Текст книги "Секция плавания для пьющих в одиночестве"

Ответ долго не приходил. Мара успел выкурить еще одну сигарету, на этот раз не отходя от компьютера. Он постеснялся написать Лизе, что запомнил ее взгляд. В эту минуту он видел ее глаза и пытался представить Лизу целиком, восстановить ее образ по памяти. Как она выглядит сейчас? Почему-то она явилась ему сидящей по-турецки в маленькой жалкой комнатке с облупившимися стенами. На коленях у нее лежит ноутбук. А стекла на окнах почему-то представлялись ему разбитыми; в комнатке печально завывает ветер. Ее взгляд направлен в пустоту, в отсутствие четвертой стены, туда, где прятался Мара. Неожиданно для себя он увидел больше: от холода соски на маленьких грудях Лизы стоят торчком, отчетливо проступая сквозь мятую футболку, кожа на запястьях покрылась мурашками… Какого оттенка у нее соски: коричневатые, бледные или вызывающие ярко-розовые? Он снова начал набирать сообщение:

Мара, 2 ноября в 21:21

Я хочу узнать о тебе как можно больше. Что ты обычно делаешь по вечерам? Как выглядит твоя комната? Ты можешь гулять по ночам? Как ты убиваешь время?

Мара не успел его отправить, когда от Лизы пришел ответ.

Лиза, 2 ноября в 21:22

Думаю, я тебя раскусила, Мара Агафонов. Ты и правда эгоист.

Мара дважды пробежал эту строчку глазами. Он стер свое сообщение.

Лиза, 2 ноября в 21:23

Впрочем, я пьяна, а ты художник. Сейчас мы оба эгоисты. Знаешь, у меня никогда не было знакомого художника. У меня вообще мало знакомых, поэтому я даже немного горжусь, что ты рядом.

Лиза, 2 ноября в 21:24

Хотя это, конечно, неправда. На самом деле ты далеко. Но сейчас я почему-то не чувствую себя одинокой. Так странно: только вчера ты собирался покончить с собой. Может, ты сам себя обманывал.

Лиза, 2 ноября в 21:28

Хочу тебе признаться: впервые мне задают такие странные вопросы. К тому же так много сразу. Мне почему-то кажется, что я интересую тебя только как объект для твоей работы. Или, может, ты маньяк? Тогда хорошо, что ты далеко. Но я рада, что в тебе нет жалости ко мне. Приятно для разнообразия просто побыть кому-то интересной. На все твои вопросы я ответить не смогу, потому что никогда пристально за собой не следила. Возможно, это тебя удивит, но я не слишком-то часто смотрюсь в зеркало. К подошвам я тоже особенно не присматриваюсь. Но чтобы тебя не обидеть, скажу по секрету, что сейчас я допиваю красное полусухое из литрового картонного пакета. Обычно я не могу уснуть без пары таблеток феназепама, это что-то вроде валиума. Но сегодня я, пожалуй, обойдусь без этого. Вообще-то я думаю, что однажды ты мог бы меня нарисовать. Может, когда-нибудь я сама тебя об этом попрошу? Тогда уж будь готов, Мара.

Дочитав ее сообщение, Мара страшно захотел напиться. Он замер на краешке стула и угрюмо всматривался в неровный ряд скопившихся за монитором пустых пивных банок.

Лиза, 2 ноября в 21:32

Кажется, я засыпаю, Мара.

Пока Мара думал, как бы задержать ее, она отправила ему свои контакты из мессенджера.

Лиза, 2 ноября в 21:33

Можешь писать мне сюда, так будет удобнее. До завтра, Мара. И не грусти.

Он быстро напечатал ответ:

Мара, 2 ноября в 21:33

Хорошо. До завтра. Ты тоже не грусти.

Но сообщение осталось непрочитанным. Она вышла из сети. Полупрозрачная синяя рамка вокруг его слов будто повисла в воздухе. Он представлял, как неясная фигура девушки растворяется в темноте под кирпичной аркой.

