Текст книги "Анатомия скандала"

Глава 7

Кейт

9 декабря 2016 года

Вечер пятницы. В приподнятом настроении я шла в гости к старой подруге. Эли живет в эдвардианском, с эркерами, доме на маленькой улочке в западной части Лондона. Прошла неделя с того дня, как Брайан вручил мне первые документы по делу Уайтхауса, и я до сих пор вне себя от волнения при мысли о том, что это дело будет слушаться в суде.

– О-о-о, какая ты возбужденная! Рождество? Или дело выиграла? – Эли поцеловала меня в щеку, принимая бутылку охлажденного просекко и букет цветов.

– Нет, только что поручили интересное дело, – объяснила я, идя за ней по коридору мимо целого леса пальто. Ноздри защекотал запах лазаньи – лук, чеснок, мясо со сладкой корочкой, – распространявшийся из тесной кухоньки в глубине дома.

Жизнь вокруг била ключом: старший ребенок шарил в буфете («А если я кушать хочу?»), вторая громко и без интереса играла на пианино, спотыкаясь на одном и том же пассаже, но и не думая его отрабатывать, и только младший, семилетний Джоэль, мой крестник, сидел тихо, занятый «Лего», который я принесла в надежде обеспечить часок спокойной беседы с его мамой. Однако уже через пятнадцать минут Джоэль почти закончил собирать конструктор – видимо, я выбрала слишком легкую модель.

Отодвинув вчерашнюю «Гардиан», Эли поставила передо мной чашку чая. У нее очень много дел, впрочем, как и всегда: четыре дня в неделю ведет уроки в школе, растит троих детей от семи до тринадцати лет и заботится о муже, Эде. Вот уж кому не приходится подчеркивать свою занятость, и это меня отчего-то обижает, будто жизнь Эли более насыщенная, чем моя. Материнство, брак и работа – пусть и не такая высокооплачиваемая, как моя, – отнимают у Эли столько сил, что к пятнице она, пожалуй, меньше всего расположена слушать о моих победах и тем более о моих проблемах. Видеть меня подруга, конечно, рада, но легко обошлась бы и без нашей встречи в конце долгой недели.

Вслух Эли этого, конечно, не скажет и не подаст виду, но я замечаю взгляд, брошенный на мою новую сумку – большую, из прекрасной твердой кожи, угадываю крайнюю усталость, тенью ложащуюся на лицо подруги и просачивающуюся наружу, когда Эли наконец присаживается к столу, шумно выдохнув – будто мячик спустили, – и, поморщившись, быстрыми, резкими движениями собирает волосы в хвост. Хроническую усталость выдают даже волосы – пронизанные седыми нитями светло-каштановые пряди, у которых давно пора подкрасить корни. На лбу между невыщипанными бровями залегли две глубокие морщины.

– Красивые очки. Новые? – спросила я, стараясь сделать ей приятное.

– Эти? – Эли сдернула очки, посмотрела на них будто впервые – одна из дужек погнута, стекла мутные – резко надела их на нос и посмотрела на меня с иронией и вызовом: – Им сто лет!

– Ты же ненавидела очки?

С подросткового возраста и до тридцати с лишним лет Эли носила только контактные линзы, считая очень гламурным надевать их без зеркала, балансируя крошечным прозрачным диском на кончике указательного пальца.

– Да? – Эли улыбнулась. – Очки дешевле, да и проще с ними… – Она пожала плечами, не желая озвучивать очевидное: у нее нет времени на себя, она уже и не помнит, что когда-то привлекала взгляды – стройная, светловолосая, уверенная в себе, в отличие от меня, скромной толстушки. Галерея образов прежних Кейт и Эли в разных физических воплощениях, наслаивающихся друг на друга, промелькнула передо мной, как сменные платьица на бумажных куклах.

– Ну что, как поживаешь? – Эли задрала очки на макушку и отодвинула оказавшиеся на столе детальки «Лего».

Мне показалось, что на самом деле ответ ей неинтересен: Эли прислушивалась к шипению лазаньи в духовке, думала о школьной форме, ворохом лежавшей на полу у стиральной машины, и о том, чтобы переложить первую, выстиранную партию в сушилку, с тяжелой размеренностью вращавшуюся глухими толчками.

