Текст книги "Не говори маме"

Мам, смотри

Вечером я загружаю первый выпуск подкаста «Не говори маме» на хостинг и долго лежу без сна, листаю новостные каналы в телеграме, чтобы отвлечься. За стеной тетя Поля ставит чайник. Мне не спится. В Москве к одиннадцатилетней девочке приставал курьер из службы доставки еды. Может, убийца Марта представился курьером? Надо купить новый матрас. Интересно, сколько он стоит? И шторы я бы, пожалуй, поменяла.

– Чаю хочешь?

– Да, – щурюсь я на свет, который тетушка впускает в спальню. – Иду.

Мы пьем обычный черный, без добавок. Есть еще вафельный торт, но он вызывает сомнения. Завтра выйдет подкаст, и моя жизнь либо изменится, либо… «Да куда она денется», – решаю я и тянусь за тортом.

– Май, – заговаривает тетя, отхлебнув из чашки. – А ты маме про все это говорила?

– М-м? – не понимаю я.

– Про биржу труда. И комнату сдать. Предлагала?

– Конефно, – говорю я через торт. – И не раф.

– А она?

– Ну… – Так много слов с тортом во рту я точно не произнесу, приходится сначала дожевать. – Она соглашалась, обещала все сделать и ложилась спать. Спала целыми днями. Если и правда собиралась, то все равно ничего не сделала.

– Ох, Светка… – бормочет тетя Поля в чашку. – Дуреха.

Непривычно говорить о маме. Непривычно, но, пожалуй, хорошо. В устах тети Поли ее имя перестает пугать меня. Светка, дуреха. Дуреха. Светка. Так же легко, как песочное печенье в форме звездочек.

– Сантехник приходил. Кран больше не течет.

– Сейчас переведу! – Телефон как раз под рукой.

– Да не…

– Я же обещала.

Тетушка читает уведомление о пополнении счета и округляет глаза:

– Это много, Майя. Я заплатила меньше.

– Пусть будет, ладно?

У нее дрожат губы.

– Спасибо. Оставлю для Димы. Вернется – одежда понадобится и на учебу…

Я возвращаюсь к себе, забираюсь под одеяло и мгновенно засыпаю. Неудобный матрас больше меня не смущает.

* * *

За ночь выпуск одобрили, и он стал доступен в iTunes, Castbox и Spotify. Перед занятиями в колледже у меня было десять прослушиваний, а после их стало около двухсот. Когда я шла в гараж, мне написал следователь по делу «санитаров», тот самый Масленников. Сообщение было гневным. Он даже записал голосовое, но я не стала слушать. Пригрозил перезвонить – и не перезвонил.

В гараже сидят Джон и девчонка, которая в день моего первого появления в колледже возвращала ему «Дом, в котором…». Юля, она собиралась прийти на мою распродажу. Сидя на узком диванчике, Юля и Джон передают друг другу бутылку вина. Она закинула на него ногу. Обмениваются впечатлениями о прочитанном, ха. Заметив меня, оба сворачивают свой книжный клуб и выходят. Напрасно Джон считает, что таким образом сможет меня наказать. Я не сделала ничего, за что должна чувствовать себя виноватой, и уж тем более не собираюсь вестись на манипуляции. Хорошо, что я вернулась к транквилизаторам, – в голове легко и прохладно. Огорчает одно: уборки предстоит немало.

Для начала я натягиваю резиновые перчатки и осматриваюсь. Выволакиваю из-за дивана картонные коробки с хламом: железки непонятного назначения – похоже, автозапчасти, еще пустые пятилитровые банки и съежившиеся от сырости журналы. За ними в пыли и паутине стоит серебристый магнитофон Panasonic. Вау! Я обмахиваю его тряпкой, открываю отсек для кассет – пусто. Зато в отсеке для CD обнаруживается самый настоящий компакт-диск. Я вытираю его о джинсы и кладу обратно. Чтобы дотянуться до розетки, приходится встать на колени – в этом положении меня и застает вернувшийся Джон. Дело сделано: лампочка на бумбоксе загорается – значит, исправен. Крайне довольная собой, я поднимаюсь и вешаю на запястье пластиковое ведро.

– Не подскажешь, где можно набрать воды?

