Текст книги "Карамело"

9
Бледнолицая Тетушка

Когда Бледнолицая Тетушка спит, то напоминает почти распрощавшуюся с жизнью утопленницу. Жизнь для нее – лишь крошечное пятнышко на горизонте. Руки-ноги у нее тяжелые, пропитавшиеся соленой водой. Нужно приложить титанические усилия, чтобы заставить это набрякшее тело подняться с кровати. Делать это по утрам ей помогает Ужасная Бабуля, она застегивает на Тетушке розовое пикейное платье, ведет за руку вверх по лестнице мимо столовой, где мы заняты тем, что разбиваем сваренные всмятку яйца.

– Как спала, Тетушка?

– Как убитая, – отвечает она. Ужасная Бабуля ведет ее дальше, в ванную, глаза у Бледнолицей Тетушки закрыты. Она позволяет вести себя.

Бледнолицая Тетушка надевает на работу коктейльные платья с люрексом, узкие юбки со встречными складками сзади и жакеты bolero с матерчатыми пуговицами им в тон. Украшенные стеклярусом свитера, шелковые блузы цвета кузнечика с воротниками-стойками или безрукавные платья и блузки из крепдешина. К этому прилагаются туфли на шпильках из крокодиловой кожи и такой же кожи сумочка. Коричневый замшевый жакет с леопардовым воротником и леопардовые же перчатки. Шляпки-таблетки со стразами на вуальках. Тетушка всегда выглядит элегантно. Потому что одевается не в «Эль Паласио де Иерро» или в «Ливерпуле», подобно другим девушкам. Все ее наряды – из «Карсон Пири Скотт» и «Маршалл Филд’с».

– Ay, надо же как расфуфырилась для такой работенки! – хмыкает Тетушка Лича, когда Бабуля и Бледнолицая Тетушка выходят из комнаты.

– Как, черт побери, она может позволить себе такие шмотки? – добавляет Тетушка Нинфа. – Ведь на зарплату секретарши, Господи помилуй, не шибко разгуляешься. Неплохое местечко нашла.

Мама говорит:

– Ну если вам интересно мое мнение, то она, должно быть, очень, очень хороша на своем месте.

И невестки разражаются смехом.

Бледнолицая Тетушка работает на очень важного человека, на сеньора Видаурри, и ей нужно выглядеть соответствующе.

Сеньор Видаурри носит жемчужно-серые костюмы, и волосы у него такого же цвета. У него красивые фетровые шляпы. И большой черный автомобиль. Сеньор Видаурри каждый день подвозит нашу прекрасную Бледнолицую Тетушку в свою строительную компанию и каждый вечер доставляет ее домой. У сеньора Видаурри такая же темная кожа, как и у моей мамы. Сеньор Видаурри каждое воскресенье дает нашей кузине Антониете Арасели ее domingo[68]68
  Буквально: воскресенье. Здесь: карманные деньги


[Закрыть], деньги на карманные расходы, и никогда не забывает сделать это, хотя он ей и не дедушка. Просто он Тетушкин начальник и у него полно денег.

Если Мама и Тетушки не судачат о Бледнолицей Тетушке, или о сеньоре Видаурри, или об Ужасной Бабуле, то любят посплетничать о тетушкином муже, с которым она развелась так давно, что Антониета Арасели совсем его не помнит, и о котором не следует упоминать, потому что у тетушки может случиться истерика.

– Ну вот что я вам скажу, – говорит Мама. – Развода никакого не было, потому что не было и свадьбы. Понимаете, о чем я?

– О свадьбе и речи быть не могло, – излишне громко шепчет Тетушка Нинфа. – Ведь у него в то время уже были две законных жены.

– ¡No me digas! [69]69
  Не говори!


[Закрыть]– говорит Тетушка Лича.

– Одна в Дуранго, а другая в Тампико. Вот почему ей пришлось бросить его. Так я слышала, – продолжает Нинфа.

– ¡A poco![70]70
  Надо же! (мекс. исп.)