– Я сказала – без перекусов! – Вскочив, Эли захлопнула дверцу нижнего шкафчика, где потихоньку шарил старший из ее сыновей, вечно голодный десятилетний Олли. – Через десять минут будем ужинать!

– Но я есть хочу! – топнул ногой мальчишка и выбежал из кухни – в нем явно играл тестостерон.

– Извини, – улыбнулась Эли и снова присела. – Здесь нормально не поговоришь.

Тут же в кухню расслабленной походкой вошла Пиппа, старшая, и, гибкая, как кошка, облокотилась о спинку моего стула.

– А о чем вы говорите?

– Выйди отсюда. Все марш в комнату! – раздраженно повысила голос Эли. – Дадите вы мне спокойно поговорить с подругой десять минут!

– Но, мама… – запротестовал ошеломленный Джоэль, когда его бесцеремонно выставили из кухни.

Его старшая сестра выпрямилась и вышла, нарочно виляя бедрами как модель. Я проводила взглядом эту девушку-ребенка, невольно восхищаясь ее расцветающей красотой и страшась того, что может готовить ей будущее.

– Так-то лучше. – Эли отпила чая и удовлетворенно вздохнула.

Интересно, почему мы не пьем просекко? Сегодня же пятница. В свое время мы бы уже три четверти бутылки уговорили. Но Эли убрала вино в холодильник. Я отпила чая – слишком крепкий, Эли никогда не умела заваривать, как я люблю, – дотянулась до огромного пакета молока у раковины и разбавила чай молоком.

– Так что ты говорила о новом деле?

Стало быть, ей все-таки интересно? У меня даже улучшилось настроение, но в душе тут же шевельнулось дурное предчувствие.

– Дело обещает стать громким. Изнасилование. Фигурант – весьма высокопоставленное лицо.

– Ну-ка, ну-ка?

Я замялась. Меня так и подмывало чуть-чуть приоткрыть завесу – не углубляться в подробности, а просто назвать имя.

– Я не имею права об этом говорить. – Я подавила искушение посекретничать.

На лице Эли появилось выражение: «А, ну-ну, раз тебе так больше нравится». Она еле слышно огорченно выдохнула. Между нами стремительно росло отчуждение, мы не успели побыть, как раньше, лучшими подругами и сплетницами.

– Джеймс Уайтхаус, – нарушила я собственные правила, торопясь вернуть дружескую близость. К тому же мне хотелось посмотреть на реакцию Эли.

Голубые глаза подруги полезли из орбит. В эту секунду все ее внимание принадлежало мне – Эли забыла обо всем на свете.

– Министр?!

Я кивнула.

– И ты будешь поддерживать обвинение?

– Да. – Я округлила глаза. Самой до сих пор не верится.

Эли длинно выдохнула. Я приготовилась к неизбежным вопросам.

– Думаешь, он виновен?

– Королевская уголовная прокуратура считает, что существуют веские основания для возбуждения дела.

– Это не одно и то же. – Эли покачала головой.

Сморщив нос, я выдала стандартный ответ:

– Он утверждает, что невиновен, но, по мнению прокуратуры, доказательств для обвинительного вердикта достаточно, и я приложу все усилия, чтобы убедить в этом присяжных.

Эли резко встала, рывком открыла ящик и начала набирать шесть ножей и шесть вилок. Бутылочки для масла и уксуса она держала в другой руке, как пару маракасов. Обернувшись, она задвинула ящик бедром.

Может, ей неприятен мой юридический жаргон и манера вещать, как в суде? Но мне трудно, обсуждая дело, переключиться на разговорный язык, как трудно и оставить мою юридическую въедливость и привычку к перекрестному допросу, когда я начинаю что-то доказывать. Эли явно не в духе – она упорно избегает моего взгляда, поджимает губы, будто сдерживается, чтобы промолчать. Но подруга скорее о чем-то задумалась, чем злится.

– Я в это не верю. Да, я слышала о его интрижке, но считаю его порядочным человеком. Он хорошо справляется со своими обязанностями, лично посещает мусульманские общины и не относится ко всем мусульманам предвзято. К тому же он такой душка…

– Душка?!

