Текст книги "Адольфо Камински, фальсификатор"

Нет, сейчас я должен бодрствовать. Как можно дольше. Всеми силами бороться со сном. Расчет очень прост. Я успевал сделать тридцать поддельных удостоверений в час. Так что за час моего сна тридцать человек заплатили бы гибелью…

Двое суток я работал как проклятый, не смыкая глаз. Непрерывно, кропотливо, напряженно. Не отрывался от микроскопа. И усталость стала худшим моим врагом. Задерживая дыхание, я следил, чтобы рука не дрогнула. Ведь подделка документов требует предельной сосредоточенности. Это ювелирная работа в полном смысле слова. Больше всего на свете я боялся допустить мельчайшую ошибку в деталях, полиграфических, технических, фактических, и не заметить ее. Если внимание ослабеет хоть на мгновение, это приведет к роковым последствиям: судьбы людей висят на волоске, жизнь или смерть! Я проверял и перепроверял каждое свидетельство. Все в порядке, они идеальны. Но я все равно сомневался. И осматривал каждое снова. Внезапно ощутил странную легкость в теле. Хуже того, стал буквально клевать носом. Поспешно вскочил из-за стола, стремясь проснуться, зашагал по комнате, отвесил себе с десяток пощечин. Вернулся к работе. Тридцать жизней в час! Нельзя поддаваться слабости! Нет у меня такого права. Поморгал, прищурился, чтобы видеть отчетливей. Изображение действительно смазалось или просто расплывалось перед глазами, потому что я ослеп в темной фотолаборатории?

На следующее утро в мастерской на улице Сен-Пэр всех охватило лихорадочное возбуждение. Мы вышли на финишную прямую. Вечером, в девятнадцать ноль-ноль, Выдра и Кувшинка увезут плоды наших упорных неустанных трехдневных трудов, всё, что мы успеем завершить к этому времени. Мы уже оформили восемьсот свидетельств, так что я почти поверил, что мы справились. Без отдыха, в бешеном темпе, проворными заученными движениями, как заведенные, мы работали с невиданной слаженностью и четкостью, будто пять автоматов. Грязная одежда, провонявшая химией, прилипла к телу, пот лил в три ручья. Однако что-то новое, необычайное ясно ощущалось всеми. Неосязаемое и прекрасное. Эйфория! Для пущей бодрости мы считали вслух:

– Восемьсот десять, восемьсот одиннадцать, восемьсот двенадцать…

Непрерывно ритмично стучала пишущая машинка, бумагорезальная попадала ей в такт, удары печати, скрип скоросшивателя, шуршание мельницы, «старящей» документы, – чем не оркестр?

Растворившись в музыке производства, опьяненный энтузиазмом общего дела, я вдруг наткнулся на преграду, темную пелену. Чернота сгустилась, поглотила меня. Напрасно я моргал, щурился, тер глаза. Не помогло. Я ослеп. Руки отнялись. Гул в ушах нарастал. Тело вышло из повиновения.

Наверное, я рухнул плашмя с немыслимым грохотом. Очнулся на полу, но по-прежнему не видел ничего, кроме бурых пятен. Кувшинка отвела меня к одной из подпольщиц, что жила поблизости, чтобы та присмотрела за мной, пока я высплюсь. Я так боялся, что без меня они не успеют оформить все документы в срок, что приказал разбудить себя через час. Никогда не забуду, что мне ответила Кувшинка в эту минуту. Ее слова пробудили в моей душе ответственность за жизнь окружающих:

– Адольфо, послушай. Нам нужен фальсификатор, а не еще один труп!

2

– С чего вдруг человек решает стать фальсификатором?

– Тебя интересуют внутренние мотивы?

С чего вдруг? Я отвечу… Именно «вдруг». Случайно. Впрочем, не совсем. Так уж вышло, что еще до Сопротивления я, сам не знаю зачем, годами накапливал знания и умения, необходимые для работы в подполье. Оставалось лишь найти им применение, вот и все.