[Закрыть] Прямо-таки варвар какой-то, – говорит Лича.

– За что купила, за то и продаю.

Мы уже покончили с завтраком и вытираем салфетками молочные усы, и тут Бледнолицая Тетушка выныривает из ванной комнаты, ее маленькие глазки – яркие звездочки, рот – оранжевое сердечко, волосы уложены влажными волнами. Она мечется по кухне и просит, чтобы кто-нибудь застегнул ей молнию на платье цвета морской волны на тонких бретельках, все в розовых блестках, влезает в черные лаковые туфли с застежками крест-накрест на щиколотках, торопливо перекладывает содержимое вчерашнего усеянного серебристыми пайетками клатча в утреннюю черную сумочку-конверт, и ее туфли на каблуках грохочут по плиточному полу в коридоре.

Ее голос доносится теперь из внутреннего дворика и сильно напоминает скрипучий, как у попугая, голос Ужасной Бабули.

– Оралия, переставь гевею на солнце и хорошенько полей ее. Не забудь, что мама заказала три баллона с газом. Антониета Арасели, mija[71]71
  Дочь моя


[Закрыть], деньги на цветы для умершей монахини я оставила на комоде – они завернуты в носовой платок. Оралия, проследи за тем, чтобы Ампаро погладила мою шелковую блузку – ту, с вышитыми цветами, а не белую. И не дай ей сжечь ее. Mamá, ты можешь забрать мои вещи из чистки? Не ждите меня к ужину, сегодня я иду в ресторан. Антониета Арасели, хватит грызть ногти. Ты их вконец испортишь. Возьми пилку для ногтей… Попроси свою abuela[72]72
  Бабушка


[Закрыть] отыскать ее.

Антониета Арасели! Оралия! Mamá! Оралия!

Она перестает кричать, лишь заслышав гудок автомобиля сеньора Видаурри. Зеленые ворота захлопываются с гулким лязгом.

10
Девочка Канделария

Когда я впервые вижу девочку с кожей цвета caramelo[73]73
  Карамель


[Закрыть], я иду позади бабушки и, зазевавшись, наступаю ей на ногу.

– Какая ты неуклюжая! Смотри, куда идешь!

А я смотрю на прачечную на крыше, где девочка Канделария пропускает одежду через отжимающее устройство. Ее мать, прачка Ампаро, приходит по понедельникам, она похожа на выжатое белье – такая же жесткая и сухая. Поначалу я думала, будто Ампаро – ее бабушка, а не мама.

– Но почему у девочки с кожей, похожей на caramelo, такая некрасивая, старая мать?

– ¡Hocicona! – говорит Ужасная Бабуля, называя меня болтушкой. – Подойди ко мне. – И, дотянувшись до меня, отвешивает подзатыльник.

Кожа у девочки Канделарии такая яркая, что на память приходит медная монетка veinte centavos[74]74
  Двадцать сентаво


[Закрыть], которую какое-то время сосали во рту. Она не такая прозрачная, как у Бледнолицей Тетушки. Не такая бледная, словно акулье брюхо, как у Папы и Бабули. Не того цвета красной глины, что у Мамы и ее семейства. Не цвета кофе, сильно разбавленного молоком, как у меня, не цвета поджаренных tortilla – такая кожа у прачки Ампаро, ее матери. Не такая, как у кого-либо еще. Гладкая, словно арахисовое масло, смуглая, словно топленое молоко.

– Как тебе это удалось?

– Что удалось?

Но я сама не знаю, что имею в виду, и потому молчу.

До встречи с Канделарией я считала красавицей Бледнолицую Тетушку, или кукол с волосами цвета лаванды, которых мне подарили на Рождество, или участниц конкурсов красоты, что показывают по телевизору. Но не эту девочку с зубами словно белая кукуруза и черными волосами, настолько черными, что они, подобно петушиным перьям, на солнце отсвечивают зеленым.

