Текст книги "Сестры из Версаля. Любовницы короля"

Салли Кристи
Сестры из Версаля
Любовницы короля

Данная книга является художественным произведением. Реальные лица, события и топографические названия употреблены в ней в художественном контексте. Все прочие элементы романа являются плодом фантазии автора.

* * *

Посвящается Джону и Сильвии: просто лучшим

Пролог

Гортензия

Париж

1799 год

Нас было пять сестер, четыре стали любовницами нашего короля, и лишь мне удалось ускользнуть из его рук. Но это был мой осознанный выбор: пусть мне сейчас восемьдесят четыре и все, о чем я расскажу, случилось давным-давно, но женское тщеславие неподвластно времени. Поэтому я хочу сказать вам: и я могла бы. Если бы захотела. Потому что он – король – уж точно этого желал.

И сейчас я имею в виду не последнего короля, нашего Людовика XVI, бедного, несчастного короля, который шесть лет назад закончил свою жизнь на гильотине, как и его супруга-австрийка. Нет, я говорю о Людовике XV, короле подлинно великом. Я знавала его еще тогда, когда он был юн и свеж и ничуть не походил на того скандального развратника, в которого превратился с годами. С мешками под глазами, влажными от похоти губами и землистого цвета кожей.

Сегодня история о моих сестрах и Людовике XV большей частью забыта, воспоминания о них затмили истории о более известных и скандальных любовницах, но и те поблекли на фоне потрясений последнего десятилетия. С годами я тоже стала забывчивой, память моя ослабела, многое из нее стерлось, но воспоминания о сестрах, случается, внезапно вкрадываются в мои мысли. Целыми часами я сижу, погрузившись в старые письма: читаю их, потом перечитываю – они одновременно для меня и утешение, и печаль. Разве есть что-то более сладко-горькое, чем тяга к воспоминаниям? Эти письма, портрет одной из моих сестер, что висит над камином, да выцветший набросок портрета еще одной (его положили между страничек Библии) – вот и все, что у меня осталось.

Все началось давным-давно, в 1729 году, – почти три четверти века миновало. Тогда все было иначе, нас окружал совершенно иной мир. Мы были высокомерны и уверены в своем привилегированном положении, мы даже не подозревали, что однажды все может измениться, что право, дарованное нам рождением, не всегда будет сулить то, что было обещано судьбой. Мы были законными дочерьми маркиза, знали, что значат титулы, этикет и привилегии аристократии, но разве это имеет значение? Что ж, и сейчас мы, граждане, понимаем, что все это значит немало, хотя и должны делать вид, будто это не так.

Мир – наш мир – тогда был мягче; те, кто мог себе позволить, прятались за масками и мишурой, стремясь отгородиться от неприятной реальности. Нам никогда и в голову не приходило, что может случиться такой ужас, как Великая французская революция.

Я и мои сестры жили в родительском доме на Набережной Театинцев. Наш дом располагался в центре Парижа, на берегу Сены, в окружении богатых особняков, принадлежащих могущественным особам. Наш дом до сих пор стоит на этой улице, которую переименовали в Набережную Вольтера, – в честь великого философа. Меня коробит от одной мысли о том, кто там сейчас может жить.

Большой элегантный особняк воспринимался всеми нами как наше место в этом мире. Я отлично помню мамину спальню на втором этаже, великолепную и роскошную, отделанную золотом, и то благоговение, которое мы испытывали, когда нас вызывали на аудиенцию. Конечно, детская была не такой огромной; на детей в то время мало обращали внимания. Зачем тратить деньги на вещи или детей, которых почти не видишь? Детская спальня, холодная, почти без мебели, располагалась на четвертом этаже, но нам она казалась довольно уютным гнездышком, и мы воспринимали ее как место, которое было нашим раем в этом безжалостном мире.

Об образовании речи не шло; тогда стремились воспитать не образованную дочь, а дочь с хорошими манерами, которая могла бы ловко лавировать в запутанных лабиринтах учтивости и куртуазности, так необходимых в великосветском обществе. Откровенно говоря, даже убеленная мудростью, пришедшей с годами, я не могу утверждать, что образование чем-то помогло бы мне в жизни.

