Текст книги "Половинный код. Тот, кто убьет"

Салли Грин
Половинный код. Тот, кто убьет

© Н. Екимова, перевод на русский язык, 2015

© ООО «Издательство «Э», 2016

* * *

Нет ничего ни хорошего, ни плохого;

это размышление делает все таковым.

У. Шекспир,

«Гамлет, принц датский»

Часть первая
Уловка

Уловка

Двое мальчиков сидят рядышком, сжатые тесными объятиями старого кресла. Ты сидишь слева. От соседа веет теплом, и тебе приятно прижиматься к нему, а он медленно переводит взгляд с экрана телевизора на тебя.

– Нра-авится? – чуть растягивая слова спрашивает он.

Ты киваешь в ответ, он обнимает тебя за плечи и вновь медленно поворачивается к экрану.

Потом вы решаете попробовать повторить то, что видели в фильме. Берете из кухонного ящика большой коробок спичек и убегаете с ним в лес. Ты начинаешь первым. Чиркаешь спичкой и держишь ее большим и указательным пальцами, пока она полностью не сгорит. Спичка уже обуглилась, но ты крепко держишь ее.

У тебя получилось. Второй мальчик повторяет за тобой, но у него не получается, и спичка падает…

Потом ты просыпаешься и вспоминаешь, где находишься.

Клетка

Главное – не брать в голову. Ни боль, ни то, что похуже боли.

Не брать в голову – и все. Это единственное и главное правило выживания в джунглях. Вот только ты не в джунглях. Ты в клетке; рядом, среди поросших деревьями холмов, стоит деревенский дом. А над тобой – небо.

Главное правило простое – ты просто лежишь в клетке.

Отжимания

Жизнь тоже простая.

Утром просыпаешься и видишь небо, вдыхаешь… воздух свежий – понимаешь, все в норме. Правда, ты внутри клетки, а на ногах твоих кандалы. Но это тоже ничего не значит, главное – не брать в голову. Кандалы трут, но ведь на тебе все заживает как на собаке, так о чем тут плакаться?

Да и в клетке жизнь стала приемлемой, после того как появились овечьи шкуры. Они греют, даже когда мокрые. И еще натянут брезент на северной стороне клетки – сплошное удовольствие. Защищает от дождя и северного ветра. В жару отбрасывает приятную тень. Шутка! Нельзя терять чувство юмора.

Итак, утром ты просыпаешься, едва небо на востоке начинает светлеть. Чтобы понять это, не обязательно поднимать голову, даже глаза открывать не надо; можно просто лежать и впитывать.

Это лучшая часть дня.

Вокруг клетки почти нет птиц – одна-две, не больше того. Хорошо бы узнать, как они называются, иначе ты различаешь их только по голосам. Чаек нет совершенно точно, что уже дает пищу для размышлений, как и следов от пролетающих в вышине самолетов. В предрассветной тишине ветер обычно стихает, а едва начнет светать, кажется, воздух сразу теплеет.

Теперь глаза можно открыть: есть еще несколько минут, чтобы полюбоваться рассветом – тонкой розовой линией, узкой лентой оторачивающей грязно-зеленые пятна холмов. У тебя есть еще минута, а то и две, чтобы до ее прихода собраться с мыслями.

У тебя есть план, и ты правильно сделал, что обдумал его ночью, чтобы прямо с утра взяться за дело. Он похож на обычный план: делай так, как тебе говорят, но сегодня все иначе.

Ты ждешь, когда она придет и бросит тебе ключи. Ты ловишь их, щелкаешь замком ножных кандалов, на ее глазах растираешь ноги – пусть видит, какую боль она тебе причинила, – потом поочередно освобождаешь руки: сначала правую, потом левую; отпираешь клетку, бросаешь ей ключи и только после этого открываешь дверь и делаешь шаг наружу – наклонив голову, не глядя ей в глаза. Растираешь спину и, чуть постанывая, отходишь к грядке с овощами и там писаешь.

Бывает, конечно, что она нарочно меняет установленный порядок, чтобы сбить тебя с толку. Иногда она требует, чтобы ты сначала работал по хозяйству и только потом делал упражнения, но обычно все начинается с отжиманий. Еще не успев застегнуть штаны, ты уже знаешь, что ждет тебя сегодня.

– Пятьдесят, – говорит она намеренно тихо, зная, что ты внимательно слушаешь.