Девочка Канделария с ее длинными птичьими ногами и худыми руками на вид все еще совершенная девчонка, хотя она старше всех нас. Она любит носить меня на руках, делая вид, будто она моя мама. Или же, когда я говорю чирик, чирик, чирик, бросает мне в рот маленький кусочек жевательной резинки «чиклетс», словно я ее птенчик. Я говорю: «Канделария, покачай меня еще на качелях», и она качает. Или: «Будь моей лошадкой», и она взваливает меня себе на спину и мчится галопом по двору. Если я прошу, она позволяет мне посидеть у нее на коленях.

– А что ты хочешь делать, когда вырастешь, Лалита?

– Я? Я хочу… быть королевой. А ты?

Канделария говорит: «Я хочу стать актрисой, как те женщины, что плачут по телевизору. Посмотри, как я умею плакать». И мы пытаемся научиться плакать. До тех пор, пока не заливаемся смехом.

Или она берет меня с собой, когда отправляется выполнять чье-то поручение. По пути туда и обратно мы то и дело закрываем глаза и пытаемся вписаться в повороты: одна из нас ведет другую. Это называется «играть в слепых». «Не открывай глаза до тех пор, пока я не скажу». А когда я наконец делаю это, то обнаруживаю себя стоящей перед воротами какого-то странного дома, и девочка Канделария смеется, смеется.

 
¿Qué quiere usted?
Mata rile rile ron.
Yo quiero una niña.
Mata rile rile ron.
Escoja usted.
Mata rile rile ron.
Escoho a Candelaria.
Mata rile rile ron[75]75
  Что вам нужно? Мата риле риле рон. – Мне нужна девочка. Мата риле риле рон. – Выбирайте. Мата риле риле рон. – Выбираю Канделарию. Мата риле риле рон.


[Закрыть].
 

Когда мы играем в mata rile rile ron, мне хочется держаться с тобой за руки, Канделария, хотя бы совсем недолго, ну, пожалуйста, если только мама позволит это – ведь тебе нужно возвращаться на работу в прачечную. Потому что – я успела сказать вам об этом? – девочка Канделария очень любит играть, хотя встает с петухами и спит на плече своей матери всю дорогу до работы. Им приходится долго ехать по городу до дома Бабули на улице Судьбы на трех автобусах каждый понедельник, чтобы выстирать нашу грязную одежду.

– Почему ты позволяешь этой индейской девчонке играть с тобой? – жалуется моя кузина Антониета Арасели. – Если она подходит ко мне, я делаю ноги.

– Почему?

– Потому что она грязная. На ней даже трусов нет.

– Врушка! Откуда тебе знать?

– Я не вру. Однажды я видела, как она уселась пописать за прачечной. Совсем как собака. Я сказала об этом Бабуле, и она заставила ее вымыть мыльной водой и шваброй всю крышу.

Ну как тут понять, выдумала все это Антониета Арасели или сказала правду? Чтобы выяснить, носит ли Канделария трусы, мой брат Рафа изобретает такую вот игру.

– Мы будем играть в салочки, только нельзя салить того, кто присядет вот так, понятно? Побежали!

Все, братья и кузины, разбежались по двору. Когда Рафа пытается осалить Канделарию, та садится на корточки наподобие лягушки, мы тоже делаем это и смотрим. Канделария улыбается своей широкой кукурузной улыбкой, ее худые ноги раздвинуты.

Не трусы. Не совсем. Никаких тебе цветочков и эластика, кружев или гладкого хлопка, а грубая ткань между ног, пошитые дома шортики, мятые и вытертые, словно кухонное полотенце.

– Я больше не хочу в это играть, – говорит Рафа.

– Я тоже.

Игра кончается столь же внезапно, как началась. Все куда-то исчезают. Канделария сидит на корточках посреди двора и улыбается, показывая большие зубы, похожие на зерна белой кукурузы. Когда она наконец встает и идет ко мне, я, сама не понимая почему, убегаю.