Нас было пять сестер и ни одного брата; иногда мама говорила, что так ее прокляла судьба за то, что она наслаждалась шампанским.

И хотя мы были детьми одних родителей, все мы оказались совершенно разными. И насколько разными! Луиза – самая старшая, очаровательная красавица; ей было девятнадцать, когда ее впервые представили ко двору. Она была мечтательницей, и глаза ее вспыхивали, когда она думала о своем будущем и счастье, которое обязательно к ней придет.

Далее шла Полина, настоящая разбойница, живая и энергичная, с угловатой фигурой и угловатым характером. Именно она, упрямая, как ослица, верховодила в детской и главенствовала над всеми нами как в росте, так и в силе. В свои семнадцать Полина уже знала, что будет могущественной и важной. Понятия не имею откуда, но она знала. Точно знала.

Наша следующая сестра – Диана; тогда ей было пятнадцать, всегда в приподнятом настроении, ленивая и небрежная. Диана избегала конфликтов, и единственным ее желанием была возможность похихикать и помечтать о том, как она станет герцогиней. Внешне она всем походила на нашу сестру Полину, но без яркой индивидуальности последней. Мне кажется, что это было одновременно и проклятием, и благословением.

Четвертой была я; мне исполнилось всего четырнадцать, когда все изменилось. Родные и близкие считали меня самой красивой в семье, и многие подмечали, что я очень похожа на свою тезку, известную прапрабабку Гортензию Манчини, которая в свое время пленила не одного короля.

И наконец, пятой была Марианна. Признаться, кажется странным, что о ней я упоминаю в последнюю очередь. Двенадцатилетняя Марианна тоже была настоящей красавицей, но за ангельским личиком скрывался острый и живой ум, проявления которого подчас изумляли наших нянь.

Помню годы, проведенные на четвертом этаже Набережной Театинцев, как годы счастливого детства, годы, исполненные любви и света. Конечно, случалось разное, порой вспыхивали мелкие ссоры и драки, но в целом царила гармония. Гармония, которая стала так цениться и которой так не хватало в нашей взрослой жизни. Вероятно, были знамения, но слишком слабые и незаметные, всего лишь отзвук тех безжалостных страданий, ожидавших нас впереди. Нет, я вспоминаю счастливое детство до того момента, когда нас подхватил жестокий мир взрослых и закружил в водовороте разочарований и беспощадности, пока мы не утратили нашу детскую близость, пока не сломалась Луиза, пока Полина не погрязла в низости, пока Диана не растолстела и обленилась, а Марианна в своем бессердечии не научилась играть людьми.

Но, несмотря ни на что – в радости и горе, в грехе и скандалах, с разбитыми сердцами и на седьмом небе от счастья, в изгнании и смерти, – мы всегда оставались сестрами. И теперь я – единственная, кто остался. Сижу в полумраке комнат, старуха, и целыми днями перебираю письма сестер и ворошу воспоминания. Иногда мне кажется, что если я затаюсь и буду сидеть неподвижно, то вновь смогу услышать их голоса.

Часть І
Та, что в любви

Луиза

Версаль

1730 год

Версаль. Простор, великолепие и эхо; голоса сотни людей, сливающихся в гул, несмотря на то, что каждый старается разговаривать приглушенным шепотом; смешанный запах тысяч ароматов, который витает над огромной толпой, напоминающей ожившую картину.

Все вокруг покрыто позолотой, стены увешаны огромными зеркалами, которые напоминают озера на мраморных стенах и отражают вашу жизнь, только многократно увеличенную. Повсюду подсвечники и канделябры, некоторые в две сотни свечей, а ночью дворец светится так, как будто его освещает само солнце.

Бесконечные коридоры украшены рядами статуй королей и богов; выполненные в бронзе, мраморе и камне, все они огромных размеров. Потолки так высоки, что, кажется, достигают небес, и расписаны подобно самим небесам, только нельзя поднимать голову и восхищаться ими, поскольку следует всегда казаться утонченной и безразличной.