Ты, как обычно, не торопишься. Это уже часть плана.

Пусть подождет.

Растираешь правую руку. Железный браслет жмет, когда на запястьях наручники. Ты заживляешь потертое место, чувствуя небольшой зуд. Перекатываешь голову из стороны в сторону, разминаешь плечи, затем стоишь неподвижно – просто стоишь и ждешь, доводя ее до бешенства, а потом резко падаешь и упираешься руками в землю.

Раз Не обращать

Два внимания.

Три Вот главное

Четыре правило.

Пять Но много

Шесть еще разных

Семь приемов.

Восемь Много.

Девять Настороже

Десять все время.

Одиннадцать Все время.

Двенадцать Очень

Тринадцать просто.

Четырнадцать Ведь больше

Пятнадцать нечего

Шестнадцать делать.

Семнадцать Чего же ждать?

Восемнадцать Чего-нибудь.

Девятнадцать Чего угодно.

Двадцать Промаха.

Двадцать один Ошибки.

Двадцать два Недосмотра.

Двадцать три Ждать своего

Двадцать четыре шанса.

Двадцать пять Внимательно.

Двадцать шесть Постоянно.

Двадцать семь Крохотной

Двадцать восемь оплошности

Двадцать девять Белой

Тридцать Ведьмы

Тридцать один из Ада.

Тридцать два Потому что

Тридцать три даже она

Тридцать четыре совершает

Тридцать пять ошибки.

Тридцать шесть О да.

Тридцать семь А если ошибка

Тридцать восемь тебе

Тридцать девять не поможет,

Сорок жди дальше,

Сорок один и дальше,

Сорок два и дальше.

Сорок три Жди,

Сорок четыре когда

Сорок пять у тебя

Сорок шесть получится.

Сорок семь И тогда ты

Сорок восемь будешь

Сорок девять свободен.

Ты встаешь. Она, конечно, считает, но никогда не сдаваться – тоже часть плана.

Не говоря ни слова, она подходит и дает тебе пощечину тыльной стороной ладони.

Пятьдесят Пятьдесят.

После отжиманий надо просто стоять и ждать. Смотреть лучше в землю. Клетка сбоку, под ногами садовая дорожка. На дорожке грязь, но тебе не придется убирать ее сегодня, не придется, если сработает твой план. В последние дни то и дело шли дожди. Осень близко. Но сегодня дождя нет, что уже хорошо.

– Внешний круг. – Она опять говорит тихо. Нет нужды повышать голос.

И ты убегаешь… но не сразу. Надо же показать ей, что ты такой, как всегда, – трудный, но, в общем-то, вполне покладистый подросток, – и ты начинаешь сбивать с ботинок грязь: носком правой ноги с каблука левой, потом наоборот. Ты поднимаешь руку и смотришь вверх, крутишь головой, как будто хочешь понять, откуда дует ветер, плюешь на кусты картофеля, смотришь сначала влево, потом вправо, как будто перед тобой несется поток машин, а ты опаздываешь на автобус… и только потом срываешься с места.

Ты запрыгиваешь на невысокий забор, сложенный из крупных камней, спрыгиваешь с другой стороны и припускаешь через пустошь к деревьям.

Ты на свободе!

Как бы не так.

Но у тебя есть план, и за четыре месяца ты придумал массу приемов. Сорок пять минут – за такое время ты обычно пробегаешь внешний круг, когда она приказывает. Но ты можешь пробежать быстрее: за сорок минут, если не останавливаться у ручья в дальнем конце, не пить, не отдыхать, не смотреть по сторонам и не слушать птиц. Помнишь, как однажды ты даже добрался до края холмов, откуда увидел еще холмы, деревья и лох, шотландское озеро (это могло быть просто озеро, но цвет вереска и долгота летних дней подсказывают тебе, что это именно лох[1]1
  В Шотландии слово «loch» [lOx] употребляется в значении «закрытый водоем», оно происходит от гаэльского слова «lochan», которое переводится как небольшое озеро или пруд, поросшие травой.


[Закрыть]).

Сегодня ты припустишь во всю прыть, едва она скроется из вида. У тебя получится. Это легче легкого. Диета тут что надо. Надо отдать ей должное: ты здоров и ты в отличной форме. Мясо, овощи, опять мясо, снова овощи и сколько угодно свежего воздуха. Да, вот это жизнь.

