Текст книги "Не говори маме"

– Как он на меня посмотрел! – хихикает пьяненькая Маша. – Но ты бы видела моего папку. В нем десять таких Джонов. И шрам на щеке: в цеху листом металла резануло.

– В машину, – вдруг шипит Савва и больно толкает нас в спины. – Быстро.

– А что? – возмущается Маша. – Мы куда-то спешим?

Но я уже вижу их. Трое. Во рту становится кисло. Возможно, те самые, что грабили меня в подворотне. Или другие, неотличимые от них, с размазанными лицами и трещинами вместо ртов, безразличные, твердые, страшные.

– Бежим.

Я хватаю ничего не понимающую Машу за руку и тащу за собой. Боюсь смотреть в сторону этих, но мне кажется, что они тоже срываются с места, как только понимают, что мы не расходимся в разные стороны. Я не вижу, но чувствую движение и злость. Вталкиваю Машу на заднее сиденье, запрыгиваю следом. Автомобиль с визгом срывается с места раньше, чем я захлопываю дверь.

– Козлы, – говорит Савва, поглядывая в боковое зеркало. Я тоже смотрю назад: они стоят плечом к плечу, руки в карманах – как будто просто ждут. И обязательно дождутся.

Кубик с дырками

Про следующую бездомную Март написал: «Каждую ночь она спала в переходе, сидя на чемодане».

Я видела ее, когда проходила мимо вместе с Мартом, – худощавую, с длинными седыми волосами. Она спала в переходе нашей станции «Орехово», сидя на чемодане напротив стеклянных дверей метро. Патруль ее не трогал. По бокам громоздились мешки, но она всегда сидела на чемодане. Только однажды катила его по перрону. Высокая, сухая, в черной шляпе с широкими полями, она не выглядела как бездомная, но, очевидно, ею была. Звали ее Рушка. Потом она просто исчезла: перед Новым годом или чуть раньше я выходила из метро вместе с Мартом, а Рушки не было. Я заметила это, но внутри ничего не шевельнулось. Все осталось как прежде, только без Рушки.

Март не пишет о том, как выманил ее на улицу. Не пишет, о чем говорил с ней, что пообещал, если она пойдет с ним. Сначала он бил ее, а потом перерезал горло. Рушка не кричала и не сопротивлялась. Саня Сорина выяснила ее имя: Елена. Елена Гнатюк.

…Приехала в Москву после того, как лишилась дома в Тульской области: риелтор, которому она доверила вести дела по продаже, оказался мошенником. Все, что осталось у Елены, поместилось в один чемодан. В поезде ее ограбили – не стало паспорта, денег и мобильного телефона. Елена ехала к сыну, с которым давно не виделась. Знала только, что десять лет назад, выйдя из тюрьмы, он поселился у подруги где-то возле станции метро «Орехово». Тогда же связь с ним прекратилась. Других знакомых в Москве у Елены не было. После ограбления ее поддержала пенсионерка Алла Ильинична, которая ехала в том же вагоне. Елена несколько раз заходила к ней домой, чтобы помыться и получить тарелку горячего супа. Во время очередного такого визита Алла Ильинична и предложила новой знакомой позвонить по номеру из уличного объявления: обещали поддержку людям, попавшим в трудную жизненную ситуацию, – с жильем, питанием и даже медицинской помощью. Обе надеялись, что там помогут и отыскать сына Елены, но вышло иначе: она оказалась в работном доме, трудилась на ферме. Денег за свою работу не получала, платили кашей и койко-местом на нарах. Но главное – никто не собирался восстанавливать документы и тем более разыскивать родственников. Фотография Елены есть в группе «ПЕШЕХОДЫ БЕГУНКИ» с подписью: «Ушла со смены, подмотала чужой телефон». На местном сленге это означает, что она сбежала, прихватив чужой мобильный. Елена добралась до Москвы, зашла к Алле Ильиничне за чемоданом и вернулась на станцию метро «Орехово». Днем пыталась разузнать о сыне, спрашивала прохожих, показывала маленькое паспортное фото, а с девяти вечера и до утра сидела в переходе – так сын мог сразу увидеть ее по пути домой. Но раньше ее увидел Мартин Лютаев.

