Текст книги "Богат и славен город Москва"

Голос Едигея с каждым словом звучал всё увереннее и громче. Он нашёл выход, придумал новую хитрость. Письмо внушит московскому князю, что Орда поднялась не против Москвы, а против литовского князя Витовта.

– Написал?

– Всё написал, Повелитель.

– Навесь золотую печать и пиши письмо в Тверь.

«Будь на Москву с пушками, пищалями и самострелами», – приказывал повелитель Орды князю Тверскому.

Поутру, едва открылись тяжёлые, обитые медью ворота, запертые на ночь, в город верхом на коне ворвалась девчонка. Из ноздрей гнедого бил пар – видно, немалый путь проделал он за ночь. Рядом с конём бежал огромный бурый медведь.

– Стой! – закричал стражник, дежуривший у ворот. – В Рязань с медведем нельзя. Стой! Держи!

Стражник пустился вдогонку. Куда там. Гнедой бежал ходко. Тяжёлые комья снега во все стороны летели из-под копыт. Медведь от лошади не отставал. Пришлось стражу ни с чем вернуться к воротам.

Девочка же, как была, на коне и с медведем, влетела на подворье князя Рязанского. К ней бросились люди со всех сторон: княжьи слуги, окольничьи. Кто-то тащил рогатину – большой двусторонний нож на длинном древке. С таким на медведя ходят.

– Рогатину убери, – властно сказала девчонка и спрыгнула на землю. – Я сестра Юрия Всеволодовича Холмского. Немедля ведите меня к вашему князю. Важная весть.

Девочка направилась к княжьим палатам, опережая слуг. Не оборачиваясь, она приказала:

– Коня и медведя накормите всем, что есть лучшего. Медведь кашу любит. Не бойтесь, он не тронет, коли не свистну. – С этими словами она взошла на крыльцо. На заснеженных ступеньках отпечатались следы её башмачков.

* * *

Через малое время из Рязани в Москву, во Владимир и Серпухов помчались одетые по-дорожному всадники, в бараньих тулупах, надетых поверх кольчуг. Всадники мчались быстро. Но быстрее коней, быстрее буйного ветра понеслась по дорогам страшная весть.

– Орда идёт! – кричали люди.

– Орда идёт! – отзывались колокола медным рёвом набата.

– Орда идёт! Острите мечи, ладьте доспехи, ополчайтесь в дружины! Готовьтесь к смертному бою с врагом хитрым, жестоким!

ГЛАВА 19
Москва во вражьем кольце

Стена Московского Кремля изумительной постройки. От земли до половины высоты она сделана с откосом, а с половины доверху имеет выступ и потому на неё не действуют пушки.

Павел Алеппский путешественник XVII века

Как ручьи вливаются в реку, так потянулись в Москву вереницы людей. Шли воины с луками и пищалями; шли мужики с топорами и косами; шли женщины с малыми детьми; шли старики и старухи. По Ордынке чёрной цепочкой пришли монахи Андроньева монастыря. Их монастырь лежал на самом пути врага. Троице-Сергиев в стороне находился. Сергиевцы подались на север, к Вологде. Андроньевцам, кроме Москвы, укрыться было негде.

До ночи не запирались ворота кремлёвских башен. Москва всех впускала: и тех, кто искал защиты, и тех, кто шёл защищать её.

На Руси и по всей Европе белокаменный Кремль считался одной из самых надёжных крепостей. Вскоре кремлёвские улицы и переулки заполнил пришлый народ. Люди делились едой, жгли костры, разбирали оружие. Для кузнецов и молотобойцов с Таганки и Котельников нашлось много дел: точить топоры и копья, выправлять заржавевшие косы. Почин положил бродячий кузнец. Следом взялись за работу и все остальные.

Стук, грохот, треск огня, людской говор. Кремль стал похож на большой растревоженный пчельник.

Пантюшка, пришедший в Москву вместе с иконниками, расстался с ними перед Благовещенской церквью. Вовнутрь не пошёл. В голову взбрело: не объявилась ли на Москве Устинька? Вдруг сидит одна-одинёшенька у какого-нибудь костра?.. Он стал обходить костры, с надеждой вглядываясь в сидевших вокруг.