Так, пока все идет нормально. Ты хорошо держишь скорость. Самую большую скорость, на какую ты способен.

Лицо слегка горит, ты чувствуешь небольшой зуд – это заживает после ее пощечины кожа.

Ты уже в дальней точке круга, где можно свернуть и пойти на малый круг, который почти вдвое короче большого. Но она сказала «внешний», да ты и сам пошел бы на внешний, потому что это часть твоего плана.

Надо бежать еще быстрее.

Теперь вверх по холму. А потом большими скачками, за счет гравитации, вниз, к ручью, который впадает в лох.

Вот теперь начнется самое сложное. Сейчас ты на самом краю зоны слежения, а скоро окажешься за ней. Она не узнает про побег до тех пор, пока не поймет, что время вышло, а тебя все нет. Значит, от выхода за пределы круга до того момента, когда она тебя может найти, двадцать пять минут – ну, тридцать, ну, может, все тридцать пять, – но скорее двадцать пять, не больше.

Однако самая большая проблема не в ней; проблема в браслете. Он откроется, когда ты выйдешь за пределы круга. Что это – магия или наука, ты не знаешь, но он откроется. Она рассказала тебе об этом в День Первый, и еще она сказала, что внутри браслета жидкость, кислота. Она вытечет, если ты отойдешь слишком далеко, и сожжет твое запястье.

– Кислота разъест тебе руку – так она тогда объяснила.

Теперь с холма вниз. Что-то щелкнуло… и началось жжение.

Но у тебя есть план.

Ты останавливаешься и погружаешь руку в ручей. Вода в нем вскипает. Тебе становится легче, хотя теперь твоя рука покрыта странной липкой слизью, которая не смывается. А из браслета все течет и течет жидкость. Но тебе надо бежать.

Ты засовываешь под браслет смесь из торфа и свежего мха. Снова опускаешь руку в воду. Добавляешь еще мха. Долго, слишком долго. Надо бежать.

Вниз и вдоль ручья.

Главное – не думать про запястье. С ногами у тебя все в порядке. Вон как они славно бегут.

И вообще, подумаешь, потеряешь руку! Можно заменить кисть чем-нибудь не менее полезным: крючком… или трехзубой клешней, как у того парня из фильма «Входит дракон»… или даже втягивающимся лезвием, таким, чтобы выезжало всякий раз во время драки, дз-зын-нь… А еще можно метать этой рукой пламя… все, что угодно, только не протез… ни за что.

Голова кружится. Начался зуд. Это твое тело пытается вылечить запястье. Кто знает, может, ты все же останешься с двумя руками. Все равно, главное – не думать. Так или иначе ты прорвешься.

Надо постоять. Снова опустить руку в воду, подложить еще торфа, мха – и вперед.

Озеро уже близко.

Совсем близко.

О да. Чертовски холодное.

Ты замедляешь шаг. В воде идти трудно, зато она так приятно холодит.

Иди, не останавливайся.

Иди.

Какое здоровенное озеро. Ничего. Чем больше, тем лучше. Рука будет дольше находиться в воде.

Тошнит… бр-р-р…

Черт, рука выглядит погано. Хорошо хоть кислота перестала литься из браслета. Ты прорвешься. Ты обманул ее. Ты найдешь Меркури. И получишь три подарка.

А теперь иди.

Еще минута, и озеро кончится.

Хорошо, хорошо. Молодец.

Уже недалеко осталось.

Скоро увидишь долину и…

Глажка

…едва не потерял руку.

Обрубок кисти лежит на кухонном столе, все еще соединенный с твоим телом костью, мышцами и сухожилиями, которые видны в открытую кольцевидную рану вокруг запястья. Покрывавшая его совсем недавно кожа стекла по твоим пальцам, образовав ручейки, подобные лавовым дорожкам, как будто она сначала расплавилась, а потом застыла опять. Кисть распухла и болит, как при кислотном ожоге. Пальцы, кроме большого, шевелятся; большой палец оживать не хочет.

– Возможно, когда рука заживет, пальцы начнут двигаться. А может, и нет.

Там, на озере, она сняла с твоей руки браслет и промыла рану снадобьем, которое притупило боль.

Она была готова. Она ко всему всегда готова.

И как она попала туда так быстро? Прибежала? Или на метле прилетела?

