Текст книги "Адольфо Камински, фальсификатор"

3

Нацисты пришли за мной в разгар рабочего дня в красильне, забрали меня и Анхеля, моего младшего брата, которого я тоже устроил к Буссемару. Велели следовать за ними и привели к армейскому крытому брезентом грузовику. В кузове уже сидела вся наша семья и Дора Ожье, моя школьная подруга, с отцом-ветераном на деревянной ноге. Улов невелик. Других евреев в Вире не осталось. Я надеялся, что отец подбодрит меня, посоветует что-нибудь, но он подавленно молчал. Да и что тут скажешь? Я смирился как все остальные. Не возмущался, не протестовал, даже пикнуть не смел. Два часа нас везли, а мы даже не спросили куда…

Наконец грузовик остановился возле Маладрери, знаменитой образцовой тюрьмы города Кана. Нас всех согнали в одну камеру и заперли. Десять квадратных метров на семь человек. Негде было лечь, невозможно выспаться. Единственную койку отдали мсье Ожье, старому и больному. Два дня мы не ели и не пили. Никто из охраны к нам не заглядывал. Про нас попросту забыли.

Старику Ожье стало худо, он лежал на тюфяке, набитом соломой, и стонал, приоткрыв рот. Из глаз по изрезанным морщинами щекам непрерывно лились слезы. Он тяжело дышал с присвистом. Стоны становились все громче. Дора склонилась над ним и увидела, что отец умирает… Я пытался разделить его страдания, нарочно дышал с перерывами, как и он. Папа стал отчаянно колотить в дверь, звать охрану, кричать, что здесь вот-вот человек скончается. Поднял немыслимый шум, и в конце концов к нам явился начальник охраны.

– Этот человек сражался на вашей стороне, за Германию, во время Первой мировой, жертвовал собой, потерял ногу. Неужели вы допустите, чтобы он умер в тюрьме как преступник?!

Начальник ушел, ничего не ответив. Мсье Ожье попросил папу спеть над ним заранее кадиш. Я с удивлением увидел, как папа торжественно поднялся и стал читать нараспев слова еврейской поминальной молитвы. Прежде я и не подозревал, что он умеет молиться. Священный текст, произнесенный знакомым отцовским голосом в мрачных стенах, где прежде много дней царило безмолвие, произвел особенное впечатление. Ведь тюрьма для нас была лишь задержкой в пути, впереди нас ждал лагерь, вероятная смерть… Становясь на молитву, он со значением взглянул на каждого. В тот день царь Соломон через своего тезку обращался именно к нам.

Мсье Ожье, как ни странно, освободили. Но его дочь осталась в заключении. Мой папа поклялся, что позаботится о Доре как о родной дочери. Мы приняли ее в свою семью, стремясь, чтобы она не чувствовала себя сиротой. На следующий день нас посадили на поезд вместе с другими евреями, которых депортировали из Нормандии. Подъезжали набитые людьми грузовики, несчастных «выгружали» и запихивали в вагоны. Сотнями. Всех возрастов. Всех сословий. В толчее, сумятице, немыслимом шуме мы различили разговоры о Дранси. Поль мгновенно обошел вагон, спрашивая у всех:

– Простите, у вас не найдется листка бумаги? А ручки или карандаша?

Некоторых застали дома, поэтому они успели собрать вещи. И охотно снабдили Поля бумагой и письменными принадлежностями.

– Что ты задумал?

– Напишу аргентинскому консулу.

– Зачем?

– Только он сможет нас спасти. Взять под защиту. Гляди: у всех нашиты шестиконечные звезды, только у нас их нет. Мы на особом положении.

Поль написал письмо и сделал массу копий. Коротко и ясно: наши фамилии, имена, подданство, место назначения. Пусть Аргентина вступится за своих граждан. Пока поезд не тронулся, Поль успел раздать письма железнодорожникам на станции, потом часть выбросил из окна на ходу. Мы надеялись, что какая-нибудь добрая душа наклеит марку и опустит письмо в почтовый ящик.