Надвигавшаяся опасность переменила людей. Ни шуток, ни смеха, ни весёлых задирок. Малые дети и те не возятся, не играют, жмутся к обеспокоенным матерям. И все словно ждут чего-то, прислушиваются. Многие забрались на крыши и гульбища и смотрят вдаль. Мальчишки вскарабкались на заборола – огромные деревянные щиты, которыми были прикрыты стены.

– Чего поджидают? – спросил Пантюшка у бродячего кузнеца. – Известно, ордынцы ранее чем через два дня не пожалуют.

Кузнец не успел ответить. Грянул колокол, подвешенный к деревянным стропилам. Два дюжих молодца, скинув шапки, раскачали медный язык.

– Едет! – раздался крик на крышах и гульбищах.

– Слава! – отозвались находившиеся внизу. Пантюшка вместе с другими бросился к южным воротам.

В Москву во главе небольшой дружины въезжал Владимир Андреевич, князь Серпуховский. На груди именитого князя сверкала стальная кираса. В одной руке он держал алый щит с золотыми разводами, в другой – длинное копьё, обладавшее страшной пробойной силой. Конь под князем был белее, чем первый снег, ноги вставлены в позлащенные стремена, за спиной развевался багряный, как пламя, плащ. Князь был похож на Георгия Победоносца.

– Слава Храброму, слава! Веди на Орду! Слава Храброму! Прозвище «Храбрый» Владимир Андреевич, двоюродный брат и друг Дмитрия Донского, получил за отвагу в битве на Куликовом поле. Это он впереди своих войск, стоявших в засаде, вместе с московским воеводой Боброком, бросился на Мамая и обратил его в бегство.

– Слава Храброму! Слава! Навстречу князю двинулся старый гусляр.

– «Сойдёмся, братья и друзья, сыновья русские, и восхвалим победу над поганым Мамаем, а великого князя Дмитрия Ивановича и брата его, князя Владимира Андреевича, прославим, – запел он слова „Задонщины“, сложенной в честь победы на Куликовом поле. – Подули сильные ветры, принесли тучи огромные на русскую землю; проступают из них кровавые зори и трепещут в них синие молнии. Быть стуку и грому великому!» – Голос, сначала нетвёрдый, звенел, разрастался. Бряцая струнами, гусляр пошёл рядом с белым конём, косившим на людей голубыми недобрыми глазами. – «Поскакал князь Владимир Андреевич со своей ратью на полки поганых, золотым шлемом посвечивая. Затрещали копья калёные, загремели мечи булатные о шлемы вражьи».

– Слава Храброму! Слава! – подхватили люди. В воздух полетели шапки. Воины забили в щиты. – С Владимиром Храбрым Орда не страшна! Слава Храброму! Слава! Слава стражу Отечества!

– Не меня, брата пой, – негромко сказал гусляру Владимир Андреевич.

– «То не сокол полетел, – запел гусляр, – поскакал князь великий Дмитрий Иванович со своими полками, со всеми воинами. Ветер рвёт в стягах великого князя Дмитрия Ивановича. Дрогнул враг».

На Соборной площади Владимир Андреевич поднял руку. Сделалось тихо. Можно было подумать, что тысячная толпа перестала дышать.

– Спасибо, Москва, за добрую встречу, – сказал князь Серпуховский. – Едигея побьём, как побили Мамая. Крепко встанем за землю родную. Жизни не пожалеем ради победы, не пожалеем и нажитого добра. Не оставляйте поганым ни жилищ, ни хозяйств, ни служб. Чтоб не достало им дерева на осадные лестницы и костры.

Владимир Андреевич слез с коня и направился к Красному крыльцу. Москвичи бросились жечь посады.

– Здравствуй, дядюшка Владимир Андреевич. – Василий Дмитриевич спустился навстречу и обнял серпуховского князя, по обычаю поцеловавшись с ним трижды. Великого князя не порадовала встреча, устроенная Москвой герою, но досаду он скрыл.

– Уж не чаяли тебя дождаться. Благополучно ли прибыл, не приключилось ль чего в дороге? – проговорил он как можно ласковей.

– Здрав приехал, хоть и спешил изо всех сил. Едва гонец привёз злую весть, я тотчас дружину поднял. А ты никак сам в путь собрался, одет по-походному?

Владимир Андреевич, и в старости сохранивший стройность стана, с едва уловимой усмешкой окинул взглядом расплывшуюся фигуру племянника. В походном бараньем тулупе великий князь казался тучнее обычного.