По пути в гараж я видела ржавую водяную колонку, но не уверена, что она работает. Джон не отвечает. Заваливается на диван прямо в ботинках, с которых капает черная грязь, и утыкается в телефон. Тоже мне, король. Фанерный щит над его головой смешон, да и мечи никудышные.

– Я сниму эти штуки, ладно?

Чтобы дотянуться до них, мне приходится разуться и встать на подлокотник дивана. Джон нарочно занимает еще больше места. На его волосы и куртку опускаются хлопья пыли.

– Со стенами тоже что-то нужно сделать. Перекрасить их, может? В белый. Нет, в черный.

Так и не добившись от него ни слова, я выхожу за водой. Колонка оказывается рабочей – после того как я наполняю ведро, к ней подходит рослый мужик в черной одежде с двумя пластиковыми бутылками. Расплескивая воду, я пру ведро обратно в гараж. К счастью, Джона там уже нет.

Бумбокс выдает мощные гитарные аккорды. Я не знаю слов, а то начала бы подпевать во весь голос. Мне вдруг становится легко – настолько, что я распахиваю дверь, и ветер мгновенно выдувает из гаража затхлую табачную вонь. Пустые бутылки из-под водки и вина отправляются в коробки и вместе с ними – на свалку. Спина становится мокрой от пота, но сбавлять темп не хочется. Я сбрасываю куртку и хватаюсь за швабру.

– Круто тут у тебя.

За порогом мнется Стася. Войти не решается – боится наследить. Я убавляю громкость.

– Джона нет?

– Нет. – Пользуясь вынужденной передышкой, я делаю глоток индиан-тоника из заранее купленной литровой бутылки. Завтра нужно будет притащить чего-нибудь пожевать. – Ушел куда-то.

– Может, тебе помочь?

По глазам вижу: надеется, что откажусь. Как бы не так.

– Второй швабры у меня нет, но там в пакете полироль и куча тряпок – нужно протереть пыль, а потом освободим стены. Хорошо бы кресло передвинуть ко входу и все-все завернуть в пленку.

– Зачем? – спрашивает она плоским голосом.

– Чтобы можно было красить. Но пока что – пыль.

Некоторое время мы работаем молча, каждая в своем углу. Музыка чуть слышна.

– Майя, – подает голос Стася. – Ты реально ездила с Прелей в Москву?

– Да что ж такое. – Я выжимаю тряпку. – Мы ездили ко мне домой. Нужно было забрать кое-какие вещи для распродажи. Все.

– А Преля тебе на фига?

– Потому что он никогда там не был. Это просто поездка, почему меня все о ней спрашивают?

– И я не была, – почти шепчет она.

Я опираюсь на швабру и долго смотрю на Стасю, прикидывая, действительно ли она настолько глупа или все понимает, но сказать не может.

– Если Джон заставит тебя целовать мои ноги, то да, я обеспечу тебе прогулку по «Царицыно».

Смысла она явно не считывает и, судя по изменившемуся выражению лица, готова швырнуть в меня грязной тряпкой.

– А Илья это сделал, – говорю я как можно мягче. – Потому что боится Джона. Так себе история, поэтому мне хотелось показать ему выбор. Москву, например.

– Не знала про это. – Стася возвращается к полировке шкафа. – Теперь он пиздит, что той ночью тебя распечатал.

– Распеч… Ага. Ни много ни мало. Я что, похожа на человека, который никогда не был в отношениях?

– Преле все равно никто не верит. – От моей откровенности она окончательно сникает. – Ты так легко об этом говоришь…

– Вряд ли легче, чем Илья.

– По-другому. Как звали твоего парня?

– Неважно, – говорю я и налегаю на уборку. Придется повторить все проделанное еще раз пять, чтобы результат стал сколько-нибудь заметен.

– Почему вы расстались?

– Неважно.

– Ты его все еще любишь?

– Нет. – Я впервые признаюсь в этом кому-то, кроме себя. И впервые – вслух. – Но помню. Так что никакие новые отношения в мои ближайшие планы, как ты понимаешь, не входят. Тем более с Ильей.

– Он мерзкий. Не представляю, как вообще с ним можно захотеть.

«Из жалости», – думаю я, но вслух ничего не говорю.

– Я бы хотела его добиться, – снова подает голос Стася. – А Вика, наоборот, говорит, что мечтает разлюбить. Но он запал на тебя.