В этом огромном дворце немудрено заблудиться; повсюду – ловушки и мошенничество, а также множество правил, с которыми, кажется, знакомы все, кроме меня. Сам дворец напоминает коварный цветок, о котором я когда-то слышала: он выглядит красивым и пышным, но пожирает мух, отважившихся сесть на его лепестки.

Я живу здесь уже несколько месяцев, достигнув высокого положения фрейлины королевы, и все же каждый день, просыпаясь, задаю себе вопрос: а не случится ли сегодня что-нибудь ужасное? Не упаду ли я, когда буду делать реверанс? Не поскользнусь ли на полу, начищенном воском, добытым из кожуры апельсина? Не заговорю ли в неположенное время? Не обижу ли словом хорошего человека?

Мои покои находятся выше на три лестничных пролета от огромных парадных залов, вроде бы недалеко, но и не слишком близко к ним. Я запомнила дорогу из своих покоев в покои королевы, однако сегодня после службы мне было велено принести горшочек с грибным паштетом герцогине де Люинь, фаворитке королевы. Бедняжка захворала и слегла с высокой температурой. Я отправилась относить паштет в сопровождении служанки герцогини, но на обратном пути неожиданно оказалась одна в незнакомой части дворца. Учитывая, что все во дворце ужасно запутано, у меня возникает мысль: неужели Версаль проектировал сумасшедший? Кому бы еще взбрело в голову прятать за стройным и четким фасадом такую путаницу из комнат, коридоров и лестниц?

Сейчас я нахожусь вдали от величественных парадных залов и огромных покоев, где живут король, королева и вся королевская семья; те покои – всего лишь небольшая часть дворца, маленький цветник наверху великого действа. Здесь же о роскоши речь не идет: нет ни одного апельсинового дерева в огромном позолоченном горшке, чтобы наполнить благоуханием воздух. Здесь полы грязные, потрясающий паркет из парадных залов уступил место вымощенному плитами полу и неровным дубовым доскам.

Грубо оттолкнув меня в сторону, мимо прошла женщина в маске, ее розовая юбка лоснится от грязи и греха. Я на миг останавливаюсь – с ней мне точно не по пути! Все вокруг незнакомо, от страха перехватило дыхание. И прежде чем я успеваю решить, куда повернуть, рядом со мной пронеслись шесть волкодавов – огромные серые чудовища, от которых пахло мокрой шерстью и липкой кровью зайца. За ними бежали два пажа. Должно быть, коридор вел на конюшню, поэтому я направилась в другую сторону.

– Спешишь куда-то, малышка? – Это графиня Д’Отвиль с компаньонкой. Я хочу спросить у нее дорогу, но она не останавливается, просто проносится мимо, как до этого псы, а у меня не хватает смелости окликнуть ее.

– Дочь Арманды, – слышу я ее слова, обращенные к спутнице.

За ними следует взрыв смеха.

– Будем надеяться, что она не пойдет по матушкиным стопам, бедняжка, – отвечает товарка графини, и они удаляются по коридору. До меня же доносится только стук их каблуков по каменному полу.

Я сворачиваю в очередной узкий коридор, где на меня тут же начинают коситься мужчины без ливреи, а слуги, которые тянут на спинах огромные бочки с водой, не церемонясь, толкают. Я выглядываю в окно во внутренний дворик и понимаю, что нахожусь в южном крыле. Значит, мне нужно идти на север, чтобы вернуться в главный дворец? Но я не знаю, где находится север. В родительском доме в Париже не слишком-то заботились о нашем образовании. Гувернантка Зелия была нашей дальней родственницей, и, хотя я искренне ее любила, должна заметить, что иногда ее уроки были бестолковыми. Она крутила глобус и рассказывала нам о мире… Помнится, север был вверху. Или это речь шла о солнце? Я натыкаюсь на лестницу и поднимаюсь по ней.

