Текст книги "Сестры из Версаля. Любовницы короля"

Луиза

Версаль

1732 год

Мода в Версале была потрясающей. Шелковые и атласные платья, зимой – бархат, меха и парча, летом – тончайший муслин, кружева и банты, ленты и цветы. А еще перья, драгоценности, бубенцы и даже маленькие чучела птичек – всем этим декорировали платья самых разных оттенков солнца и луны. Если дама слишком часто надевает одно и то же платье, приятельницы тут же напомнят ей, что она не в провинции, а некоторые даже начнут уверять, что у них портится зрение, оттого что перед глазами слишком часто мелькает один и тот же наряд. А еще жалуются, что от темных цветов у них нестерпимо болит голова: зачем носить коричневый, если можно надеть розовый?

Наиболее дерзкие дамы, присаживаясь, вытягивают ноги вперед, так что из-под платьев и нижних юбок видны красивые атласные туфельки, расшитые жемчугом и украшенные изящными пряжками. Есть и такие, которые отваживаются демонстрировать умопомрачительные белые чулки. До меня дошли слухи, что графиня де Рупельмонд носит украшенные драгоценными камнями подвязки, которые стоят больше, чем пара лошадей.

У меня довольно много платьев, но по большей части они безнадежно просты в сравнении с изысканными нарядами других дам. Все должно быть красивым, однако за красоту нужно платить, пусть и не сразу – портнихи щедро раздают кредиты. Но в любом случае заплатить по счетам придется. Я, будучи фрейлиной королевы, получаю пособие, и это всего лишь восемь тысяч ливров в год, а некоторые дамы (да и джентльмены тоже, поскольку они должны одеваться так же роскошно, как и дамы) тратят пять тысяч ливров за один-единственный наряд. Как же я завидую своей подружке Жилетт, герцогине д’Антен! Ее супруг – один из самых богатых людей при дворе, и я ни разу не видела, чтобы она дважды надевала одно и то же платье. Ни разу! Даже перелицованным!

Я быстро поняла, что у моего мужа довольно туго с деньгами. Я как могу выкручиваюсь со своим старым гардеробом и стала настоящим докой в том, как сделать рюши и пришить банты, чтобы платья выглядели как новые. И оригинальными. Потому что, несмотря на то, что все должны строго придерживаться этикета, каждый хочет, чтобы его заметили. Жилетт недавно восхитилась моим простым зеленым платьем, корсаж которого, суживающийся книзу, расшит маленькими гвоздиками. Обычно Жилетт в разговорах только лицемерит или сплетничает, но в этот раз она сделала комплимент моей элегантности и творческому подходу. И мне показалось, что она говорила искренне.

А еще Жилетт постоянно убеждает меня забыть Луи-Александра. У самой Жилетт есть любовник, как и у множества здешних дам, но я остаюсь непреклонна – буду хранить верность своему супругу. Я должна быть в ответе перед Богом за свои грехи. И, кроме того, у меня пока нет детей.

– Но если ты хочешь повеселиться и не слишком предавать супруга, – говорит Жилетт легкомысленным тоном, – есть способы.

– И где же здесь веселье? – смеется мадемуазель де Шаролэ. – Не говори глупости, Жилетт.

Мадемуазель де Шаролэ – сестра королевской суперинтендантки, мадемуазель де Клермон, но, в отличие от сестры, она чрезвычайна красива. Она еще не замужем, но заводит любовников, когда пожелает, и время от времени исчезает на месяц-два, жалуясь на «боль в животе». На мой взгляд, когда ты внучка короля, то вольна делать все, что заблагорассудится.

– Я удивлена, мадемуазель, что вас приходится учить этим способам, – добродушно подтрунивает Жилетт.

– Ой, пожалуйста, не стоит меня обижать. – Шаролэ и многие другие дамы выставляют свою распущенность напоказ, словно ожерелье. – Скажем так, я уже давным-давно прошла этот этап, – продолжает она. – Очень-очень давно. И теперь я не удовлетворюсь, пока… можем мы сравнить это с рукой, затянутой в перчатку?

– Фу! Нужно начать с малого, – смеется Жилетт и пожимает мое плечо затянутой в кремовую перчатку рукой. – Легкий флирт для малышки Луизы стал бы отличным первым шагом.

– По лестнице с множеством перекладин, – с усмешкой договаривает Шаролэ. – Ох! Какое же наслаждение тебя ожидает наверху.