Это она не об Илье, конечно, – о Джоне. Бедная. Я понимаю, почему Джон тебе нравится: красивый мальчик, будто бы не отсюда. Но я все еще тушенка, в то время как вы, ты и твоя подруга, – вскрытые и вылизанные пустые банки. Всего этого ты, разумеется, никогда от меня не услышишь.

– Мне жаль. Это пустая трата времени.

Она обнимает меня за плечи. Настолько неожиданно, что я роняю швабру и просто стою, стиснутая кольцом ее рук.

– Не встречайся с ним, пожалуйста, – шепчет Стася хриплым прокуренным голосом. – И без тебя все сложно.

– Помоги сдвинуть шкаф, – прошу я, и мы двигаем чертов шкаф, сам по себе не тяжелый, но забитый чем-то – не знаю чем – настолько, что я опасаюсь за его сохранность – нет, стоит, хоть и кренится во все стороны сразу. Я смахиваю шваброй паутину со стен и потолка и заново осматриваю вагончик, пытаясь представить, каким он станет. – Матовый черный, – говорю, подняв указательный палец. – Слева будет надпись: «Если ты выбрал нечто привлекающее других, это означает определенную вульгарность вкуса»[18]18
  Цитата из эссе И. Бродского «Меньше единицы».


[Закрыть]. А здесь… Хм.

Я смотрю на Стасю. Она тоже глядит на меня во все глаза, чем в некотором смысле мне льстит.

– «И не могу сказать, что не могу жить без тебя, – поскольку я живу»[19]19
  Отрывок из стихотворения И. Бродского «Второе Рождество на берегу».


[Закрыть].

– Ты крутая, – выдает Стася и сбегает, не закончив работу. Полку шкафа она протерла кое-как, придется переделывать.

Кивая в такт музыке, я передвигаю кресло к двери и роюсь в шкафу в надежде на то, что предыдущий владелец гаража был хозяйственнее Джона и оставил нечто большее, чем гору пустых бутылок. Так и есть. На антресолях, за стопками дисков, которые обещают мне нескучную компанию на всю неделю, хранится коробка из-под обуви с инструментами: ржавый молоток, плоскогубцы, клубок проводов и разнокалиберные гвозди. С этой коробкой, прижатой к груди, я сажусь на диван и начинаю выбирать самые прямые: три, шесть, девять – двенадцати вполне хватит. К счастью, потолок здесь настолько низкий, что стремянка мне не понадобится – достаточно обычного стула, и он пытается сбросить меня, как взбесившаяся лошадь. Успокоив себя тем, что в случае чего падать придется с не слишком большой высоты, я вколачиваю по шесть гвоздей в две противоположные стены, растягиваю на них свои гирлянды, чтобы посмотреть, как они будут выглядеть, и выключаю свет.

Теперь совсем хорошо.

Я вытягиваюсь на диване, чувствуя, как хрустит позвоночник. Рассматриваю гирлянды – белые, с домишками, звездами и искусственными цветами. Осталось только покрасить стены и написать цитаты из Бродского, которые были в моей комнате – я не придумала ничего нового, восхищенный взгляд, которым наградила меня Стася, не заслужен. Напоследок я накрываю кресло, диван, шкаф и низенькую тумбочку – всю мебель, что здесь есть, – купленной в «Хозтоварах» прозрачной пленкой.

Мы с Джоном договорились так: я буду писать ему в телеграме, что закончила, а он – приходить и запирать дверь. Я шлю ему стикер «Бросай все», выключаю свет и выхожу на улицу. Для автобуса слишком поздно. Долго иду пешком, унося в наушниках «Обе две», потому что мне необходимо заземлиться – погрузиться во что-то знакомое, – а дома засыпаю быстрее, чем успеваю положить голову на подушку. Проверяю только статистику подкаста. У первого выпуска почти тысяча прослушиваний.