– В Кострому еду, полки собирать, – ответил Василий Дмитриевич, сделав вид, что он не заметил усмешки.

– Софью Витовтовну и детей с собой забираешь?

– Беру. Стоскуются без меня.

– А не для того берёшь, чтоб от опасности подальше держать? Не веришь, что Москва выстоит?

Владимир Андреевич в упор посмотрел на великого князя. Тот выдержал пристальный взгляд. Сказал с лёгким вздохом:

– Не одна только смелость выигрывает сражения. Кто копьём удары наносит, кто разумом. Хитрость да мудрость тоже не малую пользу могут принести. Ты, дядюшка, да воеводы с боярами не дадите в обиду Москвы. Я же полки собирать отправлюсь. Орда велика. Без подмоги не выстоять. – Василий Дмитриевич ещё раз вздохнул. Помолчав, добавил – Есть и хорошая весточка, не всё – плохие.

– Сделай милость, порадуй.

– Едигей повелел Ивану Тверскому идти вместе с Ордой на Москву, всей дружиной, с пушками, пищалями и самострелами. А Иван из Твери-то вышел, прошёл полдороги, да от Клина повернул вспять. Не выполнил приказа Всемогущего.

– Что говорить, весть добрая. Давно бы русским с русскими не воевать, стоять друг за дружку.

– И вот что ещё, дядюшка. Хоть напоследок об этом говорю, а дело важное. – Василий Дмитриевич снизил голос до шёпота. – Бояре, вышедшие вместе с ним на крыльцо, поняли, что дядю с племянником следует оставить одних. Все удалились.

– Слушаю, великий князь.

– Когда Едигей обложит Москву, созови думных бояр и прочитай им письмецо. Подаст его тебе Иван Фёдорович Кошка, но ты письмецо так прочитай, словно его только что скоропосолец доставил. Да проследи, сделай милость, чтоб в палате, кроме одного Капьтагая, никто из слуг не присутствовал. Капьтагая нарочно с собой не беру, в Москве оставляю. Как письмо прочитаешь, после того за ним не следи. Если он захочет из Москвы удалиться, и тут не препятствуй. Я сам дал ему разрешение. Выполнишь?

– Выполню, коли велишь. Только какая в том польза?

– Может, и будет. Главное, помни: это всё равно что приказ. Береги Москву. Тайный ход к воде тебе ведом, также и к погребам. Казну бери не жалея. Вся она в подклети Благовещенской церкви, к северу от квадратной палаты. Кошка покажет, вместе сундуки там прятали.

Василий Дмитриевич уехал. Покидая Москву, он видел огненный круг, опоясавший город. Чёрный дым потянулся в небо. Замоскворечье, Занеглименье и Торг, подожжённые москвичами, загорелись одновременно. Тысячи изб составили один огромный костёр.

* * *

Первые линии ордынских полков показались два дня спустя. До этого в город проникли вести одна другой страшнее: опустошён Переяславль, Ростов и Дмитровец сожжены, в погоню за Василием Дмитриевичем Едигей направил тридцатичетырёхтысячный отряд. Надеяться оставалось на кремлёвские стены и на мужество их защитников.

Владимир Андреевич в стальной кольчуге, в шлеме с серебряной стрелкой с верхнего яруса Боровицкой башни вышел на заборол. У стрельниц между высоких зубьев стояли лучники и копейщики с оружием в руках. Стоит прозвучать приказу, и воздух потемнеет от тысячи копий и стрел, выпущенных в ордынцев.

Владимир Андреевич прислонился к краю зубца и прикрыл глаза ладонью, как козырьком.

День был неяркий, без солнца. Шёл тихий мелкий снежок. Сквозь его редкую пелену было видно, как подвозят на телегах большие Камни и складывают в груды. Ордынцы окружили Москву по всем правилам осадной науки и готовились начать обстрел. Число груд приметно росло. Вчера их было намного меньше.

Владимир Андреевич поднимался на заборол каждый день. Он видел, как прибывали новые сотни ордынской конницы, как приползли стенобитные машины и камнеметы, способные, судя по их размеру, посылать камни на полтора и два перемёта.

Сегодня у ордынцев не разбивали кибитки и юрты, не втыкали в землю шесты хвостатых знамён.

Верно, Едигей подтянул к Москве все полки. Правое крыло соединилось с левым.