Эли, смутившись, пожала плечами.

– Ну этого тори я бы не выгнала из постели.

Вот это поворот, подумала я.

– Он же совсем не твой тип!

Уайтхаус совершенно не похож на Эда, с которым Эли вместе чуть не с двадцати лет: сейчас ее муж превратился в солидного, лысеющего директора школы.

– Я считаю Уайтхауса красавцем, – откровенно сказала Эли, и я увидела, как нелегкое бремя, которое она тащит по жизни – обязанности жены, матери, учительницы начальных классов, – разом спало с ее плеч после этого неожиданного признания. На мгновенье нам снова стало по восемнадцать: мы собираемся на студенческую вечеринку, болтая, кто из парней нам нравится.

Пожав плечами, я начала освобождать стол. От реакции Эли мне стало неуютно. Вот с чем предстоит столкнуться в суде: подсудимый склонит на свою сторону всех женщин-присяжных, да и некоторых мужчин, потому что такая внешность никого не оттолкнет. Точный подбородок, красиво очерченные скулы, зеленые глаза, высокий рост – и харизма, это редкое свойство, выделяющее Уайтхауса из общей массы. Полный набор качеств лидера. Прибавьте к этому обаяние, отпущенное ему в избытке, легкое, подкупающее обаяние, отличающее выпускников Итона. В таком обаянии окружающим чудится искренний интерес и неравнодушие. Перед этим трудно устоять – Оливия Литтон в этом уже убедилась. Я не сомневаюсь, что если посадить Уайтхауса на скамью подсудимых, а там он неизбежно и окажется, то он немедленно пустит в ход все свое обаяние как главный козырь.

– Что, несолидно с моей стороны очаровываться его внешностью, да?

– Да нет, при чем тут несолидно… Боюсь, это естественная реакция. От присяжных следует ожидать того же самого.

– Я все думаю о его бедняжке жене и детях – он же семейный человек! Наверное, поэтому мне трудно поверить в…

– О Эли, большинство насильников были знакомы своим жертвам. Это не негодяи с ножами, которые рыщут в темных переулках.

– Знаю. Тебе известно, что это я хорошо знаю. – Эли начала со стуком раскладывать на столе ножи и вилки.

– Ты мне еще расскажи, что не веришь в изнасилование в браке! – засмеялась я, желая скрыть огорчение и разочарование тем, что подруга верит в порядочность Уайтхауса.

– Ты несправедлива, Кейт. Так говорить нечестно.

В тесной кухне вдруг повеяло холодом. Эли стояла вся красная и потемневшими глазами смотрела на меня в упор. До меня вдруг дошло, что она не на шутку разозлилась.

– Я не хотела… умничать, – пошла я на попятный, чувствуя, как расширяется невидимая пропасть.

Трещина в наших отношениях появилась, когда я получила диплом с отличием, а Эли окончила колледж на слабые тройки, и расширилась после того, как она пошла работать в школу, а я – в адвокатуру. Подруга долго дулась на мое якобы интеллектуальное превосходство, однако иногда ее прорывало, и она тоже разражалась страстной речью о феминизме или гендерной политике, четко аргументируя свою порой весьма жесткую позицию. Неужели ее настолько изменил брак, материнство или просто возраст, сделав консервативной, не желающей верить, что мужчина приятной внешности – да что там, настоящий красавец – и к тому же представитель высшего общества способен на такое ужасное преступление? Все мы с годами смягчаемся, охотнее идем на компромиссы, меняем свое мнение, становимся не столь агрессивными, только вот я – исключение, особенно когда речь идет об изнасиловании.

Мне было обидно, но вымещать обиду на Эли было бы несправедливо. Это дело – и вполне вероятная перспектива того, что Джеймс Уайтхаус избежит наказания, – подействовало на меня неожиданно сильно. Несмотря на клокочущую в душе ярость, я умею эмоционально отстраняться. В редких случаях, когда я проигрываю дело, мне не дает покоя не только собственное поражение, но и последствия такого вердикта для истиц – женщин, чья манера одеваться, отношение к алкоголю и половое поведение изучались в суде чуть ли не под лупой, будто мы были какие-то озабоченные читатели таблоидов, но чей рассказ в итоге не получил доверия.