Попробую описать тебе Дранси. Целый город за колючей проволокой. Недостроенные пятиэтажки, остов заброшенного здания в форме буквы «U», пустой прямоугольный двор внутри. Ни дверей, ни оконных рам, ни перегородок. Строительство не завершили, воздвигли только скелет будущего дома. Бетон, торчащая арматура. Тюрьма без стен, открытая всем ветрам и глазам. Мы полностью беззащитны. Кругом ничего и никого, кроме охраны. Над нами угрожающе нависли пять высоченных башен.

Обитель сквозняков в прямом и переносном смысле. Здесь дуло буквально изо всех углов. И люди не задерживались, поезда привозили и увозили их постоянно. Тысячами. В каждом помещении человек по сорок. Женщины отдельно от мужчин. Кипящий муравейник. Никто не оставался в Дранси надолго. Пересылка. Сортировочная станция перед отправкой в лагеря Восточной Европы. Некоторые переночевать не успевали. Немцы говорили: «Вы едете в трудовой лагерь». Как будто немощные старики и двухлетние дети способны трудиться! С начала войны прошло немало времени, все уже слышали про облаву «Вель д’Ив»[15]15
  Одна из крупнейших массовых акций против евреев во Франции во время войны. С 16 по 17 июля 1942 года были арестованы более 13 000 человек, большинство из которых были помещены властями на парижский велодром «Вель д’Ив».


[Закрыть], все знали, что поезда неизменно увозят евреев в «Пичипой»[16]16
  Пичипой – идишское выражение, которое означает затерянную деревню, глухомань, дыру. Заключенные Дранси стали так называть лагеря смерти.


[Закрыть].

Людей предварительно брили наголо и оставляли до рассвета на лестничных клетках, поскольку места в помещениях не хватало для всех. Слышались крики и плач. Сумасшедший дом! Прислушиваясь к воплям, я думал о Доре и младшей сестре Полин. Не страшно ли им на женской половине? Удалось ли поспать хоть чуть-чуть? Сам я не мог сомкнуть глаз, надеясь, что о худшем они не догадывались… Дора… Папа исполнил обещание, данное старику Ожье, принял ее в семью. На беду, никто кроме нас не считал ее удочерение законным. В Дранси ее сразу поселили этажом ниже, с теми, кого собирались отправить в лагерь в ближайшее время. Папа упорно доказывал всем, что Дора – его дочь. Дошел до начальника Дранси Алоиза Бруннера, добился, чтобы тот принял его. Но Бруннер был неумолим: по документам Дора – француженка. Его ответ привел папу в отчаяние:

– Вы утверждаете, что не в силах расстаться с ней? Отлично! Могу отправить при ближайшей оказии всю семью, там и для вас найдется место.

Вскоре после этого страшного разговора имя Доры попало в список. Ее увезли, а мы ничем не смогли ей помочь… Время не смягчило чудовищного чувства вины, оно терзает меня до сих пор.

Все вокруг уезжали, наша семья оставалась. Каждый состав увозил тысячу людей, таково было правило, а Бруннер следовал правилам неукоснительно. Если на перекличке при оглашении списков кого-то не могли найти, вместо него непременно ехал другой. Иногда пересылка была переполнена, иногда здесь не оставалось почти никого, но вскоре неотвратимо приезжали грузовики с новыми заключенными. Евреи. Высокие, небольшие, блондины, брюнеты, рыжие. Только в Дранси я осознал, что ничего о нас не знаю. В Вире евреев было мало. Семья Леви, наниматели папы, мсье Ожье с дочерью, мы, возможно, кто-то еще. Нацисты обвиняли евреев в чудовищных преступлениях, рисовали на них отвратительные карикатуры, в которых я себя не узнавал. Население вполне одобряло антисемитскую пропаганду. Всю войну я слушал всякую чушь, равнодушно пропускал ее мимо ушей. Собеседник твердил мне:

– Во всем виноваты евреи! Проклятые жиды!