Звуки со стороны ордынского лагеря не доносились: далеко. Зато внизу, под ногами Владимира Андреевича, стоял неумолчный шум. Стучали топоры, грохотал металл, иногда раздавались песни. Это москвичи поперёк улиц возводили завалы из брёвен и камней, в огромных котлах кипятили смолу и воду. Готовились.

– Эй, Пёсик! – услышал Владимир Андреевич весёлый крик. – Каково будешь лаять? Не охрип от безделья?

– Ништо, Дедок, – басовито отозвался названный Пёсиком. – Пёсик своё дело знает. Медведю бы не отстать.

– Повеселятся поганые, как Медведь с Девкой пустятся в пляс, – раздалось с другой стороны. Кто-то раскатисто захохотал.

«Хорошо, что не унывают», – подумал Владимир Андреевич. Он знал, что Пёсиком, Дедком, Медведем и Девкой москвичи называли пушки. Склёпаны пушки были из кованых полос железа, стянутых поперёк железными обручами. Оттого их форма напоминала бочонки. Большой бочонок прозывался «Медведь», вытянутый – «Девка». «Пёсик», выбрасывая ядра, издавал хриплый звук. Лай не лай – а похоже. Почему четвёртую пушку прозвали «Дедок», никто не знал.

В полдень Владимир Андреевич спустился вниз. На Соборной площади воеводы выстроили полки: Большой и два Малых – левой и правой руки. Была здесь и пешая рать, была и конная. Стояли тихо. Лишь изредка захрапит жеребец, застучит нетерпеливо копытом или тонко заржёт кобыла. Лошади были крепкие, хорошо откормленные. Булавы, шестопёры, кинжалы, щиты, мечи, копья, булатные латы, кольчуги, наручи – всё сверкало, начищенное до блеска, всё отливало синевой.

«Ладно снаряжена московская дружина», – подумал Владимир Андреевич. Он приблизился к воинам, поднёс руку к высокому шлему и медленно опустил торчавшую вверх серебряную стрелку, предназначавшуюся для защиты лица от поперечных ударов. Этим жестом он дал полкам знать, что в случае вылазки пойдёт впереди.

Взревели длинные трубы. «Ура! Слава Храброму!» – понеслось по рядам. Знаменосец взмахнул стягом. На алом полотнище гарцевал Георгий Победоносец. Конь под ним был белее снега. За плечами реял багряный плащ.

«Выстоим, – подумал Владимир Андреевич. – А не выстоим, так с честью умрём».

Перед дверью Думной палаты его остановил казначей Иван Кошка.

– Сделай милость, князь, не забудь объявить, что от Василия Дмитриевича прибыл тайный скоропосолец.

Владимир Андреевич нахмурился. С воинами было легче, чем с князьями и боярами. У этих вечно хитрости на уме.

– Ты о том послании, что великий князь написал и тебе отдал на сохранение?

– О нём.

– Что там содержится?

– Не ведаю. Загодя ломать печать дозволения не получил. Только, думаю, сообщение важное.

– Великий князь бежал из Москвы. Откуда знать ему, что теперь для Москвы важно.

– Великий князь не бежал, для Москвы отправился за подмогой. Скорее других он соберёт войска.

– Не только жить – умирать надо со своей землёй, – сурово сказал Владимир Андреевич и, отстранив казначея, прошёл в палату.

– Бояре, – обратился он к присутствовавшим, едва вошёл и встал по правую руку от пустовавшего великокняжьего кресла. – Враг силён, но Кремль выдержит приступ. Стены крепости сложены так, что ослабят любые удары, будь то камнемёты, будь стенобитные брёвна.

– Ты забыл о воротах, князь, – перебил его старый Уда. – По воротам допрежь всего бить примутся.

– В ворота ворвутся – в мышеловке задохнутся! – загрохотал не знающий страха литовский князь, внук Нариматов.

– Литовец правильно говорит, – подтвердил Владимир Андреевич. – Ворвавшись в ворота, ордынцы окажутся в закрытой ловушке – захабе. Тут их с башен перестреляют. Кремлю приступ не страшен. Другого бояться надо.

– Чего же? – спросил Плещеев.

– Людской скученности, голода, а главное, пожаров. Едигей так разбил лагерь, что, сразу видно, рассчитывает он Москву взять измором. Я вам, бояре, прямо говорю: долгой осады Москве не выдержать, особенно если начнутся пожары.