Как все мальчишки, во время войны я мечтал сражаться с нацистами. Безмерно восхищался отважными партизанами, хотя сам и мухи бы не обидел по природной склонности к пацифизму. Еще в начальной школе во всех драках меня защищал младший брат, куда более сильный и смелый. В нашей семье я слыл самым робким, впечатлительным, тихим, склонным к созерцанию. Мечтал стать художником, но все вокруг говорили, что «это не профессия». Если бы не чрезвычайные обстоятельства, не война, жил бы себе как все. Ничем бы не выделялся. Так и работал красильщиком. В лучшем случае химиком.

Коренным образом на мое становление, если можно так выразиться, повлиял переезд в Нормандию, в город Вир. Мне тогда исполнилось тринадцать.

Мы переезжали не раз и не два. Кочевали, как многие еврейские семьи Восточной Европы в ту пору. Изгнание за изгнанием, вновь и вновь, из-за преследований и гонений. Мои родители, евреи из России, познакомились в Париже в 1916 году. Мама бежала от погромов в «страну, где права человека не нарушают». Папа никогда не рассказывал нам, почему эмигрировал. Знаю, что он работал внештатным репортером в газете Бунда[10]10
  Бунд – еврейская социалистическая партия (1897–1948) в Восточной Европе, в России была распущена в 1921 году.


[Закрыть], так что уехал за границу, скорее всего, из-за приверженности к марксизму. В 1917 году, когда к власти в России пришли большевики, французское правительство распорядилось, чтобы все «красные» вернулись на родину. Мой отец, давний член Бунда, попал в эти списки. Но Первая мировая еще не закончилась, о возвращении не могло быть и речи. Вот почему родители оказались в Аргентине. Мы с братьями – уроженцы Буэнос-Айреса, аргентинские граждане. Когда мне шел пятый год, папа и мама решили вернуться в Париж.

А в 1938-м мы перебрались в Нормандию, к нашему дяде Леону, младшему брату матери. Тиран, деспот, невротик, он «всего добился самостоятельно», жил аскетом, «в строгости», и, несмотря на тяжелый характер, был безгранично добрым, щедрым, преданным семье. Именно он когда-то оплатил наш переезд во Францию, нашел отцу работу в Париже и жилье для всех нас. Собственных детей у него не было, однако дядя считал, что жизнь без детского смеха, возни и гама слишком скучна и печальна, а потому выстроил просторный дом и поделил его на две половины в надежде, что мы однажды к нему переедем. Аншлюс Австрии, слухи о травле евреев в Германии, неизбежность приближающейся войны ускорили воссоединение семьи. Нам, евреям-эмигрантам, оставаться в столице стало небезопасно. В Вире в первые военные годы нас действительно не обижали. Более того, местные жители проявили исключительное радушие и гостеприимство из уважения к безупречной репутации нашего дядюшки-коммерсанта. Здесь все его знали и почитали. Французское гражданство дядя получил за то, что в четырнадцатом году отправился на войну добровольцем и после ранения потерял одно легкое.

В кармане у меня лежал аттестат о среднем образовании – единственный диплом, полученный за всю жизнь. Но работать я не мог, мне не было четырнадцати. Пока что меня опять определили в школу. Поскольку я приехал из Парижа, то в обществе Вира занял исключительно высокое положение. Мальчишки мной восхищались. Да и девочки тоже. Каждое утро мы шли вместе по полям и пели каноном. Одна, особенно застенчивая, Дора Ожье, не отходила от меня ни на шаг. Я очень к ней привязался, но старательно избегал встреч с ее отцом. Старик с военной выправкой ходил на деревянной ноге и казался мне капитаном пиратов.

В нашем классе был еще один мальчик с аттестатом, плутоватый и проворный Браганти, итальянец. Мы с ним сразу подружились. Директор школы, мсье Маделин, не желая, чтобы два ученика весь год маялись от безделья и скуки, предложил нам открыть на паях типографию, одновременно зарабатывать и выпускать школьную газету. Мы дешево приобрели устаревший печатный станок и полустертые гарнитуры у местной ежедневной газеты. Там радостно избавились от старья, причем сделали заодно доброе дело школе. Предприятие оказалось прибыльным и увлекало нас как игра. Мы продавали свой листок, пополняли кассу кооператива и постепенно накопили достаточно, чтобы купить более современное оборудование. Таким образом, вместо школьной премудрости Браганти и я радостно осваивали типографское дело и гравюру, старались достичь наилучшего качества изображения, наибольшей четкости печати. Как видишь, я увлекся этим с тринадцати лет.

