти как песок у воды в самых жарких из стран. А это значит, что ты вот так ненавязчиво рядом – касаешься, не кусаешься, слушаешь, говоришь – больше двух месяцев. Больше.

Я понял это сегодня утром. Пока чистил зубы. И потом еще на занятиях. О том, как это вышло и почему я такой дурак. Самое худшее во всем – тот факт, что я привык. Дальше – то, что привык ты. Потом – что мы оба разговорились.

Ты так часто со мной. Всегда подходишь, бродишь, гуляешь, дышишь в спину, касаешься коленкой, плечами, пальцами. Это так много и так долго. Часами.

Хуже и то, как много я теперь о тебе знаю. Плохо, что ты заполнил все недостающие пазлы, которые я надеялся оставить потерянными. Глупый маленький эльф пытался думать, будто это удержит его от полной капитуляции. Я бы посмеялся над собой, не будь я и без того страшно смешон. Не будь ты так уважительно внимателен, понимающе ненастойчив и постепенно откровенен. Я бы над собой посмеялся, если бы ты не продолжал подходить снова и снова, научившись угадывать то, что хотел бы знать о тебе я.

Какая у тебя семья. Как давно вы здесь. Чем занимаются братья. Они старше или младше. Почему Бостонский, а не Гарвард. Почему история. Почему ты.

Ты сказал, твой отец – физиотерапевт, а мама – дипломированная медсестра в хирургическом отделении. Сказал, он тихий и молчаливый, а она – шебутная, болтливая и очень хвастлива. Ты был такой эмоциональный, когда говорил о ней.

– Она же постоянно трещала про важность действительно полезной работы и тут напрочь забывает про мой исторический, и про Джунсо, и вообще про все. В пользу танцевальной карьеры Минсока. Танцевальной, Итан. Когда я в восьмом классе сказал, что хочу быть пловцом, она мне, знаешь, что ответила? «На этом не заработаешь, выкинь из головы». На этом! А на танцах – типа, запросто.

Твой второй старший брат – Джунсо – программист, зарабатывает хорошие деньги и скоро планирует жениться. Ему тоже не перепадает похвалы от матери, но он уже давно привык. В отличие от тебя. Ты, я понял, любишь возмущаться. Просто так. Мне кажется, тебе от этого весело.

Ты вообще веселый и смешливый. Любишь комедии и фильмы-катастрофы. Иногда военные боевики. Про морскую пехоту. Говоришь, что у тебя есть давнее желание после окончания учебы пройти специальную подготовку.

Всякое может случиться. Так ты сказал. Хочу уметь защищать.

Еще ты по-хорошему простой. Не без пробы вредных привычек в средней школе, дурных знакомств в старшей и целого года максимализма и заявлений, что учиться после выпуска в этой стране не собираешься.

Была у тебя откуда-то сумасбродная идея. В старшей школе ты даже подрабатывал на заправке и копил деньги, чтобы уехать в Корею. Серьезно планировал жить в маленькой дешевой комнатушке, какие там имеются для малоимущих, ночами работать в каком-нибудь баре, потихоньку копить деньги, а потом куда-нибудь поступить. Сплошное пространственное «куда-нибудь».

Мама хлопала глазами, братья крутили у виска. Минсок прямолинейный и открытый, как Центральный парк круглыми сутками, если грамотно разобрать принцип отсеков, где отсутствуют ворота. Еще ты сказал, что он тогда постоянно спрашивал, не дурак ли ты.

Джунсо у вас самый старший и самый мозговитый, он долго смотрит, анализирует детали, конструирует из них что-то в мастерской головного мозга, а потом выдает: Чего ты все время ищешь, Чоннэ? Куда тебя все время тянет?

А ты не знал. Максимализм или чье-то влияние. Загадка. Ты условную родину и не знал толком тогда. Было лишь знакомство с основными достопримечательностями и любовь к острым приправам в самом ядре национальной кухни.

Только и в штатах полно приправы. И родился ты в штатах. И корейский только в родительском доме, чтобы помнил и гордо мог сказать: я билингв, и все всё поняли – сын эмигрантов.

Ты сказал, что в средних классах тебе нравилось бегать по улицам и подолгу не возвращаться домой после школы. Говорил, любишь пространство и высокие потолки. Воду, ритм, то, как отзывается на него тело, и скорость. Рассказал о своем подержанном «дукати», на который ты потратил все те деньги, что скопил, пока работал на заправке. Отец доплатил остальное. Помог тебе получить черно-белый, слегка потертый мотоцикл с наклейками и крутыми примочками.

Родители так пытались откупиться от твоей шальной идеи уехать в Корею. Ты схитрил здесь немного, признался, что остыл и передумал, только после того, как купили мотоцикл. Нет же смысла напоминать, что у тебя самую малость лисья натура.

Когда я спросил про университет, ты пожал плечами. В этом городе вариантов много, даже если не учитывать бордовые стебли Лиги Плюща. Ты человек неглупый, с достойным средним баллом, светлой головой и способностью твердо идти к цели.

– Только зачем пытаться поступить в Гарвард человеку, у которого нет четкого стремления туда попасть? Лучше же оставить место кому-то, кто только об этом и грезит. Так? И потом, я бы тебя не нашел, наверное, поступи я в другое место.

А кто сказал, что такой вариант для нас менее удачный? Если бы я спросил, ты бы отшутился. Ты мастер общения. Острослов, пародист, болтун. Последнее – в мать, и это ты признал сам.

Я спросил про историю. Отчего она, а не вода и плавание? Ты крутил в руках пустой стаканчик от кофе и смотрел на меня через тот маленький стол у фонтана:

– Мне не дает покоя тот факт, что мир существовал и жил без меня. Я отсутствовал, а другие присутствовали. Тебе это чувство точно не знакомо, а я постоянно об этом думаю. Вот и мухлюю. Притворяюсь, будто я во всем осведомлен не потому, что прочел и изучил, а как будто везде был и все видел. Понимаешь?

Я сказал, что понимаю. Ведь так и есть. Спросил: хотел бы ты быть на моем месте?

– Ты мне скажи, сколько войн видел и как часто рождался неудачно, и я отвечу.

Неудачно родиться – это, например, в Швеции аккурат к войнам за господство над Балтийским морем или в Японии перед самой реставрацией Мэйдзи.

– Вот поэтому, – был обещанный ответ в мягком зефире дыхания. – Я, конечно, возмущаюсь, но достаточно адекватен, чтобы понимать: притворяться, что везде был, куда проще, чем быть в действительности.