Текст книги "Кроме шуток"

Через полтора месяца Чарли уперлась лбом в стену, и не только в переносном смысле. Поначалу все шло хорошо – благодаря вечерним занятиям и круглосуточному погружению в языковую среду ее АЖЯ заметно улучшился, а еще она получила B+ за контрольную по алгебре. Но как‐то в среду вечером, когда они ложились спать, Кэйла сказала что‐то, чего Чарли не поняла, и когда Чарли попросила ее повторить, она закатила глаза и произнесла слово, которое страшно раздражало Чарли: забудь.

На звучащем английском обычно говорили “неважно”, но посыл и ощущение были одинаковыми: ты не стоишь того, чтобы объяснять. К утру Кэйла забыла свое “забудь”, но Чарли забыть не могла – ни когда снова оказалась одна за обедом, ни когда директор Уотерс раздала им первые сочинения и Чарли увидела, что получила D, ни уж тем более когда несколько минут спустя директор Уотерс попросила ее ответить на вопрос, который она пропустила.

Я не знаю, – сказала она, указывая на сочинение на своей парте, которое отвлекло ее внимание.

Но директриса упорствовала и жестом пригласила ее к доске. Чарли встала, помялась.

Поторопись.

Иду, – сказала она.

И что ты ко мне привязалась, сучка.

Прошу прощения?

Черт. Неужели она сказала это вслух? Она и забыла, что директор Уотерс слышит.

Ничего.

Выйди из класса.

И Чарли вышла, но она была так зла, что стояла за дверью и, уперевшись лбом в стену, пинала ее, пока большой палец на ноге не онемел, а директриса не высунула голову в коридор и не указала в сторону вестибюля.

Мой кабинет. Быстро!

Чарли пошла в Клерк-холл и принялась расхаживать по приемной, несмотря на неоднократные попытки секретарши усадить ее.

У нее сейчас урок, – сказала секретарша.

Я знаю, – сказала Чарли.

Знаю, блядь.

Если секретарша и услышала ее, то не подала виду. Чарли было все равно. Она вполне могла бы повторить это кому‐нибудь в лицо. Она нервничала, паниковала – ее опять ждал коррекционный класс.

Через некоторое время появилась директриса и движением руки пригласила ее в кабинет. Чарли стояла перед огромным дубовым столом, переминаясь с ноги на ногу, опустив голову так низко, как только было возможно, чтобы не переставать видеть директрису.

Что это было? – спросила та.

Ничего.

Ты не называла меня сучкой?

Чарли нерешительно покачала головой.

Пожалуйста, садись.

Чарли села.

Честно говоря, – сказала директриса, – я этого ожидала.

Ожидали?

Ну, не совсем этого, но… Смотри.

Директриса написала два слова в блокноте и повернула его так, чтобы Чарли могла видеть: Языковая депривация.

Языковая депривация, – повторила она жестами. – Слышала о таком?

Чарли покачала головой. Директриса опять взяла блокнот и написала: Люди выучивают свой первый язык примерно к пяти годам. В противном случае начинаются проблемы.

Она отложила ручку и постучала себя по виску.

Вот здесь, – сказала она.

Отлично, – сказала Чарли.

Люди в твоем положении очень часто имеют поведенческие ________.

Что?

Р-а‐с‐с-т-р-о-й‐с-т-в‐а.

Вы думаете, у меня языковая депривация?

А ты?

Чарли подумала о своих приступах, о Комнате тишины, о ярости, которая опять вскипела в ней из‐за того, что Кэйла от нее отмахнулась.

Не знаю.

Я тоже не знаю. Но знаю, что общение дается тебе с огромным трудом.

Это точно, подумала Чарли.

Тебе нужно быть терпеливее к себе, – сказала директриса. – Язык не приходит мгновенно.

А если слишком поздно?

Я видела, как выглядит слишком поздно. Это не твой случай.

И хотя, скорее всего, учителям просто положено было так говорить, директриса ответила не задумываясь, и это заставило Чарли поверить ей.