* * *

Следующим вечером приходит Вика. Они со Стасей будто сговорились навещать меня по очереди, хотя в колледже по-прежнему не общаются и сидят за разными партами, даже в курилку ходят поодиночке. Вся эта история напоминает мне тот единственный раз, когда я в четырнадцать лет попала в детскую городскую больницу, в офтальмологическое отделение, на целых две недели. Операцию мне не назначили, каждое утро я вставала в шесть и тащилась на закапывание и электрофорез. Уже тогда у меня был Март – втайне от моих родителей он приезжал ко мне с фруктами и конфетами. Время от времени в нашу палату привозили кого-то после общего наркоза, и остальные наперебой задавали ему вопросы, чтобы поржать над неадекватными ответами, и смачивали прооперированному губы, потому что пить было запрещено, – только сейчас я понимаю, что это были ребята без семьи: работники детских домов их не навещали. Я старалась держаться ото всех подальше, в пять утра на ощупь заплетала косу и в шелковой пижаме шла на процедуры, но за завтраком на меня обязательно пристально смотрел кто-то из мальчишеской палаты, и я мгновенно вставала и уходила к себе, чтобы почитать, а потом ко мне присылали «гонца» с просьбой о встрече. Я так и не закончила лечение, потому что свалилась с температурой и насморком, и меня тут же выписали домой – я просто не могла больше выносить этого попеременного внимания и необходимости прятаться за фикусом.

Вика и Стася тоже приходят в гараж по очереди, а неловкость за них чувствую я. Но сегодня я подготовилась: у меня есть два валика и достаточно краски, чтобы работать вдвоем.

– Ого! – восклицает Вика.

– Ничего себе! – говорит она же.

– Неплохо, да?

– А почему черный?

– Красиво. Пусть здесь будет тесно, кого я обманываю, но уютно, как… В хоббичьей норе. Ты же читала Толкина? Ладно, хотя бы смотрела? Помнишь, где жил Фродо? В норе. С круглой дверью. Под землей. Нет? Ну ладно.

Водоэмульсионная краска почти не пахнет и ведет себя прилично: хорошо ложится и не течет. Я чувствую себя офигенным профессионалом. Из-под моих рук выходит черный матовый космос. Пустота, которую нужно наполнить светом и смыслом.

– Как в гробу, – комментирует Вика. – Давай отдохнем, а?

Она открывает тумбочку, в которую я не догадалась заглянуть, извлекает оттуда ополовиненную бутылку портвейна «777» и смотрит на меня вопросительно.

– Ты пей, а я не буду.

Мои таблетки не совместимы с алкоголем. Я жду, когда же она спросит про Илью, но Вика помалкивает. Пока я катаю валик по ее половине стены, потому что сейчас та напоминает ткань в мелкую елочку, Вика несколько раз прикладывается к бутылке. Это выглядит так, словно она готовится к разговору и пьет для смелости.

– Майя, можно тебя на минутку?

– Конечно! – отзываюсь я со стремянки.

– Блин, а ты можешь сесть? – говорит она с напряжением, которое предвещает пьяную откровенность. Не люблю такие разговоры. Если невозможно сказать, сделать или написать что-то на трезвую голову, скорее всего, это вообще не то, что нужно говорить, делать или писать.

Пока я спускаюсь, в открытую дверь гаража врывается девчонка с пакетами в руках. При виде моего космоса она несколько опешивает:

– Ничего себе. Здесь все такое будет?

– Да! – заявляю я радостно. – Нравится?

– Симпатичненько. Наконец-то ты сняла щит, он был ужасен. Держи, тут от меня и ребят из группы.

Я принимаю из ее рук пакеты и невероятно радуюсь их тяжести. Мои вещи. Они существуют. Скоро я развешу их вдоль стен, и за ними придут люди. Я поставила себе цель собрать для Яны минимум пять тысяч. Для этого нужно продать действительно много. Кроме одежды, у меня есть бижутерия из керамики и крупные деревянные значки с винными бокалами, целая коллекция, – они очень мне нравятся, и за них можно попросить больше.

Я провожаю девчонку, которая принесла столько вещей, почти до мостика и с тяжелым сердцем возвращаюсь обратно. Сейчас мои время и эмоциональные ресурсы без остатка растворятся в ненужном диалоге с Викой, хотя я предпочла бы слушать музыку и красить стену.

В вагончике сыро и душновато – приходится оставить дверь открытой. Если Вика заговорит про Илью, я ее выгоню. Просто отправлю за ответом на этот вопрос к Стасе – заодно помирятся. Да, именно так. Приняв элементарное решение, я сажусь на краешек затянутого пленкой дивана рядом с Викой, готовая ко всему.