Мара встал из-за стола, чтобы потрясти пивные банки у стены. Все они были пусты, в них не оставалось ни капли алкоголя. Тогда он снова опустился на стул, натянул на живот уголок полотенца и спустил до колен рваные домашние штаны. Он открыл ее страницу в социальной сети и закрыл глаза, пытаясь представить маленькие стоящие торчком соски.

~ ~ ~

Заснуть сразу ей не удалось. Какое-то время Лиза думала о Маре. На его странице была указана дата рождения. Больше от скуки Лиза узнала, что его знак зодиака – Дева. Она давно убедила себя, что не верит в знаки зодиака, но все же решила, что Дева ему подходит. Потом она нашла значение его имени. Mare или marais в переводе с французского означает «пруд» или «болото». Лиза подумала: «Как странно».

Она проснулась поздно утром. По стеклу уже скользили хрупкие тусклые лучи. Не было сомнений в том, что она проспала завтрак. Когда Лиза поднялась с кровати, телефон скользнул между складок одеяла и упал на пол. За ночь он почти разрядился и завис от случайно запущенных приложений и набранных символов. Начинался новый мучительно долгий день.

У дверей столовой Лиза столкнулась с Молоховым. Он прожег грозным взглядом ее лицо, но ничего не сказал. Конечно, от Молохова не могло скрыться Лизино состояние, он тут же прочел по ее красным глазам опустошенные накануне стаканы; и он видел, что теперь ей плохо, а Лиза и не пыталась этого скрывать. Молохов выхлопотал для нее завтрак в столовой. Она не притронулась к еде, только выпила стакан теплой воды. А потом Молохов повел ее гулять.

Они шли по аллее, мимо декоративного пруда, вдоль забора на заднем дворе, мимо кустарников и кирпича, через чахлый ручей, по пародии моста из переброшенных через воду фанерных досок. Все это время они молчали. И Лиза была рада молчанию. Их окружала серая отвратительная красота ноябрьского утра, Лиза чувствовала его пустоты, его угрюмые полутона, они служили удачным фоном к ее похмелью. Даже хорошо, что вокруг было так мрачно и мертво; хорошо, что не заходился резким лаем цепной пес.

Лизу не волновало в тот момент, что за мысли скрывает Молохов, чего добивается от Лизы, ведя ее под руку; ей было безразлично, какое Молохову до нее дело. Он – ее лечащий врач, и было какое-то неозвученное соглашение, какая-то липкая связь между ними. Нечто позволяло Молохову запросто вторгаться в ее личное время и пространство, подчинять их себе и царить в них своей властной рукой.

Они гуляли около получаса. За это время они ни разу не остановились, не завели ненужного разговора. Они шли медленно и как будто бесцельно, но Лиза заметила, что Молохов совершает над собой усилие, подстраиваясь к темпу ее шагов и вялому течению ее мыслей.

Прогулку он решил завершить у дверей лечебного корпуса. Как раз пришло время Лизе идти на процедуры. «Как удачно он это провернул», – подумала Лиза. Конечно, Молохов ни на минуту не забывал о своих врачебных обязанностях.

Проводив Лизу по ступеням лечебного корпуса, разжав свои сильные пальцы на ее худом плече, Молохов все же не удержался и сказал ей на прощанье:

– Ну вот, разве не замечательно? Наконец я вижу твой румянец! Он тебе к лицу.

Он улыбнулся и тут же быстрым шагом зашагал прочь. И опять это была вроде бы молоховская шутка.

«Даже не спросил про зонт», – подумала Лиза. Она немного постояла на крыльце, вглядываясь в его удалявшиеся могучие плечи. Приведя ее к дверям лечебного корпуса, Молохов не оставил Лизе шанса прийти на процедуры последней, чтобы избежать скопления старух, жаждущих постоянного тупого общения в коридоре перед ванным залом. Молохов обо всем бы узнал, решись она сейчас сбежать. Поэтому Лиза поспешила поскорее занять место в очереди и пораньше от всего этого отделаться.

