Текст книги "Когда вся ночь опустится на нет"

Саша Ирбе
Когда вся ночь опустится на нет. Избранные стихи

© Текст Саша Ирбе

© Оформление, ООО «Издательство «АСТ», 2020

А бабушка все пела

 
Был жаркий день… А бабушка все пела,
на дольний мир раскинув два крыла.
Она впервые пела как хотела.
Она впервые пела как могла.
 
 
Шутила дочь: «С ума сошла старуха!
И голос-то совсем уже не тот!
Вчера божилась, что не слышит ухо.
Сегодня, вон!.. Расселась и поет!»
 
 
И муж ворчал: «Ну, дескать, ты распелась!
Здоровье, что ли, мать, побереги!»
А самому сказать ему хотелось:
«Хоть отмерли у бабы две ноги,
 
 
а как поет!.. И хороша, как прежде!»
И, покурить пристроясь у крыльца,
он замечал и красоту, и нежность
ее тоской изрытого лица.
 
 
Она же пела все верней, все проще.
И, точно бусы, звуки из груди
выстраивались в те леса и рощи,
которые остались позади.
 
 
И слушал куст морошки и клубники,
плетень, обнявши яблоню слегка.
И солнечные блики, блики, блики
все больше заполняли облака.
____________
 
 
Закат алел… А бабушка все пела…
Дочь мылась в бане… Муж готовил щи…
А песня, точно ласточка, летела,
искрилась, точно пламя от свечи.
 
 
Теперь в саду один остался – мальчик,
песочный замок строивший впотьмах.
Он чудным был смятением охвачен.
Он растворялся в звуках и в мечтах.
 
 
То шел в огонь, плечо подставив другу,
то на корабль пиратский залезал,
то в цирке мчал на лошади по кругу,
то на ракете к звездам улетал.
____________
 
 
Закат погас… А бабушка все пела…
Еще поет!.. Уже прошли года!..
Поет легко, свободно, неумело,
через озера, горы, города.
 
 
И двор затих… И яблони не стало…
И баня покосилась на плетень…
Но бабушка петь в небе не устала.
Одна поет над миром… Целый день.
 
 
И прислонившись к старенькой калитке,
и вспоминая замок из песка,
бросаю милой бабушке улыбки,
через века бросаю – в облака.
___________
 
 
Теперь скажу немного про искусство!
Я выучила бабушкин урок:
искусство там, где заполняют чувства
параболу тобой рожденных строк
 
 
уже не для похвал и не для славы
(и не в ферзях спортивный интерес).
Оно не бередит – а лечит раны.
И оттого касается небес.
 

Коммуналка

 
Я брожу с потускневшим лицом,
потому что живу с подлецом.
 
 
Нет, ни с сыном, ни с мужем, с отцом,
а с соседом в лихой коммуналке;
в сером доме с шикарным крыльцом
и с помойкой в готической арке.
 
 
Говорят: коммуналка мертва!?.
Только лживы такие слова!
 
 
В нашем доме, как будто в Содоме,
все живет, светлых радостей кроме.
Бесконечные вертятся страсти:
зависть, злоба, желание власти.
За кастрюли воюем на печке,
бестолковые мы человечки.
 
 
А сосед – алкоголик и бабник:
если что-то случится – дерябнет,
если кто-то ему что-то скажет —
кулаком со всей одури вмажет.
 
 
И соседка – пропойца и шлюха —
все к дверям прижимается ухом.
Нет… Она-то ни с кем не скандалит.
Суп на кухне в половнике варит.
Просыпается с видом мегеры,
если лопнули все кавалеры.
 
 
А хирурги за стенкой лепечут,
что всю жизнь этих идолов «лечут».
В доме, в морге – все прежние морды.
Наша жизнь – лепетанье аорты.
Мировые решаем задачи:
кто на что сколотил себе дачу,
кто ведро своровал, кто пеленку,
кто дал водки грудному ребенку.
 
 
А хирург год двадцатый мечтает:
«Коммуналки Господь расселяет!»
 
 
Уже выросли дочки и внучки,
поколенье четвертое кошек,
а в сознанье его хоть бы тучка,
хоть сомнения мелкий горошек!
 
 
Свято верит в беспечное «завтра».
Только жаль: я не верю нисколько
и под строчки бессмертного Сартра
пятый день наблюдаю попойку.
 
 
В нашем доме с шикарным крыльцом
бродят все с посеревшим лицом.
 