Вверху располагается большая квадратная комната с алыми портьерами. Несколько мужчин в темных сюртуках в углу ведут оживленную беседу, и я не решаюсь прерывать их разговор. Направляюсь к двоим, что сидят у окна, и, уже приблизившись, замечаю, что сюртуки их поношены, а бриджи в пятнах.

– Судари, – обращаюсь я и тут же в ужасе осознаю, что они пьяны. Один улыбается и протягивает ко мне грязную руку.

Нет, нет, нет! Я кубарем слетаю вниз по небольшой лестнице и оказываюсь в очередном коридоре с белеными стенами и каменным полом. Здесь царит тишина, и трудно поверить, что где-то неподалеку вовсю кипит жизнь. Эта часть здания кажется более древней, заброшенной, нетронутой знакомым уютом и роскошью. Я чувствую, как вековая плесень просачивается сквозь тонкую подошву моих туфель. В конце коридора укрылась маленькая филенчатая дверца. Я открываю ее, полагая, что увижу очередной коридор, но оказываюсь в комнате. Слишком близко друг к другу стоят двое мужчин, рядом сидит женщина и наблюдает. Я замираю на месте.

– Эй, кто здесь? – гневно рычит сидящая на диване женщина.

Она кутается в меха, в руке держит чашку. Ее кожа кажется жемчужной на фоне богатого меха норки. Я ее не узнаю, но по роскошному убранству комнаты и ее богатым одеждам понятно, что она – важная птица. Двое мужчин стоят прямо перед ней: один хорошо одет, второй в форме швейцарской гвардии, сорочка его расстегнута. Аристократ даже не убирает рук со штанов гвардейца, а только широко улыбается, рассеянно глядя на меня пустыми глазами, на щеках – румяна, на лице – пренебрежение. Я вздрагиваю, оказавшись невольной заложницей открывшейся передо мной чудовищной сцены.

– Убирайся отсюда! Убирайся!

Женщина в коричневом кинулась ко мне с диким ревом. И, чтобы она не успела грубо вытолкать меня из комнаты, я пячусь и бросаюсь прочь в коридор. Наконец падаю наземь, вдыхаю резкий запах мочи и даже не обращаю внимания на липкий пол. Не могу унять дрожь. Здесь все не то, чем кажется… И это… что это было?

Что я здесь делаю? Мимо меня пробегает мужчина, какой-то лакей, который даже не потрудился остановиться, за ним еще двое с охапками дров. Вдалеке я слышу звон полуденных колоколов. Скоро королева будет обедать, и мне необходимо найти свои покои, вымыть руки и переодеться. Но я не знаю, как это сделать. Мне тут не место, однако я, опустив руки, продолжаю пристально вглядываться в пол и дрожать всем телом. Я хочу назад, в Париж, в стены родительского дома, где тепло и не страшно. Хочу к маме.

* * *

Мое детство, прошедшее на четвертом этаже нашего дома в Париже, было беззаботным и счастливым. Но какими бы счастливыми ни были детские годы, ребенку все равно хочется знать, что же находится за пределами его комнаты, в большом мире.

Все началось с моего шестнадцатого дня рождения. Помню, что в тот день матушка сидела на диване в своей отделанной золотом спальне, а рядом с ней восседала ее приятельница, графиня де Рюпельмонд. Мать вела светскую жизнь, постоянно уезжала из дому в Версаль, развлекалась в Париже и зачастую в компании великих мужей. Она родилась на севере Франции, в городе Мазарини, и у нее были огромные черные глаза, как и у знаменитой бабушки Гортензии. Я не унаследовала ее экзотической внешности, и меня никогда не называли красавицей, хотя в свой адрес я часто слышала комплименты. И это хорошо; будь я слишком красива, загордилась бы, а я желаю одного – смирения. И чтобы Господь любил.

– Ты прекрасно выглядишь, дорогая, – пробормотала мать, немного отстраняя меня, чтобы полюбоваться.

Меня впихнули в мое лучшее платье, волосы убрали назад, а на лицо толстым слоем нанесли незнакомую пудру.

Я сделала реверанс и поблагодарила матушку. Она подняла руку, подозвала одну из служанок.