Ольга торгует в этом же переходе выпечкой: «Рушкой мы ее прозвали. Побирушка, а кто она еще? Нет, денег при нас никогда не просила. Подкармливали, конечно, жалко же. Имя не называла: видно, стыдилась. Ну, что попала в такую ситуацию. Была всегда трезвая, но с головой не очень – все забывала. Дала мне бумажку с именем и адресом своей знакомой, чтобы было в сохранности. Когда ей нужно – подойдет и спросит, я напомню. А этот растолкал ее, что-то сказал. Молодой парень, симпатичный, на бандита не похож. Она встала, баулы свои собрала и пошла за ним».

Разыскать сына Елены Гнатюк Сане так и не удалось.

Вечером пятнадцатого ноября, когда умерла Елена, мы посмотрели новых «Ангелов Чарли». Март проводил меня до дома и должен был ехать к себе на съемную. До полуночи он писал мне и слал стикеры. Потом мы попрощались: «Сладких снов. Люблю тебя».

Я перечитываю статью несколько раз. Стараюсь не думать о том, что Март убивал Рушку с мыслью, что она городская грязь, оскорбляющая мой взгляд, хотя именно ее убийство ударило по мне сильнее всего. Если Анну Николаевну Нелидову и Льва Коя я никогда не видела, то Рушка была «наша»: мама строила догадки, кто она такая и что с ней произошло, папа пытался сунуть ей денег, а для меня она была частью жизни – той неизменной ее частью, которая дает ощущение стабильности. Раз она здесь – значит, все по-прежнему, как вчера, позавчера и два дня назад. Не о чем волноваться.

Но не поэтому я снова и снова пробегаю глазами знакомые строчки. Я уже слышала фамилию Гнатюк раньше, я ее знаю. Дом в Тульской области, чемодан, пенсионерка. Пенсионерка, дом, чемодан. Ввела в гугл-поиске запрос «Алла Ильинична Елена Гнатюк» – нет, ничего нового. Все те же «помыться» и «суп» на разные лады.

Свернувшись под тощим одеялом, я всем телом чувствую перепад температуры: от аномально жаркого дня к нормальной сентябрьской ночи. Где-то в отдалении, за несколькими стенами, орут друг на друга мужчина и женщина. Они всегда делают это в полночь. «Трам-пам-пам», – играет в тетушкиной спальне реклама. Любимый мультфильм детства превратился в молоко и сметану.

«У нас ведь как в Простоквашино…» – произносит в голове папин голос.

Я резко сажусь в кровати. У нас ведь как в Простоквашино – приезжай кто хочешь и живи где хочешь. Брошенных домов навалом. Он говорил это про бабушкину деревню. Я тогда играла в приставку и слушала вполуха: мне их взрослые разговоры были неинтересны. Вроде какая-то тетка из первого подъезда не могла выгнать из квартиры своего бывшего, а жить она хотела с настоящим – ну или с будущим, кто разберет, – а бывший уперся: жить ему больше негде. Тогда этот настоящий-будущий пришел в квартиру, поколотил бывшего и выкинул его на улицу. И замок на двери поменял. Папа озадачился судьбой этого выкинутого и предложил ему перебраться в деревню, даже какую-то старую мебель подкинуть пообещал.

А звали его… Я сижу, таращусь в темноту и бешено тру виски. Нет, так ничего не получится.

– Теть Поль!

Она, конечно, уже дремлет перед включенным телевизором и вздрагивает, когда я шепотом зову ее с порога.

– Майя? Чего не спишь?

– Помните, папа помогал одному человеку? Он поселил его в пустующем доме в бабушкиной деревне.

– Помогал, – отзывается она и трет лоб. – Телевизор наш старый отдал.

«И куда ты его? – ворчала бабушка, пока папа тащил с чердака громоздкий и жутко грязный телевизор. – Не показывает же».

«Запоказывает, – кряхтел папа. – Человеку надо бой курантов послушать. Что за Новый год без курантов?»

«Дался тебе этот алкаш…»

– И допомогался до смерти: в том же доме и угорел.

– Как его звали? – Голос дрожит и не слушается. Я подсказываю: – Константин…

– Гнатюк, – договариваем мы одновременно.

Тот самый человек из дома у дороги, который случайно убил свою сестру. Сын Рушки. Из-за него погиб папа. Мы не называли его по имени. Мы вообще никак его не называли.

