Текст книги "Город Последний"

Глава 3

Библиотека находится в самом центре старого города. Это большой и несуразный дом, построенный из потемневшего от времени дерева. Окна большие, в человеческий рост, а дверь маленькая и узкая, прячущаяся под навесом. При взгляде на этот дом сразу кажется, что внутри горят свечи.

Я поднимаюсь на крыльцо, где лежат на своем привычном месте веник и железный совок. Стучусь на всякий случай и захожу. Дом оказывается коробкой. Никаких этажей внутри нет – только лабиринты из узких металлических галерей и коридоров, зажатые между стеллажами с книгами, журналами, папками, газетами. Галереи уходят наверх, огибая лампы с плафонами в виде металлических тарелок, и теряются в полумраке. Точно так же, петляя и пересекаясь, теряются коридоры.

А у самой двери стоит конторка, освещённая настольной лампой. За конторкой – пожилая женщина с мягким добрым лицом и в пуховом платке.

– Ого, – говорю я. – Внушительно!

Она кивает, улыбнувшись одними губами.

– Вы первый раз? Приезжий?

– Да. Я хотел бы побольше узнать о Городе, раз уж оказался здесь, – я старательно демонстрирую беспечную улыбку человека, жизнерадостно принимающего любой поворот судьбы.

– Что-нибудь по истории?

– Гм… По истории тоже хорошо, но сначала я хотел бы узнать про эти пятилетние циклы. Должно же было проводиться какое-то исследование…

Она понимающе улыбается.

– Это вы найдёте в любом учебнике географии. Сейчас принесу.

– И ещё кое-что, – останавливаю я её и вдруг начинаю подозрительно мямлить. – Мне бы что-нибудь по культуре Города… Понимаете, не совсем этнография, так, местные традиции, особенности…

Она недоумевающе смотрит на меня.

– Мы молодой Город, какая уж тут своя культура. Театра-то до сих пор нет!

– Я не совсем это имею в виду, – тут на меня снисходит вдохновение. – Понимаете, я был учителем, другой работы не знаю и здесь тоже хочу учить. Но в Городе, как я понимаю, своя, особенная культура детства, культура воспитания. Мне она нравится, мне это интересно, хочется разобраться.

Несколько мгновений она смотрит мне прямо в глаза, потом говорит:

– Боюсь, таких материалов у нас просто нет. Подождите немного, обживитесь и вы сами во всём разберётесь. Сейчас принесу учебник.

Она уходит. Я тихонько вздыхаю, успокаиваясь после вдохновенного вранья. И вдруг спиной чувствую взгляд.

В проходе за моей спиной стоит невысокий коренастый мужчина с седыми висками и в пальто из грубой шерсти.

Он невозмутимо кивает мне, подходит к конторке – во всех его движениях чувствуется угрюмая, подавленная сила, – оставляет жёлтую папку и уходит. Я успеваю заметить глубокие морщины и выдающиеся скулы; глаза он прячет.

Осторожно заглядываю в папку. Внутри пожелтевшие, очень старые газетные страницы, на половину титульного листа – готические буквы непривычного, коричневатого оттенка чёрного. Шрифт сложный, с завитушками и украшениями, но я успеваю сложить слово – «Герольд». Сейчас такой газеты в Городе нет.

Вскоре возвращается библиотекарша с книгой в руках. На обложке учебника синее море, одинокий белый треугольник парусника и серый ледник на горизонте.

– Спасибо, – говорю.

– Пожалуйста. Как вас зовут?

– Артём Луниш, я живу…

– Это не нужно, просто имя.

Пожимаю плечами. Впрочем, да. Город маленький, уезжать отсюда некуда.

– Когда я должен её вернуть?

Она весело улыбается, впервые показав зубы – крупные, белые, очень молодые.

– Максимальный срок возврата – пять лет.

Я браво улыбаюсь в ответ.