Нет, не ко всему.

Она ставит на пол уже пустую бутылку, быстро придвигается, закрывает глаза и целует меня в губы.

Я сижу и смотрю на нее. Последним, кто прикасался к моим губам, был Март. Вика совсем не похожа на Марта. Наверное, именно так я целовала бы себя сама, поэтому никакого внутреннего протеста во мне не возникает.

– Кто-нибудь может войти, – шепчу я, когда сквозняк холодит мне шею.

– Ну и пусть, – усмехается она, и тут я понимаю ее. Еще недавно не поняла бы, но теперь, когда мы соприкасаемся губами, грудью и бедрами, у нее нет от меня тайн – и осознание этого заставляет меня положить ладонь ей на плечо и вынудить отстраниться.

У нее в глазах – готовность на все. А мне нужно красить стену.

– Пока я здесь, Джон все равно не заходит. – Валик набирает краску, теперь нужно покатать его по ребристой поверхности пластикового лотка, чтобы убрать излишки. – Не делай того, что тебе не нравится, ладно? Если хочешь, я обо всем забуду.

– Да, – говорит Вика, вытирая губы тыльной стороной кисти. – Ничего не было. Кстати, у тебя красивая брошка.

Это мотылек из бисера, подарок подруги. Я глажу его пальцем и снова берусь за валик.

– Спасибо.

Пока я вожусь со стеной, Вика потихоньку сливается.

Так себе способ заставить Джона ревновать. Март тоже пытался. После «Ямы» он не мог меня видеть. Я стала живым напоминанием о его унижении. Мы решили взять тайм-аут и не встречаться некоторое время, чтобы каждый мог разобраться в себе. Я сказала, что не ждала от него защиты, потому что знаю, как он боится боли и ненавидит драки, и вообще знаю его достаточно давно и выбрала не за это. Но он обиделся еще сильнее. Правильного ответа не существовало. Так что мы дали себе немного времени на отдых и не виделись почти месяц – до конца января. Тогда он и принял решение заняться борьбой в секции Руса. В его сторис я видела, где и с кем он проводит время – это были наши общие друзья, я тоже иногда с ними встречалась. Особенно часто – с Ваней Роговым, у которого была девушка, талантливый фотограф, к тому же очень симпатичная: глядя на нее, мне хотелось точно так же выбрить виски. Но Март решил, что между нами с Ваней нечто большее, чем дружба, и в один из дней поцеловал его девушку на вечеринке и выложил снимки в сторис, тегнув меня и его. Утром, конечно же, удалил. Никакой ревности я тогда не почувствовала. Март выглядел жалким.

Покончив со стенами, я даю себе возможность отдышаться, а им – подсохнуть. Вскрываю пачку чипсов, заворачиваюсь в шарф и устраиваюсь в кресле с «Домом, в котором…», закинув ноги на подлокотник. Я не перечитываю его – слишком долго. Просто листаю, выхватывая глазами родное и болючее: вот я в метро, мчу в Нескучный сад после ЕГЭ по алгебре, чтобы упасть на стриженый газон, растянуться на траве и смотреть на небо сквозь ветви, сожрать пиццу на веранде «Домика в саду», покормить орехами белок, ходить с наушниками и щуриться от свободы, заранее зная, что получу высший балл. Вот я сижу у себя на кухне в футболке и шортах. Не помню другого такого дождливого лета, как в 2019-м. «Яма» еще ныла у нас внутри, поэтому мы решили сделать что-то непривычное, но обязательно вместе, и подали заявку на вакансию аниматора в лагерь для детей с умственной отсталостью. Сочинили сценарий, разрисовали друг другу лица, сняли смешную видеовизитку и были уверены в положительном решении, но нам написали, что смены этого года закрыты, так что нас ждут в следующем. Март уже занимался в тренажерке у Руса, и я обманываю себя, когда говорю, что он не изменился. Просто мне нравилось, каким он стал – крепким, заземленным, рассудительным. Страх ушел из него. Он медленнее говорил и смотрел людям в глаза. Мне нравилось быть с ним и нравилось, когда нас видели вместе. В сентябре мне казалось, что мы справились и снова близки. Именно тогда Март начал убивать бездомных. Мы поступили куда собирались, ходили на лекции, все было так ново. И то, что мы учились не вместе, тревожило и вызывало ревность, мы требовали доказательств верности, язвительно комментировали фотографии симпатичных одногруппников и одногруппниц и смеялись, что после таких слов точно не сможем их полюбить. В феврале его не стало, а в апреле вся страна села на самоизоляцию из-за пандемии. И мы с мамой тоже. Смешно сказать, но следователь Масленников звонил мне по зуму и допрашивал, сидя в дурацком свитере с оленями на фоне ковра: «Лютаев был агрессивен? Конфликтовал с друзьями и родными?» Нет. «Может, странно себя вел?» Ничего необычного. «Говорил о “санитарах”?» Март никогда не говорил со мной о «санитарах». Посмотрите телевизор. К тому времени я уже засветилась на ток-шоу в жалкой попытке оправдать – себя? Марта? Меня узнавали на улице, но еще хуже было то, что за мной следили. Я до сих пор в этом уверена. Один и тот же человек. Не знаю, кто и зачем. Он исчезал всякий раз, как я оборачивалась, даже если делала это внезапно. Убийца Марта – так мне казалось. Убийца Марта, который пришел, чтобы разобраться и со мной тоже. Предписание оставаться дома и даже в ближайший магазин выходить в медицинской маске несколько облегчило мне жизнь. Или спасло ее. Я рассказала о слежке Масленникову. Он ответил: «Ы, ну ладно, я понял, сиди дома».