Старший брат Поль уже мог работать, и родители решили, что он станет помогать дядюшке Леону в благодарность за щедрую помощь и кров. Дядя торговал трикотажными изделиями в Вире и окрестных деревнях. Беда в том, что у Леона и Поля характеры были вздорные, а дядюшка не привык, чтобы ему перечили. Их непрерывные бурные ссоры не давали покоя домашним. И в один прекрасный день мама сообразила, как всех примирить: пусть вместо Поля к дяде отправлюсь я, более смирный и послушный. Тем более что среднюю школу я закончил, и она мне больше не нужна…Худшего наказания я и представить себе не мог. Меня лишили родной и любимой школьной типографии! Ради торговли, которая с детства вызывала непреодолимое отвращение. Я уж не говорю о несносной привычке Леона взбадривать подручных пинками под зад помимо нагоняев и выговоров. С коммерцией, положим, я бы еще со временем свыкся и освоился, но ежедневно терпеть публичные унижения не смог. Едва выдержал три недели дядиной тирании, сбежал и устроился на ближайший завод, соврав, что четырнадцать лет мне уже исполнилось. Местная электротехническая компания выпускала приборные доски самолетов для нужд французской армии. Да я бы согласился на что угодно, лишь бы не таскаться по рынкам с дядей. Но завод, как ни странно, по-настоящему полюбил. Вижу по твоему лицу: тебе невдомек, что хорошего может быть на заводе. Представь, там я открыл целый мир, новый и неизведанный. Встретил интересных людей. Я был еще мальчишкой, поэтому меня взяли учеником в электромонтажный цех, где работали одни женщины. Напрасно улыбаешься, я тебя разочарую: все они были значительно старше меня, так что о романах я и мечтать не мог. Зато выслушивал их исповеди, секреты и честно хранил их, чем чрезвычайно гордился. Благодаря тем девушкам я многое узнал о жизни. Одну из них, юную и прелестную, звали Сесиль. Ей было лет двадцать. Веселая, озорная. Много курила. Говорила: «Ты пока не мужчина, вот я и рассказываю тебе все. Будь ты постарше, я бы постыдилась». Или: «Поцелуй меня, Адольфо! Что ты такой неласковый? В губы целуй!» А потом хохотала. Ей нравилось смущать меня и дразнить.

На заводе я и с ребятами подружился. С Жаком, деревенским парнем. С огненно-рыжим Жаном Байером, который говорил с заметным пикардским акцентом и страстно увлекался политикой. Им я искренне восхищался, ведь он отсидел срок за то, что ударил молотком по голове отца-алкоголика, зверски избивавшего мать. Жан пел шлягеры Тино Росси[11]11
  Тино Росси (1907–1983) – французский певец и актер.


[Закрыть] и революционные песни времен Парижской коммуны. Настоящий бунтарь, борец. Я завидовал его обаянию, харизме, а сам тщетно боролся со смущением и застенчивостью. На заводе я впервые задумался о главном. Не смейся. За эти несколько месяцев я стал другим человеком. У меня появились убеждения, гражданская позиция. Я почувствовал себя самостоятельным, свободным, независимым. Что может быть важней?

А потом нагрянули они. В июне 1940 года. Я как раз купил велосипед, чтоб быстрей одолевать восемь километров, отделявшие завод от дома. Старший брат Поль, которому придирки и тычки дяди Леона нравились не больше моего, теперь работал на том же предприятии, только в другом цеху. В тот день я хотел поставить рекорд, несся на всех скоростях и вдруг увидел их на дороге. К Виру приближались танки, новенькие, блестящие, будто сошедшие с конвейера. Маршировали солдаты в начищенных сапогах и отутюженной форме. Я вдруг понял, что подразумевал отец, когда вздохнул с горечью, глядя на французских призывников, одетых кто во что горазд, без касок, с винтовками образца Первой мировой: «Нет, теперь уж точно все пропало. С такими горемыками нам не победить…»