– Карамель, – велела она, и ей принесли тарелочку с конфетами. – Держи, детка, карамельку.

Я с радостью схватила конфетку. В этом доме существовало два мира: мир моей матери с его роскошью и потворством своим желаниям и аскетический мир нашей детской. Я стремилась влиться во взрослый мир и надеялась, что мама меня обрадует. Мне хотелось выйти замуж, покинуть детскую и отправиться ко двору, влюбиться в мужа, родить прекрасных детей.

– Мы побеседовали с Луи-Александром и его родителями, – сообщила мне матушка.

В семьях, подобных нашим, именно так и было принято: я с детства знала, что выйду замуж за своего кузена. Я плохо знала Луи-Александра – он почти на двадцать лет старше меня, – но он, по крайней мере, не чужой человек. Еще когда я была маленькой девочкой, он как-то приезжал к нам. И после нашей встречи я тут же понеслась наверх рисовать его портрет, чтобы получше запомнить. Все эти годы я хранила этот набросок на самом дне небольшой коробки под лентами и перчатками. Иногда я доставала измятый рисунок и, глядя на него, мечтала о нашей совместной жизни.

– Май тебе подходит?

Я всплеснула руками:

– Так скоро! Просто чудесно!

Мама взяла еще одну конфетку, вытащила орешек. И недовольно произнесла:

– Роза, ты же знаешь, что я терпеть не могу кешью! И почему карамель делают с этими орехами? – Она швырнула нелюбимый орех на пол.

– Так хочется замуж? – поинтересовалась мадам де Рюпельмонд.

Я, насторожившись, кивнула. По правде сказать, я недолюбливала мадам де Рюпельмонд, ее медлительность и постоянно поджатые губы вызывали у меня скованность. Казалось, что под сказанным ею всегда подразумевается нечто иное.

– Конечно, она очень хочет замуж! – воскликнула матушка. – Кто же не хочет побыстрее покинуть детскую? К тому же она станет графиней де Майи, так что ей даже фамилию менять не придется. И такой красавец-жених. Такой красавец! Все складывается ко всеобщему удовольствию.

– Самый лучший жених в округе! – протяжно произнесла мадам де Рюпельмонд, и обе засмеялись. Мне почему-то было не до смеха. – Да, он обожает мечи и вообще всякое оружие.

– Не обращай внимания, – поспешно произнесла матушка, и до меня дошло: что-то я пропустила. – Она будет замужем и представлена ко двору. – Мать повернулась ко мне: – Луиза, мы с мадам де Рюпельмонд разрабатываем небольшой план.

– Ничего себе небольшой! – перебила ее мадам де Рюпельмонд.

Ее темные тонкие губы кажутся мне пиявкой на покрытом свинцовыми белилами лице. Отзываться с такой неприязнью о внешности гостьи невежливо с моей стороны, но она мне совершенно не нравится.

– Мы тут подумываем… – Матушка взяла еще одну карамельку, и слова повисли в воздухе. Я едва не дрожу от нетерпения, потому что догадываюсь, что она скажет дальше. Она аккуратно разжевала конфету и после довольно продолжительной паузы произнесла: – Мы подыскиваем тебе местечко в покоях королевы.

Я вскочила и радостно захлопала в ладоши.

– Луиза-Жюли! – с укоризной сказала мадам де Рюпельмонд. – Не подобает так проявлять эмоции. Вы должны держать себя в руках. – На этот раз никакого подтекста не было.

– Ох, Маргарита, пусть девочка порадуется, – возразила ей мама. – Она такая искренняя. Это так мило. Кроме того, и королева тоже… искренняя. Кто знает? Может быть, когда-то простодушие войдет в моду.

– Как корова, – беспечно произнесла мадам де Рюпельмонд и добавила: – Искренняя и спокойная, как добродушная корова. Я имею в виду королеву, а не тебя, милая Луиза-Жюли.

* * *

Я встаю, отмахиваясь от воспоминаний, и решительно настраиваюсь на то, чтобы найти выход из этого тупика. Королева. Я должна ее разыскать. Я осторожно шагаю по коридору, больше не открываю двери, боясь того, что могу за ними увидеть.