Она разделась и погрузилась в ванну с головой, коснувшись лопатками облупившегося эмалированного дна. Тонкой светлой нитью – медленно и бессмысленно – полился песок в стеклянных часах. Она закрыла глаза, но не могла спрятаться даже под водой от чужих всплесков и чужого ворчания за тонкими ширмами. Тогда Лиза заставила себя вспомнить о чем-то далеком и приятном. Вдруг она увидела лицо Мары Агафонова. Это лицо было неожиданно четким, оно погрузилось в теплую воду, склонилось над ее лицом. Она знала, что это ложь, но как раз потому, что это не могло быть правдой, ждала того, что случится дальше, – вернее, того, что она позволит себе вообразить. Его губы нежно раскрылись, не выпустив воздуха из несуществующих легких. И длинные черные волосы разметались в разные стороны, коснулись ее век, ее лба, ее щек и ее губ…

«Я тоже хочу узнать тебя, Мара», – прошептала Лиза. Она легко подняла затылок со дна, как будто кто-то тянул ее за плечи, подалась навстречу к нему.

Его силуэт тут же рассеялся в движении воды. Ее губы поднялись над водой, и она жадно втянула ртом воздух.

«Интересно, есть ли у него девушка?» – подумала Лиза, одеваясь. Впрочем, ей было все равно. Ей не было стыдно за эту странную мысль, так просто возникшую в ее голове. В конце концов, она была здесь одинока, а он был далеко.

6/
Чужие кухни

2016, лето

Мара лежал на просторной кровати, широко раскинув руки и ноги, как витрувианский человек (или, может, как распятый на дыбе), и застывшим взглядом упирался в белый потолок. Его голое тело обдувал вентилятор, перед лицом нежно колыхались занавески.

Аня, расположившись на коленях у его ног, уже несколько минут безуспешно пыталась поднять его вялый член. Он был напряжен, она была напряжена. Им обоим ничего не хотелось, и наконец Ане надоело тратить попусту время. Со вздохом она поднялась, запахнула шелковый халат и ушла к своему дубовому столу. На столе лежала аккуратная стопка бумаг, придавленная пресс-папье. Подумать только, у нее было пресс-папье… Мара угрюмо размышлял о том, что разница в возрасте в пятнадцать лет – расстояние все же непреодолимое.

Обычно они занимались любовью по ночам, с выключенным ночником (то, что произошло этим утром, было скорее исключением). Каждый раз все у них выходило как-то не так. Когда Мара лежал на ней сверху, они терлись сухими щеками; когда он был под ней, то стремился смотреть чуть выше ее лица – на люстру с плафонами из темного стекла. В такие моменты мысли Мары сводились исключительно к физическим ощущениям и ни к чему больше. И все же он считал, что должен хотя бы из благодарности делать Ане приятно. Поэтому каждую ночь, которую они проводили вместе, они пытались побороть свои одиночества. А иногда просто лежали рядом, почти неподвижно, сплетясь ногами или повернувшись спиной друг к другу, – и для Мары это были лучшие из их совместных ночей.

Теперь она молча вернулась к работе, к своим бумагам. Сегодня Мара ее разочаровал, но она ему ничего не скажет, не предъявит претензий, не выставит за дверь. Аня была человеком другого мира – мира непонятных для Мары документов, будильников, миксера, диеты, утренних пробежек и бассейна по выходным. Конечно, она была успешной деловой женщиной из слишком хорошей семьи, не способной к порывам. Страсть свою она давно уже похоронила под тоннами аккуратных стопок бумаг, придавленных пресс-папье. Чувства она приучилась раздавать обдуманно и скупо, не допуская перерасхода. А Мара при всех своих слабостях был слишком честен с собой, чтобы страсть из себя выдавливать.

Впрочем, он догадывался, что Ане довольно и того, что он к ней приходит и остается с ней до утра. Одной ей было тяжело, это точно. Она была замужем уже десять лет, но муж наверняка себе кого-то завел, потому что неделями дома не появлялся. И Ане теперь хотелось одного – лишь бы не остаться одной, лишь бы кто-то был рядом. Она боялась одиночества. Мара замечал, что в его отсутствие опустошались и исчезали бутылки дорогого алкоголя за стеклом в спальне. Было грустно это видеть.