Сделалось тихо, каждый знал, что в ордынском войске имелись особые отряды поджигателей. Их вооружение – стрелы и дротики, обмотанные паклей.

Запалят паклю, запустят стрелу в город, и летит она, разбрызгивая по сторонам огненные капли, пока не вонзится в кровлю и не вспыхнет деревянная кровля первым огнём.

Воздух в Думной палате сгустился и отяжелел, словно в Кремле в самом деле начались пожары.

– Бояре, – поднялся Иван Кошка. Он был уверен, что князь Серпуховский забыл о письме. – Не посмел бы мешать вашим раздумьям, да перед тем как нам здесь сойтись от великого князя Василия Дмитриевича прибыл скоропосолец. В Москву он проник через тайный ход, который и мне неведом. Весть, знать, важнейшая.

Иван Фёдорович встал по левую сторону от пустовавшего кресла и сделал знак Капьтагаю, единственному слуге, допущенному в Думную палату. Капьтагай нагнулся, снял с кресла ларчик и подал его казначею. Иван Фёдорович ларчик открыл, извлёк свиток, сломал печать.

– Немного написано, – сказал он, пробежав свиток глазами. Затем приступил к чтению: «Господа бояре и воеводы. Дошёл до меня радостный слух, что началась в Орде великая усобица. Царевич, потомок Чингизхана, восстал на Султан-Булата, хочет скинуть этого хана, а вместе с ним и самого Едигея. Потому, задержите Едигеево войско под Москвою как можно дольше, чтобы царевич успел совершить переворот. Я пребываю в здравии, успешно собираю рать. Уже собрал много войска и вскорости двинусь к вам на подмогу».

– Всё, – сказал Иван Кошка и обвёл взглядом присутствовавших. Бояре поднялись с лавок, сгрудились, заговорили. Весть Василий Дмитриевич прислал добрую, от такой можно повеселеть.

Казначей свернул свиток и передал Капьтагаю. Взглядом он проследил, что станет делать немой, спрячет ли свиток в ларец иль попытается утаить. Вопреки ожиданиям, немой равнодушно положил свиток на место.

«По всему видать, послание его не заинтересовало, – сам себе сказал Иван Фёдорович. – Что же имел в виду великий князь? Просто так он ничего делать не станет».

Некоторое время Иван Фёдорович ломал голову над загадкой, заданной князем. Но тут подоспело решать другие загадки, важнейшие. Надо было думать, как бороться с огнём, где доставать продовольствие, и о письме он на время забыл.

ГЛАВА 20
Встречи

 
Через горе перемахнули,
Дале пошли.
 

Из старинной русской песни

Бояре просовещались до поздних сумерек. И если бы не костры, растянувшиеся по Кремлю, Капьтагаю пришлось бы идти в темноте. Зимой вечера короткие, враз наступает ночь.

У Тимофеевских ворот Капьтагай остановился и протянул стражу кусок берёсты, припечатанной свинцовой печатью. На берёсте был изображён всадник с поднятым кверху копьём – знак, что владелец берёсты имеет право на беспрепятственный вход и выход в любые ворота Кремля.

Страж, толстяк в короткой рваной кольчуге, надетой поверх полушубка, повертел грамотку, подёргал печать, болтавшуюся на шнуре, и покачал головой.

– Куда торопишься, дурень? Свои же в тебя пустят стрелы. – Страж сделал вид, что целится в грудь Капьтагая, и закивал в сторону ордынского стана. – Убьют. Понял?

В ответ немой тоже прибегнул к жестам. Он властно указал на засов.

– Понял, – сказал страж. Ему ничего не оставалось, как повиноваться.

– Свой идёт! – крикнул он воинам в башне, чтоб не пустили ненароком стрелу, и отодвинул железный засов. Маленькая, сбитая из толстых досок калитка чуть приоткрылась. Немой выскользнул словно тень.

– Подожди, не закрывай! Долговязый мальчонка, неизвестно отколь появившийся, схватил стража за руки.

– Ты кто такой, чтоб стража хватать?

– Выпусти, сделай милость.

– Приказ на выход имеешь?

– Приказа не имею.

– Тогда отойди. – Страж двинул мальчонка плечом. Тот отлетел в сторону. Тяжёлый засов пополз на место.