Как бы то ни было, она нашла тебя на озере, и возвращаться вам пришлось вдвоем. Трудная была дорога.

– Почему ты со мной не разговариваешь?

Ее лицо так близко к твоему лицу.

– Я здесь, чтобы учить тебя, Натан. Но для этого тебе надо оставить попытки убежать.

Она так страшна, что ты просто вынужден отвернуться.

По ту сторону кухонного стола стоит гладильная доска.

Неужели она гладит? Что, интересно, свои армейские штаны, что ли?

– Натан. Посмотри на меня.

Твои глаза устремлены на утюг.

– Я же хочу помочь тебе, Натан.

Ты выхаркиваешь здоровый комок слюны, поворачиваешься и плюешься. Но она быстрее тебя, и плевок попадает ей на рубашку, а не в лицо.

Она не отвечает ударом. Это что-то новое.

– Тебе надо поесть. Я подогрею рагу.

Такого тоже раньше не было. Обычно и готовишь, и моешь посуду, и подметаешь полы ты.

Но вот гладить тебе еще не приходилось.

Она идет в кладовую. В доме нет ни холодильника, ни электричества. Только плита, которую топят дровами. Разжигать огонь и выносить золу – тоже твоя обязанность.

Пока она ходит в кладовую, ты мчишься взглянуть на утюг. Ноги едва держат тебя, но голова ясная. Достаточно ясная. Глоток воды был бы весьма кстати, но сначала надо взглянуть на утюг. Это простой кусок железа, правда, с ручкой, согнутый в форме утюга. Старинный. Тяжелый и холодный. Наверное, его надо долго греть на плите, прежде чем гладить. Сто лет пройдет. Подумать только, сидит тут в своей дыре, где на мили вокруг нет ни души, и гладит штаны и рубашки!

Когда несколько секунд спустя она возвращается, ты уже стоишь за дверью и изо всех сил обрушиваешь ей на голову утюг острым углом вниз.

Но она удивительно быстрая и сильная. Утюг лишь вскользь задевает ее по голове и врезается ей в плечо.

И вот ты уже лежишь на полу зажав уши, и последнее, что ты видишь перед тем, как отключиться, – ее ботинки.

Уловка не сработала

Она что-то говорит, но ты не понимаешь ни слова.

Ты снова сидишь за кухонным столом и потеешь; тебя бьет озноб, а из левого уха бежит струйка крови. Ухо не хочет заживать. И ты им совсем ничего не слышишь. Нос тоже имеет жалкий вид. Наверное, ты ударился им, когда упал. Он разбит, заложен сгустками крови, но продолжает кровить. И, как ухо, тоже не хочет лечиться.

Твоя рука лежит на столе: она так опухла, что пальцы отказываются двигаться.

Она сидит на стуле рядом с тобой и снова обрабатывает твое запястье снадобьем. Оно холодное. Притупляет ощущения.

Как было бы хорошо, если бы можно было так же притупить и остальные чувства. Но этого не будет. А будет вот что: она снова запрет тебя в клетке, посадит на цепь, и так будет продолжаться вечность…

Итак, уловка не сработала. И приемы не сработали. Тебе больно; больно снаружи и внутри. Тебе не хочется назад, в эту клетку, не хочется больше придумывать планы. Вообще ничего больше не хочется.

Порез на ее голове уже зажил, но под светлыми волосами виден черный бугорок запекшейся крови, и на плече тоже кровь. Она продолжает что-то говорить, шлепая толстыми губами.

Ты оглядываешь комнату. Раковина, окно, из которого виден огород и клетка, плита, гладильная доска, дверь в кладовую и снова женщина с уродливым лицом, но в безупречно отутюженных штанах и рубахе. И в начищенных ботинках. В одном ботинке у нее небольшой нож. Она иногда прячет его там. Ты видел его, пока лежал на полу.

У тебя так кружится голова, что упасть без сознания легче легкого, очень просто сползти на колени и упасть на пол. Она хватает тебя под мышки, но левая рука у тебя цела, ты находишь рукоятку ножа, вытаскиваешь его, пока женщина продолжает бороться с твоим инертным весом; ты наваливаешься на нее все сильнее, а сам бьешь себя ножом в яремную вену. Быстро и сильно.

Но женщина чертовски быстра, и, сколько ты ни борись и ни пинайся, она отбирает у тебя нож, а у тебя больше не осталось сил, чтобы бороться или пнуть в ответ.