– Но позвольте, я тоже еврей. И вся моя семья…

– Нет-нет, вы совсем другие, вы свои, такие же как мы. А вот остальные…

Как выглядят «остальные», он едва ли знал. Да я и сам не имел ни малейшего представления. В Дранси я впервые понял, какие мы разные, непохожие друг на друга. Лишь тут я почувствовал себя евреем раз и навсегда, полюбил свой народ, стал гордиться своей принадлежностью к нему.

Пожилой профессор Политехнического института (ведь когда-то евреям не возбранялось преподавать) учил меня в Дранси алгебре и высшей математике. Каждый день занимался со мной часами. Я увлекся математикой всерьез, ведь без нее химику никак не обойтись. Задавал тысячу вопросов, ночи напролет заучивал наизусть пройденный материал, усердно готовился к следующему уроку. Благодаря старику-профессору продолжал образование и расширял теоретические познания даже в транзитном лагере. Моя неуемная тяга к просвещению умиляла его. Думаю, мы оба неосознанно, насущно нуждались в этих уроках, поскольку лишь математика позволяла нам забывать о том, что мы заключенные. Я стал его последним учеником. Однажды его увезли, как раз когда я пришел к нему на занятия. Думаю, он не предупредил меня заранее о том, что его включили в список, чтобы избежать тягостного прощания.

Моя политическая грамотность тоже заметно повысилась. На заводе я вел нескончаемые беседы с Жаном Байером. Во время ночных обходов железнодорожной станции Вира – с аптекарем, мсье Бранкуром. В лагере Дранси – с Эрнестом Аппенцеллером. Высоченный голубоглазый блондин с правильными чертами лица, он мог бы служить моделью для плаката, прославляющего арийскую расу. И всерьез хотел предстать перед немецкой научной комиссией специалистов по расовой теории. Эрнест был уверен, что ученые, несомненно, признают его арийцем. Мне исполнилось семнадцать, ему – восемнадцать. Он утверждал, что его арестовали по ошибке. Потому что ему в детстве сделали обрезание.

– Я обрезанный, но я не еврей! – настаивал Эрнест.

Самоуверенностью, дерзостью и живостью ума он напоминал мне погибшего друга Жана.

– Будь я евреем, я бы стал сионистом, – часто повторял Аппенцеллер.

Я же считал подобно отцу, что еврейское государство – это утопия. Что народ и религия вовсе не должны совпадать. Что каждый вправе спокойно жить там, где ему нравится, вне зависимости от вероисповедания.

Нет темы, которую мы с Эрнестом не обсудили бы. Спорили без конца о политике, о философии, о собственных идеалах и убеждениях. Касались даже теологии, впрочем, тут я молчал и слушал, поскольку абсолютно не разбирался в предмете. Меня поразили глубокие познания Эрнеста в иудаизме, хоть он, по его словам, и не был евреем. Вместе мы мечтали о новом мире. Свободном и справедливом.

За три месяца я успел познакомиться со многими замечательными людьми, удивительными, незабываемыми. Но стоило мне с кем-нибудь подружиться, как нового друга отправляли в лагерь. А я был бессилен его спасти. Мне, аргентинцу, позволяли даже работать. Доверили белить стены пересылки. Под побелкой исчезали имена, даты, послания, последний крик о помощи несчастных, отправленных на смерть. Я не мог этого допустить. Однажды меня застали врасплох, когда я процарапывал железкой закрашенные слова и цифры, по которым недавно прошлась моя кисть. И отправили в прачечную, чтобы «больше не делал глупостей». По неведомой причине Алоиз Бруннер, ежедневно обходя лагерь, всякий раз останавливался рядом и долго пристально смотрел на меня. Полагалось почтительно опускать глаза, но я выдерживал его взгляд, дерзко пялился в ответ, пренебрегая правилами. Ради Доры и остальных. Все погибли, я один выжил и больше ничего не боялся. Плевать на последствия. Будь что будет. До сих пор помню, как его крошечные черные злые глазки буквально сверлили мои. Под конец он оглядывал меня с головы до ног и уходил, не сказав не слова, будто не замечал моего хамства. Не знаю, почему он молчал. Почему не наказывал. Я так и не понял, что именно пробудило его любопытство. Настойчивые требования аргентинского консула освободить нас? Или имя «Адольфо», созвучное с неким другим?