Но это не значит, что ты можешь срываться на учителях.

Чарли кивнула.

Три консультации у психолога, среда, 15:00, – написала директриса в блокноте.

Поняла?

Да.

И еще кое‐что.

Чарли прикусила язык.

Я хочу, чтобы ты походила на внеклассные занятия. В театральную студию.

Чарли покачала головой.

Спектакль будет зимой. Они ставят “П-и-т-е-р-а П-э-н-а”.

Спектакль? Ни за что.

Это не предложение, – сказала директриса.

Я не актриса, – сказала Чарли.

Ты можешь быть _______ _______.

Кем?

Т-е-х-н-и-ч-е‐с-к-и-м р-а– б-о-т-н-и-к-о-м. Техническим работником.

Техническим работником?

Помогать за кулисами.

А если я не справлюсь?

Там нельзя не справиться.

Ну наверное.

Опять же, это не по желанию.

Хорошо. О-к.

Над столом директрисы вспыхнул световой сигнализатор, сообщая о конце рабочего дня.

И я никогда больше не хочу слышать таких оскорблений. Ни на одном языке.

О-к.

Директриса кивнула на сигнализатор.

Тогда иди.

Чарли поблагодарила ее, встала и направилась обратно в корпус старшей школы – она оставила свои учебники на парте в кабинете истории. Она чувствовала себя неловко, но могло быть и хуже. Директриса обошлась с ней мягко, и она надеялась, что большинство других учеников не поняли, что она сказала. Хоть она и сопротивлялась, мысль о театральной студии ее заинтересовала. Шансов заниматься в какой бы то ни было студии в Джефферсоне, и уж тем более в театральной, у нее не было. Но здесь все по‐другому. Вдруг когда‐нибудь она даже сможет выступать на сцене – что сказала бы об этом ее мать?

Она шла по дорожке к общежитию, все еще фантазируя о другой жизни, в которой они с матерью разделяли бы интерес к театру, и эти мечты настолько увлекли ее, что она даже не заметила стоящий у входа белый “вольво”, где сидела ее мать собственной персоной.

Чарли!

Мать высунулась до пояса из окна машины и отчаянно махала рукой.

Что ты здесь делаешь?

Я тоже рада тебя видеть.

Извини, – жестом сказала Чарли.

Что?

ИЗВИНИ! – закричала она.

Чарли, успокойся.

Извини. Привет.

Залезай, мы опаздываем.

Опаздываем?

На проверку импланта. Ваш охранник никак не хотел меня пускать! Можно подумать, что у вас тут Форт-Нокс.

Разве это плохо, когда в школе есть охрана?

Хорошо. – Мать вздохнула. – Ты можешь просто сесть в машину?

Чарли села, и мать поехала обратно к главным воротам.

Зимой мы ставим спектакль, – сказала Чарли, пытаясь заполнить паузу, пока они ждали, чтобы охранник проверил пропуск ее матери. – Я буду техническим работником.

Она решила не упоминать, что это наказание.

Спектакль? – сказала ее мать. – Это будет что‐то.

Что‐то?

Мать подняла глаза на два старых дуба, которые нависали над будкой охранника.

Здесь очень красиво, – сказала она.

Да, – ответила Чарли, пытаясь скрыть свою неуверенность.

Колсонская детская больница была громадным зданием, но Чарли здесь все было знакомо, и она знала, где что находится, даже не глядя на указатели. Они с матерью зарегистрировались в Центре имплантации, и Чарли наклонилась к окошку регистратуры.

МОГУ Я ПОПРОСИТЬ ПЕРЕВОДЧИКА?

Что ты кричишь, как в мегафон? – спросила мать.

Чарли пожала плечами, но потом поняла, что в школе уже несколько недель никто не велел ей говорить тихо.

Я посмотрю, здесь ли он еще, – сказала администратор.

Для чего тебе переводчик? – спросила мать.

Чтобы я могла понять врача.