– Перестань! Сейчас же перестань! – ругается мама. – Ну что с тобой такое?

– Мои волосы смеются, – говорю я.

Мама усаживает меня себе на колени. И больно дергает за волосы, разделяя их на пряди.

Она силком тащит меня к раковине и докрасна скребет кожу на голове куском грубого черного мыла, пока мой плач не останавливает ее. А потом мне запрещают играть с Канделарией. И даже разговаривать с ней. Нельзя, чтобы она меня обнимала, нельзя жевать все еще хранящее тепло ее слюны белое облачко жвачки, что она пальцами достает у себя изо рта и перекладывает в рот мне, нельзя, чтобы она нянчила меня на коленях, словно я ее дитя.

– Никогда больше, поняла?

– Почему?

– Потому.

– Почему – потому?

– Потому что мне не разрешают! – кричу я с выходящего во двор балкончика, но, прежде чем успеваю что-нибудь добавить, меня втаскивают в комнату.

Канделария во дворе прислоняется к стене и покусывает ноготь большого пальца, либо, подобно аисту, стоит на одной ноге, либо, сбросив пыльные туфли со смятыми задниками, похожие на домашние шлепанцы, чертит большим пальцем ноги круг на плитках, которыми выложен двор, либо тащит жестяной таз с выстиранной одеждой к протянутой на крыше бельевой веревке, либо садится на корточки, словно играет в придуманную нами игру, и ее поношенные трусики вызывают в памяти мятую повязку, что была на бедрах у распятого Иисуса. Ее кожа – caramelo. Такая сладостная, что на нее больно даже смотреть.

11
Шелковая шаль, ключ, крутящаяся монета

– Шелковая rebozo? Из Санта-Марии? Да зачем она? Чтобы Селая подметала ею пол? Иносенсио, ты головой подумал? Ну к чему маленькой девочке шелковая шаль?

– Я пообещал Лалите, что однажды мы купим ее. Правда, Лала? – говорит Папа, стряхивая пепел с сигареты в кофейную чашку, тот падает в нее с шипением. А потом он запевает песню Кри-Кри об утке, щеголяющей в rebozo.

– Но, Иносенсио. Она же шелковая! Это слишком! – говорит Бабуля, убирая со стола чашку и ставя вместо нее «сувенирную» пепельницу с надписью «Аэромехико». – Эти шали стоят целое состояние. И вообще их больше не делают. Тут потребуется немаленькое везение.

– Это трудно даже здесь, в столице?

– Они исчезают. Если тебе нужна не подделка, то придется отыскать семью, готовую расстаться с ней. Какую-нибудь престарелую даму, которой очень нужны centavos, переживающую трудные времена. А знаменитых rebozos из деревень больше не сыскать. Порыскай по столице. По деревням. И поймешь, что я права. Все, что тебе попадется, так это туфта, которой торгуют на рынках. Фабричное производство. Rebozos, что выглядят так, будто над ними работали ногами. И это будет даже не искусственный шелк! Можешь быть уверен. Послушай, чем больше труда вкладывают в бахрому, тем выше цена. Посмотри на ту шаль, что я ношу, – смотри, какое сложное плетение. Эта?!!! Я уже сказала тебе. Она не продается. Даже если Господь повелит. Только через мой труп. И не проси.

– Что-что-что? Что не продается? – волнуется Маленький Дедуля, подходя к столу за второй чашкой кофе и еще одной pan dulce[76]76
  Сладкая булочка


[Закрыть].

– Мы говорим о шелковых rebozos, Papá? – отвечает Папа. – Я хочу купить такую Лалите.

– А я говорю, что такой больше не найти, Нарсисо. Скажи ему. Пусть лучше купит на рынке хлопковую шаль, правильно я говорю? Нет нужды тратиться на то, что она не будет носить, пока не повзрослеет. А что, если она вырастет и не захочет этого? И что тогда, а? Оставит себе на похороны? А там у вас носят их? Вот уж не думаю. Все вы такие модники. Да что говорить, моя родная дочь не хочет, чтобы ее видели в rebozo. А следующее поколение будет смотреть на них как на тряпье, пережиток прошлого, замену скатерти или, прости Господи, постельного покрывала. Если ты действительно отыщешь настоящую шелковую шаль, то лучше купи ее для своей матери. Я одна смогу оценить ее по достоинству.