Обычно я легко оправляюсь после поражений: утренние пробежки, неразбавленный джин. Еще хорошо помогает, когда так загрузишь себя работой, что не остается времени на жалость к себе. Я представила доказательства, жюри приняло решение – все, живем дальше. Так я всегда себе говорю и обычно верю.

Но на этот раз меня задело за живое. И шансов у нас мало: обвиняемый и жертва состояли в отношениях, совсем как Тед Батлер и Стейси Гиббонс. Правда, семейного у Уайтхауса с Литтон было маловато, интрижка в основном проходила на работе – в лифтах, на офисных столах, за бутылкой «Вдовы Клико» в гостиницах и у Оливии дома. Некоторые показания позволяют предположить у Уайтхауса тягу к насилию, кроющуюся под обаятельной наружностью. Напрашивается вывод, что он со своим полнейшим пренебрежением к чувствам любовницы и обостренным ощущением собственных прав – обычный социопат.

Я не могу говорить об этом с Эли, не имею права раскрывать ей содержание показаний Оливии, детали случившегося. И дело не в профессиональной этике или в недоверии к подруге – мне претит расписываться в собственном бессилии: судебный процесс над этим высокопоставленным, харизматичным, пользующимся доверием человеком выиграть почти невозможно. Или мне не по себе оттого, что я теряю объективность, в которой никто никогда не мог усомниться?

– Давай не будем ссориться. – Моя замечательная подруга протянула мне бокал вина.

Предложение мира я приняла с благодарностью.

– Иди сюда. – Она раскрыла объятия с почти материнской нежностью.

Я порывисто обняла Эли, почувствовав исходящее от нее тепло и все ее маленькое мягкое тело, прижатое к моему, высокому и сухопарому.

– Не знаю, справлюсь я или нет, – призналась я Эли в макушку.

– Не говори ерунды.

– Вряд ли я добьюсь обвинительного вердикта. – Я отодвинулась, стыдясь своего признания.

– Ну это решать присяжным, ты же так всегда говоришь?

– Да. – От этой мысли мне стало совсем тоскливо.

– Это не дело, а настоящая головная боль. – Эли отпила вина. – У них была интрижка, и дамочка побежала в газеты, когда он дал ей отставку, выбрав все-таки свою жену и детей. Какая она тебе жертва? Она просто мстит!

– Это не значит, что она не была изнасилована, – ответила я сдавленным от злости голосом. Хорошо, что Эли не видела мои руки – кулаки сжались сами собой.

Глава 8

Холли

3 октября 1992 года

Холли будто попала на съемочную площадку или в детективный сериал «Морс» – такой вид открывался из сводчатых окон: золотой прямоугольник с ярко-синим небом и куполом библиотеки, как на буклетах колледжа и открытках с видами Оксфорда, которых она накупила, когда приезжала на собеседование. Камера Рэдклиффа, или Рэд-Кэм, как Холли, наверное, вскоре будет ее называть. Восемнадцатый век, культовое здание. Не столько «дремлющий шпиль»[5]5
  Прозвище Оксфорда – Город дремлющих шпилей.


[Закрыть], сколько солонка медового цвета. Библиотеку ежегодно фотографируют десятки тысяч туристов, а она сейчас видит ее из своего окна.

Ей даже не верилось, что она в своей комнате – даже в двух комнатах, потому что у нее «двушка»: просторная гостиная-кабинет, обшитая дубовыми панелями, с потертым кожаным диваном и огромным письменным столом с семью выдвижными ящиками, а за перегородкой – маленькая спальня с узкой кроватью.

– Вы вытянули счастливый жребий, – заметил портье, передавая ей тяжелый ключ с бородкой. Так оно и было: при жеребьевке комнат Холли достался четырнадцатый номер, что означало комнату в самой старой части колледжа, постройки шестнадцатого века, а не конуру в более новых зданиях в стиле викторианской готики или во флигеле постройки 70-х на другом конце кампуса. Темная, в пятнах, лестница постанывала под ее шагами, разворачиваясь вверх крутыми неровными ступенями. Холли отметила, как они стерты в середине от многовековых хождений студентов. Открыв тяжелую дубовую дверь, заскрипевшую совсем как в сказках братьев Гримм, девушка чуть не закричала от радости.