– Подожди! – мальчонка снова вцепился в стража. – Я за немым слежу от самых княжьих хором. Он по всему Кремлю сделал крюк, прежде чем прийти сюда. Зачем? Видать, следы заметал. Я с ним по ордынской неволе знаком. Злей он бешеной собаки и хитрей старой лисы.

Мальчонка говорил хоть сбивчиво, но, по всему видно, правдиво.

– Не горячись, – сказал страж. – Верю. Только у него грамотка с печатью имелась. По ней и выпустил. Должно, он к великому князю в Кострому подался.

– Я только посмотрю, куда он свернёт. Пусти.

– А как убьют?

– Не достанут. Я к ордынцам ближе, чем на перелёт, не придвинусь.

– Смотри. – Страж почесал в затылке и потянул засов.

– Свой! – крикнул он воинам.

* * *

При выпавшем снеге ночь не черна. Среди обгорелых брёвен и труб Пантюшка разглядел Капьтагая. Тот шёл не таясь. Перебегая и прячась за остатками обгоревших домов, Пантюшка двинулся следом. Когда посад кончился, пришлось залечь в снег. Из своего укрытия он увидел, как от ордынского лагеря отделились два всадника и, угрожающе крича, двинулись на Капьтагая. Но Капьтагай не испугался, лишь поднял руки и помахал ими над головой. Было ли это условным знаком? Возможно. Во всяком случае, всадники немого не тронули. Пропустив его вперёд, они повернули коней обратно к лагерю. Забыв об опасности, Пантюшка пополз за ними.

Полз он недолго. В свете костров уже были видны кибитки. Казалось, что их не меньше, чем деревьев в лесу.

Капьтагай и всадники скрылись. Пантюшка решился ждать.

Он лежал на снегу под чёрным с редкими звёздами небом. Впереди горели костры. Дым, как туман или туча, висел над вражеским станом, притихшим в эту ночную пору. Вдруг раздался отрывистый крик. Его подхватили справа и слева. Словно гром с отдалёнными раскатами пронёсся над лагерем. Все, кто спал у костров, разом вскочили. Начался переполох. Ордынские воины принялись седлать коней, поднимать ревевших верблюдов, сворачивать шатры и кибитки.

Пантюшка боялся поверить. На всякий случай он обождал ещё, чтоб не вышло ошибки, потом повернул назад.

– Ура! – закричал он, едва толстый страж приоткрыл калитку. – Ура!

* * *

Высоко стены Кремля, ещё выше – кремлёвские башни-стрельницы. На башнях и заборолах провели остаток ночи разбуженные москвичи. Несмотря на лютый мороз, никто не спустился вниз, не спрятался в избы. Редко с таким нетерпением дожидались зари. Что, если мальчонка ошибся? Вдруг ему всё почудилось?

– Видать? – кричали снизу, кому не хватило места на стенах.

– Погодите. Дайте рассвету прийти!

Высоки кремлёвские стены. Далеко видно с их сторожевой высоты. Едва первые проблески серого мутного света разорвали ночную темь, вдалеке обозначились большие тёмные пятна. Они расплывались и таяли, исчезая без остатка за линией белых снегов. Это уходили последние отряды ордынских полков левого крыла. Правое крыло ушло раньше, в разгаре ночи.

Враг покинул стены Москвы. Смертное кольцо, сжимавшее город, распалось. Не страшны стали камни и комья мёрзлой земли, предназначавшиеся для метательных машин.

– Ура! – закричали на заборолах и башнях.

– Ура! – подхватили внизу.

Василий Дмитриевич вернулся в Москву скромно. Торжественной встречи его не удостоили. Не до князя было Москве. Засучив рукава, москвичи разбирали завалы, рубили избы, отстраивали торг. Весь город работал.

И всё же нашёлся один человек, который ждал великого князя с большим нетерпением.

– С приездом, государь, – сказал он, встретив Василия Дмитриевича. – Добро пожаловать в свой стольный город.

– Спасибо, казначей, на ласковом слове. Управились без меня?

– Управились. Только не верится, что без тебя. Не потаи, государь, сделай милость, скажи: чем беду отвёл? – Иван Кошка вскинул вперёд правую руку и, склонившись, коснулся пола.

Разговор великого князя с казначеем проходил в излюбленной обоими Угловой палате.