Я едва не налетел на немцев, столкнулся нос к носу с целой армией. Немедленно развернулся и погнал обратно, крутя педали изо всех сил. Я не знал, что они так близко. Надеялся, что гроза придет к нам нескоро. Хотя с момента объявления войны перевидал сотни беженцев, тащивших свой скудный скарб по дорогам Франции. Немцы гнали их перед собой. Из Бельгии, из северных провинций. Некоторые ночевали у нас, задерживались на время, рассказывали о бесконечном бегстве, прерываемом бомбардировками. Затем шли дальше, куда-то еще, в другие города. А мы оставались, не покидали насиженных мест. Правда, однажды дядюшка погрузил все товары и вещи на грузовик, намереваясь убраться отсюда подобру-поздорову, но вскоре раздумал. Он не верил беженцам. Надеялся, что всегда успеет уехать, что еще не пора. Да и никто не желал признать очевидный факт: война затянулась.

С началом оккупации завод закрыли. Затем он стал обслуживать люфтваффе, причем евреям работать запретили. Нас, собственно, было всего двое. Меня и Поля выгнали. Пока нас вели к выходу, я услышал громкий голос из-за станков:

– Внимание! Говорит Лондон. «Радио Париж» врет!

Я узнал его. Это мой друг Жан Байер, выражал нам солидарность в свойственной ему манере. Женщины зааплодировали, поддерживая нас. Мужчины засвистели в знак протеста. Однако начальство быстро утихомирило недовольных, шум стих. Я заметил, что глаза Сесиль наполнились слезами. Война пришла в Вир.

Чтобы не возвращаться к дяде, я поспешно нанялся по объявлению подмастерьем к красильщику. Мсье Буссемар, инженер-химик, был в прошлом унтер-офицером французской армии, затем демобилизован по болезни. Прежний подмастерье попал в плен во время «странной войны»[12]12
  Странная война – период с сентября 1939 по май 1940 года, когда война была объявлена, но боевые действия в Западной Европе почти не велись. – Прим. ред.


[Закрыть], и мастер нанял меня вместо него. Поначалу он отнесся ко мне как к малому ребенку и позволял лишь разводить огонь под котлами. Но вскоре я приступил к освоению ремесла. Товаров не хватало, одежду покупали втридорога, поэтому чаще всего мы перекрашивали солдатские шинели и форму Первой мировой в коричневый, темно-синий или черный, чтобы люди могли сшить из них штатские костюмы и пальто. Тяжелая, утомительная работа, особенно зимой. В лютую стужу приходилось полоскать окрашенную материю в реке. Я промокал насквозь, заледеневал, не чувствовал окоченевших пальцев. Зато мне исправно выплачивали жалованье, к тому же я увлекся химическими опытами. Меня сразу же поразило одно наблюдение. Мы опустили одежду в чан с черной-пречерной жидкостью. Каково же было мое удивление, когда ткань стала темной, а вода – неожиданно прозрачной и чистой будто родниковая! Меня осенило: надо же, вся краска впиталась, и в воде ее больше нет.

– Значит, окрасили правильно, ошибок не допустили, – пояснил Буссемар.

Охваченный азартом, я попросил его дать мне несколько образчиков разных красителей, чтобы поэкспериментировать дома с лоскутами, что валялись на полу в мастерской отца. Он служил закройщиком на дому. Каждый день, погружая одежду в чан, я задавал мастеру тысячи вопросов, а вечером дома, втайне от всех, применял полученные знания на практике. Я нашел свое призвание. Мое упорство и страсть к химии забавляли Буссемара.

– Прежние подмастерья выполнят работу как положено – и довольны. А тебе все расскажи да покажи, никак не уймешься, – ворчал он.

Хоть он и огрызался грубовато, но все-таки был польщен, что кто-то в кои-то веки заинтересовался его глубокими познаниями. Химические формулы он излагал очень просто, будто кулинарные рецепты. Ясным и доступным языком. Как видишь, я начал сводить чернила вовсе не с целью подделки документов, а как честный красильщик, ненавидящий пятна.