* * *

Домой я успеваю вернуться к восьми часам утра. Ставлю мясо запекаться, прибираюсь на скорую руку и возвращаюсь к газетам. За окном уже темно, в чёрном стекле отражаются яркие пятна света от кухонной лампы; снова шуршит-гудит соседское радио. «Как-то там Мик?» – мелькает мысль, но я прогоняю её и принимаюсь за работу.

До прихода Клааса я успеваю бегло прочесть истории ещё двадцати пропавших детей и внести данные в блокнот и карту. Ни на одной из них я подробно не останавливался – сейчас было важно получить общую картину. Но общего немного: всё это дети от семи до тринадцати лет, из бедных рабочих окраин Города. Кое-где наблюдались те же странные детали, что и в истории Новик, но о них рассказывалось так скупо и туманно, что ничего, кроме смутного ощущения сродства этих деталей, не оставалось.

В одиннадцать пришёл Клаас. В дружелюбной тишине, почти не разговаривая, мы поужинали. Затем я открыл две бутылки мартовского, скрутил себе папиросу и протянул Клаасу результаты своих трудов.

Он пролистал блокнот, хмыкнул на строчке «Предположительно хорошие отношения с отцом». Затем взялся за карту.

– Ха! – Клаас протянул карту мне. – Смотри, ни одного исчезновения в Заречье.

И правда: канал рассекает Город на две половины – густо усеянную точками и чистую. Но тут же я нахожу второе чистое пятно.

– В Заречье и тут, в центре.

Клаас расчесал пятернёй бороду.

– Это старый Город. Там детей в принципе нет, одни конторы и склады.

– Понятно. И вот ещё что: Раабе очень сильно выделяется из остальных историй.

– Тим Раабе? У которого родителей убили?

– Да. Почему ты включил его в общий список?

Клаас замялся, снова почесал бороду.

– Видишь ли… Во-первых, я подумал – это такая семья… Они могли сами отдать ребёнка похитителю. Продать, например. А он их потом убил.

Это неожиданная мысль. Несколько секунд я обдумываю её, потом медленно говорю:

– Не очень вяжется. Зачем тогда убийца ещё неделю прятался в доме?

Клаас пожимает плечами.

– Бог его знает. Но во всём остальном Раабе подходит. Тоже бедная окраина, те же последние три года.

– Ну хорошо, – соглашаюсь я. – В любом случае, интересно выяснить, с каким вопросом к ним тогда пошёл следователь. Среди ночи, в метель.

– Ага, – Клаас кивает с облегчением. – И надо поговорить с редактором этой «Искры», который расспрашивал Бланку Ивински. И с самой Бланкой.

– С редактором я поговорю. Это теперь мой работодатель, приятный парень.

– Хорошо, – степенно кивает Клаас. – А я поговорю с Бланкой.

– А ты сможешь? – с сомнением говорю я, глядя на его дикую бороду и огромные руки.

– Попробую, – басит Клаас, – Всё равно больше некому. Ты даже не поймешь, о чём спрашивать. А мы с ней провели детство в Городе.

– Вот кстати. Чем детство в Городе отличается от любого другого?

Клаас сердобольно вздыхает.

– Да в общем-то ничем. Просто у детей больше свободы, так ещё с колонистов повелось. И эта свобода… Ну, заполняется разным. Сказками, суевериями, играми. Не знаю, как объяснить. Просто это совсем другое время, и даже Город другой, пока ты ребёнок. Меня не остановить, я решительно пробираюсь к твёрдой почве фактов.

– А вот с этим кругом и Эженкой Новик? Её правда оттуда нельзя было вытащить?

– Но ведь вытащили же, – говорит Клаас, и я чувствую себя дураком.

– Хотя я помню, – он молчит, на губах складывается мягкая улыбка, – когда мы были маленькими, то верили, что если сложить круг определённым образом, то становишься невидимым. Пока ты в нём.

– И как, становились? – спрашиваю.

Клаас неуверенно смеётся.

– Может, нам родители подыгрывали. А может, и нет.

Я шумно вздыхаю.

– Ладно, – говорю. – Точного ответа от тебя не добьёшься.