– Не как дома, а? – отвлек ее голос отца. Пит Берри разглядывал оконную раму с широким деревянным подоконником. – По-моему, сквозняки здесь те еще. – Он сунул руки поглубже в карманы и зазвенел ключами от машины, покачиваясь на носках.

– Да, дома по-другому. – Холли проигнорировала его критику, любуясь солнечными часами на стене напротив, где смешивались голубой, белый, золотой и царственно-алый цвета. Дома у нее было полкомнаты, и ее сторона выглядела спартанской по сравнению с половиной младшей сестры Мэнди, заваленной косметикой «Риммель» и пластиковой бижутерией. А из окна виднелась бурая кирпичная стена соседнего дома, шиферная крыша и лес каминных труб, утыканных спутниковыми антеннами. И лоскут серого неба.

– Ну я, пожалуй, поеду. – Питу было неловко в этой обстановке – или в ее, Холли, присутствии.

Какой смысл играть роль заботливого отца, если шесть лет назад он исчез, бросив жену с двумя детьми? Он и сейчас приехал только потому, что у Холли набралось много багажа. Она уже пожалела, что не взяла с собой поменьше вещей: это позволило бы избежать необходимости поддерживать неловкую светскую беседу в «Ниссане-Микре», салон которой наполняло показное веселье Пита Берри – смесь гордости и плохо скрываемого раздражения и даже агрессивности.

Между ними стояли ее чемодан и рюкзак.

– Ну, пока, дочка. – Отец неловко шагнул к ней, раскрыв объятия. Холли стояла неподвижно. – Я тобой горжусь. – Пит Берри отодвинулся. – Ты, гляжу, в тупик не заедешь. – Работая автоинструктором, он часто так шутил.

– Нет, пожалуй. – Холли через силу улыбнулась.

– Будь умницей.

«Как ты?» – едва не съязвила Холли. Именно его донжуанство, маниакальная потребность соблазнять женщин, которых он учил водить, и удивительное везение в этом деле заставили его шесть лет назад бросить семью. Но Холли сдержалась.

– Постараюсь, – сказала она.

– Вот и хорошо. – Пит снова побренчал ключами в карманах, даже не предложив ей денег: у Холли полный грант на обучение, а у него с деньгами туго. А может, ему просто в голову не пришло. – Ну, я поехал.

Холли не предложила ему пообедать в каком-нибудь пабе или даже местном баре «Уимпи». Внизу ее ровесники выходили с родителями под осеннее солнышко – все в темно-синих блейзерах и красивых верблюжьих пальто с сияющими, отлично подстриженными, ухоженными волосами. Послышался взрыв звучного смеха: чей-то папа хохотал, откинув голову, обнимая за плечи сына. Какая-то мамаша, придерживая свою высокую светловолосую дочь за талию, вела ее к домику привратника мимо тележки, доверху нагруженной одинаковыми чемоданами. Эти семьи роднило неуловимое сходство: все высокие, стройные, хорошо одетые. Привилегированные. Казалось, юноши и девушки, приехавшие учиться в Оксфорд, чувствуют себя абсолютно непринужденно, их ничего не удивляет, будто так и надо.

Мысль выйти во двор в сопровождении Пита Берри с его громким смехом, черной кожаной курткой и брюшком, свисающим на пояс джинсов, претила Холли. Весь облик ее отца диссонировал с окружающей обстановкой.

– Да, – произнесла она с пересохшим горлом, подсознательно медля отпускать нечто привычное и знакомое, хотя умом и рада была бы отбросить это и забыть. – Пожалуй, так будет лучше.