Снова клетка. Наручники. Всю прошлую ночь ты просыпался… потел… ухо по-прежнему не слышало… дышать приходилось ртом, так как нос заложен. Она заковала даже твое больное запястье, так что рука опухла, да еще наручник жмет.

Утро уже в разгаре, но она еще не приходила. Топит в доме, и ты видишь, как из трубы поднимается дым.

День сегодня теплый, с юго-запада дует ветерок, облака быстро бегут по небу, то пряча, то открывая солнце, которое время от времени касается твоей щеки, а решетка отбрасывает тени тебе на ноги. Но ты все это уже видел, а потому просто закрываешь глаза и вспоминаешь прошлое. Иногда это помогает.

Часть вторая
Как я оказался в клетке

Моя мать

Я стою на цыпочках. Передо мной, на столике в прихожей, фотография, но я не дотягиваюсь до нее. Я изо всех сил вытягиваюсь и кончиками пальцев толкаю рамку. Она тяжелая, поэтому с грохотом падает на пол.

Я застываю, даже не дышу. Но никто не появляется.

Я осторожно поднимаю с пола фотографию в рамке. Стекло не разбилось, даже не треснуло. Я забираюсь с фотографией под стол и сажусь там, прижавшись спиной к стене.

Фотографию напечатали в день ее свадьбы, и мама на ней очень красивая. Она щурится: солнечный свет играет и в ее волосах, и на белом платье, и в белых цветах, которые она держит. Рядом с ней ее муж. Он тоже красивый, и он улыбается. Поэтому я закрываю его ладонью.

Не знаю, сколько времени я так сижу. Мне нравится смотреть на маму.

Незаметно подкрадывается Джессика: я забыл, что надо прислушиваться к ее шагам.

Она хватает рамку и тянет к себе. Но я не отпускаю. Держу крепко. Изо всех сил.

Но тут у меня начинают потеть ладони. Да и Джессика гораздо старше; она тянет рамку так сильно, что вытаскивает меня из-под стола и ставит на ноги, а фотография выскальзывает из моих пальцев.

Она поднимает рамку над своим левым плечом и, очертив в воздухе диагональ, наносит ею мне удар в челюсть.

– Никогда больше не трогай это фото.

Джессика и первое уведомление

Я сижу на своей кровати. Джессика сидит рядом со мной и рассказывает историю:

А мама спрашивает: «Вы пришли, чтобы забрать его?»

Молодая женщина у дверей отвечает: «Нет. Вовсе нет. Мы бы никогда так не поступили». Она говорит искренне и очень хочет все сделать правильно, но она еще наивная.

– Что значит «наивная»? – перебиваю я.

– Невежа. Дурочка. Тупица. Точно, как ты. Понял?

Я киваю.

– Хорошо, тогда слушай.

Женщина говорит: «Мы ходим по домам всех Белых Ведьм Англии, рассказываем о новых правилах и помогаем заполнить формуляры».

Женщина улыбается. У нее за спиной Охотник. Он в черном, как все Охотники. Он большой, высокий и сильный.

– А мама улыбалась?

– Нет. После того как родился ты, мама ни разу не улыбнулась.

Когда мама не ответила, женщина из Совета встревожилась. Она спросила: «Вы ведь получали Уведомление, не так ли? Это очень важно».

Женщина пошелестела бумажками, прикрепленными зажимом к дощечке для письма, и вытащила само письмо.

Тут Джессика разворачивает пергамент, который держит в руках. Лист большой и толстый, две глубокие складки – продольная и поперечная – рассекают его в форме креста. Джессика держит его осторожно, словно драгоценность. Она читает:

Уведомление о решении Совета Белых Ведьм Англии, Шотландии и Уэльса.

Постановлено для усиления защиты всех Белых Ведьм отныне и навсегда ввести перепись всего ведовского населения Британии.

Постановлено для регистрации всех ведьм и их отпрысков (ведьм, не достигших возраста семнадцати лет) смешанного происхождения ввести следующие коды: Белый (Б), Черный/Не Белый (Ч) или Фейн/Не Ведьма (Ф).

– Знаешь, что это значит? – спрашивает Джессика.

Я трясу головой.

– Это значит, что у тебя половинный код. По коду ты Черный. Не Белый.

– Бабушка говорит, что я Белый Колдун.