– Как же вы выбрались из Дранси?

– Письма Поля спасли нас. Вмешалось консульство Аргентины. В транзитном лагере нас могли продержать три месяца максимум, что они и сделали. Еще мы обязаны жизнью трусости правительства Виши. Боясь грозных санкций могущественных США и не решаясь нарушить мирный договор с нацистской Германией, оно объявило нейтралитет. Хотя в действительности никакого нейтралитета не существует. Если ты молчишь и не вмешиваешься, ты соучастник преступления.

Когда отец сообщил, что нас скоро выпустят, я был готов остаться. Как можно уйти, если остальные обречены? Почему мы спасемся, а они нет? Папа, тезка мудрого царя Соломона, убедил меня, что здесь я бесполезен, а вот на воле, как знать… Мне сейчас же вспомнился Бранкур. Ведь я делал в Вире взрывные устройства. Нужно непременно вступить в Сопротивление. Вернуться в строй во что бы то ни стало.

Мы оказались в Париже без сантима в кармане, зато с десятками писем заключенных Дранси, зашитых под подкладки наших пиджаков. Антиеврейские законы в столице соблюдали особенно истово. Свирепствовали вовсю. Мы не носили желтых шестиконечных звезд, но в наших документах теперь красовались красные штампы «еврей». Отныне мы не имели права жить в гостинице, зарабатывать себе на хлеб, даже вернуться в Нормандию не могли. Своеобразное освобождение. Я не бывал в Париже с 1938 года, когда мы перебрались в Вир. Город сильно изменился с тех пор. Повсюду названия улиц на двух языках: по-французски и по-немецки. В витринах магазинов таблички: «Евреям вход воспрещен!» А вот и сами евреи на плакатах, злобные, с гигантскими ушами, крючковатыми носами, длинными птичьими когтями. Немецкие офицеры разъезжали в новеньких сияющих автомобилях. Разительный контраст с нищими обносившимися парижанами. Добрые люди посоветовали нам обратиться за помощью во Всеобщий союз евреев Франции. Мы устали бродить как неприкаянные, да и комендантский час приближался. Поневоле последовали совету. В метро честно сели в последний вагон: третий класс, специально для евреев. Только Поль не пожелал ехать с нами, пошел куда-то еще. Он предчувствовал, что богадельни Союза – ловушки, и был прав. Союз заставлял евреев сотрудничать с нацистами и помогать им во всем.

Пока что нас поселили в доме престарелых в Шуази-ле-Руа, в департаменте Валь-де-Марн, накормили и обогрели. За время пребывания в Дранси я так отощал, что у меня ребра выпирали и коленки дрожали. Но как только немного оправился, поспешил к букинистам на набережную Сены за книгами по химии. Мне хотелось освоить изготовление более мощной взрывчатки, чтобы Бранкур и его товарищи могли вновь рассчитывать на меня. После освобождения я сразу отправил аптекарю сухое, краткое послание, просто дал знать, что жив, не привлекая лишнего внимания тех, кто занимался перлюстрацией. Бранкур неожиданно ответил мне быстро, щедро, сердечно. Подбадривал, утешал, напоминал, что при любых обстоятельствах я могу рассчитывать на его помощь. Я не расставался с его письмом, даже ночью клал его под подушку, берег как талисман.

В доме престарелых мы жили вторую неделю, как вдруг под утро, часа в четыре, меня разбудил гул моторов. Внизу затормозили автомобили, как раз под моим окном. Выглянул – полиция! Пока они поднимались по лестнице, я успел съесть письмо Бранкура. Пережевал и проглотил. Не все, только самое главное – письмо было слишком длинным. Последние страницы пришлось порвать и спустить в унитаз. Тут вошли полицейские и сообщили, что у меня всего десять минут на сборы. Я схватил все труды по химии, объемные тяжелые тома, однако по слабости не смог их удержать и выронил. Тогда один из конвойных, вежливый и приятный, услужливо помог мне их поднять. Про себя я усмехнулся: он нес книги, сулившие ему поражение и гибель.