Я пытаюсь не залиться румянцем. Легкий флирт наверняка очень приятен и, разумеется, возможен, если вокруг тебя тысяча галантных джентльменов, но я боюсь, что если шагну на эту тропинку, то в конечном счете стану походить на Жилетт, Шаролэ и всех остальных «подстилок». И, несмотря на то, что иногда трудно найти Господа среди множества скульптур греческих и римских богов, которыми уставлены все покои дворца, я должна помнить, что Он видит нас везде, даже в Версале.

Но если тебя окружает порок, то все, что изначально шокирует, быстро становится нормой.

* * *

Май – самый изумительный месяц при дворе; в комнатах вновь становится тепло, светит солнышко, а в саду вишни и липы сбрасывают на землю цвет, словно укрывают снегом. Как-то погожим днем королева приказала вынести на улицу мольберты и краски, чтобы мы могли провести день, занимаясь живописью.

– Мы должны вдохновиться, – заявляет королева. «Вдохновляться» – слово, которое она учила вчера.

– Мадам, – отвечает принцесса де Монтобан елейным голосом, скрывая свой сарказм, – не устаю изумляться вашей памяти.

Мадемуазель де Клермон, занимающая весомое положение при дворе благодаря своему родству с королевскими особами, пристально смотрит на Монтобан, которая в ответ лишь невинно улыбается.

Мы располагаемся на траве в Северном цветнике, в окружении живой изгороди из аккуратно подстриженных розовых кустов.

– Даже не приближайтесь ко мне с этим, – шипит тетушка Мазарини, когда один бедолага лакей подходит к ней с палитрой красок. – Только не тогда, когда я в своем коричневом атласном платье. Цветная грязь – вот что такое краски! Не приближайтесь ко мне!

И тут же она переходит на беспечный тон и бочком подходит к королеве.

– Мадам, зачем мне рисовать самой, если я могу любоваться вашим великолепным творением? С моей стороны разумнее будет восхищаться вашей работой и учиться у такой талантливой художницы, как вы.

Королева едва заметно улыбается и устраивается у своего мольберта, стоящего перед маленьким розовым кустом. Теперь я верю, что королева может отличить неприкрытую лесть, как и то, что для нее слишком утомительно выражать несогласие комплиментам, которые ей отпускают. Я вижу, как на ее устах застыла усмешка. В последнее время королева в приподнятом настроении: она недавно родила еще одну малютку-доченьку и пока наслаждается свободными нарядами после беременности.

Некоторые из нас взяли мольберты и холсты. Мне нравится рисовать; рисовать легче, чем читать. И какое чудо – запечатлевать красоту природы! Настоящие цветы увядают и умирают, а нарисованные живут вечно. Мое любимое занятие – смешивать цвета; в такой ясный день я ищу идеальный оттенок розового, нежный и едва уловимый, чтобы ухватить саму суть маленькой розочки, которую я выбрала себе в качестве объекта. Ах, если бы я могла заказать себе платье такого же цвета! Но я уже в этом году заказала себе два новых платья, а еще только май. Если я не буду экономить, мой супруг-скряга опять будет злиться на меня из-за денег. Я отмахиваюсь от этих неприятных мыслей и начинаю рисовать.

Принцесса де Монтобан одинаково ловко управляется с кистью и отпускает саркастические замечания. Я ее немного побаиваюсь; несколько месяцев после моего появления при дворе она щедро расточала мне комплименты по поводу того, как изящно я пью кофе. Немного погодя Жилетт отвела меня в сторонку и сказала, что я все делаю неправильно: никто и никогда… ни в коем случае не должен тремя пальцами прикасаться к чашке.

Вскоре искусное изображение ярко-розовой розы кисти Монтобан удостоилось всеобщих комплиментов, хотя, разумеется, все вокруг должны больше восхвалять куст, написанный королевой. За изгородью возникает группа джентльменов. С большинством я знакома, но только шапочно, как, впрочем, со всеми в Версале. Мужчины выразили восхищение работой королевы и прекрасной розой кисти Монтобан. Потом они обратили свое внимание на холст Жилетт. Последняя изобразила свою розу в очень странной манере, сосредоточившись только на распустившемся бутоне и изобразив его скорее овальным, нежели круглым.

– Посмотрим, посмотрим, какой необычный цветок вы нарисовали, мадам д’Антен! Чрезвычайно красивая! Как вы называете такую розу?

– Это «мохнатка», – заявляет один из мужчин.

– Нет, мне кажется, что это самая ароматная из всех роз, по-латыни это значит «cuntus mirabilus» – «облагороженное чудо»? – отвечает другой.

Я хихикаю помимо воли. Какая непристойная беседа!