* * *

Вчера я так вымоталась, что запросто могла бы проспать до обеда, но даже в воскресенье мне не обрести покой: в прихожей звонит телефон. Омерзительный звук. Как будто прямо в мозг засунули вилку и взбивают его в омлет. Тетя Поля снимает трубку, тапочки шлепают в мою сторону. Сейчас, как всегда, войдет без стука…

– Майя, тебя к телефону! – бодро звучит из-за приоткрытой двери. – С училища.

«Сучилища». Я ржу, но пытаюсь делать это беззвучно. И когда говорю «алло», все еще вытираю слезы. Спать, конечно, уже не хочется.

– Майя, здравствуйте! Это Лариса Васильевна. Из деканата.

Кажется, мое ответное приветствие звучит неуверенно – она понимает, что я ее не узнала, и торопливо добавляет:

– Еще раз спасибо за платье и за то, что вы сделали для Яночки!

– Здравствуйте, Лариса Васильевна! – повторяю я тверже. – Спасибо, что пришли. Все прошло отлично, мы собрали гораздо больше, чем рассчитывали, и сегодня… – Мне приходится посторониться, потому что тетушка собирается в магазин, а ее пальто висит на вешалке, перед которой стою я. – Сегодня постараюсь все передать Яниной маме.

– Я поэтому тебе и звоню, – говорит Лариса Васильевна, пока я закрываю за тетей дверь и накидываю цепочку – да, она здесь есть. – Вера в больнице. Вместе с Яночкой. Ей стало хуже. Думали, простуда, а вчера… – Она замолкает и шмыгает носом. – Пневмония. Я продиктую тебе сотовый Веры. Запиши, ладно?

Я поспешно лезу в тумбочку за тетушкиной телефонной книгой, в которую внесены номера ее подруг.

– А сын? – спрашиваю, пока гоняю пальцами огрызок карандаша – тот убегает в самый дальний угол. – У нее ведь сын. С кем он сейчас?

– Паша со мной.

Я ничего не говорю, потому что не знаю, что сказать, но она принимает мое молчание за вопрос.

– Яночка – моя племянница.

Я набираю воздух, но она не дает мне права на реплику, как бы заранее подводя черту под дальнейшим обсуждением, которого и так бы не произошло:

– Им сейчас очень нужна любая помощь. Позвони Вере.

Я записываю одиннадцать цифр, прощаюсь и аккуратно вешаю трубку на рычаг. Конверт с деньгами лежит на моем столе и выглядит внушительно, но внутри – почти одни сотенные бумажки. Десять тысяч – это ерунда. Удивительно, что еще вчера они казались мне победой.

Вспомнив о деньгах, я достаю из-под подушки смартфон – даже он стоит дороже – и перевожу на тетушкину карту десятку из тех денег, что перечислили мне квартиросъемщики.

Вера отвечает едва ли не быстрее, чем я набираю номер. Словно сидела с телефоном в руках и ждала звонка. И про распродажу тоже знала, но теперь, когда я слышу ее дрожащий голос и сбивчивые слова благодарности, мне сложно отделаться от мысли, будто они обе – и Вера, и Лариса Васильевна – ожидали чего-то другого. Большего. Так действительно могло показаться: красивая «Печатная», шарики, рейлы, музыка и люди, которые покупают вещи. В гараже все это выглядело бы иначе.

Вера просит приехать через час, тогда она сможет спуститься в приемный покой. Больницу я нахожу по «Яндекс. Картам» – в городе она всего одна. Корпуса в приложении не пронумерованы. Просто спрошу у местных, как найти второй. Савва запретил мне выходить из дома одной. Он должен приехать и отвезти меня к Яне, но о времени мы не договорились. Я пишу ему в мессенджере, что обещала передать деньги через час, и начинаю одеваться. Как раз возвращается с продуктами тетя Поля. Открывает дверь своим ключом, но цепочка крепка, и тете приходится ждать, пока я ее впущу. Вид у нее сумрачный.

– Там тебя какие-то ребята спрашивали, – говорит она с поджатыми губами. – Сказали, твои друзья.

Внутри меня со свистом открывается дыра, и в нее, как в воронку торнадо, засасывает все, кроме этих узких губ под перламутровой помадой.

– Как они выглядели?

– Как шантрапа. Я их прогнала.

– А они?

– Нахамили, но из подъезда вышли, я дверь захлопнула.