Нас вновь привезли в Дранси. Дежа вю. Дурная бесконечность. Мы будто попали в кошмарный сон. Теперь отец не молчал, вопреки обыкновению он громко возмущался и требовал разобраться. Произошла ошибка. Неразбериха. Действительно, одни говорили: «Их арестовали законно, по приказу свыше». Другие утверждали, что никакого приказа не видели. Нас продержали сутки и отпустили. На выходе мы встретили группу заключенных под конвоем, их только что доставили сюда. Папа удивился, услышав знакомое смешение испанского и идиша. Так говорили евреи в Аргентине.

– Откуда вы?

– Мы аргентинцы.

– А как же соглашения, наша неприкосновенность?

– Все кончено. Теперь хватают всех аргентинцев.

Мы пустились наутек. Разрыв дипломатических отношений между Германией и Аргентиной стал для нас роковым, отныне никто нас не защищал. Папу и меня ни за что бы не отпустили, если бы французская жандармерия, гестапо и администрация Дранси взаимодействовали лучше. Через несколько часов они бы договорились, а мы бы пропали.

И снова мы оказались без крыши над головой, не зная куда податься. Союз евреев поселил нас в восемнадцатом округе, на улице Ламарк. Мы судорожно искали другое пристанище, понимая, что отсрочка не продлится долго и нам нужно спрятаться.

Папа целый день отсутствовал, а вечером собрал семейный совет.

– Я разыскал моих старых друзей, с которыми не виделся много лет. Мы с ними вступили в Бунд еще в России. Они обещали помочь. Дети, нам придется расстаться. Отныне каждый пойдет своей дорогой.

– Даже я? – голос тринадцатилетней Полин задрожал, ей было страшно остаться без нас, совсем одной.

– Вас отвезут за город, на ферму. Пока не знаю, куда и как. Сначала нужно раздобыть фальшивые документы. Несите подходящие фотографии. Просили, чтобы их передал кто-нибудь помоложе. Адольфо, ты справишься, я на тебя рассчитываю. Встречу уже назначили. Я им подробно тебя описал. Кличка связного – Пингвин.

Фальшивые документы… Клянусь, до этого вечера мне бы и в голову не пришло их подделать, таким законопослушным и добропорядочным меня воспитали…

Вскоре я стоял с книгой в руках у памятника Мольера напротив Коллеж-де-Франс, как договаривались. Мимо без конца сновали прохожие, в основном студенты. Я ждал, но ко мне никто не подходил. Я пристально всматривался в лица тех, кто казался мне похожим на борцов Сопротивления. Почему-то я представлял, что связной будет непременно как Жан Байер: высокий, стройный, уверенный в себе, дерзкий.

– Адольфо!

Я резко обернулся и едва не налетел на маленького полного кудрявого брюнета, который приветливо улыбался мне как старому другу, чтобы наша встреча не выглядела подозрительной.

– Пингвин?

Он огляделся по сторонам: не следит ли кто за нами? Затем повел меня в Коллеж-де-Франс.

– Фотографии принес?

Я тут же сунул их ему потихоньку, а он незаметно спрятал в карман, продолжая беседовать и прогуливаться по коридору как ни в чем не бывало.

– Постараемся, чтобы настоящие и вымышленные инициалы совпадали. Ты в каком году родился?

– В 1925-м.

– Поставим 1926-й, помолодеешь, чтобы избавиться от всеобщей трудовой повинности. В графе «профессия» напишем: студент.

– Нет, так не пойдет. Я должен зарабатывать на жизнь.

– Знаешь какое-нибудь ремесло?

– Ну да, я красильщик.

Тут один из студентов нагнал нас и пошел рядом. Пингвин мгновенно сменил тему.