– Я слышал, что у нее такие нежные лепестки, что их можно даже есть, хотя они имеют несколько пикантный вкус, чем-то похожий на рыбу, – продолжает первый говорящий.

– Ну что за ребячество! – шипит герцогиня де Буффлер, отворачиваясь всем своим дородным телом.

Они с тетушкой Мазарини загораживают королеву от этих пустых разговоров. Один из мужчин отделяется от группы и приближается к моему мольберту. Он очень красив, одет в изысканный сюртук кремового цвета, расшитый фиалками. Я хорошо знаю его жену, приятную женщину, которая всегда носит ленту на шее; поговаривают, будто некоторые мужчины даже лишались чувств, когда им доводилось видеть родимое пятно, которое она скрывает под этой лентой.

– Красота, – негромко произносит он, глядя на меня, а не на мое полотно.

Я заливаюсь румянцем.

– Что вы, сир! Я всего лишь любитель.

– Может быть, с точки зрения техники – да, но цвет очень приятный. Какой совершенный оттенок розового. Но настоящее произведение искусства стоит прямо передо мной.

Он подходит ближе еще на шаг, я смотрю ему в глаза, и тут происходит невероятное: окружающий мир и все, что рядом со мной, меркнут – королева, придворные, кусты и цветы и мазня Жилетт. Даже солнце, трава и жаркий день неожиданно исчезают – остаемся только он и я, одни в целом мире.

Я думаю: «Вот это и есть любовь».

И только закат солнца развеивает чары и возвращает нас к действительности. Когда наконец этот мужчина отходит от меня, он низко кланяется и задерживается над моей рукой.

– Вы окажете мне честь и подарите свою великолепную розу, мадам?

Я краснею.

Он указывает на незаконченную картину.

– Ах да! Разумеется… только… она не закончена.

– Она уже само совершенство, – отвечает он и на прощанье смотрит мне в глаза.

Он уходит с остальными джентльменами, а я продолжаю смотреть ему вслед, пока компания не исчезает из виду. Подскакивает Жилетт и щиплет меня за руку.

– Ого, наша малышка Луиза завела воздыхателя! – слишком громко восклицает она.

– Что за чепуха! – отвечаю я. – Тише, он просто галантный кавалер.

– Просто галантный кавалер с самым красивым личиком после Юпитера! – вмешивается принцесса де Монтобан, тыкая в меня кистью, с которой капает светло-вишневая краска.

– Учитывая это отвратительное пятно на шее его жены, окрутить его будет пара пустяков, я уверена, – добавляет Жилетт. – Ох, моя малышка Луиза, ты уже начинаешь потихоньку осваиваться. Я горжусь тобой.

Я помимо воли начинаю хихикать, опьяненная случившимся. Вижу суетливо спешащую ко мне тетушку Мазарини и понимаю, что грядет нотация.

– Отнесите это в мои покои, – велю я слуге, указывая на картину, а потом мы с Жилетт ускоряем шаг и направляемся к террасе, всю дорогу заливаясь смехом.

* * *

Зовут его Филожен.

Пюизё – его фамилия, но я называю его по имени – Филожен. Какое имя! Я могу повторять его часами. Филожен! Филожен! Филожен! Как он красив! Ему тридцать. В самом расцвете сил. Наверное, он самый красивый мужчина, которого мне доводилось встречать. Осмелюсь ли я сказать, что он красивее самого короля? Будет ли это воспринято как измена? Но мне кажется, что это правда. У него огромные глаза, изящный нос и удивительно белые зубы, а прямо под ухом – большая родинка, которую я называю «мушкой». Он всегда изысканно одет, его любимый цвет – голубой, как у меня! Рядом с ним мой супруг кажется деревенским стряпчим.

Я искренне верю, что он само совершенство. Филожен, конечно же, не Луи-Александр.

Филожен, Филожен, Филожен…

В придачу к тому, что он самый красивый мужчина при дворе, он еще умен и очарователен. Его высоко ценят король и министры, по делам двора он не раз бывал за границей. Он даже жил одно время в Швеции, в холодной стране, населенной протестантами. И Филожен уверяет, что они не настолько ужасны, как кому-то представляется.

Сначала я сопротивляюсь и настаиваю на том, что хочу сохранить верность супругу, но мои приятельницы и слушать не хотят. Они уверяют меня, что Филожен – самый красивый мужчина при дворе и что он сгорает от любви ко мне, а потом вновь напоминают о моем муже и дочери кузнеца.

Я чувствую, что начинаю колебаться. Признаться, по своей природе я человек не очень стойкий, да и Версаль явно изменил меня. Причем довольно быстро. И… есть же грехи и пострашнее?