– Зря, Иван, кланяешься, спину ломаешь, – со смехом ответствовал князь. – Нет моего в этом деле участия. Москву спасли белые стены да могучая дружина. Ещё – мальчонка да невеличка-девица. Ещё малая хитрость. А я как есть ни при чём.

– Девица – сестра Холмского, та, что ордынцев вперёд других увидала и Рязань упредила?

– Она. Упрямая, с норовом. Вся в брата. Я её с собой прихватил. Во Владимир ехать наотрез отказалась. «Скучно в тереме», – говорит.

– Бойкая девица! Ну, а мальчонка – кто?

– Помнишь иконников, что чудо сотворили?

– И захочешь забыть – не забудешь. О старшем идёт слава по всей Руси.

– Меньшой, хоть и не знаменит, нашему делу тоже пользу принёс. Прежде чем к Рублёву попасть в выученики, пришлось ему больше года томиться в ордынской неволе. Было это в тот самый год, когда Холмский подался в первый раз к Едигею. Мальчонка его там от верной смерти спас, за это пообещал князь вызволить его из неволи. Тот поверил, забрался среди ночи в шатёр, не зная, что Холмского уже нет в Орде, что несётся он через степь, подальше от Всемогущего.

Ждал мальчонка, ждал, притаившись за сундуком, да ненароком в сон его заманило. Проснулся от шума, выглянул. Видит, посредине шатра стоит Капьтагай. И что бы ты, Иван, думал, делает наш немой?

– Что, государь?

– Громким шёпотом собаку князя ругает. Убить он его собрался, а князь от ножа ушёл.

Иван Кошка вскочил и воздел к потолку руки.

– То-то, – усмехнулся Василий Дмитриевич. – И я так же вскочил, когда мальчонка рассказал мне об этом. Да не всё ещё.

Слушай дальше. Я мальчонка спросил: «Как ты догадался, что Капьтагай князя ругал, иль по-ордынски выучился?» – «Нет, государь, по-ордынски не выучился, слова Капьтагай произносил русские, понятно произносил, словно прожил долгое время в Москве».

– Вот так дела! Стало быть, соглядатая готовили.

– Да ещё какого! Не только мы, вся Орда находилась в неведении, думали, что Капьтагай в самом деле немой. Двое только и знали правду: толмач да сам Едигей. Мальчонка сказывал, толмач Капьтагая вывез из дальнего стойбища, за злость и выдержку он ему приглянулся.

– Кто ж надоумил Капьтагая немым притвориться, сам или толмач присоветовал?

– Того не знаю. А нашему говору его толмач обучал. Каждый день уезжали они вдвоём в степь, от людей подальше. Там и шло обучение.

– Мы-то гадали, кто в тайности сказанное Едигею переносит, а если надо, далее – Витовту? Ты, государь, и на меня грешил.

– Было дело, не скрою. Было, да прошло.

– Что ж ты, узнав, оставил немого… Тьфу! Оставил Капьтагая при себе?

– С радостью вновь приму, коль Едигей не разнюхал, что мы обо всём узнали, и снова его пришлёт. От тайного разговора отстранить слугу всегда сумеем, не тайное – пусть слышит. Зато, если Орду понадобится перехитрить…

– Ох, государь! – вскричал казначей, не дав Василию Дмитриевичу закончить фразу. – Я-то, дурень, как увидел, что Капьтагай не интересуется грамоткой, решил, что ты здесь ошибся. В голову не пришло, что немой – не немой, что всё, что ты написал об усобице, приключившейся в Орде, он своими ушами услышал.

– Услышав же, поторопился известить Едигея. Тот мигом лагерь поднял и повернул на Итиль.

– Испугался власть потерять.

– На то и расчёт был. Уразумел теперь, отчего я этого прехитростного соглядатая приму обратно с великой радостью?

– Уразумел, государь. Мальчонка молчать будет?

– Будет – его слово твёрдое. Кстати сказать, пускай он сюда пожалует. Должок ему с меня причитается. Отдать пора.

* * *

Андроньев монастырь, лежавший на ордынском пути, был выжжен дотла. Строиться приходилось заново. Работали приписанные к монастырю крестьяне. Работали сами монахи. Вместе с другими валил лес и рыл ямы для новых подклетей Пантюшка. Хоть и не сделался он монахом, но монастырь для него стал вместо дома. Здесь его приветили, здесь он жил, здесь обучался художеству.

Когда пришли от великого князя, он прежде всего разыскал Андрея.