– Прислушайся к матери, Иносенсио. Дьявол больше знает по опыту…

– …чем по своей дьявольской природе. Знаю, знаю.

После кофе и сладкого cuernito[77]77
  Рогалик


[Закрыть] Маленький Дедуля успокаивается и, довольный, отпускает свою обычную шутку:

– Я сплю. И после того так хочу ееееесть. Потом ем. И после того так хочу спаааать!

– А ну все вы, убирайтесь отсюда! – ругается Бабуля, выпроваживая нас из столовой при помощи своей шали, словно мы мухи какие. – Ну как можно убрать со стола, если все только и делают, что сидят за ним?

Пришло время дневного сна. Дом наконец успокаивается, во всех комнатах тихо, в тех, что наверху, и тех, что внизу, тихо даже во дворе. Весь мир спит. Как только Оралия перемывает посуду после обеда, Бабуля отправляется к себе. Дверь спальни захлопывается, в замке дважды поворачивается ключ. Стучать никто не осмелится.

– Никогда не тревожь свою бабушку, когда она спит, поняла? Никогда!

Нам, по другую сторону двери, слышно, как храпит Маленький Дедуля, а Бабуля нервно шаркает по полу своими chanclas[78]78
  Шлепанцы


[Закрыть] на скошенных каблуках. Некогда они служили Дедуле домашними тапочками. Он говорит, что она никогда не выбрасывает его вещи, даже если он не носит их с… с тех пор, как я была глиной.

Тикис, который вечно жалуется, что у него полно работы, и никогда не ест вместе с нами – слишком уж он занят намыванием папиного универсала за небольшую плату или наведением глянца на папины туфли, ведь только он способен справиться с этим, или с составлением таблицы курса pesos по отношению к доллару – находит предлог для того, чтобы улизнуть и поесть где-нибудь в одиночестве; возвращается он оттуда, где прятался, с пустыми стаканом и тарелкой. Все разбредаются по своим комнатам, чтобы соснуть. Все, кроме меня и Тикиса.

– Почему Бабуля всегда запирает дверь, когда остается в своей комнате? – спрашиваю я, показывая на комнату Бабули и Маленького Дедули.

– Понятия не имею.

Я ложусь на живот и стараюсь заглянуть под дверь.

– Вставай Лала, пока никто тебя не увидел!

Но я продолжаю лежать, и Тикис ложится на живот рядом со мной – он тоже хочет рассмотреть, что там, за дверью. Бабулины chanclas останавливаются у окна, металлические жалюзи смыкают свои металлические веки, с визгом закрываются занавески, chanclas шлепают к ореховому платяному шкафу – поворот ключа, и его дверца со скрипом открывается, открываются и закрываются ящики. Ноги Бабули, толстые маленькие tamales[79]79
  Тамале. Блюдо из теста с начинкой, завернутого в кукурузные листья


[Закрыть], перебираются к мягкому бархатному креслу, его пружины стонут под весом ее тела. Ноги скрещиваются в толстых щиколотках. А затем – гвоздь программы! – Бабуля, совершенно не умеющая петь, поет! И тут очень трудно не рассмеяться. Она поет таким высоким голосом, что он напоминает голос попугая, мурлычет себе под нос какую-то мелодию.

– Что у нее там в ropero[80]80
  Платяной шкаф


[Закрыть]? – спрашиваю я. – Деньги? Сокровища? А может, даже скелет?

– Кто его знает. Но готов поспорить на что угодно, я выясню это.

– Честно?

– Когда Дедуля пойдет к себе в мастерскую, а Бабуля побежит в церковь, я войду туда.