…Вот я дома, читаю перед сном, глаза слипаются, но осталось всего несколько страничек, и я не сдаюсь. «Смотри, мам…» В соседней комнате тишина, телевизор уже не работает – наверное, мама спит. Смотрю на часы: два ночи. Сегодня легла пораньше. Может, наконец-то выспится. Я возвращаюсь в начало строки: «Смотри, мам…»:

Утром четырнадцатого апреля – вторник, это был вторник – я проснулась в семь, залила молоком сухой завтрак с корицей, привела себя в порядок и подключилась к лекции в зуме. Иногда выходила из комнаты, чтобы унести на кухню грязную посуду и налить еще кофе. Думала, что мама спит, она иногда вставала в десять или позже. Лекции продолжались до двух, потом нужно было выйти в тот самый «Дикси» у дома за хлебом и молоком. Я зашла спросить, не нужно ли ей что-нибудь еще, может, фрукты или журнал. Она лежала на боку, подложив руку под голову. Я позвала ее: «Мам, мама!» – и погладила по щеке. Щека была ледяной. Я забралась под одеяло рядом с мамой и набрала 112. Так мы пролежали четыре часа, мне казалось, что она сейчас встанет, чтобы попить воды, я то проваливалась в мутный полусон, где продолжалась обычная жизнь: шуршало одеяло, шлепали босые ноги, начинал шуметь чайник, – то просыпалась и заново осознавала, что ничего нет. Это казалось бесконечным. Наконец в дверь позвонили. Мама так и не проснулась.

Вскрытие показало, что она запила снотворное водкой. Я до сих пор не знаю, было ли это ее решением или случайностью. В ее вещах не осталось ничего, что позволило бы это понять. На следующий день я позвонила тете Поле и Вячеславу, папиному сослуживцу, – нашла их номера в мамином телефоне. Тем же вечером тетя Поля и Вячеслав были у меня. Похоронами я не занималась – все сделали они. Тетя Поля сказала, что мама звонила ей накануне. Спрашивала, смогу ли я пожить некоторое время в Красном Коммунаре. Как будто понимала, что мне нельзя оставаться в Москве, хотя в последнее время она вообще мало что понимала. И мне кажется… Сейчас мне кажется, что вот таким она видела единственный выход. А тогда тетя Поля прожила со мной почти неделю. Я этого почти не помню. После ее отъезда я подала заявление на смену фамилии. Нужно было перевестись в колледж и найти квартиросъемщиков. Все лето я сидела дома и слышала, как мама на кухне гремит посудой.

* * *

Снаружи вагончика работает двигатель. И меня зовут:

– Майя! Майя!

Тот самый голос, который смог бы заставить меня делать вещи, о которых я раньше не задумывалась. Голос книжных героев, в которых я влюблялась. Голос из детских снов. Он повторяет мое имя.