– Ничего подобного.

– Она говорит, что я наполовину Белый.

– Ты наполовину Черный. Да ты слушай!

Когда та женщина заканчивает читать уведомление, мать так же молча уходит в дом, оставив открытой входную дверь. Женщина и Охотник идут за ней.

Мы в гостиной. Мать сидит в кресле у камина. Но огня в нем нет. Дебора и Арран, которые до этого играли на полу, теперь сидят на подлокотниках материного кресла, по обе стороны от нее.

– А ты где?

– Я стою рядом.

Я представляю себе Джессику, как она стоит рядом, надменно сложив на груди руки и выпрямив колени.

Охотник встает в дверях.

Та женщина присаживается на краешек другого кресла, кладет на плотно сдвинутые колени дощечку для письма и сжимает пальцами ручку. Она говорит матери: «Наверное, будет быстрее и яснее, если я сама все заполню, а вы потом просто подпишете».

Женщина спрашивает: «Кто глава вашего семейства?»

Мать выдавливает: «Я».

Женщина спрашивает у матери ее имя.

Мать отвечает, что ее зовут Кора Бирн. Она – Белая Ведьма. Дочь Элси Эшворт и Дэвида Эшворта. Белой Ведьмы и Белого Колдуна.

Женщина просит ее назвать имена своих детей.

Мать говорит: «Джессика, восемь лет. Дебора, ей пять. Арран, ему два».

Женщина спрашивает: «Кто их отец?»

Мать отвечает: «Дин Бирн. Белый Колдун. Член Совета».

Женщина спрашивает: «Где он?»

Мать отвечает: «Он умер. Убит».

Женщина говорит: «Простите».

Потом она спрашивает: «А младенец? У вас есть еще младенец».

Мать отвечает: «Он здесь, в ящике».

Тут Джессика поворачивается ко мне и поясняет:

– Когда родился Арран, мать и отец решили, что не хотят больше иметь детей. Поэтому они отдали колыбельку, коляску и другие детские вещи. Этот младенец нежеланный, вот он и спит на подушке в ящике, завернутый в старый грязный конверт, из которого вырос Арран. Никто не покупает ему игрушки или подарки, потому что все знают, что его не хотели. Никто не приносит матери цветы или шоколад, потому что все знают: она его не хотела. Такой ребенок никому не нужен. Мать получает за все время только одну открытку, но и она не с поздравлениями.

Пауза.

– Хочешь знать, что там написано?

Я трясу головой.

– Там сказано: «Убей его».

Я грызу пальцы, но не плачу.

Женщина встает и направляется к ящику с младенцем, Охотник за ней – ему тоже интересно взглянуть на странного ребенка, который никому не нужен.

Даже во сне он ужасно гадкий, маленький, тощенький, весь какой-то серый, а волосы у него черные и торчат сосульками.

Женщина спрашивает: «Ему уже дали имя?»

«Натан».

Джессика наловчилась произносить мое имя так, как будто это ужасная гадость.

Тогда молодая женщина спрашивает: «А его отец…?»

Мать не отвечает. Она не может выговорить это слово, потому что оно ужасно. Но все и так знают, просто поглядев на ребенка, что его отец – убийца.

Женщина говорит: «Может быть, вы напишете его имя».

И подносит свою дощечку матери. А мать уже плачет вовсю и не может даже писать. Потому что отец ее ребенка – самый страшный Черный Колдун на свете.

Мне хочется сказать: «Маркус». Он мой отец, и я хочу вслух произнести его имя, но мне страшно. Мне всегда страшно произносить его имя вслух.

Женщина решает еще раз поглядеть на спящего ребенка и даже протягивает руку, чтобы коснуться его…

«Осторожно!» – предупреждает ее Охотник, потому что хотя Охотники и не трусы, но они всегда остерегаются Черного колдовства.

Женщина говорит ему: «Это же просто ребенок». И гладит его тыльной стороной пальцев по голой руке.

Ребенок шевелится и открывает глаза.

Женщина восклицает: «О, боже!» – и делает шаг назад.

Поняв, что не надо было трогать такую гадость, она бросается в ванную мыть руки.

Тут и Джессика протягивает ко мне руку, разыгрывая сцену, будто хочет коснуться, но тут же отдергивает ее со словами:

– В жизни не дотронусь до такой гадины, как ты.