«Все сильнее внутри тревога…»

 
Все сильнее внутри тревога
и все больше запретных тем.
А друзей у меня так много,
что как будто и нет совсем.
 
 
В небе сером, большом и чистом
не видать ни одной звезды.
Одиночество – это быстро,
будто в горло набрать воды.
 
 
А тревоги мои, печали
все отчетливей, все сильней.
Видно, нервы мои устали:
даже пишется тяжелей,
 
 
даже дышится с болью в горле
и удвоен привычный стук;
точно махом – на косогоре —
остановлен житейский круг.
 
 
Я почти что вишу над бездной:
руки замерли, воздух – лед.
Мир мой светлый, большой, чудесный
закрутился наоборот.
 
 
«Это временно – остановка!» —
говорят мне то тут, то там.
Я киваю, но мне неловко.
Я не верю таким словам.
 
 
А я верю, что все – приметы,
что недаром клокочет жизнь:
«Не туда ты спешишь по свету!
Дальше – бездна!.. Остановись!»
 
 
Одного я хочу (…и верю):
чтобы жизни моей звезда
мне мои подсказала двери,
мне шепнула – идти куда.
 

Приехал поезд

 
Еще вчера в Москву приехал поезд,
а в нем мой самый близкий человек —
мой папа – я с ним заново знакомлюсь, —
а вместе с ним приехал прежний век.
 
 
И век и папа достают котомки,
соленую капустку, пирожки…
В наш странный мир, нечаянный и ломкий,
они вошли, как ломкости враги.
 
 
Развесили повсюду полотенца,
наладили свой быт и свой уклад.
И век и папа, точно два младенца,
на нас глазами светлыми глядят.
 
 
В гремящее с экрана верят слово,
в какую-то там силу доброты
и в человека честного, простого,
пускай вокруг все снобы и скоты.
 
 
И век и папа искренне мечтают
вернуться в детство, весь изъездить мир,
и, верите, они не замечают,
что время их изношено до дыр.
 
 
Что никуда уже и не поедут,
не убегут от грешной суеты,
и, слава Богу, мир им не поведал,
что детские не сбудутся мечты.
 
 
Наивными глядят они глазами:
и век и папа – страшно мне за них!
И горько мне, что так светло, как сами,
не научили жить детей своих!
 

«Нас с тобой не спасет одиночество…»

 
Нас с тобой не спасет одиночество
и чужая любовь не спасет.
Ты живешь теперь, как тебе хочется,
а точнее, как жизнь понесет.
 
 
Ничего не кляня и не празднуя,
пьешь с усмешкой задумчивый день.
А дороги у нас теперь разные.
И от прошлой осталась лишь тень.
 
 
И хранит нас с тобой одиночество
на своих утомленных руках.
Но, пройдя все земные пророчества,
мы с тобою живем в облаках.
 
 
И неважно: что здесь с нами станется
и чему здесь не велено быть.
Сердце с сердцем вовек не расстанется,
если память не в силах забыть.
 

Видения Маргариты

 
Когда душа, уставшая любить,
с земного пьедестала соступает,
она парит, она еще не знает,
что значит верить, помнить и забыть
 
 
о том, как в полночь синие огни —
его глаза в моих глазах сияли
и клетки тела мерно засыпали,
едва еще успевшие остыть.
 
 
Он был мне Принц, и Нищий, и Король,
и тихий Мастер в комнате угрюмой,
и ни о чем он, в сущности, не думал,
обняв меня упрямою рукой.
 
 
А на руке – прожилки (тонок свет),
как реки и озера, растекались.
И мы вдвоем над комнатой качались,
как будто бы за нами мира нет.
 
 
А после, погружаясь в тишину,
неслись по звездам до погостов белых,
и губы, вдруг раскрытые несмело,
в губах других тревожили весну.
 
 
Пробило полночь!.. И открылся бал!
И Мастер на балу меня ласкал
в фонтанах белых, в ваннах из вина…
И нам опять светила тишина.
 
 
И он спросил: «А любишь ли?» —
«Люблю.
Как жизнь свою и как печаль свою».
 
 
…И было так до первых петухов,
до первого прощения грехов,
до скукой растревоженного дня,
в котором больше не было меня.
 
 
В котором больше не было меня.
 

«Еще вчера, казалось, будет чудо…»

 
Еще вчера, казалось, будет чудо.
Московский вечер темными кругами
спускался с неба… Мытая посуда
на двух столах сияла жемчугами.
 