Вскоре я понял, что при должном упорстве и правильном соотношении ингредиентов можно творить чудеса. И действительно много добился. Как ты уже знаешь, первой победой стало исчезновение несмываемых пятен чернил. Я истреблял любые. С тех пор в нашей красильне мне доверяли самые сложные заказы, практически невыполнимые. Из всех окрестных городов и весей ко мне несли безнадежно испорченные кружевные перчатки для первого причастия и шелковые подвенечные платья в ужасном состоянии. Не выводится? Не отстирывается? Отлично, это по моей части.

Главная головная боль начинающего одержимого химика – материальный ущерб, который причиняют окружающим его эксперименты. Поначалу я проводил их у нас на кухне, в маминых кастрюлях и баке для кипячения белья. Однако после нескольких неудач, точнее взрывов, последний из которых вызвал небольшой пожар, мне велели вынести реактивы прочь из дома раз и навсегда.

Поскольку я стал мастером на все руки и регулярно выводил пятна с одежды дядюшки, тот по доброте душевной разрешил мне устроить химическую лабораторию в своем прежнем, заброшенном, доме.

В то время я часто проезжал на велосипеде мимо единственной в Вире аптеки, но не обращал на нее внимания. Пока однажды не заметил в витрине нечто новое, чрезвычайно любопытное – распродажу оборудования настоящей химической лаборатории. Пробирки, перегонные кубы, реторты, колба Вигре с отростком-дефлегматором и прямоточным холодильником – о таком богатстве я и мечтать не смел, тем более не решался спросить о цене… День за днем любовался витриной; лабораторию никто не покупал. Через неделю я отважился войти в аптеку. Мсье Бранкур, аптекарь, расставлял лекарства на полках, что-то насвистывая.

– Тебе помочь, мальчик? – спросил он, наконец заметив, что я впился взглядом в елочный дефлегматор.

– Нет, спасибо. Хотя… Я хотел бы узнать, сколько все это стоит…

– И что ты будешь со всем этим делать?

– Проводить химические опыты.

– Какие именно?

– Разные. Я работаю у красильщика и постоянно экспериментирую. Научился выводить чернильные пятна. Но мне этого мало, хочу добиться большего.

Аптекарь так и не назвал мне цену. Ясно же, что все оборудование вместе стоило целое состояние. Зато показал мне инструменты и приспособления, не выставленные в витрине. К примеру, медный вертикальный микроскоп, на который у меня не хватило бы денег при всем желании. С чуть заметной усмешкой он наблюдал за тем, как я с неподдельным восторгом рассматривал каждую реторту, и, должно быть, проникся ко мне симпатией. Мы долго говорили о химии. Он оказался очень сведущим, настоящим ученым. Доктор наук, а не аптекарь.

Я робко спросил:

– Скажите, можно выкупить лабораторию не сразу, а по частям?

– Хорошо, я придержу ее для тебя. Приходи, как только заработаешь достаточно, и покупай себе потихоньку.

Я экономил на всем, и понемногу химическая лаборатория переселилась из аптеки в старый дядин дом. Бранкур продал мне ее в десять раз дешевле настоящей стоимости и к тому же подарил тот драгоценный микроскоп, что был мне явно не по карману. Все свободное время я посвящал химическим формулам и уравнениям, глотая книгу за книгой. У букиниста в Вире чудом приобрел первое издание знаменитого трактата Марселена Бертло[13]13
  Марселен Бертло (1827–1907) – французский физик, химик, общественный деятель. – Прим. пер.


[Закрыть], одного из отцов термохимии. Жадно впитывал знания, получая их отовсюду, вплоть до журнала «Советы домохозяйкам», где нашел народные средства, дельные и толковые, поверь!

В погоне за новыми сведениями раз в неделю я добровольно помогал химику на городской маслобойне. Тот в знак благодарности охотно делился со мной своей премудростью и вдобавок награждал кусочком масла. Фермерам, сдававшим сливки, маслобойня платила в зависимости от процента жирности. Брали в расчет только жирность, не вес, не объем, чтобы избежать мошенничества хитрецов, разбавлявших сливки водой. Обязанности у нас были несложные. Простой технологический процесс, обычная реакция восстановления. Образец сливок смешивали с метиленовой синью, помещали на водяную баню и считали, с какой скоростью смесь обесцветится при взаимодействии молочной кислоты и тиазинового красителя. Заскучала? Эти подробности кажутся тебе неважными? Вот и я не придавал им особого значения, не подозревая, что вступлю в Сопротивление благодаря молочной кислоте.