Про дверь дослушиваю уже из своей комнаты. Еще немного, и я исчезну целиком, потому что они там, на другой стороне дороги, и один из них поднимает голову и смотрит на меня ровно в тот самый момент, когда я смотрю на него. У меня слабеют коленки. Я пригибаюсь и судорожно, не попадая по нужным буквам, пишу Савве: «Они здесь!»

Спустя бесконечные две минуты он отвечает: «Выехал, сиди дома».

– Что это за ребята? – кричит тетя Поля.

Я не отвечаю.

– Обедать будешь?

От одной только мысли о еде меня едва не выворачивает. Чтобы отвлечься, шарю в телефоне, прочитываю все новости с каналов, на которые подписалась и выключила уведомления, – набежало несколько сотен новых сообщений. Потом захожу в статистику подкаста: первый выпуск, «13/09/19» (не придумала ничего лучше, чем называть их по датам, когда все произошло), про Анну Николаевну прослушали 2487 раз, второй, «10/10/19», про Льва Коя – 1146. Это неплохой результат, но я не могу ему порадоваться. Просто сижу, прижавшись спиной к холодной батарее, и думаю о том, что в конце следующего выпуска можно было бы попробовать рассказать о Яне. Если тысяча человек переведут по пятьдесят рублей, мы получим пятьдесят тысяч. Это уже весомо…

Савва написал: «Выходи, я здесь».

Тут же срываюсь с места, хватаю конверт с деньгами, запихиваю его во внутренний карман куртки и снова смотрю в окно: пикап Саввы спускается вниз по улице и останавливается неподалеку. Его замечают. От черной троицы отделяется один ходок, похожий на циркуль, и шагает к машине. Что-то обсуждают через стекло. Савва открывает дверь и выходит, второй ненадолго его загораживает, снова говорят. Чтобы лучше видеть, я прижимаюсь к стеклу ладонями и носом. Расходятся. Савва садится обратно в машину, те трое воссоединяются – и… бегут. Я ликую: они бегут! Сама выскакиваю из квартиры – их нет, – огибаю дом – нет! – и несусь через дорогу к одинокому пикапу на обочине, открываю дверь, запрыгиваю внутрь:

– Ты! Что ты ему сказал?

Савва улыбается мне с водительского кресла. Тихо плещется ретро, пахнет химозной ванилью. Савва прижимает ладонь к животу, свитер в этом месте темнеет.

– Я… – Слова застревают в горле. Не могу говорить. – Скорую. Сейчас.

Он мотает головой:

– Тут одна машина на район. Я не дотяну.

И снова улыбается, совсем потерянный и испуганный не меньше моего.

– Пересаживайся. – Я слышу себя так, будто собственный голос звучит из динамиков вместе с музыкой. – Назад – и ложись. Ты же можешь? Ты можешь.

И выхожу, чтобы подставить руки, обхватить, поддержать на два шага. А потом забираюсь на его все еще теплое место за рулем.

– Что ты творишь, – без вопросительной интонации произносит он из-за моей спины.

– У меня есть права. – Звук все еще идет не из меня. – С собой, в кошельке. Я год ездила по Москве на «Поло» с механикой. Давай не сомневайся.

Мы трогаемся рывком. Дальше – лучше: руки помнят. «Яндекс. Карты» сохранили мой запрос: на светофоре я меняю пеший маршрут на автомобильный, пятнадцать минут пути, ладони скользят по рулю, и я держу его крепче.

– У вас правда семеро детей в семье?

– Да, – отзывается он. – Родная сестра учится в Москве на дизайнера. Пятый курс. Я второй по старшинству. Остальные мелкие.

– Родные?

– Нет, приемные. Но мы дружим.

По указанию навигатора я сворачиваю на улицу 40 лет Победы, и спина покрывается мурашками: дорожные конусы. Обе полосы перекрыты. Два мужика в спецовках вяло курят на обочине. Заметив меня, они вскакивают и машут руками, но поздно: мне некуда деться. Один из конусов попадает под колесо и издает такой звук, будто я раздавила жирного клопа. Остальные разлетаются в стороны, как кегли. Мужики жмутся к забору, я успеваю разглядеть их обалдевшие лица, и снова – трубы, трубы, трубы, ангары, шиномонтажи.

Нужно дышать. Забыла.

– Они от тебя не отстанут, – слабо говорит Савва. Я выключаю магнитолу, чтобы хоть что-то расслышать. – Иди в полицию.