– Нееет!

– Да! Хочешь мне помочь? Если будешь хорошо себя вести, я тебе разрешу.

– Правда? Пожалуйста, Тикис. Пожалуйста, пожалуйста, пожааааалуйста!

– Но ты, болтушка, должна пообещать, что ничего никому не расскажешь. Обещаешь? Клянешься жизнью матери?

– Даю честное-пречестное слово!

Что правда, то правда. Я не умею хранить секреты. Под конец дня все братья уже в курсе задуманного нами и тоже вызываются помочь. И Рафа, как обычно, становится главным. Это потому, что в этом году он ходил в Мексиканскую военную школу. Он любит командовать нами – научился там этому.

– Тото, быстро в кухню! Попроси Оралию приготовить тебе что-нибудь поесть. Лоло, ступай на балкон и смотри, что происходит во дворе. Мемо, твоя задача – занять кузин. Поиграй с ними в «Туриста». Тикис, твой пост – на крыше. Держи под контролем улицу. Если кто-то подойдет к воротам, свисти. Хорошо и громко!

– Вечно на меня взваливают самую грязную работу. Почему я должен торчать на крыше, ведь это моя идея? – хнычет Тикис.

– Потому что командую тут я, капитан Тикис. И имею право приказывать тебе. Ито пойдет со мной. Все должны оставаться на своих местах. Еще вопросы, бойцы? Ты, Лала, останешься здесь… нет, лучше ты пойдешь с нами. Если мы оставим тебя одну, ты, чего доброго, выдашь нас.

Маленький Дедуля уже вернулся в свою tlapalería[81]81
  Скобяная лавка


[Закрыть]. Наконец Бабуля выходит из дома с сумочкой, полной монет, на которые купит свечки, что поставит в la basílica[82]82
  Базилика, церковь


[Закрыть], у нее на плечах хорошая шелковая rebozo, в кармане – причудливые хрустальные четки. Уже на пороге она выкрикивает поручения каждому, кто попадается ей на глаза, потом калитка с лязгом захлопывается за ней. Я, Рафа и Ито идем на свои исходные позиции.

Ито сажает меня себе на спину и несет на закорках. Мне приходится крепко ухватиться за его шею:

– Эй, в чем дело? Трусишь, Лала?

– Хм. Мне это нравится больше, чем играть в mata rile rile ron, а тебе?

– Тсс! Помолчите, ребята, пока я не разрешу вам разговаривать, – шипит Рафа. – Ясно тебе, рядовой ослик Лала?

– Да, сэр! – говорю я. Этим летом меня уже дважды понижали в звании. Сначала я была рядовой скунс, потом – рядовой мартышка, и теперь вот рядовой ослик. Рядовой ослик – самое низкое мое звание.

Нужно быть предельно осторожными – Оралия не должна увидеть нас. Комната Бабули и Дедули расположена напротив столовой, сразу за кухней. Оралия, цокая каблуками, поднимается по задней винтовой лестнице на крышу, и нам предоставляется шанс. Рафа идет впереди, за ним галопом бежит Ито – я болтаюсь у него на спине, словно мешок риса. Как только мы оказываемся в комнате, Рафа тут же закрывает за нами дверь, а Ито опускает меня на пол. На крючке за дверью висит Дедулина пижама, она пропахла микстурой от кашля и сигарами.

Раньше я заглядывала в комнату Бабули и Дедули только из дверного проема. Бабуля вечно гонит нас прочь. Говорит, мы ломаем вещи. Они куда-то исчезают после наших визитов. Даже здесь, в спальне, ощущается запах дома на улице Судьбы: будто пахнет жарящимся мясом. Рафа не разрешает нам включить свет, а поскольку жалюзи закрыты, в комнате жутковато, воздух в ней тяжелый, она населена призраками.