– Да! – отзываюсь я и сама себя не слышу.

– Как хорошо, что вы здесь. Помогите!

Тарахтение дизеля становится громче. Отец Саввы подгоняет пикап к дверям и выпрыгивает из кабины. Не вполне понимая, чем именно могу помочь, я подхожу к кунгу. Отец Саввы откидывает тент – под ним какие-то резные деревяшки. Нет. Это рейлы. Неразборные лакированные рейлы, накрепко сбитые гвоздями, и мы выгружаем их вдвоем, поспешно оттаскивая под крышу, – они небольшие, но довольно увесистые. Четыре прекрасных блестящих рейла, крепко стоящие на разлапистых ножках. Я глазам своим не верю.

– Вещей не нашлось, – говорит отец Саввы, утирая лоб. – Их у меня семеро, старшие донашивают за младшими. Мы повесим у себя ящик для пожертвований. Яна, верно? Поможем ей, не переживай.

Это дело стало моим, и мне вовсе не хочется, чтобы в него вмешивались сектанты, чьи убеждения в моем сознании накрепко связаны со смертью Кати. Но помощь… Кто я такая, чтобы отказываться от того, что предлагают не мне? Отец Саввы хлопает меня по плечу:

– А ты держись. Молодец, держись.

И я начинаю держаться. Прямо сейчас.

Приезжаю домой, открываю дверь, раздеваюсь в темной прихожей. Выдавливаю в миску Маньки пакетик корма, ставлю на конфорку ковшик с водой, чтобы сварить себе пельменей. Тетя Поля опять на смене, мне предстоит ночь в одиночестве, но я собираюсь начать запись второго выпуска подкаста – скучать будет некогда. Все еще держусь. Достаю из морозилки хрустящий от инея пакет, высыпаю пельмени в кипящую воду – часть из них мгновенно всплывает. Я думаю, это из-за того, что замороженное тесто треснуло и внутрь попал воздух. Когда вода снова начинает кипеть, пельмени, как голодные птенцы, раскрывают ротики из теста. Я заранее кладу в глубокую тарелку масло и ложку томатной пасты, а сверху натираю сыр с добавлением грецкого ореха – он пахнет этими солнечными орехами, которые мы с папой раскалывали шипом, припаянным к рукоятке чеснокодавилки, а из скорлупок делали лодочки: если прилепить ко дну крошечный кусочек пластилина, а сверху установить мачту из зубочистки с бумажным парусом, такая лодочка могла достойно держаться на плаву в Царицынском пруду и даже идти по курсу, пока какая-нибудь лихая утка не сбивала ее и не пускала на дно.

Мешанина из пельменей и томатной пасты перебивает вкус сыра, но это все равно лучшее, что происходило со мной за последние сутки. Двое суток. Нет, с того момента, как я сюда приехала.

Левкой. Декоративное красивоцветущее растение с ароматными цветами. Стихотворения Льва Коя лежат на «Стихи.ру». Двухлетней давности, но все же это его голос.

– «Москва-Пассажирская – Курская», – сидя на полу, зачитываю я кошке Маньке.

 
Мне будет легче, если не придется
обуздывать никого, кроме себя.
Челнока нет вовсе, а на веслах
он то ли не может, то ли не.
Чистосердечное признание,
лихорадочное использование —
не дело ученого.
Все эти горестные таежники
не сами сочиняют то, что они
сочиняют, решают и собираются делать…
 

– Не будем плакать, да? – Кошка выгибает спину и трется о мою ступню в полосатом носке.

 
Сокрушительно гниющее мясо,
приглашения и репчатый лук —
мелко порубить.
Угадала, был с ней до девятого дня.
Если бы вы убили, как можно было бы молчать?
 

– Если бы вы убили, как можно было бы молчать?

Коробка комнаты, плотно втиснутая между другими такими же коробками. За стеной плачет ребенок, наверху занимаются сексом. А на экране моего телефона – маленькое пророчество. Я читаю его вслух до тех пор, пока слова от частого повторения не теряют смысл. Я будто примеряю одежду жертвы насилия – со мной ничего не происходит, но хочется тереть себя мочалкой, пока не сойдет кожа.

Ублюдок, ты действительно это делал.