Администратор подняла телефонную трубку.

Переводчик сидел на складном стуле в центре смотровой, и, пока ее мать и врач обменивались любезностями, Чарли почти ликовала: хоть она и привыкала общаться на жестовом языке с другими глухими, раньше у нее никогда не было переводчика. Теперь она могла сосредоточить все свое внимание на этом человеке в мятой синей рубашке – не нужно достраивать фразы и пытаться уследить за губами нескольких людей одновременно. Наверное, подумала она, это в гораздо большей степени, чем железка у нее в голове, позволяет понять, что значит слышать.

Чарли представилась переводчику, с гордостью назвав ему свое жестовое имя. Он потер пятно молока на галстуке, извинился, сказал, что у него дома новорожденный ребенок. Врач листал ее карту, а мать сидела, сложив руки на коленях, и вид у нее был растерянный.

Когда врач заговорил, манера переводчика резко изменилась. Он сел прямее, и с его лица исчезла непринужденность, которую они с Чарли позволили себе при знакомстве. Было удивительно наблюдать, как он отодвинул себя на задний план, временно освобождая пространство для другого человека.

Итак, Чарли, расскажи мне, что происходит?

Врач удивленно уставился на переводчика, когда тот задал его вопрос на жестовом языке.

Я чувствую какое‐то ж-у-ж-ж-а-н-и-е в голове, – сказала Чарли.

Она следила за тем, как ее слова слетают с губ переводчика. Ее голос был укутан в его голос.

У меня болит голова.

Ты слышишь звуки так же, как раньше?

По-моему, хуже.

В каком смысле хуже?

Ну, нечетко.

Переводчик поерзал на стуле, поджал губы.

Как под водой? – передал он бестактный вопрос матери.

Не знаю. Я никогда не слышала звуки под водой.

После этого в течение нескольких секунд все молчали.

Хорошо, давайте проведем тесты.

Врач что‐то сказал в свой интерком; появился ассистент, и Чарли провели в звуковую кабину для обследования. Она поднимала руку в ответ на серию сигналов, повторяла слова, которые ей называли – “Бейсбол. Самолет”, – и пожимала плечами, когда они становились слишком неразборчивыми. Это было, наверное, самое идиотское упражнение, которое Чарли приходилось выполнять (а это говорило о многом). Какая разница, может ли она услышать сигнал, направленный прямо ей в голову в звуконепроницаемой кабине? Или различить одни и те же десять слов, которые они неизменно повторяли ей с тех самых пор, как она научилась ходить на горшок? Это было совсем не похоже на восприятие звуков в реальности, и результаты, как и следовало ожидать, были бесполезными.

_______ как раньше. _______ звуков немного ниже твоего обычного уровня.

Чего звуков? – спросила Чарли и посмотрела на врача.

ДИФ-ФЕ-РЕН-ЦИ-А-ЦИ-Я, – повторил он, театрально артикулируя губами.

Так он работает? – спросила мать.

Он никогда не работал!

Видимо, это и-з-н-о‐с. Провод выглядит слегка потертым. Мы можем заказать новый _______. Займет где‐то недели три.

Недели? Разве их не делают тут же, рядом?

Не спешите, – сказала Чарли. – Мне это не нужно.

Я вижу.

Переводчик перевел это спокойно, без намека на раздражение, но Чарли все равно возмутилась. Мать свирепо посмотрела на нее.

Чего вы от меня хотите, он сломан! – сказала Чарли вслух.

Вы можете продолжать носить этот, пока ждете. Администратор в _______ запишет вас на повторное обследование, но оно будет быстрым. Я _______ ваш новый ________, и дальше мы сможем все отрегулировать.

Чарли заставила переводчика продактилировать, а потом повторить жестами слова, которых она не знала, точно так же, как это делала директор Уотерс.

Регистратура. Перепрограммировать. Процессор.