Впереди замечаю ливрейного лакея в цветах могущественной семьи Ноай.

– Ноай! – окликаю я, замечая, что из-за паники, охватившей меня, в моем голосе появились властные нотки.

Мужчина поворачивается, оценивающе смотрит на меня, замечает липкое пятно на моей юбке, едва заметно кланяется.

– Я заблудилась, – объясняю я, стараясь, чтобы мой голос звучал ровно и холодно. – Мне нужно в покои королевы.

Мужчина слегка усмехается и вновь кланяется, еще менее заметно, чем в первый раз. В Версале сплетни клубятся, как дым, и быстро достигают самых отдаленных уголков дворца, так что уже завтра эта история облетит весь двор.

– Следуйте за мной, мадам.

И он ведет меня по коридору, затем по другому и, наконец, открыв какую-то дверь, выводит во двор Принцев. Отсюда я уже дорогу знаю. Я хочу поблагодарить его за помощь, но он исчезает, не сказав мне ни слова, тем самым подчеркнув, что я тут никто. Оказавшись в знакомой роскоши главных покоев, я, насколько мне позволяют каблуки, поспешила в покои королевы. Я вбежала внутрь и чуть не столкнулась с лакеем, который нес огромное блюдо с фиолетовыми баклажанами, лоснящимися от масла.

– Ох, дорогая! – восклицает моя приятельница Жилетт, герцогиня д’Антен, еще одна фрейлина королевы. Она подталкивает меня к окну. – Постой-ка здесь, пусть румянец сойдет, остынь. – Она рьяно обмахивает меня веером. – Ее Величество сейчас с дофином, через час обед. Пудра! Нам нужна пудра!

Преданная герцогиня де Буффлер, пожилая и самая значительная из всех королевских фрейлин, прищуривает глаза, когда берет баночку у одной из служанок.

– Припудритесь, когда перестанете потеть. И осторожнее, не просыпьте на салфетки. – Она неприязненно смотрит на меня, как будто хочет в чем-то уличить. – И что это у вас на юбке?

Чувствуя себя жалкой, я заливаюсь краской стыда и прижимаюсь щеками к прохладному стеклу.

– Как здесь можно заблудиться? – слышу ее бормотание, когда она вновь отворачивается к столу, чтобы руководить сервировкой стола. – Рыбу сюда. А ты… поставь тушеную утку вон туда. А где профитроли со сливами?

«Да разве здесь можно не заблудиться», – обиженно думаю я.

Вскоре распахивается дверь и в комнату, переваливаясь, входит королева. Мы делаем глубокий поклон и занимаем свои места позади ее кресла, готовые в любую минуту услужить Ее Величеству. На столе сверкают двадцать шесть блюд.

– Ваша салфетка, мадам, – говорит герцогиня де Буффлер елейным голосом – таким же масляным, как и лежащие на блюде баклажаны. Трапеза начинается.

Я настороженно стою, пытаясь унять все еще прерывистое дыхание. Руки того мужчины лежали на брюках другого, на его… на его… ох! Неужели я когда-нибудь к этому привыкну? Смогу ли понять этот мир? Зачем я вообще мечтала сюда приехать?

* * *

Раньше я думала, что сразу после замужества отправлюсь в Версаль, но потом узнала, что смогу прислуживать королеве только в том случае, когда моя свекровь, Анна-Мария-Франсуаза, вдовствующая графиня де Майи, удалится от дел или вознесется на небеса. Я не желаю ей нездоровья и тем более смерти, но иногда я все же питаю надежды. Ей уже за шестьдесят, и она прожила целую жизнь, разве нет? И когда мне в голову приходят подобные греховные мысли, весь следующий день я провожу на коленях и замаливаю свою вину.

После свадебной церемонии я отправилась с Луи-Александром в свой новый дом. Мой супруг решил, что неудобно и даже постыдно молодой жене оставаться одной в Париже. Слишком много искушений вокруг, да и злые языки будут болтать. Было решено, что мне лучше остаться в небольшом семейном замке в сельской местности, пока не придет мое время предстать ко двору. И моего мнения никто не спрашивал.