Грусть навевала и Анина квартира. А почему так, Мара объяснить бы не смог. Просторные апартаменты в высотке на Мичуринском проспекте были задизайнены каким-нибудь бородатым гомосексуалом (Мара представлял образ из американского или британского романтического фильма). Повсюду стерильная белизна с осторожными вкраплениями ярких цветов. Была гостиная, была роскошная кухня, был вечно запертый мужнин кабинет. По гладкому бесшумному полу Маре хотелось скользить, но при Ане он не рисковал – давал себе волю в те редкие случаи, куда она отлучалась в магазин. Анины легкие стулья, кожаные кресла и изящный стеклянный журнальный столик перемещать не разрешалось. Все было уже придумано и продумано на стадии покупки. Творческий зуд Мары к перемещению мебели Аня не одобряла.

Были у нее, разумеется, и красивые книги в кожаных переплетах – по ее судебным делам, по философии, ветхие семейные реликвии с потертыми корешками и, конечно, русская и советская классика. Художественная литература занимала две нижние полки шкафа, то есть находилась как бы в основании своеобразной пирамиды, но все-таки слишком далеко от уровня глаз. Мару это удивляло – то обстоятельство, что до художественной литературы было сложнее всего добраться: приходилось садиться на корточки, чтобы взять книгу. Томики Вирджинии Вулф, Набокова, Сартра, Томаса Манна, Хемингуэя, Толстого были притиснуты к друг дружке в случайном порядке и так плотно, что, стоило Маре на них взглянуть, они вызывали у него неистребимые ассоциации с какой-то таинственной оргией, принять участие в которой ему не было позволено. Имена были ему знакомы, но ничего из того, что хранилось в Аниной библиотеке, он не читал. Однажды он, правда, отважился подержать эти книги в руках, но так и не решился заглянуть дальше портретов их авторов. Эти портреты напугали его сами по себе и отпечатались в голове.

Ему казалось любопытным само отношение Ани к художественной литературе. Очевидно, к книгам на нижних полках Аня реже всего притрагивалась. Мара справедливо размышлял, что с ее стороны это был тонкий ход – оставить их там, вроде бы в основе всей мрачной коллекции, но в то же время вытеснить на окраину, как наименее необходимые для ее работы. Получалось, что Аня стеснялась отправленных в ссылку классиков, даже пренебрегала их странными, неприменимыми к повседневной жизни строчками… И уж если к текстам именитых и великих Аня так относилась, то что она думала об инфантильных творческих заигрываниях Мары? Ну конечно, делал он для себя вывод, все его смехотворные погони за музой, да и вообще всю его жизнь она не могла принимать всерьез.

Мара вообще-то мало читал прозу. У него, правда, были периоды, когда он увлекался рыцарскими романами, потом – философией, битниками и гонзо; был еще «тибетский период» и быстро угасшая страсть к восточной классике; в детстве и ранней юности любил Кинга и Лавкрафта, еще почитывал тонкие истрепанные книжки Ремарка из домашней библиотеки матери, но последние полгода в руки книгу не брал, не считая редких подглядываний в анатомический атлас и еще в нечто по современному искусству, купленное в «Гараже». Так что в основном, если он что-то и читал, делал это без разбора – что попадалось в руки. Кое-что он ухватил, но многое из того, что, по общему мнению, должен знать каждый образованный человек, прошло мимо него. Заблуждений на этот счет у Мары не было – начитанным человеком он себя не считал и, в общем, был уверен: даже делая большую скидку, не о чем было интеллигентной старомодной Ане с ним поговорить.

– Есть хочешь? – спросила Аня, не обернувшись.

– Я бы выпил, – честно сказал Мара.

– Вино в холодильнике.

Встал он не сразу. Лениво повернулся набок, не с первого раза нашел ногами тапочки. В дверях остановился. Посмотрел на Аню, успешную несчастную женщину, свою вторую мать; он хотел бы уметь сделать ей приятно, чтобы как-то уменьшить ее страдания.

– Слушай, если хочешь, я тебе полижу.

– Не надо, Мара, – ответила Аня, закашлявшись. – Все нормально.

– Ладно.