Враги заняли город, выгнали нас с завода, но никаких других изменений в первое время мы не замечали. Война пришла в Вир, но все равно казалась далекой, почти безвредной. Боевых столкновений здесь не было. Чужие войска вошли беспрепятственно. Немецкие солдаты вели себя вполне прилично, безропотно платили за все. Торговцы были счастливы.

Конечно, правительство Виши выпустило первые указы. Нам запретили открывать чековые счета на почте и пользоваться сберегательными книжками. Согласно предписанию от 3 октября 1940 года мы должны были явиться в полицейский участок и зарегистрироваться. Помню до сих пор, как мы с папой отправились туда. В городе нас все знали и уважали благодаря безупречной репутации дядюшки. Дежурный вежливо объяснил папе, что мы не обязаны объявлять себя евреями, коль скоро мы аргентинцы, а не французы. Однако отец стремился во что бы то ни стало выполнить гражданский долг перед Францией безупречно. Я сразу понял, что дежурный не торопился нас регистрировать. И даже тактично намекал: «Хорошо бы вам вернуться домой». Напрасно старался. В конце концов скрепя сердце он все-таки внес в картотеку наши фамилии, имена, даты рождения, адрес. Через несколько дней мы случайно встретились с ним на улице. Он дружески поприветствовал отца и прибавил с хитрой улыбкой:

– Похоже, мсье Камински, я потерял ваши карточки. Может, в печке их сжег случайно, не знаю.

– Значит, завтра я приду к вам и снова зарегистрируюсь!

– Нет-нет, это вовсе не обязательно, что вы!

– Непременно приду, до скорого свидания.

Поневоле нас вновь внесли в картотеку. Зато нашивать шестиконечные звезды папа не стал. Преодолел щепетильность и гордо заявил:

– Раз мы аргентинцы, звезды носить не будем!

И все-таки беды незаметно подкрались к нам. Причем с неожиданной стороны. Однажды в воскресенье заявились супруги Демуа, владельцы местного борделя, в сопровождении немецкого офицера. Пожелали осмотреть наш «прекрасный дом». Дядя Леон действительно им гордился и не заставил себя упрашивать. Они поднялись на второй этаж, заглянули в спальни, и вдруг мы услышали дикий рык возмущенного дядюшки и увидели, как тот мощным пинком под зад спустил с лестницы немецкого офицера… Незваный гость с оглушительным грохотом пересчитал ступени. Уж мне ли не знать каковы дядюшкины пинки! Столкни он вниз Демуа, жену или мужа, я бы лишь посмеялся. Но тут замер в ужасе. Между тем Леон оглушительно орал сверху:

– Устроить бордель?! В моем доме?! Да ни за что на свете!

С тревогой я ожидал ужасных последствий. Но месяц прошел, день за днем, а нас никто не трогал. Как вдруг, поздно вечером прибежали жандармы, два давних друга дяди, причем с немалым риском для себя. В штатском, не в форме. Мы сразу поняли: все пропало!

– Кики, нам велено завтра арестовать тебя. Беги немедленно!

– Куда же мне бежать?

– Куда глаза глядят, лишь бы подальше отсюда!

Дядя и чемоданов паковать не стал. Прихватил самое необходимое и вскочил в ближайший поезд до Парижа.

Недели через две нас опять навестили жандармы. Предупредили маму, что гестапо перехватило ее письмо к брату. Теперь нацисты узнали парижский адрес дяди. Догадываюсь, о чем ты подумала: «Откуда такая беспечность? Как можно доверять почте, переписываться при таких обстоятельствах?» До сих пор и у меня в голове не укладывается. Они просто не осознавали, в какой опасности находятся.

Телефона у нас не было. Настал черед мамы ехать в Париж, чтобы предупредить брата, пока не поздно.

– До свидания, дети, я скоро вернусь. Не задержусь, обещаю.