Деревушка располагается неподалеку от родительского дома в Париже, но, несмотря на это, кажется, что нас разделяет огромное расстояние. Замок оказался древним – тысячелетней постройки, с покатыми крышами и невероятных размеров каминами. Однако, несмотря на то, что камины настолько большие, что внутри них можно сидеть, в покоях всегда холодно. Из-за сырости за висящими на стенах гобеленами образовался грибок и все воняет плесенью, особенно во время дождя. Разница между нашим уютным домом на Набережной Театинцев и моим новым домом такая же, как между охотничьим домиком и замком.

В этом доме со мной никто не разговаривал, даже слуги. Я, конечно, не стала бы поверять им свои тайны, но все же. Повар отверг все мои попытки помочь ему в составлении меню, а дворецкий ясно дал понять, что я не способна внести хоть какую-нибудь существенную лепту в его важную работу. Даже служанки относились ко мне недружелюбно и никогда в ответ не улыбались.

Время от времени наносила визит жена местного судьи и уговаривала меня встречаться со здешними светскими львицами. Они всегда расспрашивали меня о новостях при дворе, а когда я покорно пересказывала им те крохи информации, которой располагала, эти провинциальные жены чинуш кивали и перешептывались, как будто я всего лишь подтверждала то, что им самим было давно известно.

Когда об этих невинных посиделках узнала моя свекровь, она запретила мне их посещать. Некоторые дамы, как шепотом предупредила она, принадлежат к буржуазии, и подобные знакомства могут скомпрометировать. Она произнесла слово «буржуазия» с таким ужасом, как будто говорила о вшах у хозяйки дома. Всякий раз, когда я видела свою свекровь, у меня возникала мысль о том, что она – единственное, что удерживает меня здесь.

Мне очень хотелось быть хорошей женой Луи-Александру, но он был холоден, даже груб со мной и навещал меня только тогда, когда приезжал поохотиться в леса, граничащие с замком. С собой он привозил приятелей, и весь день они охотились, а вечером напивались. За столом они обсуждали добычу на охоте и версальские сплетни – важные и не очень. Я старалась слушать только тогда, когда они говорили о молодом короле и его верности своей польской жене. Мне было интересно знать, как она выглядит, и однажды я спросила об этом, но мужчины только хмыкнули и переглянулись.

– Как корова, – после паузы сказал Луи-Александр. – Упитанная и глупая, с толстыми губами. Она быстро набирает вес после всех этих дочерей, которых не перестает рожать.

– Скорее всего, она использует какие-то чары, – ухмыльнувшись, добавил один из его приятелей. – С чего бы еще молодой король оставался верен такой посредственности? Говорят, что в первую брачную ночь он имел ее семь раз – разве это не колдовство?

– Тьфу! – презрительно произнес Луи-Александр, выплюнув вино, которого набрал полный рот. – Она слишком глупа, чтобы использовать подобные уловки. Готов спорить на своего гнедого, что она понятия не имеет о любовной магии и не распознает ее, даже если столкнется с ней нос к носу. К своему мясистому носу.

Я ужаснулась, когда услышала, с каким презрением они отзываются о Ее Величестве. Пусть она полька, но она ведь наша королева. К тому же мне казалось очень романтичным, что король так любит свою жену и исключительно предан ей. Именно король является законодателем мод в Версале. Почему же его придворные не спешат к своим женам? И я подумала, что наша польская королева – счастливейшая женщина на земле.

Во время своих нечастых визитов Луи-Александр приходил в мои покои, что-то невнятно бормотал, от него разило коньяком. Как только он кончал, тут же удалялся в свои покои, спать. И тогда я чувствовала себя невероятно одинокой. На четвертом этаже нашей детской в окружении четырех сестер я никогда не знала, что такое одиночество. И замужество представляла себе несколько иначе. В детстве я полагала, что все мужья любят своих жен, и воображала, как приятно целоваться со своим супругом. Но когда Луи-Александр покидал мои покои, я лежала без сна, слушая, как дождь барабанит по протекающей крыше, как скрипят ветки дуба за окном и вдалеке, в лесу, воют волки. В доме было много людей, в соседней комнате спал мой муж, и тем не менее я чувствовала себя так, как будто я единственная женщина на земле.