 
И ты смотрел задумчиво и просто,
и ничего не пелось, не писалось.
Все потому, что в доме были звезды,
которых больше в мире не осталось.
 

Комментарий первый

Одна из любимых тем автора этой книги – Москва Первопрестольная, белокаменная, разноязыкая и разноцветная, с большим количеством широких, галдящих проспектов и маленьких, вьющихся переулков, она – ее город мечты с раннего детства.

Впервые Саша побывала в Москве с родителями в три года. Потом в пять, потом в семь и в восемь лет. Каждый раз посещала возлюбленные ею ВДНХ, Александровский сад и Красную площадь и нелюбимый зоопарк. В нем всегда было очень жарко и крайне много народу. В постоянных маршрутах были и бесконечные магазины. Нравился Саше только один – ГУМ, с его небесным куполом, многочисленными лестницами, лотками с мороженым, фонтаном.

Уже после своего переезда в Москву на весьма известный вопрос Саша любила отвечать фразой Антоши Чехонте, которую тот написал своему таганрогскому другу спустя полгода жизни в Первопрестольной: «Я ужасно полюбил Москву. Кто привыкнет к ней, тот не уедет из нее. Я навсегда москвич!»

«Вот и я навсегда москвич! – поясняет Саша. – И прежде всего не по прописке, а по состоянию духа».

Москве

 
Это я – голытьба татарская
без тебя – не сказать – жива.
Не Петрова столица – царская,
с мягко-женским звенит – «Москва».
 
 
Возвращаюсь в тебя негаданно,
как с ключами в свой отчий дом.
И горят фонари оградами
на Садовом и на Тверском.
 
 
Ты – страна, что дана не каждому,
и не каждый тебя поймет;
точно в землю домишки всажены,
в желтых ризах, наперечет.
 
 
Кремль-чудило пурпурной кручею,
точно яблочный взбит пирог.
Если Бог бы задумал лучшее,
он бы лучше создать не смог.
 
 
Эх, Москва, пестрота татарская,
и церковен славянских ряд.
А душа у тебя цыганская,
слишком гордая, говорят.
 
 
Не полюбишь – так планы начисто,
а полюбишь – так впрок, сполна.
Все препоны твои, дурачества
наблюдает в неон страна.
 
 
Мною парки твои исхожены,
но спешу к ним, как в прежний раз.
И стихи про тебя все сложены,
а я снова пишу сейчас.
 
 
Потому что душа излечится
от бульваров твоих и стен,
потому что ты тоже женщина,
что не раз угождала в плен.
 
 
То царевой была, то ханскою,
то боярской, а то чумной.
Эх ты доля моя цыганская
на широкой меже земной!
 

Встречай меня, Москва
(песня)

 
Костлявая земля,
холодный луч заката.
Встречай меня, моя
Москва, из чуждых стен.
Встречай меня, моя
больничная палата,
любительница шустрых
перемен.
 

ПРИПЕВ

 
Встречай меня, моя
больничная палата,
любительница шустрых
перемен.
 
 
Я снова по Тверской пройду,
как бы не зная,
что сотни раз и вечером, и днем
по ней гуляла.
Ты встречай меня, родная,
встречай меня, как дочь,
приехавшую в дом.
 

ПРИПЕВ

 
…по ней гуляла.
Ты встречай меня, родная,
встречай меня, как дочь,
приехавшую в дом.
 
 
Опять не насовсем…
Но воздух твой так сладок,
что и во снах тебе не изменить.
Встречай меня, моя излучина загадок,
моих стихов, и лет, и отголосков нить.
 

ПРИПЕВ

 
Встречай меня, моя излучина загадок,
моих стихов, и лет, и отголосков нить.
 

ПРИПЕВ

 
Встречай меня, моя излучина загадок,
моих стихов, и лет, и отголосков нить.
Моих стихов, и лет, и отголосков нить.
И отголосков нить.
 

«Приду на Патриаршие…»

 
Приду на Патриаршие,
в руках блокнот крутя.
Начну стихи вынашивать,
как бренное дитя.
 
 
Потом пущу их ножками
по гулкой мостовой
гулять с детьми и с кошками
вдоль глади вековой.
 

«И не на кого опереться!…»

 
И не на кого опереться!
И не о чем поговорить!
Свое измученное сердце
могу любому подарить!
 
 
С утра шатаюсь по бульварам.
Мне больно от начала дня!
Я отдала бы сердце даром,
как ты толпе отдал меня.
 