Он как-то безразлично покрутил блестящую ручку двери, а потом вышел в коридор.

На кухне он был окружен хромированными поверхностями. В них отражались строгие предметы, к которым почему-то не возникало желания прикасаться. В стеклянной трубочке с песком покоились ножи, бездушно сверкая металлическими рукоятками. Это были ножи особой породы – ножи-обыватели. Неведомо им было преступление над дешевыми сосисками, неизвестно падение на липкий пол и ковыряние в ржавеющей раковине. На Мару ножи в Аниной кухне действовали угнетающе. Мара любил свои жалкие, искореженные и вечно чем-то заляпанные домашние ножи той дикой любовью, какую Жан Жене, вероятно, питал к трупам своих ласковых убийц. И точно так же, как Жан Жене, Мара иногда брал свои ножи в постель, потому что с ними ему было проще уснуть.

Он подошел к окну, но и вид закрытого зеленого двора не мог его успокоить. Этот двор тоже был слишком опрятен и бездушен. Из окон над такими дворами не выпадают люди. Под ними растут живые цветы, которые никто не срывает, за ними следит садовник, и ходят молодые женщины с ковриками для йоги под мышкой и с телефоном в руке. Печальное зрелище покоя и порядка раздражало Марины мысли. Его родные подкрашенные руины водочного завода, видные в любую погоду из окна его квартиры, умели менять настроение, любить, угнетать или вселять ужас. Когда солнце садилось между домами на крышу завода, Мара провожал его взглядом и думал, что солнце тоже будет пить всю ночь в одиночестве. А в квартире Ани на Мичуринском он был лишен наблюдения последнего луча – окна выходили на восток, – и это тоже было печально.

Как раз теперь подступал спокойный летний вечер, обещая сытость и скуку.

Вскоре Аня вошла вслед за ним на кухню. Она остановилась на пороге, сомкнув руки на груди, и посмотрела – с нежностью и отчаянием – на его сгорбленную спину. Конечно, ей снова все придется делать самой. Из шкафа она достала два бокала, взяла бутылку болгарского ежевичного вина с волнистой подставки из холодильника.

– Сколько это будет продолжаться? – спросила Аня, наполняя бокалы.

Мара молча следил за ее движениями.

– Тебе нужно заняться своей жизнью, Мара. Больше года прошло.

Она села за стол и отставила бутылку в сторону. Сегодня в уголках ее губ отчетливо и тоскливо проступили морщины. Может, она мало спала. Или так казалось из-за слишком яркого освещения.

Мара сел напротив нее.

– Ты опять хочешь меня пристроить? Я не собираюсь больше работать.

Она покачала головой, достала из пачки тонкую сигарету и закурила. Обычно она не курила в квартире.

– Мы не всегда будем вместе.

– Я знаю.

– Просто в последнее время… ты меня беспокоишь, Мара, – сказала она осторожно. – Что с тобой происходит?

Всегда и во всем Ане хотелось докопаться до сути и исправить непоправимое, избавить Мару от какого-то таинственного врожденного изъяна. Он взял сигарету и посмотрел на тлеющий огонек. Потом пожал плечами.

– Ты же знаешь, я не могу рисовать.

– Это пройдет, – сказала она и взяла его за руку. – Ты снова сможешь, когда твои внутренние воды успокоятся. Пока я с тобой, ты можешь заниматься чем хочешь.

Мара не нравились эти разговоры. В такие моменты он чувствовал себя особенно уязвимым.

– Какая разница? Я никогда не рисовал ничего хорошего.

– Это неправда, мне нравятся твои картины. – Она выпила. У нее были красивые губы, и цвет вина был красивый, рубиновый, мрачный. – Ты обещал подарить мне одну из своих работ, помнишь?

Мара поморщился.

– Помню.

Они помолчали. Одним глотком Мара выпил половину своего бокала. Бокал был наполовину пуст, но Мара знал, что это ненадолго. Аня снова заговорила первая:

– У меня есть хороший знакомый, я о нем тебе рассказывала, это старый клиент моего мужа, помнишь? Мы давно дружим… семьями. Он разбирается в искусстве, действительно разбирается. А его жена в конце девяностых занималась, – на этом слове она будто споткнулась, – молодыми художниками. В общем, они давно присматриваются к этому бизнесу, у них есть какие-то связи в галереях… – Аня вздохнула, увидев, что Мара закрыл глаза. – Если хочешь, я могла бы узнать, ради тебя. Мне правда не будет сложно.