Она повторила их несколько раз, закрепляя в памяти. Врач вернул ей процессор, и она снова прикрепила его к голове, наблюдая, как они с матерью обмениваются благодарностями (нет, это вам спасибо!). Уходя, переводчик подмигнул ей.

Как только они вышли из смотровой, Чарли резко ощутила, как ей не хватает жестового языка, – это было похоже на пустоту внутри. Она, наверное, никогда еще не понимала так много в разговоре с несколькими людьми сразу, причем на любом языке. К тому времени, когда ее записали на следующий прием, в этой пустоте накопилось раздражение, и, забыв, что это она должна показывать дорогу на парковку, Чарли пошла следом за матерью, которая так плохо ориентировалась в пространстве, что привела их не к тем лифтам. Они спустились в вестибюль, украшенный фотографиями улыбающихся детей, чудесным образом исцеленных, и каждый снимок был для нее как соль на рану. Выйдя на тротуар, Чарли сориентировалась и вывела их обратно к машине.

Эй, притормози на секунду, – сказала мать. – Не хочешь выпить кофе или чего‐нибудь еще?

Она указала на “Старбакс” на другой стороне улицы. Когда Чарли была маленькой, мать покупала ее сотрудничество с врачом обещанием мороженого, и теперь Чарли из принципа хотела отказаться от этого утешительного кофе, но мать выглядела искренне расстроенной, поэтому Чарли кивнула, и они перебежали улицу, не потрудившись найти переход.

Она окинула взглядом череду магазинов – фастфуды, салоны сотовой связи, магазин “Все по доллару”, товары для дома. В Северо-Восточном Колсоне они обычно не задерживались и из больницы выезжали сразу на шоссе. Чарли часто мечтала переехать в большой город, куда‐нибудь с прекрасным видом на что‐то более живописное, чем медлительная бурая река Огайо. В первую очередь ей хотелось найти место, где она могла бы затеряться. Здесь люди на улице иногда странно косились на аппарат у нее на голове, что смущало ее почти так же сильно, как и ее мать. Но в таком городе, как Нью-Йорк, никому не было бы дела ни до провода, торчащего из ее волос, ни до ее искаженного голоса, особенно если рядом ходят куда более интересные люди – художники, модели, знаменитости, голые ковбои[5]5
  “Голым ковбоем” называет себя уличный музыкант Роберт Джон Берк, который выступает на Таймс-сквер в одних трусах, ковбойской шляпе и сапогах.


[Закрыть] и жутковатые персонажи из “Улицы Сезам”. Анонимность – вот чего хочется больше всего, подумала она, когда они вошли в “Старбакс”.

Хотя теоретически Чарли была не против выпить кофе, его вкус она все равно не любила, поэтому заказала фраппучино в надежде, что лед и сахар перебьют горечь, и встала у стойки, рассеянно дактилируя названия напитков из меню, пока они ждали.

Получив заказ, они сели за маленький столик у окна.

У тебя вот это вот, – и мать Чарли покрутила рукой в воздухе, – хорошо получается.

У нее был особый талант к двусмысленным комплиментам. Чарли видела, как она сражала наповал своих знакомых на вечеринках для элиты, будто Серена Уильямс на “Уимблдоне”.

Жестовый язык, – сказала Чарли.

Да, хорошо.

АЖЯ.

Послушай, я понимаю, почему ты расстроена.

Ну спасибо.

Но подумай логически. Все же могло сложиться по‐другому.

В смысле? – Чарли принялась тыкать в кубики льда в своем стакане.

Мы ставили тебе имплант не для того, чтоб над тобой издеваться. Предполагалось, что он поможет. Он мог бы сработать.

Чарли кивнула и стала яростно жевать трубочку. Этот разговор повторялся из раза в раз. И где‐то в глубине души Чарли знала, что мать хочет как лучше. Но так получилось, что имплант не оправдал возложенных на него надежд: проблемы возникали одна за другой. И теперь придется начинать все сначала – новый процессор, опять все та же тягомотина с настройкой и сопутствующая головная боль – и все потому, что ее мать не может отказаться от этой идеи. Бороться не было никакого смысла. Она еще два года будет собственностью родителей, куклой вуду, с помощью которой они пытаются избавиться от своих невзгод. Она резко отодвинула стул и вышла на улицу. Шла она обратно к машине, но ей хотелось хоть немного отдохнуть от матери.