Жизнь потекла дальше своим чередом. Каждый день приходилось бороться с мелкими бытовыми трудностями. Не хватало буквально всего. Магазины опустели, исчезли даже товары первой необходимости. Доставать продукты становилось все трудней и трудней. В своей химической лаборатории я научился варить мыло, используя карбонат натрия. Делал свечи из парафина – они шли нарасхват, поскольку в городе все чаще отключали электричество. Готовил гуталин. А по специальному заказу аптекаря Бранкура – особое средство от чесотки, что свирепствовала в деревнях. В городе Флер нашелся поставщик, чьи химические удобрения больше никто не покупал. Он бесплатно передал мне сырье, необходимое для производства, и я так же бесплатно раздавал свою продукцию. Как-то раз получил от него чуть ли не тонну денатурированной каменной соли с примесью оксида железа. Кому сейчас нужна такая? Между тем нехватка поваренной соли ощущалась всеми. Нацисты ограничили ее продажу, боясь, как бы крестьяне не засолили и не припрятали свинину вместо того, чтобы сдавать ее для отправки в Германию. Проклятые реквизиции сельскохозяйственной продукции… Я растворил техническую соль в воде и отфильтровал ее. Осадок более тяжелого оксида железа остался на дне. Очищенная соль просохла и вновь кристаллизовалась. Через несколько дней перекристаллизации я добился потрясающих результатов. Но исходной, денатурированной, соли было так много, что я просто раздал ее окрестным жителям, объяснив, как именно фильтровать и сушить. Они охотно взялись за дело и обеспечили себя солью на несколько месяцев. Поэтому голод пришел в Вир чуть позже, чем в другие города.

Я так был занят производством мыла, соли, ваксы, да еще и работой в красильне, что дома почти не бывал. Между тем мама не возвращалась. Спустя две недели после ее отъезда папа и Поль отправились вслед за ней в Париж. Два дня отсутствовали. Приехали и рассказали, что мама подхватила какую-то инфекцию и лежит в столичной больнице. «Болезнь неопасная, не волнуйтесь». И больше не говорили о ней, надолго замолчали.

Слухи о том, что я варю и бесплатно раздаю мыло, мгновенно облетели весь город. Без мытья и стирки особенно страдали женщины. Я развозил на велосипеде свою продукцию из дома в дом и таким образом возобновил знакомство с Дорой, с которой мы когда-то вместе ходили в школу. Бедной девочке пришлось забросить учебу и ухаживать за отцом – ему стало совсем худо. Капитана пиратов я к тому времени уже не боялся. С бывшими коллегами по электромонтажному цеху я тоже поддерживал отношения. Мне по-прежнему особенно нравилась Сесиль. Даже в тяжелые времена она всегда шутила, подбадривала меня. Так что в тот день ее внезапная мрачность меня ошеломила.

– А, это ты… Чинарик хочешь?

– Нет, спасибо, я не курю.

– Стыдись! Ты так и не стал мужчиной… Пора бы научиться. А я, когда хреново, смолю как паровоз…

– А что случилось?

– Еще не слыхал, да?

– О чем?

– О Жане Байере с нашего завода…

– Что с ним?

– Расстреляли его.

Зимний день 1940 года. Проливной дождь. Я крутил педали как заведенный, ехал куда глаза глядят по нормандской равнине. Жан Байер погиб… Война отняла у меня первого близкого человека. Я больше никогда не услышу его дерзких шуток, смелых песен. Не увижу, как он усмехается, посасывая сигарету. Как я старался подражать ему! Подхваченный потоком воспоминаний, я ехал вперед, ветру и ливню наперекор. И вдруг мне открылась ужасная истина. Мамы больше нет. В тот момент я все понял. Мое лицо стало мокрым не только от струй дождя. Смерть Жана заставила меня прозреть. С чего бы ее держали в больнице так долго? Что за болезнь такая? Почему отец, рассказав об инфекции, замкнулся в себе, почти перестал с нами разговаривать? Почему только младшая сестра, десятилетняя Полин, говорила о маме, вслух беспокоилась о ней?