Остальные дамы подтрунивают надо мной, желают знать, как развивается мой роман, спрашивают, почему я так и не уступила Пюизё, хотя уже настал июль. Я даже не удивляюсь, откуда все всё знают: тут не внове скандалы, они подобны распустившимся по весне бутонам, а подпитывают их сплетни.

Однажды покрасневший как рак лакей приносит в салон, где мы сидим с Ее Величеством, лестницу.

– Лестница, как вы приказывали, мадам де Майи.

Присутствующие дамы заливаются смехом, но вместо того, чтобы зардеться и растеряться, как я поступила бы, когда только была представлена ко двору, я спокойно отвечаю:

– Нет, можете уносить. Мне лестница не нужна. – И через секунду добавляю: – Может быть, через неделю-другую.

Жилетт с Монтобан ликуют, а глаза тетушки чуть ли не вылезают из орбит. Королева смущенно улыбается, смеется, хотя сути шутки она не понимает.

Клермон сердито пронизывает нас ледяным взглядом, а потом мягко поясняет королеве:

– Мадам де Майи решила усугубить свое положение, мадам. – «Усугублять» – слово, которые мы выучили вчера.

Я откидываюсь на спинку кресла, чувствуя себя истинной versailloise – обитательницей Версаля. И мне кажется, что мои приятельницы правы: наверное, следует иначе взглянуть на ситуацию. Моя решимость испаряется, как роса на солнце.

На следующий день я первый раз целую Филожена, а потом всю ночь провожу в часовне, замаливая свой грех.

Жилетт пристально меня рассматривает:

– Ты где вчера была? За ужином нам тебя не хватало.

– Ох, немного нездоровилось. – Я неопределенно указываю на живот.

Жилетт окидывает меня подозрительным взглядом:

– А не по той ли это причине?

– О боже, нет! – Я заливаюсь румянцем.

Ох, если бы! Как было бы чудесно родить ребенка не от моего мужа-грубияна… а от Филожена. Мы до сих пор время от времени делим с Луи-Александром ложе, поэтому, если я забеременею, ребенок может оказаться и от него. Кроме того, всем известно, что самое главное – родить ребенка, а кто отец – неважно.

Подобные мысли мгновенно перечеркнули все мои ночные молитвы!

Филожен страстный и пылкий, он ищет любую возможность побыть рядом со мной. Вскоре мы уже не только целуемся в темноте, но проводим вместе каждую свободную минутку, спрятавшись в лабиринтах и высоких живых изгородях сада.

Стоит пригожий августовский денек, дует теплый ветерок, светит солнышко. Мы медленно спускаемся по огромной, вымощенной камнями лестнице к оранжерее, и на каждой из ста ступеней Филожен останавливает меня и рассказывает, за что он меня любит.

– Тридцать третья ступенька: ваши карие глаза с вкраплением зеленого просто очаровывают! Тридцать четвертая ступенька: вы едва заметно зеваете, когда вам становится скучно. Тридцать пятая ступенька: этот выбившийся завиток волос… – и тут, невзирая на мой протест, он высвобождает от шпилек один локон, – так сияет на солнце.

С каждым днем хранить верность супругу становится все сложнее. Впервые я хочу мужчину, и это не Луи-Александр. Я знаю, что с Филоженом все будет иначе. Совершенно по-другому.

– Подумайте о своих сестрах, – шипит тетушка. – Подумайте о Гортензии и Марианне.

Я уже начинаю привыкать к мысли, что с тетушкой лучше не встречаться. В Версале затеряться легко. Я забочусь о том, чтобы мои недели прислуживать королеве не совпадали с тем временем, когда при ней тетушка. Но, несмотря на все мои усилия, наши графики иногда совпадают.

Не обращая на нее внимания, я складываю салфетку – мы готовим стол к королевскому ужину. Салфетки из тяжелого желтого шелка, вышитые красными виноградными гроздьями с зелеными листьями. Какая чудесная ткань, а ее пустили на салфетки. Как бы мне хотелось сшить из нее платье! А сколько ткани понадобится на жакет? Двух салфеток было бы достаточно на корсаж, может быть, к моему белому платью…

– Не смейте меня игнорировать, – опять шипит тетушка.

Я делаю вид, что не услышала ее.

– Я поклялась вашей матушке, когда та лежала на смертном одре, что защищу вас от этого зла.

– А я считала, что смерть матушки была неожиданной. Вы были в Париже, когда это случилось, а она – в Версале. И, кроме того, мама никогда не нуждалась в подобном покровительстве для себя. – Я застыла, избегая смотреть ей в глаза. Неужели это любовь делает меня такой смелой?