Врач говорил, эти провода все время изнашиваются, – сказала мать, когда они обе сели в машину. – Может, с новым процессором что‐то изменится.

Чарли ничего не ответила: в этот момент они выезжали из Колсона, и она смотрела в окно на проплывающий мимо “Эдж Байоникс”. На этом заводе производили все виды протезов, включая компоненты для КИ, – возможно, прямо в эту секунду там отливали ее новый процессор. Чарли иногда думала, что соседство завода с их домом – это своего рода знак, и задавалась вопросом, не считает ли так же и ее мать, не видит ли она счастливую случайность в том, что сама Чарли всегда воспринимала как нависшую над ней угрозу. Название “Эдж Байоникс” было написано заглавными темно-синими буквами, но под ним все еще можно было разглядеть след логотипа “Гудиер”: кирпич там остался ярко-красным и чистым из‐за того, что долгие годы его прикрывали огромные наклонные буквы из листового металла. Какие еще маленькие города постигла подобная участь, когда “Эдж” облекал в плоть скелеты старых складов и промышленных предприятий, вселяя сияющую надежду на новое будущее?

Она взглянула на мать, которая решительно смотрела на дорогу перед собой. Они ехали по шоссе, городская застройка быстро сменилась таунхаусами и жилыми комплексами.

Не забудь отвезти меня обратно в школу, – сказала Чарли.

Я знаю.

Это третий съезд.

Я знаю.

Налево.

Хватит, Чарли. Я умею водить машину.

Мать поправила солнечные очки и потерла переносицу. Чарли ковыряла заусенец и думала, как несправедливо быть глухой и все равно мучиться от неловкого молчания.

Я думала, ты будешь рада, что я участвую в спектакле, – сказала она через некоторое время.

С чего ты взяла, что я не рада? – сказала мать.

Остин провел выходные дома, разрываясь между любовью к сестре и все возрастающим разочарованием в отце, который, как он видел, составлял плейлисты детских песен на телефоне и шептал Скайлар что‐то, когда укачивал ее. Остин злился и увеличивал громкость телевизора настолько, насколько это было возможно. Скай плакала.

Мама, которой удалось в разговоре по видеофону со своими родителями обойти тему слуха Скайлар, теперь по‐своему нервничала перед их неминуемым приездом – пыталась готовить, хотя ей, конечно, надо было отдыхать.

Если постоянно открывать духовку, эта птица никогда не приготовится, – сказал отец.

Отлично, ужин отменяется! – сказала она.

Пожалуйста, сядь посиди. Ужином займется Остин.

Отец указал на банки с зеленой фасолью на кухонной стойке. Остин провернул в одной из них открывалку, думая, сможет ли когда‐нибудь Скайлар объяснить ему, какой звук получается при прокалывании металла. Он гадал, есть ли у мамы план, как сказать бабушке с дедушкой. Гадал, расстроена ли она. Но, несмотря на всю интимность их общего языка и на ту эмоциональную пуповину, которую Остин все еще часто ощущал между ними – мать и сын, связанные тишиной, – он не мог заставить себя спросить ее. Так что он просто высыпал фасоль в кастрюлю и отнес банки в мусорное ведро в гараже.

Он увидел, как бабушка с дедушкой подъезжают к дому, и подумал: может, выложить им все и покончить с этим? Но они увидели его и вышли из машины такие счастливые – сияющие улыбки искусственных зубов, удушающие объятия от дедушки Уиллиса и приторные, надушенные от бабушки Лорны, – что малодушие быстро одержало верх. Конечно, мама лучше знает, как это преподнести.