Дома я приступил к отцу: да или нет? В конце концов он признался, что обманул нас. Мама успела предупредить Леона, и тот пустился в бега. Села на поезд до Вира. А потом железнодорожные рабочие нашли ее мертвой на путях. Вызвали отца на опознание, Поль поехал с ним. Вот почему их не было два дня… «Голова полностью отделена от тела, череп раздроблен…» Несчастный Поль не мог забыть увиденного и, конечно же, не стал рассказывать об этом младшим, его можно понять. Но папа должен был сообщить детям о ее смерти. Полицейский, которому поручили дело, уверял, что она по ошибке в тамбуре на ходу открыла внешнюю дверь вместо двери туалета… Поль свято верил ему. Папа нанял юриста, чтобы провести дополнительное расследование, но тот был евреем, поэтому вскоре его задержали и отправили в лагерь. Как по мне, версия полиции – бессовестный подлый обман. Я уверен, что маму убили, столкнули под встречный поезд.

– И, как всегда, свидетелей нет…

Послушай, если бы я попал под поезд, а тебе сказали, что твой отец просто-напросто перепутал двери, ты бы поверила?

Ну вот видишь! И я о том же. Вскоре мои наихудшие опасения подтвердились: комендатура отобрала у нас дом дяди Леона и передала мэрии с тем, чтобы та продала, вернее, подарила его супругам Демуа. Спущенный с лестницы отыгрался за унижение. Демуа восторжествовали. Устроили здесь привилегированный бордель для немецких офицеров, торговали бойко всю войну. Все хвалили их девочек и выпивку: качество превосходное, причем совсем недорого.

Мэрия не оставила нас на улице. Переселила в дом к одной беспомощной старушке, которая была не в силах возражать. Я каждый день навещал мсье Бранкура, аптекаря. С тех пор как я узнал о смерти мамы, химия сделалась моим единственным утешением, смыслом жизни. Опытами я глушил горе. И если попадал впросак, не мог найти решения, Бранкур всегда приходил на помощь, давал дельные советы. Впрочем, мы говорили обо всем на свете, не только о химических формулах. Главным образом, о войне. Меня поражали его познания, интеллект, доброта. К тому же он умел слушать. И вскоре сделался моим наставником, духовным учителем.

Летом 1942 года сообщение «Радио Лондон» нас по-настоящему обнадежило. Началась Сталинградская битва. Немецкая армия впервые встретила серьезное сопротивление. У нас тоже ходили слухи о том, что участились диверсии на железной дороге, появилось организованное подполье. Нацистская администрация в ответ мобилизовала всех мужчин города для охраны железнодорожных путей в ночную пору. Дежурили поочередно. Мы стали, по сути, заложниками, ведь в случае любого крушения или взрыва нас бы расстреляли. Я дежурил вместо отца и Поля, хотя по возрасту еще не подходил. Дежурил ради Бранкура. Не помню когда и как, но все-таки я узнал в ходе наших нескончаемых разговоров о том, что он агент Второго бюро[14]14
  Второе бюро – военная разведка французской армии (под таким названием существовала до 1940 года, когда в правительстве Виши и в правительстве «Свободной Франции» в Лондоне были организованы свои разведывательные службы).


[Закрыть], работавший на де Голля. Мне казалось, что и аптека была для него всего лишь прикрытием. Он поддерживал связь с нормандским диверсионным отрядом. Мне же надоело сидеть сложа руки и оплакивать умерших безо всякой пользы для них. Бранкур понимал меня. Однажды ночью мы с ним охраняли пути и пили ячменный кофе, борясь со сном. Внезапно он задал мне вопрос:

– Если я тебя научу, рискнешь приготовить для нас кое-что пострашнее мыла?

Я так ждал этого момента, хотя сам ни за что не отважился бы предложить свою помощь!

– Будь осторожен. Работа сложная и опасная. Главное, не нарушай соотношения ингредиентов.

С тех пор помимо мыла, свечей и соли я стал готовить снадобья, из-за которых сцепления вагонов раньше срока покрывались ржавчиной, коррозия разъедала болты, провода обрывались. А еще делал небольшие взрывные устройства. Помогая партизанам, я освободился от мучительного чувства бессилия перед лицом смерти близких. Я гордился тем, что могу отомстить за них. Я стал бойцом, я участвовал в Сопротивлении.