 
В полузастывшем Камергерском,
на полусумрачной Тверской
я выбросить хотела б сердце
в контейнер мусорный пустой!
 
 
Но тащится, родное, рядом
и так тоскливо говорит:
«Прошу, любимая, не надо!
Не я болю – душа болит!»
 
 
Какие милые словечки:
«душа» и «сердце» – смех и дрожь!
Сиреневые человечки…
Древнеязыческая ложь…
 

«Ты мне звонишь, когда я крепко сплю…»

 
Ты мне звонишь, когда я крепко сплю,
когда мне от покоя беспокойно,
когда твое привычное «люблю»
не радостно мне делает, а больно.
 
 
Такая ночь, что перекочевать
через пространства… (горы или степи…).
И мне уже не нужно целовать
твои глаза в жемчужном лунном свете.
 
 
– «Как ты живешь?» – Мне странен твой вопрос
лишь тем, что глуп и слишком однозначен.
Ни слов моих, ни радостей, ни слез
не слышишь больше… Ты другим охвачен.
 
 
И мне подругой сделалась луна,
громадная… до умопомраченья…
Ты мне звонишь, тревожа топи сна.
Ты мне звонишь… Но нет тебе прощенья.
 
 
Неправда, что ушедшие на час,
всего на миг забывшие – бывают.
Уходят те, кто меньше любят нас.
Уходят те, кто вскоре забывают.
 

Ассоль

 
Сними свое алое платье, красотка Ассоль,
останься одна, если Грей сдуру сбился с пути.
Я знаю: теперь в твоем сердце усталость и боль
и выхода боли уже никогда не найти.
 
 
Я знаю: ты верила (вряд ли поверишь теперь),
что все корабли – это к счастью и Бог сохранит
от страшного мига, когда вдруг откроется дверь,
а там – не любимый, там смерть за порогом стоит.
 
 
Теперь это явь, и процентов, наверно, на сто.
Конечно, до смерти еще будут пропасти дней,
но кто их оценит?.. Бесцветность не ценит никто.
И мир без любви превращается в море камней.
 
 
Смени свое алое платье на серый халат
(так будет полегче), а к ночи Энрике пусти.
Он тоже несчастен и, веришь ли, не виноват,
что Грей слишком глуп и по дурости сбился с пути.
 
 
Теперь это в прошлом… Название прошлому – «Грей».
(«Энрике» день новый не станем с тобой называть.)
Твой Грей отразится во взглядах твоих сыновей,
так стоит ли попусту, милая, переживать?
 

Комментарий второй

В эту книгу вошли некоторые из стихов, написанных Сашей Ирбе с 2003 по 2020 год. Выбирал их сам автор, а вместе с ним – его постоянные рецензенты, читатели, слушатели, друзья… Опрос «Какие из моих стихотворений вы бы больше всего хотели услышать?» провела Саша на своих личных страницах в сети «Вконтакте», в «Фейсбуке» и в «Инстаграме».

Часто выбор зависел от пола, возраста и даже от того, влюблен читатель или не влюблен. Но то стихотворение, которое вы прочитаете сейчас, независимо ни от чего, оказалось первым. Мы думаем, связано это с тем, что посвящено оно одному из самых восхитительных таинств на свете.

Подруге-филологине

 
Звонит моя подруга из роддома
(в ночь родила – как будто родилась!).
В лепечущую трубку телефона
смеется, плачет и ликует всласть.
 
 
Почти что в сорок… Первенец из века —
«прощай и нет…», «подумай и прости…».
Моя подруга любит человека,
с которым ей всегда не по пути.
 
 
Но, как его, зовет мальчишку Ванькой
и хмурится, почти как на него:
«Что ты кричишь, мой милый Ванька,
глянь-ка!»…А тот пока не видит ничего:
 
 
вишневый цвет тряпичной погремушки,
цвет матери, закутанной в халат,
а по халату синие избушки
и беленькие зайчики летят.
 
 
Моя подруга – верный мой учитель,
моя сестра, соавторша и дочь,
умеющая думать на санскрите, —
теперь санскрит отбрасывает прочь.
 
 
Пушкиновед – и Пушкина подальше.
Цветаевед – Цветаеву к чертям.
Ей мама улыбается и машет
в окно,
как всем
в дому лежащим
ста
родильницам,
неважно, как родившим,
уже неважно даже
от кого,
но истинное чудо совершившим
по истинному замыслу Его.
 