– Не хочу.

Мара вяло изучал родинку на подъеме ее левой груди, не до конца прикрытой шелковым халатом.

– Ладно, – резко сказала она. – Иногда ты просто невыносим.

Проследив его взгляд, Аня раздраженно запахнула халат. Она сжала пальцы на бокале и постучала краем донышка по столу. Ноготь на указательном пальце ее правой руки был обломан – теперь Мара смотрел на него, и вид этого обломанного ногтя привел его в ужас. Он больше не мог здесь оставаться. Словно некий лимит сегодняшнего посещения был уже исчерпан. Он никогда не мог оставаться у Ани надолго: ему было тяжело терпеть присутствие чужого, непонятного человека. Только одиночество спасало его от тревоги.

Мара поерзал на стуле, потом не выдержал и встал из-за стола. Она косо на него посмотрела, не повернув головы.

– Уже уходишь?

– Да, поеду, – сказал он тихо. – Надо кормить кота.

У него был готов этот предлог, чтобы уйти. Он смотрел себе под ноги, боясь заглянуть Ане в глаза.

– У тебя есть деньги?

Мара ждал этого вопроса, и вот он прозвучал. Не дожидаясь его ответа, она залпом допила вино и вышла в коридор; Аня привыкла решать всё сама. И она всегда уходила в такие моменты. Никогда не доводила до настоящей ссоры.

Мара стоял в центре этой светлой кухни и слышал, как она роется в сумочке. Он думал, что сегодня она, вероятно, допьет эту бутылку одна.

– Знаешь, Мара, мне будет спокойней, если ты сделаешь мне копию ключей от квартиры. Так мы могли бы видеться чаще, и мне не придется переживать, когда ты наконец загонишь себя в такую глубокую нору, из которой самостоятельно не сможешь выбраться.

Она начала быстро и сбивчиво говорить в коридоре, но, вернувшись на кухню, попыталась придать себе решительный вид. В ладони у нее были деньги. Мара коснулся их взглядом и рассеянно кивнул.

– Вот и хорошо, – сказала Аня и выдавила из себя улыбку.

Ей захотелось погладить его по голове (как щенка? как ребенка?), но вместо этого она все же пересилила себя и поцеловала его в губы.

~ ~ ~

2016, осень

Больше суток они не списывались. Мара не писал Лизе, а Лиза не писала Маре. Стоя перед мольбертом очередным бесплодным вечером, он притворялся, что поглощен работой. Но на самом деле он ждал новой весточки от нее. Аня тоже, как назло, давно ему не звонила. Непривычная нежность копилась внутри Мары, и он не знал, куда бы ее выплеснуть.

Когда нет денег и некому открыть душу, лучшее решение – заставить себя работать. Сублимация – старый приятель любого творческого человека. Но не так-то просто найти силы и прикоснуться к чистому холсту… На какие только ухищрения Мара не шел ради первого мазка. Он, по натуре не суеверный, теперь крутился перед девственным листом, как шаман, пытающийся вызвать дождь правильным положением тела. Он надел «счастливые носки», поставил чашку с кофе строго на отмеченное разводами место на столе перед компьютером, включил «нужную» музыку… Все было бесполезно. Солнце укатилось за завод на горизонте, и пришлось включить свет. Спустя час или около того Мара все же заставил себя, призвав все свое мужество, вывести на холсте контур яйца. В тот самый момент, когда он уже доводил линию, после которой пришлось бы опять стоять в мучительном ожидании, на столе завибрировал телефон.

Она.