Почему он проводит эту ночь не со мной? Почему он меня не любит? Луи-Александр был некрасив – невысокого роста, с покрытым оспинами лицом, напоминающим омлет, – но он был моим мужем, и я хотела любить его. И мечтала о том, чтобы он любил меня.

– Вы не останетесь? – однажды робко спросила я, когда он кончил. Раньше я никогда ни о чем не спрашивала его.

– А зачем? – удивился он, вытирая лицо тряпкой. Он швырнул ее на пол и потянулся за ночной сорочкой.

Я расплакалась. Посмотрела на супруга сквозь слезы, про себя умоляя его вернуться в постель, обнять меня. Он замешкался от изумления, потом решительно и холодно произнес:

– Держите себя в руках, мадам!

Он ушел, и, когда за ним захлопнулась дверь, мое сердце как будто закрылось. Отчаявшись, я решила обсудить эту проблему с местным священником. Раз в месяц он наведывался в замок, чтобы отслужить службу, и я, воспользовавшись моментом, спросила его, что мне следует сделать, дабы супруг полюбил меня. Святой отец смешался, и я тут же пожалела о своем вопросе; надо было дождаться часа, когда нас будет разделять решетчатая перегородка исповедальни.

Священник не стал расспрашивать о подробностях, а только откашлялся и отвернулся к окну.

– Нужно дать ему время, – наконец произнес он. – Сейчас граф очень занят. У него обязательства перед властью… и другие обязанности. Я уверен, что он просто не может наведываться чаще.

– Но даже когда супруг здесь, он игнорирует меня, – сказала я и, не сдержавшись, расплакалась.

Священник потупил взор, как будто хотел провалиться сквозь землю. Затем он вытащил из кармана зеленый платок, и я решила, что он хочет протянуть его мне. Но он стал комкать его в руках, потом расправлять и рассматривать с преувеличенным вниманием. В конце концов он спросил чуть громче, чем обычно:

– А вы делите ложе?

Я покачала головой.

– Он не… он не… – Священник вперил свой взгляд в потолок, словно подыскивал в крашеных балках подходящие слова. – Он не… не в состоянии?

– Ох, нет. – Я чуть не умерла от страха, когда поняла, на что намекает священник. – Он… мы… вступили в брачные отношения.

Священник заметно расслабился, высморкался в истерзанный платок.

– Но он не остается… со мной. Мы… вступаем в отношения… а потом он уходит спать один в свою спальню.

Впервые с начала этого неприятного разговора священник посмотрел мне в глаза.

– В таком случае я не понимаю, в чем проблема, мадам. Многие мужчины предпочитают спать в собственных постелях. Вы же не можете утверждать, что он избегает выполнения супружеского долга? – В голосе священника слышалось явное осуждение, как будто я намеренно вводила его в заблуждение.

Я готова была сгореть от стыда.

– Вы можете утверждать, что он не выполняет по отношению к вам супружеский долг? – повторил он свой вопрос.

– Нет, не могу, – призналась я.

Я написала маме с просьбой разрешить мне вернуться и жить с сестрами на Набережной Театинцев. Мама ответила, что мне нужно перестать жалеть себя и жаловаться, что мой муж – грубиян. Она написала: «Не имеет значения, что вы разные люди. И не пытайся заставить себя полюбить его. У него своя жизнь, у тебя – своя».

И в чем же заключается моя жизнь? Я совсем отчаялась, раз за разом задавая себе этот вопрос. В бесконечных днях, которые я проводила в этом уединенном замке, будучи замужем за человеком, который меня не любит? Бóльшая часть письма мамы была посвящена подробному описанию ее яркой и насыщенной жизни в Версале. Как же мне хотелось быть там!