– Учитель, меня зовут в княжьи палаты.

– Ступай. Верно, великий князь хочет тебе доверить новую работу.

– Боязно. Справлюсь ли?

– «Владимирская» была тебе испытанием. Теперь не только я – сам Даниил считает тебя живописцем. А живописец, как говорил преславный Феофан, «надо всем властен».

Но в княжий дворец Пантюшку вызвали не для работы. Зачем – Пантюшка пока не догадывался.

– Пройди в Угловую палату, – сказал казначей Иван Фёдорович Кошка. Он самолично встретил Пантюшку в Малых сенях. – Дорогу знаешь?

– Знаю, боярин. Найду. Не знаю только, зачем зван.

– Там сообразишь.

Угловую палату Пантюшка нашёл сразу. Однако обитая войлоком дверь, против его ожидания, оказалась плотно притворенной. Пришлось подать голос. Никто не ответил. Подождав малое время, Пантюшка осторожно потянул дверь на себя. За дверью раздался рык. Пантюшка не мог ошибиться, слишком хорошо он знал этот звук. Он рванул дверь что есть силы.

– Медоедка, родной!

Посреди палаты стоял Медоед и скалил клыкастую пасть. Пантюшка не стал размышлять, как очутился медведь в покоях великого князя. Он ворвался в палату и зарылся лицом в густую бурую шерсть.

В тот же момент он услышал не то смешок, не то всхлипывание. В палате кроме него кто-то был! Кто-то видел, как он, не мальчонка, а взрослый, обнимал за шею медведя. Смутившись, Пантюшка разжал руки и обернулся.

На пристенной лавке сидела девочка с бледно-матовым лицом под волной чёрных, не скрученных в косы волос.

Разодета девочка была как княжна, из себя же – совсем невеличка. Красные сапожки едва доставали до пола. Вбежав в палату, Пантюшка увидел медведя, а сидевшую в углу девочку не приметил. Теперь же, увидев, не мог оторвать от неё глаз. И она, наклонив голову, смотрела на него синими тёмными глазами, так пристально смотрела, что сдвинулись, сойдясь в одну линию, тонкие брови шнурочком.

* * *

– Устинька, ты ли? – спросил Пантюшка княжну сдавленным шёпотом.

Девочка приподнялась с лавки, выпростала из рукавов-накапок тонкие руки и, взмахнув платочком, запела:

 
Медведушко, по горам,
Медведушко, по лесам…
 

Гранёные каблуки красных сапожек пошли по кирпичикам пола. Следом затопали большие медвежьи лапы. Медоедка пустился в пляс.

– Я все глаза проглядел, тебя выискивая, каждого мимоходящего расспрашивал. Без тебя жизнь была, словно не жизнь.

– А я? – Устинька перестала плясать. – Разве я по тебе не скучала? Если б Захар не уволок меня с Судейного поля силой, я бы с тобой никогда не рассталась. Только Захар огромный. С ним не справишься.

– Кто это – Захар?

– Братнин окольничий. Брат мой Юрий Холмский и есть. Помнишь, он тебя спасти в Орде обещал, да слова не выполнил. А Захар меня на Судейском поле увидел, ехал мимо и углядел. Только ему пришлось завернуть меня в свой опашень и рукава вокруг обмотать, иначе бы не далась. Я его всего исцарапала и искусала.

Вспомнив битву с Захаром, Устинька рассмеялась. Пантюшка в ответ усмехнулся невесело.

– Как же в ту пору, что я тебя встретил, ты в пустой избе очутилась? – спросил он, думая о своём.

– А так и очутилась, что князь Тверской в заложницах меня держал. Тут случись, что они всей семьёй в Серпухов гостевать поехали, так и меня прихватили, побоялись одну в Твери оставить.

– И Медоедку прихватили?

– Без Медоедки я ехать не соглашалась, пригрозила ножом зарезаться, коль разлучат. В Серпухове держали меня не так строго. Я улучила момент и убежала, в Москву подалась. А чтоб от погони уйти, в обход двинулась. Тут с тобой и повстречалась.

– Значит, вот ты кто, – уныло проговорил Пантюшка.

– Кто?

– Сестра князя Холмского.

– Проку нет, что сестра. Брат в походах. Моё же дело – неотлучно сидеть при княгине. Хорошо ещё, что Медоедку не отобрали.