Мара кинулся к телефону и открыл мессенджер, от волнения не с первого раза попав пальцем по ярлыку приложения. Лиза прислала ему изображение. Это была фотография, на которой он сразу распознал силуэт ее худых ног, обтянутых джинсами. Она сидела на скамейке в какой-то беседке, придавив кроссовками горку потемневших листьев. Там, на ее фотографии, было темно и слякотно. Только слабая вспышка камеры осветила маленькие лужицы и черточки мокрого снега у выхода из беседки. Вместо подписи Лиза оставила смайлик: три капли. Что это значит: слезы? Нет, наверно, все-таки дождь…

Мара упал на матрас и прислал ей смайлик в ответ – голубого кита с маленьким фонтанчиком брызг. Тут же он увидел, что она прочитала сообщение. Он подождал несколько минут, но больше от Лизы ничего не пришло.

~ ~ ~

Каждый раз, когда кончались деньги, а Ани не было рядом, работа удивительным образом сама находила Мару, как плесень в его ванной комнате находила сырые щели и трещины для размножения. Он, впрочем, никогда не был слишком рад работе. Обычно ему нравилось состояние, в которое его приводили безденежье и пустые карманы, – почему-то он особенно чутко ощущал свободу, только когда страдал. Мара всегда был фанатичным бездельником, он им родился. А теперь, когда собственная жизнь не представляла для него ценности, он, ни секунды не раздумывая, готов был пожертвовать и оставшимся комфортом, только бы не искать работу. Устройство собственной жизни его не интересовало; это было как будто ниже его достоинства, он не видел смысла в самих попытках что-то предпринять. Мара считал себя фаталистом.

К счастью для него, как и для многих других бездельников, в России пока еще можно было прожить вообще без денег: например, не оплачивать коммуналку годами (в первую очередь самым злостным должникам отключали телефон, а на случай отключения света можно было воспользоваться свечами, которые хранились «на черный день» на родительских антресолях любых, особенно самых бедных российских семей).

В общем, когда кончались деньги, нужно было только переждать голод первых и самых тяжелых дней. Бывало, в темноте, кутаясь в одеяло, Мара мечтал о хрустящих куриных крыльях полковника Сандерса или о двух поджаристых котлетах, зажатых между мягкими булочками бигмака. А ведь мяса он давно уже не ел – он отказался от него по этическим соображениям. Но в первые сутки голодовки всегда мечтал о чем-то для себя запрещенном: ему хотелось насыщаться, как первобытный человек, вгрызаясь зубами в плоть и обгладывая кости. Это был настоящий, истинный голод, который как будто очищает не только внутренности, но и мысли (хотя это впечатление и обманчиво, ведь даже в анорексии может иногда примерещиться воздержание, извращенная духовная худоба). Иногда Мара уступал в схватке со своим голодом и рылся ранним утром по кухонным шкафам, чтобы пожарить какие-нибудь постные лепешки на воде. Но стоило набить желудок этой безвкусной дрянью, как голод вскоре возвращался снова, и отсчет приходилось начинать сначала. Но Мара знал, что вскоре тело все же сдастся, уступит, когда желудок окончательно опустеет, и тогда его захлестнет волной сонливости и полного безразличия. Именно это состояние пустого желудка и головы нравилось Маре: он мог часами лежать неподвижно, без сил, раскинувшись на матрасе, и думать, думать, ни о чем не переживая, просто уставившись в потолок.

Но теперь все было по-другому. Играла музыка, и заслушанные до дыр песни оставляли в пустой голове предсказуемый и отчетливый след с небольшим запозданием, как линии за самолетом в ясный день. За дверью комнаты выл голодный кот, изредка попадая в тональность. Мара лежал с любимым перочинным ножом в руке, ковыряя полусознательно уголок прислоненной к стене незавершенной работы (особенно неудачной, которую он не хотел видеть), и все его мысли в этот момент занимала Лиза. Мара надеялся, что она снова даст о себе знать. Больше недели они уже вели диалог (в последнее время – не такой насыщенный), и Мара ждал ее сообщений, и сердце его билось чаще от постоянного ожидания, даже когда он лежал мертвецом на подушке или скользил по полу в коридоре, на кухню и обратно.