– Люсьен! Ты помнишь ее? Представь, на днях я случайно встретил ее на улице. Изучает право. По-прежнему живет с родителями.

Студент свернул за угол, Пингвин вновь заговорил серьезно:

– Так ты красильщик?

– Верно!

– Стало быть, умеешь выводить чернильные пятна?

– Еще бы! Лучше всех. Ведь я и химией увлекаюсь.

– А как насчет несмываемых чернил?

– Таких не существует. Любое пятно можно вывести.

Мы поравнялись с компанией студентов, и Пингвин заговорил о нашем общем знакомом, который умудрился подхватить грипп и просил передать мне свои извинения: завтра, к сожалению, он не сможет прийти ко мне в гости. Я понял правила игры и поддержал банальный обмен любезностями. Оставшись одни, мы продолжили разговор.

– Синие чернила «Ватерман» никак не поддаются, мы все перепробовали, ничем их не сотрешь. А ты что посоветуешь?

– Пока не знаю. Надо бы их исследовать, узнать состав.

– Состав известен: метиловая синь.

– Тогда нет ничего проще. Нужна молочная кислота для реакции восстановления.

– Ты уверен?

Уверен ли я? Не сомневайтесь! Я рассказал Пингвину про маслобойню в Вире, про то, сколько книг по химии я прочел, про пятна, выведенные с одежды, про мыло, свечи, соль и даже про взрывные устройства. Он внимательно оглядел меня и задал вопрос, который я больше всего мечтал услышать:

– Хочешь работать у нас?

Через два дня мы встретились на том же месте в тот же час, и я получил фальшивые документы для всей семьи. Отныне Анхель, Полин и я получили фамилию Келлер, отца теперь звали Жорж Верне. Я стал Жюльеном Адольфом. Сопротивление сделало нас «чистокровными», выдало нам французское гражданство.

Мы стояли на улице, кругом прохожие, поэтому Пингвин заговорил о своей двоюродной сестре, чей жених сбежал накануне свадьбы… Болтал-болтал, я все боялся, что долгожданного предложения о сотрудничестве он больше не повторит. Я до этого две ночи не спал, все волновался и думал. Прощаясь, Пингвин посоветовал мне переселиться во Дворец молодежи, благотворительное учреждение протестантской Армии спасения. И добавил:

– Мы сами с тобой свяжемся.

Три дня меня испытывали, проверяли, достоин ли я стать подпольщиком. Студент медицинского факультета, проживавший здесь же, во Дворце, навещал меня каждый вечер и был таким дружелюбным, даже чересчур… Задавал как бы невзначай множество вопросов обо мне, моем прошлом, моих родных. Я неизменно придерживался официальной версии: красильщик, зовут Жюльен Келлер, у моего отца ферма неподалеку от Лиона. На четвертый день медик пришел ко мне вместе с Пингвином, и они отвели меня в гостиницу на площади Мобер. В обычном номере нас ожидали двое, лет двадцати пяти, представились скаутскими кличками – Жираф и Цапля. Они не спрашивали ни о чем, сами всё обо мне разузнали за это время. По их репликам я догадался, что им досконально известна вся моя биография, даже то, как умерла мама… Жираф усадил меня за стол, положил передо мной чистый бланк удостоверения личности и попросил перенести на него данные с предложенной шпаргалки. Аккуратно вписать слова в каждую графу безукоризненным почерком работника мэрии, клерка, который с отличием окончил среднюю школу. Таков был обряд инициации. Кто угодно справился бы с этой задачей, но почему-то я ужасно волновался. Мой первый опыт подделки! Никогда не забуду полутемный номер, запах дерева от стола, крошечную настольную лампу, чернильницу, перьевую ручку… Пингвин, Жираф и Цапля через плечо внимательно наблюдали за моей рукой в торжественном молчании. Я поставил внизу истинно французскую витиеватую подпись и передал им готовое удостоверение. Я прошел испытание, пересек черту, сделал первый шаг, не зная, что отправляюсь в долгий путь, что стану на всю жизнь фальсификатором.