Вышло так, что Скайлар сообщила новость сама. Остин, которому было поручено достать из машины подарки, купленные бабушкой и дедушкой для внучки, хлопнул дверью, и Скайлар поморщилась и заплакала. Бабушка Лорна сразу заметила. Она родилась в слышащей семье, присматривала за своими братьями и сестрами, когда они были детьми, и все это время несла в себе их частичку, генетическую бомбу замедленного действия, которая, как она знала, рано или поздно должна была рвануть. После рождения Остина она немного расслабилась, и в течение пятнадцати лет ее дочь больше не искушала ни судьбу, ни решетки Пеннета, чтобы выявить еще одну вариацию семейной ДНК. Однако теперь Лорна бросила на Остина и его мать понимающий взгляд, который они не могли не заметить.

Дедушка Уиллис, наоборот, никогда не имел дела со слышащими младенцами и ни о чем не догадался, хотя через минуту даже он понял, что с остальными что‐то не так.

Что случилось?

Слышащая, – ответила бабушка Лорна и указала на Скай.

Кроме шуток?

Мать Остина кивнула. Остин внутренне приготовился. Но дедушка Уиллис только склонился над кроваткой.

Поздравляю, С-к-а-й, – сказал он. – Тебе будет легче жить.

Потом он вышел на улицу и выкурил две сигареты одну за другой, и никто из них не говорил об этом до конца вечера.

Улегшись в постель, Остин наконец открыл сообщение от новенькой: она спрашивала, как у него дела. Всего несколько дней назад это бы его обрадовало, но теперь он не мог заставить себя ответить или просто извиниться за то, что не ответил, хотя сообщение пришло еще вчера. Что он мог написать в свое оправдание? Что раньше он считал свою жизнь идеальной, но теперь, когда у него появилась слышащая сестра, это вдруг оказалось не так? Он вспомнил о Габриэлле, начал было писать ей, но передумал. Даже если бы она поняла, как важна для него их наследственная глухота, поговорить он хотел не с ней. В конце концов он не написал ни той, ни другой, поставил телефон на зарядку, достал учебник химии и заснул за домашним заданием от Сайбек.

В понедельник отец отвез Остина в школу. Утро тянулось очень долго. Остин так и не ответил Чарли, но ему не терпелось ее увидеть, и поэтому он расстроился, когда она не пришла на обед.

Он не мог заставить себя рассказать друзьям, что Скайлар слышащая, хотя сам не до конца понимал, чего боится. Ни для кого не секрет, что именно история его семьи сделала его популярным или как минимум стала той причиной, по которой все в кампусе его знали, но неужели он правда думает, что нравится людям только поэтому? Он ходил рассеянным весь день и страшно разозлился, обнаружив, что забыл домашнее задание для Сайбек дома на кровати, хотя знал, что отец на этой неделе, скорее всего, приедет в кампус по работе и привезет тетрадь, если его попросить. Весь день насмарку. Вернувшись к себе в комнату, он так толкнул дверь, что она широко распахнулась и ударилась о спинку стула Элиота. Хотя Остин ушел из корпуса старшей школы одним из первых, Элиот все равно опередил его и теперь, развалившись на кровати, тыкал в телефон.

Привет. – Элиот помахал ему, не поднимая глаз.

Остин плюхнулся на свою кровать, но никак не мог успокоиться. Он посмотрел на голую стену напротив, на пачку сигарет на тумбочке Элиота. Тот даже не потрудился ее спрятать, и это раздражало – если бы в общежитии провели внезапную проверку, у них обоих были бы неприятности. Хотя, конечно, проверки проводили каждый вечер в одно и то же время, это не то чтобы бином Ньютона. Остин встал, осмотрел пачку и вытащил из нее сигарету.

Можно взять? – спросил он.

Прежде чем Элиот успел ответить, он засунул сигарету за ухо, как в кино.

Бери.

Спасибо.

Ты куда?

На улицу.

О-к, красава.

Заткнись, – сказал Остин.

Он распахнул окно, спрыгнул вниз и пролез через живую изгородь.