Бездействие вдруг потеряло для него свою прежде бесспорную ценность, ожидание ответа не могло иметь ничего общего с мечтательной скукой. Мара готов был поставить под сомнение даже свое одиночество и раздумывал над чем-нибудь дерзким, отчаянным: например, он мог бы предпринять вылазку, поехать к Лизе, если удастся достать денег; посмотреть на санаторий, о котором она писала так много плохого и чуть-чуть хорошего, но главное, конечно, встретить ее и увидеть ее черный взгляд, как бархатный мох в лесу лунной ночью, чтобы убедить себя, что, не видя этого взгляда, но постоянно думая о нем, слишком преувеличил его красоту и силу…

Возможно, именно эти планы, такие далекие от его обычных ленивых мечтаний, дали ему сил выбраться из скорлупы сонных дней. «Достать денег, срочно достать денег», – думал Мара, лежа на продавленном матрасе в окружении пустых бутылок.

~ ~ ~

В конце первой недели ноября ему как раз написал бывший одноклассник и предложил работу. В другой раз Мара бы наверняка отказался. Приятель был коротко стрижен, слегка полноват, с выдающейся вперед массивной челюстью, как у Джорджа Вашингтона; он был громок, позитивно настроен и в целом неприятен Маре.

Мара его не помнил, хотя позже все-таки вычислил его по подбородку на фотографии в выпускном альбоме. За какой партой он мог бы сидеть, хорошо ли учился, угощал ли Мару жвачкой на школьной экскурсии? Мара не мог вспомнить – прошлое с тревожной скоростью уносилось от него прочь, а он будто бы стоял, брошенный, без багажа на обочине жизни.

Мара встретился с приятелем на его съемной квартире, и после пары дежурных фраз и неловкого пожатия рук, затем знакомства – кивком – с его женой они быстро перешли к сути дела. Мара должен был раскрасить для них недавно купленную детскую кроватку-качалку – их семья, как оказалось, ждала малыша.

Работать Маре пришлось прямо у них в квартире, в окружении двух этих посторонних людей. Кроватка должна была подойти как мальчику, так и девочке, поэтому Мара выбрал светло-голубой цвет в качестве основного и заполнил деревянный каркас резким абстрактным узором, окружавшим механическую птицу. Если смотреть издалека, можно было подумать, что птица заперта в клетке из голубого тернового плюща. Мара не сразу обратил на это внимание, но, к его удивлению, приятель оказался вполне доволен работой.

Весь оставшийся вечер Мара провел у бывшего одноклассника, наблюдая на кухне крутящиеся полные локти его суетливой невесты и выслушивая шизофренические планы приятеля о поднятии легких денег. Его возбужденные рассуждения о бинарных опционах, о стремительном росте интернет-валют нагоняли на Мару усталость и скуку. Обо всем этом у него не было никакого желания знать, и Мара несколько раз поднимался из-за стола, намереваясь уйти, но его всё удерживали, словно не хотели замечать его угрюмого настроения. В гостях он, правда, наелся борща, выпил пива, через силу впустил в себя соленья их родственников и домашнюю слоеную выпечку.

Домой Мара возвращался за полночь – вымученный, но сытый и с наличными в кармане. Он ехал в вагоне метро и вспоминал о Лизе, когда поезд остановили на несколько минут на открытом участке пути между станциями «Текстильщики» и «Волгоградский проспект». Он смотрел через окно на уродливое стеклянное здание бизнес-центра на Волгоградском проспекте и думал, что такое уродство, вероятно, мог наворотить какой-нибудь школьник в «Майнкрафте». Потом его усталые мысли вышли из берегов и потекли в какие-то безумные края (Мара был тем человеком, который сам может посмеяться только что придуманной шутке или даже вести диалог с самим собой). Он подумал: так странно, что название игры немного созвучно названию автобиографии Гитлера; это, в свою очередь, напомнило ему об изящной и пугающей форме СС и о Хьюго Боссе, который, по слухам, был личным портным Гитлера; затем в голову проникли байкеры (вероятно, из-за заимствованной ими фашистской символики или просто из-за густой бороды хипстера, сидящего на сиденье напротив), а образ байкера, наконец, привел его к книге Хантера Томпсона «Ангелы Ада», которую он прочел в ранней юности.