Кровать большая и пухлая, словно буханка хлеба, такая белая и чистая, что я боюсь дотронуться до нее. Покрывало из ткани букле, белые чехлы на подушках, накрахмаленные простыни хорошо выглажены и отделаны связанными крючком кружевами. На подушках еще подушки – в мексиканском стиле, с изображениями голубков и цветов, с вышитыми фразами.

– Что они означают? – шепчу я.

– Amor de mi vida, – шепчет в ответ Ито. – Sólo tú. Eres mi destino. Amor eterno[83]83
  Любовь моей жизни. Только ты. Ты моя судьба. Вечная любовь


[Закрыть] – Нарсисо и Соледад*.

В комнате полно вещей, вызывающих чесотку, даже когда просто смотришь на них, хочется чихнуть. На тумбочках у кроватей стоят шаткие лампы под абажурами цвета слоновой кости, отороченными ленточками и кружевами, словно девчачье белье. Черепаховые расчески и шпильки, щетка с гнездом застрявших в ней волнистых седых волос.

– Ничего не трогайте, – велит Рафа, касаясь всего, что под руку попадется.

Вся мебель в комнате темная и мрачная. Над высоким комодом Santo Niño de Atocha[84]84
  Святой Младенец Аточский


[Закрыть] – он смотрит на меня, его встревоженные глаза следят за моими передвижениями. «Ничего не трогай», – кажется, говорит он. Под стеклянным колпаком тикают красивые золотые часы, украшенные розовыми розами. На стене над кроватью крест из пальмовых листьев, Дева Мария Гваделупская и четки. Повсюду кружевные салфеточки, даже на стоящем на комоде большом телевизоре. Музыкальная шкатулка играет печальный вальс, когда я открываю ее, – дзынь-дзынь-дзынь.

– Я же сказал: «Ничего не трогайте!»

Стеклянная пепельница со скорпионом внутри. Банка с пуговицами. Пожелтевшая фотография Дедули Малыша в молодости – на нем костюм в полоску, он сидит на скамейке, прижимаясь к кому-то, изображение этого человека отрезано. Какая-то бумага в рамке, исписанная кудрявым почерком, золотые печати внизу.

– Что там написано, что там написано? Прочитай, Рафа.

– En la facultad que me concede… el Presidente de la República confiere a Narciso Reyes… En testimonio de la cual se le… Dado en la Ciudad de México… en el año de nuestro Señor…[85]85
  Властью, данной мне… Президент Республики присуждает Нарсисо Рейесу… В ознаменование того, что он… Дано в городе Мехико… В год от Рождества Христова…


[Закрыть] – Все это многообразие красивых слов свидетельствует лишь о том, что во время войны Дедуля был лоялен по отношению к мексиканскому правительству.

Маленькая девочка – Бледнолицая Тетушка на фотографии, сделанной в день ее первого причастия: губы сердечком, руки сложены, как у Святой Терезы, рядом стоят братья с оплетенными ленточками свечами. Овальная фотография Папы в младенчестве – уже тогда его глаза походили на маленькие домики, на пухленьких ножках старомодные кожаные ботиночки, на голове – большая шляпа с подсолнухами. Дедулины газеты, аккуратно сложенные, лежат на его тумбочке. Глиняная миска, полная монет. Чайная чашка, в которой ночью спят дедушкины зубы. В ящиках рядом с кроватью его сигары в футлярах. Со стороны Бабули – высокая стопка fotonovelas[86]86
  Фотокомиксы


[Закрыть] и коробка шоколада, причем все конфеты надкусаны.

– Хочешь конфетку? – смеется Ито.

– Ни за что!

Мы осматриваем все, заглядываем даже под подушку огромного кресла, но не можем найти ключа от шкафа орехового дерева. Горячо или холодно?

– Смотрите, что я нашел, – говорит Ито, выползая из-под кровати с деталями нашего «Лего», нашим лучшим сдвоенным выпуском комиксов про Арчи и моей пропавшей скакалкой.

– Елки-палки! Как все это сюда попало?

– Хотелось бы знать! – говорит Ито, вытряхивая пыль из волос. – Должно быть, это проделки ябеды Антониеты Арасели. Больше некому.