– Мне нельзя в полицию.

И хотя он ни о чем больше не спрашивает, я чувствую, что должна объяснить. Совсем чуть-чуть оправдаться за то, что даже не пытаюсь оказывать сопротивление.

– У меня есть подкаст. Послушай его, пожалуйста. Он называется «Не говори маме».

– Ок. Если кто-то спросит тебя, что случилось, отвечай: ничего не видела, нашла меня так.

Больше трепаться некогда: я торможу перед шлагбаумом, ору в окошко будки КПП про раненого в салоне, хирургия – шестой корпус, шлагбаум поднимается, мы плутаем объездами, я оставляю тебя в незапертой машине и бегу в приемный покой. Кричу, что ты умираешь, нужны носилки, трясу их всех до тех пор, пока они не начинают слышать меня – ты умираешь, нужны носилки к машине, наконец санитарка в белом халате охает: «Младший Терпигорев, что ли? Наш Барабашка!» – и зашевелились, забегали, впрочем, возможно, время растянулось только для меня, и все произошло быстрее. Когда тебя увозят, ты поднимаешь руку, и я тоже машу тебе в ответ. Остаюсь в холле ждать новостей, но их все нет, вокруг много стариков с осунувшимися лицами, и женщин, которые сидят, не сняв уличную одежду, и пакетов с передачками, и запаха фенола.

Мимо меня, цокая каблуками, пробегает девчонка с медовыми волосами, заплетенными в косу. Возвращается: «Ты его привезла? Никуда не уходи», – и я не ухожу. Думаю почему-то о сестре-дизайнере из Москвы – как она могла так быстро сюда добраться? Но потом мы выходим во двор, и она повторяет: «Это ты привезла моего сына? Что с ним случилось?» Как и просил Савва, говорю, что не знаю. Не верит, прикуривает вторую сигарету от догоревшей. Да, мы должны были встретиться, я просто села в машину, а он уже таким был. Я привезла его в больницу.

Джон ответит. Я скажу не те слова, какими разбрасывается Илья. А очень весомые слова. Такие, что его уничтожат. Сровняют с землей. Слова на это способны. Я знаю.

– Нечего тут сидеть.

Я открываю глаза и вижу перед собой белую полу халата и толстые ноги, обутые в тапки, с вытертым линолеумом под ними.

– Домой ступай. Все хорошо с ним будет.

Рядом еще одни. В черных колготках и рыжих ботильонах.

– Машину-то вернешь?

Я запускаю руку в карман куртки – там действительно лежат ключи от пикапа. Пальцы липкие. Я не глядя отдаю ключи и пересчитываю квадраты рисунка на полу от того места, где стоят эти две пары разных ног, до гардероба – получается ровно шесть.

– Второй корпус. Где он?

Вере я пишу эсэмэску о том, что жду на улице. На разговор сил уже не хватает. Она спускается: в спортивном костюме с накинутой поверх курткой и сальными волосами, собранными в хвост, – такая же обезличенная, как и те двое из холла шестого корпуса. Тихо здоровается. Глядит под ноги. Я тоже опускаю голову – бахилы не сняла – и лезу во внутренний карман за конвертом. Протягиваю его Вере и только тогда замечаю на пальцах кровь. Веру это не смущает. Едва ли она видит сейчас что-то, кроме моих бахил, – и то замечает их потому, что они ярко-синего цвета. Взяв конверт, она прижимает его к груди, и этот простой жест, в котором она вряд ли отдает себе отчет, наполняет меня тем же теплом, какое было во мне вчера, когда мы пили шампанское, собирали оставшиеся вещи и раз за разом повторяли дурацкую шутку про аптеку.

– Получилось собрать не так много.

– Это много, – шепчет она, не имея представления о сумме в конверте.

– Как Яночка?

Вера поднимает на меня взгляд – когда мы виделись в последний раз и я покупала ей хачапури, ее глаза были карими. Сейчас у них нет цвета.

– Нам только чудо поможет. Только чудо.

Пальцы у нее сухие и холодные. С такими, как Вера, чудес не случается. Вот разве что…

* * *

– Ой. А Ильи нету.

– А я не к нему, – говорю я и подмигиваю окукленному в комбинезон Мите. Вместо ответа он пускает слюну. – Я к вам. – И ставлю на тумбочку яркую коробку с сортировщиком. Такой кубик с дырками, в которые нужно вставлять фигурки разных форм. Надеюсь, мой племяш разберется с ним самостоятельно. От Стефы помощи явно не дождешься.