* * *

Когда отец уехал, Холли успокоилась – вернее, попыталась успокоиться. Она легла на кровать – еще незастеленную, этим она займется через минуту, – и уставилась в потолок, но тут же вскочила, не в силах оставаться на одном месте. Внутри все дрожало от волнения. Не решаясь выйти во двор, на солнце, она сказала себе, что пока сориентируется в корпусе, найдет туалет – второкурсница, водившая их по общежитию, сказала, что он наверху, – и посмотрит на соседей. Поднимаясь по лестнице, в обшитой панелями стене Холли увидела нишу, где помещались частично срезанный буфет и маленький холодильник. Холли заглянула внутрь. Молока нет, зато на проволочных подставках три бутылки с золотыми этикетками и толстыми пробками, прочно удерживаемыми проволочными намордниками. Холли, ни разу в жизни не державшая в руках такой бутылки, сразу догадалась, что это шампанское.

На верхней площадке открылась дверь, из нее высунулась голова с шапкой рыжих кудрей. Парень, скорее даже молодой мужчина, смотрел на Холли с ленивым благодушием.

– Тыришь мои запасы? – В его голосе слышалась солидность.

– Нет, что ты! – Холли смущенно выпрямилась, будто ее поймали с поличным.

– Нед Иддслей-Флайт. – Рыжий протянул руку.

Растерявшись, Холли поднялась по оставшимся ступеням и пожала ему руку.

– Политическая философия и политэкономия, третий курс. Ты где училась?

– В Ливерпуле, – удивленно ответила Холли.

Нед поднял бровь.

– Я имел в виду, в какой школе? – Он подождал ответа. – Я, например, в Итоне.

Холли стало смешно: парень, должно быть, шутит.

– Да ладно? – сказала она и сразу возненавидела себя за то, что не нашлась с хлестким ответом, который поставил бы рыжего на место.

– А что такого? – хмыкнул он.

Он произносил слова иначе, не так как она с ее гортанной интонацией, подскакивавшей вверх на первом слоге. Холли вдруг поняла, что от привычной манеры речи придется избавляться. Изысканно растянутые гласные рыжего неслышным эхом заполнили паузу, пока Холли придумывала, что бы такое сказать.

– Неважно, – спас положение рыжий. – Как тебя зовут, дорогая соседка?

– Холли, – ответила девушка, внутренне готовясь к неизбежному. – Холли Берри[6]6
  Холли Берри (holly berry) – остролист (англ.).


[Закрыть].

– Это шутка?

– Нет. – Холли привыкла к такой реакции. У нее всегда было наготове неловкое объяснение: – Я была зачата в Сочельник, ну и отец проявил чувство юмора. Своеобразное.

Улыбка рыжего стала шире, и он откинул голову назад, совсем как тот папаша во дворе корпуса. Может, Холли этого Неда и видела?

– Да, такое не забудешь. Холли Берри! А ты колючая?

– Бываю иногда. – Он что, не придумал ничего менее примитивного? У нее за плечами детство, полное насмешек, но сейчас язык точно прирос к глотке, не в силах парировать. У Холли запылали щеки и даже шея, а неловкая пауза все длилась, подчеркивая ее неотесанность. Нужно срочно что-то сказать, чтобы стереть усмешку с его лица.

Рыжий снова улыбнулся ленивой улыбкой человека, у ног которого лежит весь мир. А ведь он вовсе не был так уж хорош собой. Мэнди – младшая сестра была куда опытнее Холли – на него бы и не взглянула из-за рыжей растрепанной шевелюры. Ей нравилось, когда ее мужчины – она встречалась именно с мужчинами, а не с парнями, – выглядели аккуратно. Впрочем, Мэнди никогда и не подала бы заявления в Оксфорд. «Что я забыла в этом снобистском универе?» – прохаживалась она по выбору Холли, которую тоже считала снобом. Мэнди решила ехать в Манчестер и уже поступила на факультет бизнеса и предпринимательства в местный колледж, куда принимали с семнадцати лет. Изучать английский – «книжки читать» – пустая трата времени; куда лучше начать побыстрее зарабатывать или стажироваться по профессии, которая гарантированно принесет деньги в будущем.

Холли деньги не заботили. Она пошла на английскую литературу, потому что этот предмет давался ей лучше всего.

– Блестяще, – сказала учительница после экзамена на аттестат зрелости и рекомендовала матери Холли, чтобы девочка подавала заявление в Оксфорд. – Мои коллеги начинают понимать важность диверсификации в наборе студентов. Я считаю, что у Холли есть шанс, – заверила миссис Торогуд.