 
И что теперь ей свод морфемных правил?!
Толстой – любимчик, нелюбимчик – Фет?!
Ей в этот миг, наверно б, сам Державин
сложил бы восхитительный сонет.
 
 
В ее руках – мельчайшая ручонка.
В ее глазах – восторг, покой, тоска…
Случилось чудо – родила ребенка.
Всего на жизнь, а будто – на века.
 

Трамвай

 
Мой сын просил проехаться в трамвае.
Трамвай скользил среди больничных стен,
оград, перил, скрывался за холмами
сокольничих лесов, а я взамен
 
 
по парку предлагала прогуляться,
я говорила: «Хватит!.. Ерунда!.. —
Мой сын просил в трамвае покататься. —
Куда тебе?» – «Так просто! В никуда…»
 
 
Я утверждала: «Мы еще проедем!
Нас ждут с тобой великие дела!..
Еще пирог рождественский не съеден!..
Там, дома, кот… И я бы поспала…»
 
 
Трамвай промчался, грозный и упрямый,
но мне сомненья были невдомек.
Я наслаждалась ролью взрослой мамы,
а рядом брел заплаканный сынок.
 
 
Банально… Но в Сокольниках по парку
опять бредем… И я почти пою:
«Сынок, давай прокатимся… Мне жарко…»
Мой сын в ответ: «Трамваев не люблю!»
 
 
И я гляжу с тоской на те трамваи,
как на свои вчерашние мечты,
которые случайно былью стали.
Но вот беда: теперь они пусты.
 

«Выплескиваю тело свое…»

 
Выплескиваю тело свое
в тебя!
Будешь теперь
по ночам
обо мне молиться!
Куда ни приедешь —
всюду тебе приснится
нежность моя
и дремучая спесь
моя.
 
 
Куда ни приедешь —
будешь искать угла,
чтоб только спрятаться,
только освободиться!..
Но я не выйду
из вен твоих
никогда.
Вены мои
все в тебе
превратятся
в спицы.
 
 
Колко и варко
будут тебя свербить,
что не узнаешь,
куда и уйти от боли.
Я тебя, миленький,
так научу любить,
что рад проснуться
ты будешь в моей
неволе.
 
 
Я тебя, миленький,
так научу желать
тела чужого,
как воздуха в бездыханьи.
А отпущу —
не посмеешь уже сбежать,
а прогоню —
заскулишь и умрешь
в изгнаньи.
 
 
Будешь подобен
лохматому псу у ног,
но не пущу —
никогда не пущу обратно.
Буду жестока,
как ты был со мной жесток,
душу твою превращу
в болевые пятна.
 
 
Будешь в поту просыпаться,
в аду, в бреду,
будешь кричать и стонать
от нещадной боли,
 
 
а как иссякнешь,
тогда я к тебе приду.
И ты на воле
уже не захочешь
воли.
 

«Обними меня, мама!…»

 
Обними меня, мама!
Так долго хотелось тепла
и хотя бы такого,
пустого, забытого дома,
где играют лучи
на прохладной эмали стола
и где вещи давно
не равняются слову
«знакомо».
 
 
Обними меня, мама!..
Я долго брела в темноте.
Были люди не те,
и дороги никчемные были.
 
 
Мы остались вдвоем
на холодном и белом холсте.
А что было за ним?..
Ничего… Мы забыли…
Забыли…
 

«Я родом из детства, из тихих его городов…»

 
Я родом из детства, из тихих его городов,
с наличием строек, бульваров промозглых и длинных,
с наличием скорых, спешащих сквозь ночь поездов,
с наличием серых развалин и зданий старинных,
 
 
сидящих на лавочках строгих и сонных старух,
голодных собак и детей, про игру позабывших,
где редко «люблю» произносится гордо и вслух,
где много уставших, где много себя опустивших
 
 
в спасительный омут безмолвной и пряной тоски.
Я родом из детства, в котором душа затерялась,
где дружеской важно еще ощущенье руки.
…Но вместо тоски пробирается в сердце усталость.
 
 
И я – хоть совсем по иным переулкам брожу
и часто в потоках огней уезжаю на скором —
немую усталость из тихого детства ношу
и эту усталость – я знаю – избуду не скоро.
 
 
Я родом из детства!.. И детство зачем-то светлей
всего, что светлей, что потом в моей жизни случалось.
Мне хочется в омут промозглых и пряных аллей,
где птица-душа под покровом ветвей затерялась.
 