Не успеваем мы найти ключ, как слышим, что Тикис свистом предупреждает нас об опасности. Мы носимся кругами по комнате, словно Три Слепые Мыши, пока Рафа не приказывает остановиться.

Я пытаюсь распахнуть дверь, но Рафа крепко держит ее. Потом, немного приоткрыв, смотрит в образовавшуюся щелку, а потом отпихивает нас от двери.

– У раковины Оралия. Притормозите, – предупреждает он. Свист Тикиса становится все более требовательным. Мы слышим, как скрипят зеленые чугунные ворота – их открывают, а затем захлопывают. Очень скоро с лестницы послышатся шаги Дедули, по ней он взойдет на балкон по ту сторону жалюзи. Я готова расплакаться, но если признаюсь в этом, то Рафа обязательно придумает что-нибудь похуже, чем рядовой ослик.

Рафа снова открывает дверь.

– Мы не можем больше ждать, – шепчет он. – Бойцы, придется спасаться бегством.

Оралия поворачивается к плите, и он выталкивает из комнаты сначала Ито, потом меня, а затем, крадучись, выходит из нее сам, тихо закрывая за собой дверь. Дедуля Малыш как раз ставит ногу на первую ступеньку, когда мы скатываемся по ней во двор.

– Mi general[87]87
  Мой генерал


[Закрыть], – салютует Рафа.

– Coronel [88]88
  Полковник


[Закрыть]Рафаэль, мои войска готовы к смотру? – справляется Дедуля.

– Si, mi general[89]89
  Да, мой генерал


[Закрыть].

– Тогда, coronel, соберите их.

Рафа берет висящий у него на шее металлический свисток и дует в него с такой силой, что, кажется, сейчас сюда сбежится вся округа. Изо всех углов дома – с крыши, со двора, из спален и с лестницы, из укромных уголков под лестничными клетками, из всех комнат и укрытий в кладовой и шкафах – выбегают во двор тринадцать ребятишек и выстраиваются по росту в одну шеренгу. Мы стоим так смирно, как только можем – все взгляды устремлены вперед, – и отдаем Дедуле честь.

Дедуля прохаживается вдоль нас.

– Капитан Элвис, где ваши ботинки?

– У меня не было времени надеть их, mi general.

– В следующий раз будьте добры успеть сделать это. А вы, лейтенант Тото, прекратите чесаться, как шелудивый пес. Сохраняйте достоинство. Мы не собаки! Помните, что вы Рейес и солдат. Coronela Антониета Арасели, солдаты моей армии не должны сутулиться! Рядовая Лала, чему вы ухмыляетесь? Нам не нужны клоуны, здесь не цирк, вам ясно это? Капрал Аристотель, стоя в строю, нельзя пинать других солдат, вы меня поняли? Coronel Рафаэль, это все мои войска?

– Да, mi general.

– И как солдаты ведут себя?

– Как настоящие солдаты, mi general. Вы можете гордиться ими.

– Ну хорошо, хорошо, – говорит Дедуля Малыш. – Рад слышать это. А теперь… Он начинает рыться в карманах. – А теперь… – говорит он и подбрасывает в воздух тяжелые мексиканские монеты. – Кто из вас любит Дедулю?

И тут все, кто только что стоял по стойке «смирно», подпрыгивают, и дерутся, и кричат под медно-серебряным дождем: «Я! Я! Я!»

* Мексиканские подушки, вышитые мексиканскими propios[90]90
  Высказывания


[Закрыть], сладкими, как chuchuluco[91]91
  Чучулуко, мексиканский десерт с фасолью


[Закрыть]. Siempre Te Amaré – Я буду любить тебя всегда. Qué Bonito Amor – Какая прекрасная любовь. Suspiro Por Ti – Я вздыхаю по тебе. Mi Vida Eres Tú – Ты – моя жизнь. Или популярная Mi Vida – Моя жизнь.