Холли попала в тот самый колледж, о котором мечтала: в рекламных буклетах он был самым красивым и находился ближе всего к центру кампуса и библиотекам. Холли сознавала, что процент первокурсников из рядовых школ будет незначительным, но ей и в голову не приходило, что она может встретить выпускника Итона! Об Итоне она, конечно, слышала, но очень абстрактно, примерно как о палате общин или Букингемском дворце. И вдруг она в одном общежитии с выпускником Итона! Холли вдруг захотелось компании попроще, как она сама. Хотя девушка и порывалась забыть свою прежнюю жизнь, на первый порах ей не обойтись без чего-то привычного.

– А по этой лестнице еще кто-нибудь живет? – спросила она.

* * *

Как выяснилось, Элисон Джессоп жила в другой части общежития, и специальность у нее была не английская литература, но Холли потянуло к ней, как железные опилки к магниту. Вначале ее внимание привлек смех Элисон: теплый, добродушный и неожиданно густой для такой миниатюрной миловидной девушки, откидывавшей назад волосы движением головы и лучезарно улыбавшейся в столовой парню, сидевшему через два ряда темных столов. Над Элисон висели тяжелые холсты в рамах – портреты знаменитых выпускников: архиепископ Кентерберийский, премьер-министр Великобритании, лауреат Нобелевской премии по литературе, актер, – а справа и слева от нее сидели серьезные мальчики (тоже с математического факультета, как позднее узнала Холли), бледные, прыщавые, с жидкими сальными волосами завсегдатаев библиотек. Элисон, с ее гортанным смехом и неоново-розовой кофточкой под короткой черной мантией, казалась взрывом красок, оазисом гламура среди темных деревянных панелей сумрачного зала, освещенного мигающими светильниками.

Акцент уроженки Лидса у Элисон был менее заметен, чем у Холли, – так, усредненный северный на слух соучеников-южан с их ленивой гнусавостью, резким «р» и звуком «эй», который они тянули тепло и снисходительно, а Холли и Элисон произносили коротко и плоско. Элисон окончила частную школу и могла бы стать в Оксфорде своей, но она намеренно подчеркивала свое северное происхождение, не считая его позорным клеймом, в отличие от Холли. «А где же тут пирог с подли-и-ивой?» – тянула она в очереди в столовой с утрированными интонациями любительницы голубей и набрасывалась на еду с такой решимостью, что невольно думалось: такая и на жизнь в Оксфорде набросится с тем же аппетитом.

Это должно было бесить – и бесило бы, будь Элисон синим чулком или коротко стриженной толстушкой, как Холли, но она была просто создана для коктейльных платьев. У Эли было ангельское личико сердечком, большие голубые глаза и чувственные, четко очерченные губы, в которых часто виднелась незажженная сигарета, а мятая пачка лежала в заднем кармане.

Специальность Элисон тоже должна была намекать на занудство характера, но противоречия, из которых была соткана эта девушка – милое личико и дерзкий смех, скучный, сложный предмет и жизнерадостная натура, – интриговали и пленяли. Элисон тоже прониклась к Холли симпатией.

– Черт, ну вот я тебя и нашла, – заявила она в первый же вечер со страстностью, характерной для знакомств первой недели – альянсов, из которых многие не могут выпутаться весь семестр, а то и курс, и осушила стакан разбавленного сидром пива с черносмородиновым ликером. – Ну что, выпьем еще?

С Элисон Оксфорд начал казаться Холли терпимее – по крайней мере, по части общения: академическая сторона вообще не представляла для нее трудности. В первом семестре они изучали средневековую литературу и викторианских авторов, по одному в неделю: Харди, Элиот, Патер, сестры Бронте – Шарлотта и Эмили, Теннисон, Браунинг, Уайльд, Диккенс (на последнего отвели две недели, снизойдя к объему его творчества).

Прочесть книги, непонятно как ускользнувшие от всю жизнь жадно читавшей Холли, было несложно – они имелись в библиотеке. Так же легко оказалось и овладеть наукой писать сочинения, потому что Холли была организованной и дисциплинированной, много работала и устанавливала для себя реалистичный срок, когда садиться за еженедельное сочинение (в восемь вечера накануне коллоквиума, который шел первой парой на следующий день). Она занималась с не свойственными ее возрасту ответственностью и зрелостью, появившимися у нее еще в школе, где ровесники ее игнорировали и книги стали единственным убежищем от непрекращающихся издевательств. Но стать своей в Оксфорде оказалось задачей куда более сложной.