– Ничесе. Ну заходи.

Она тащит Митю в комнату, я раздеваюсь и заглядываю к ним. Митя в ползунках уже сидит в кроватке и грызет пластиковое кольцо, потешный – жуть. Вокруг срач, а он знай себе улыбается.

– Можешь с ним поиграть, – равнодушно позволяет Стефа. – Мне уйти надо. Присмотришь?

– Конечно. – К такому повороту я готова не была. – А ты надолго?

– На часок. Еда его на кухне.

Хлопок входной двери – и вот мы с Митей смотрим друг на друга с одинаковой настороженностью.

– Я только руки вымою, ладно? – говорю.

– Ы-ы.

– На минутку выйду и сразу вернусь.

– Ы-ы!

– Значит, буду трогать тебя грязными.

Митя куксится, намекая, что мои манипуляции ему по барабану. Не договорились.

– Ладно, – вздыхаю я и вытаскиваю его из кроватки. Пахнет он так себе. Очень не очень пахнет. – Тебя хоть иногда здесь моют?

Так что сначала я привожу его в порядок и только потом отправляюсь на поиски пропитания. Банка сухой смеси – это, видимо, оно и есть. Нужно вскипятить чайник.

– Газом у вас воняет. Или кажется?

Я все-таки разжигаю эту чертову горелку на плите, которая выглядит так, словно в нее прямым попаданием ударил снаряд, и спустя пятнадцать минут добываю кипяток. Этого времени как раз хватает, чтобы слегка отмыть найденную в коляске бутылочку с соской от коричневой субстанции, которая была в ней раньше.

Час давно прошел. И еще один. Когда мы с чистым и румяным Митей заканчиваем говорить о политике и переходим к новостям культуры, в прихожей щелкает замок. Но это не Стефа. Мой незадачливый герой-любовник, похоже, решил, что попал не туда, а если и туда, то нужно срочно убираться обратно.

– А вот и дядя Илья, – тяну я сладенько. – Но мы же не будем его убивать? Или все-таки будем?

– Пусть скажет последнее слово! – как бы пищит моим же голосом Митя. – Суд выслушает его и вынесет приговор!

– И что это было? – обращаюсь я к Илье как обычно. Судя по выражению его лица, наши с Митей тирады не затронули в его семантическом поле ни единого знакомого смысла. Стоит, ресницами хлопает.

– А чего?

– Ладно, – говорю, – разувайся, заходи. Сестре своей позвонить можешь? Сказала, на часок – и нет ее.

– Забей, она может до завтра затусить.

– А как же…

Он как-то подозрительно не волнуется и тащит из холодильника бутылку пива. По правде говоря, это единственное, что там есть.

– Забей.

План похищения Мити приобретает в моей голове все более отчетливые очертания, но думать о племяннике пока рано. Мне позарез нужно, чтобы это двуличное трепло поработало на благо меня и моих будущих слов.

– Расскажи про эту вашу «магию». Как она работает?

Илья давится пивом, надсадно кашляет и мотает головой, похлопывая себя кулаком по впалой груди. Сипит:

– Хрен ее знает. – И снова пьет, чтобы протолкнуть застрявшее.

– Вы ложитесь на рельсы в определенном месте, верно? Разве не бывало такого, чтобы загаданное не сбылось?

– Да всегда сбывается. – От кашля у него начинают течь сопли, и теперь он то и дело утирает нос рукавом свитера. – Только, короче, нельзя загадывать чью-то смерть, иначе сам умрешь.

Кем писаны эти правила, без подсказок ясно. Чувствуется рука мастера.

– Умрешь, как Катя?

– Че за Катя?

– Катя, которой Джон отдал парик, а этот парик нашли потом на болоте, в рюкзаке, рядом с трупом ее отца.

– Джон не убивал, реально тебе говорю! – Я посматриваю на притихшего Митю: пригрелся и дрыхнет, несмотря на крики своего дядюшки. Прикладываю палец к губам, чтобы говорил потише, и Илья старается, но надолго его не хватает. Только на первую фразу: – Джон не убивал. – А дальше опять во всю глотку: – Он хотел отобрать парик, зассал, короче, что его к Катьке приплетут, потому что ее батя нашел парик в кустах рядом с ее трупом раньше ментов и пошел разбираться, что это за хуйня вообще, короче. Не въехал и начал Джону угрожать, что у него есть улика. Джон его вызвал на встречу, тот на него матом про какое-то изнасилование и убийство, короче, и у него натурально припадок начался, Джон – на велик и свалил, чтобы еще одну мокруху на него не повесили.