 
Мне хочется в мир, где еще поднимали глаза
в просторное небо, где звезды на крыше встречали,
где мимо неслись – но еще не несли поезда,
где пели печаль – но еще не встречали печали.
 

«Вот и держится вся эта жизнь…»

 
Вот и держится вся эта жизнь
за пустой уголек,
за простой огонек,
беспокойный, забытый, далекий,
за какой-то обещанный в прошлом
и светлый денек
и за луг у реки, весь в проталинах
рыжей осоки.
 
 
Луг, где можно, уткнувшись лицом,
на траве полежать
и к земле прикоснуться, прижаться
сухими губами.
И не хочется больше уже
никуда уезжать.
Если только домой, прямо в детство,
к отцу или к маме.
 

Комментарий третий

Родом Саша Ирбе из Вятки (современного города Кирова). Той самой, где проводили время ссылки писатели Александр Герцен и Михаил Салтыков-Щедрин, а также удивительный и таинственный архитектор Александр Витберг. В центре Кирова до сих пор сохранились улочки, которые выглядят точно ожившие иллюстрации из альбома губернского городка середины позапрошлого века.

По документам Саша – русская, но дедушка со стороны матери – татарин, а бабушка по линии отца – из дворянского рода Голохвастовых (литовские корни). Также имеются украинская и цыганская кровь.

С ранних лет началась Сашина привязанность к литературе. По вечерам дедушка и папа часто читали вслух Пушкина, Лермонтова, Толстого… Они же любили говорить о славных страницах русской истории. Папа увлекался летописью военно-морского флота, а дедушка вспоминал про свои детские годы, пришедшиеся на войну, про то, как складывалась жизнь его многих товарищей после. По характеру он напоминал Луку из пьесы Горького «На дне». Именно с дедушкой были сочинены Сашей первые сказки. Главными их героям выступали кошки, собаки, Кощей Бессмертный и Баба-яга, а также сами авторы сказок, которые то блуждали по дремучему лесу, то пешком отправлялись в опасную Африку. До Африки они так и не добрались, даже в сказках. Но это было неважно.

Под влиянием дедушки Сашей были написаны первые стихи и первые песни.

Остались стихи… И неизменная уверенность в том, что главное – правильно пожелать. И если пожелал, то, значит, обязательно будет.

Севастополь-2020

 
Зачем была та страшная война?!
Чтоб внуки продавали ордена,
штаны ремнем старинным подпирая,
стояли на краю, а не у края,
дедо́в припоминая имена.
 
 
– Мой – брал Берлин… За этого «Орла»
хотя бы пять!..
– Медаль за Севастополь!..
Дед – Марк Михалыч!.. Во война была!..
Мадам, купи!.. Ты зенками не хлопай!
 
 
Стою, смотрю, не знаю, что сказать.
Сыны Отчизны!.. Спорят, матерятся,
кто и на что сумел наторговать.
Аллея Славы!.. Стоит ли теряться?!
 
 
Идет за рюмку дедово добро,
на хлеб, а что получше – на квартплату.
Как будто с треском вынули нутро
со дна могил, заброшенных когда-то.
 
 
Как будто бы залезли на чердак,
где в детстве, может, даже не бывали.
На барахолку, душу сжав в кулак,
снесли сегодня все, что отыскали.
 
 
Кто на газету, кто и на бетон
кладут медали, фляжки, чашки, блюдца,
почтовый ящик (он из тех времен),
на нем – звезда, а продавцы смеются.
 
 
Хохочущим, им даже невдомек,
как много раньше в нем бывало боли.
Шли похоронки, не жалея ног,
и письма шли о радости и горе.
 
 
– Газета «Правда», сорок пятый год.
Пятьсот рублей! Дешевле, мать, не станет!
Стоят сыны Отечества – народ.
Наглы и злы… И память их не ранит.
 
 
Я понимаю, если б их спросить:
«За что трофеи дедовы на водку?» —
Они б в тот час сумели возразить,
что пуст живот и жажда режет глотку,
 
 
что без работы все, что есть, продашь!
А где ее сыскать теперь, работу?!
– Ты, барышня, хоть, может, сотку дашь
за орден, что вручен военным флотом?
 
 
Стою… Смотрю… Что можно им сказать?!
Героев Севастополя потомки,
себя самих не в силах обуздать;
грубы, бедны, отчаянны и ломки!
 
 
Но, слава Богу, если с тех небес,
где все, кто за Победу в сорок пятом
шел на войну, на бойню и на крест,
не видно этих новеньких «солдатов».