Острота вопроса поубавилась с появлением Элисон, которую Холли побаивалась бы, не будь они землячками. Йоркшир и Мерсисайд, сливаясь в один сплошной непонятный «суро-о-овый» север, делали Элисон и Холли двумя белыми воронами в единообразной черной стае. Конечно, не только они выделялись из массы общительных южан – выпускников частных школ: на их потоке был и открытый гомосексуалист, который в конце первого курса уехал жить в Бристоль, и азиат с математического, выделявшийся по естественным причинам. Эти белые вороны держались особняком и не общались с теми, кто бегал из библиотек в бары, из баров в комнаты, с семинаров в столовую или во двор холодными лунными ночами. Они появлялись, чтобы похлопать глазами на экзаменах, но в остальном жили в параллельной вселенной – в компьютерном классе, где находили себе друзей из других университетов на интернет-форумах.

Холли и Элисон от них отличались. Во-первых, девушки в «мужском монастыре» автоматически вызывали к себе повышенный интерес. Во-вторых, они вовсе не были социально неадаптированными – во всяком случае, Эли. И вместе с эксцентричной, остроумной, горластой подругой Холли какое-то время удавалось участвовать в студенческой жизни, держась за фалды Элисон.

В конце первой недели, называемой отчего-то нулевой, шум из бара в подвале распространился по всему общежитию. Густой утробный мужской смех смешивался с визгливым и делано веселым хохотом девиц, пытавшихся вписаться в коллектив.

Конденсат буквально стекал по ступеням: в тесном зальчике дышали более восьмидесяти студентов. Холли проталкивалась сквозь толпу вслед за Элисон, когда ее нечаянно прижали к мокрой спине молодого человека. Футболка на нем промокла от пота, а ягодицы, обтянутые джинсами, показались горячими даже через одежду.

– Два «Змеиных укуса» с ликером, – сказала Эли бармену, небритому красавцу-третьекурснику. Запустив пальцы в вырез кофточки, она выудила из лифчика смятую банкноту в пять фунтов, а три фунта сдачи затолкала в карман джинсов.

Нижний слой коктейля оказался приторным и липким – к горлу Холли подкатывал противный комок, когда она пробиралась в плотной массе пульсирующих тел. Общий разговор то стихал, то оживлялся и тогда усиливался до крика. В углу бара висел табачный дым, колечками вылетавший изо рта Неда Иддслея-Флайта, приветствовавшего Холли ироническим кивком, и других одинаково одетых третьекурсников – рубашки с подвернутыми манжетами и приспущенные джинсы, над поясом которых виднеется резинка трусов от «Кельвин Кляйн». Волосатое запястье Неда было обвязано тесемкой.

Девушки протолкались в самый дальний угол бара, за бильярдный стол. Время было позднее, бар уже закрывался. Холли рвалась поработать в библиотеке, но Элисон, озадаченная поведением подруги («Незачем быть такой зубрилкой»), затащила ее сюда. В этом темном углу пили, наверное, уже несколько часов. Холли поскользнулась на разлитом сидре, гулко задела бедром темный деревянный стол и сконфузилась, когда кто-то схватил ее под локоть и помог восстановить равновесие, небрежно приобняв за талию.

– Да это малютка первокурсница! Куда спешишь? – прокричал парень ей в ухо.

Холли почувствовала, как напряглось ее тело от мимолетного прикосновения. Студент не имел в виду ничего такого, но все равно это было неожиданно. Холли сразу вспомнилась фраза «Трахни первокурсницу», гудевшая в столовой, когда второкурсники оценивали новеньких. Холли покосилась на парня: что это он задумал? Но он уже отпустил ее и, запрокинув голову, залпом пил пиво из пинтовой кружки. Его кадык двигался вверх-вниз, золотистая жидкость лилась в горло, а Холли смотрела как завороженная, не в силах забыть прикосновение его пальцев.