– Подожди. – Это самая длинная речь, какую я от него слышала, и теперь с непривычки приходится стараться, чтобы отделить зерна от плевел, то есть смысл от «короче», и хотя бы приблизительно выстроить логику. Катин отец нашел рядом с тем местом, где она погибла, парик и обвинил Джона сначала в изнасиловании, а потом и в убийстве дочери. Они встретились, Джон надеялся вернуть парик, но испугался и уехал, когда Катиному отцу стало плохо. Кажется, все верно. – Но откуда тогда Катин папа узнал, что Джон имеет отношение к этому парику?

– Он просто всем в рожу его тыкал и спрашивал, вот ему и сказали, что это бабки Джона парик: она в нем ходила, пока от рака не умерла.

Да ты и впрямь сокровище. Бесценный кадр. Страшно представить, сколько подобного хлама хранится в твоей голове.

– В общем, никакой магии…

– Че? – вскидывается Илья. От звука его голоса у меня начинают ныть зубы.

– Потише, ребенок спит. Напомни, – говорю, – где это ваше… место силы?

Молчит. То ли нарочно, то ли не расслышал вопроса.

– Где бывшее капище?

– Спроси у Джона.

Я ухожу, чтобы засунуть сопящего Митю в комбинезон. Застегиваю молнии и шиплю от злости. Тварь подкаблучная! Митя хнычет сквозь сон, и я прижимаю его к себе, одновременно пытаясь обуться. Какая же тварь.

Коляска стоит на прежнем месте. С Ильей я не прощаюсь.

* * *

Тетушка кричит, но у нее получается делать это шепотом:

– Он не кукла! Нельзя просто взять его и унести! Это воровство! Ты украла ребенка!

– Нет, не украла. Он в гостях у бабушки.

Она вцепляется в свои химические кудряшки так, что те распрямляются.

– Подадут в розыск. Заявят на тебя в полицию.

– И пускай. – Я сама себе удивляюсь: хотя тетушка и права, мне не страшно, а скорее смешно. – Не терпится рассказать, как Стефа оставила меня с ним и ушла «на часок». И да, пусть полицейские заодно зайдут в гости к Апрелевым. Так, посмотреть бытовые условия.

– Можно подумать, у нас с тобой есть эти «условия», – шепчет она, слегка успокоившись. – Ох, Майка, что ты наделала… Она несовершеннолетняя, у ребенка есть опекун – ее отец. Где-то был записан его телефон…

– Митя, – говорю я, пока она листает в прихожей свой блокнот. – Его Митя зовут.

– А… Алло, Виктор! – Ну все. Я ухожу на кухню и через занавеску смотрю, как расплывается вокруг фонаря шар желтого света. – Это Полина, да. Твой внук у нас. Малой у нас, говорю! Приходите и забирайте. Ну как получилось: дочь твоя… Дочь, говорю, твоя! Ай…

За спиной звенят тарелки: переставляет их в сушилку, будто нет ничего важнее.

– Трубку бросил. Даже не сказал, когда приедет.

– Теперь он изобьет свою дочь, – чеканю я, – а Митя вернется в квартиру, заваленную говном до потолка.

– Ну и что, что я, по-твоему, должна была сделать?

– Забрать его.

– Майка… – Я чувствую, что тетя больше не злится. Тарелки тоже затихают – она встает рядом и щупает пальцем землю в цветочном горшке. – Я все понимаю, но куда забрать? Кто с ним сидеть будет? Я на работе постоянно. Ты учишься. А девка эта мне здесь не нужна. Думаешь, если она там сидит в говне, то с собой его не притащит? Вернется Дима, тогда решим. Но пока нет другого выхода, понимаешь?

– У них в квартире газом пахнет. Если рванет, вы…

– Ерунды не говори, – перебивает она.

В дверь уже звонят. Митя в моей комнате поднимает рев, но тетя Поля жестом запрещает мне туда идти. Я так и смотрю на фонарь, пока она передает Митю через порог старшему Апрелеву.