– Какая дерзость! – выдыхает тетушка, и я понимаю, что нажила себе врага. Но мне наплевать.

На следующий день я впервые приглашаю Филожена в свои покои.

Я отпускаю слуг, мы остаемся в спальне одни. Он неспешно целует меня, а мне хочется растаять в его объятиях. Быть воском для его пламени. Руки у него теплые и мягкие, под стать его движениям, и так не похожи на грубые лапы моего супруга. Той ночью Филожен раскрывает для меня наслаждения, о которых я много слышала, но сама никогда не испытывала. Которые теперь нахлынули на меня, как сон.

Ох!

Почему мой супруг не Филожен, а Луи-Александр?

От Полины де Майи-Нель

Монастырь Порт-Рояль

20 февраля 1733 года

Дорогая Луиза!

Я давно не получала от тебя весточки. Может быть, твое письмо где-то затерялось? Надеюсь, ты в добром здравии. В монастыре ужасно скучно. Мне почти двадцать один, и я не хочу, чтобы меня окружали одни малыши. Как бы мне хотелось, чтобы ты пригласила меня погостить в Версаль.

Благодарю за новости о таланте королевы к живописи. Как бы мне хотелось самой посмотреть на ее картины! И на твои тоже! Уверена, что ты красиво рисуешь; у тебя всегда был талант, хотя специально нас рисовать не учили.

Диана больше не хочет уходить в монашки, она тоже мечтает выйти замуж. Она жива-здорова, но вчера перевернула себе на руку утренний кофе и обожглась, поэтому писать не может. Она просит передать тебе от нее привет. Она любит тебя, но не так сильно, как я. Ты помнишь, как в детстве я помогала тебе кормить всех животных из Ноева ковчега, когда ты устраивала для них небольшую пирушку? Полагаю, ты знаешь, что я люблю тебя больше всех.

Спасибо тебе, с нетерпением жду следующего письма, а больше всего жду, когда же ты пригласишь меня погостить при дворе.

Полина

От Марианны де Майи-Нель

Особняк Мазарини, Париж

13 июня 1733 года

Дорогая Диана!

Привет тебе от тетушки Мазарини. К сожалению, тетушка Мазарини запретила тебе нанести нам визит на следующей неделе; на первом этаже начались ремонтные работы, и она сказала, что пыль губительно повлияет на твое здоровье. Не уверена, что это правда, но если тетушка Мазарини решила, то так тому и быть. Знаю, она не очень-то жалует Полину, и я предупредила, что ты приедешь одна, но она все равно ответила, что визит невозможен.

Надеюсь, ты не скучаешь в монастыре и Полина к тебе благосклонна. Не позволяй ей себя тиранить, как она поступала в детской. Жизнь здесь невыносимо скучна. Как бы мне хотелось, чтобы мы вернулись на Набережную Театинцев! Сколько свободы у нас там было! Свободы!

Ты знаешь, что стало с нашим Ноевым ковчегом? Я подумала, что Гортензия взяла его с собой, но она не может отыскать его. Разумеется, мы уже взрослые для таких игрушек, но мне кажется, что было бы неплохо вновь в них поиграть. Помнишь кошек, которых ты любила больше всего? А я любила тигров.

Когда будешь посылать следующее письмо, старайся писать разборчивее. Последнее твое письмо я понять не смогла – на том месте, где речь шла о курице, было огромное пятно. Или речь шла о девице?

С любовью,

Марианна

От Луизы де Майи

Версальский дворец

3 июля 1733 года

Дорогие Полина и Диана!

Полина, спасибо за твои письма, а тебе, Диана, спасибо за то, что передаешь приветы. Я в добром здравии, надеюсь, вы тоже. В прошлом месяце у меня немного болел зуб, но сейчас чувствую себя лучше.

Простите, что не писала, но жизнь здесь очень насыщенна. Солнце – чудесное! Просто чудесное. Я так счастлива! Я имею в виду, потому что лето. К сожалению, я не могу пригласить вас ко двору; к несчастью, мои покои слишком маленькие и я не могу вас в них разместить.

Могу черкнуть вам лишь пару строк; я должна готовиться к вечеру – к концерту в Мраморном дворе. Вчера герцогиня д’Антен решилась надеть платье с рукавами выше локтя; она клянется, что оборки обгорели из-за свечи. Никто не стал особо сетовать на это. И всем очень интересно посмотреть, что же она наденет сегодня вечером! Я вам сообщу.

С любовью,

Луиза