– Точного ответа и нет, – мягко отвечает Клаас. – Я же взрослый. Попробуй повспоминать своё детство – удивишься, как мало на самом деле помнишь. Хотя действительно, попробуй повспоминать. Вдруг…

– Ну, может быть, – с сомнением говорю я. Хотя уверен, что никаких заколдованных кругов в моём детстве не было.

Клаас лихо допивает кружку и опасно откидывается на табурете.

– Как ты вообще?

– Неплохо, – машинально говорю я, потом соображаю. – Мне нравится Город, на самом деле. И материал интересный будет, если возьмут.

– Есть по кому скучать?

– У меня остались сестра, кошка, хорошая подруга. Но они все молодые, через пять лет я увижу их.

– Хорошо, – кивает Клаас, – Если всё же прижмёт – заходи. В ресторан или ко мне.

– Хорошо. Спасибо.

– Да не за что, – беспечно взмахивает рукой Клаас, но я чувствую, что он всё же немного беспокоится обо мне.

В дверях я пожимаю его большую белую руку. Клаас неуклюже топчется, как большой медведь, потом ещё раз кивает и уходит. Я стою, распахнув косой прямоугольник жёлтого света в тёмный подъезд, пока Клаас не спустится и не выйдет. По-моему, что-то Клаас хотел мне сказать, да то ли не получилось, то ли передумал. Я сгружаю посуду в раковину, вытряхиваю пепельницу и выношу бутылки. Теперь как будто и не было нашего ужина.

Сажусь за карту и придвигаю к себе стопку газет – до завтра надо эту работу закончить, чтобы в «Еженедельный журнал» я мог принести что-нибудь кроме вопросов.

* * *

В шесть утра, в совершенной ещё темени, звонит будильник. Я кое-как выкарабкиваюсь из сна, завернувшись в одеяло, иду в ванную. Умываюсь и смотрю в зеркало. Хорош! Ну, неплох. Усталое приятное лицо интеллектуального труженика, беспечные мальчишеские скулы.

Ставлю на огонь кофе, переодеваюсь из одеяла в пальто и заворачиваюсь в шарф. С кружкой в одной руке и папиросой в другой выбегаю из дома. Тут же холодный ветер по ушам напоминает, что я забыл шляпу. Шляпа мне идёт, но толком расстроиться не успеваю – свернув за угол, вижу стремительно удаляющуюся по бульвару девушку с собакой.

– Эгей! – громко кричу я в предрассветной темноте и тишине.

Девушка оборачивается; в ту же секунду собака срывается с места и косматым метеором несётся на меня. За считанные мгновения я успеваю приготовиться: ставлю кружку на мостовую, чуть отступив, приседаю и встаю в подобие боксёрской стойки. Налетевшую собаку я подхватываю на руки, тихо охая от веса и пружиня ногами, тёплый язык вылизывает лицо, а весь мир заслоняет радостная морда и весёлые умные глаза.

Когда пёс наконец успокаивается, девушка уже стоит рядом.

– Привет, – говорю.

– Привет, – она смотрит на меня весело и оценивающе, из-под шарфа в чёрно-красную клетку всё так же выглядывает небрежный локон. – Ты здесь завтракаешь, что ли? – она кивает на кружку.

– С недавних пор, – солидно говорю я и пытаюсь незаметно стереть собачью слюну с лица. – Хочешь кофе?

Она как-то очень ловко, одним движением, подхватывает кружку с мостовой и выпрямляется. Делает глоток и протягивает её мне.

Пёс снова начинает скакать, пытаясь выхватить кружку у меня из рук.

– Нора, спокойно, спокойно – не слишком настойчиво увещевает девушка. Я кое-как делаю глоток, при этом облив рукава, и церемонно предлагаю присесть.

Девушка беззвучно смеётся. Мы сидим на скамейке, под косматыми каштанами, попеременно вспыхивает то её сигарета, то моя папироса. Жёлтый свет фонарей во влажном воздухе особенно ярок, и я, косясь глазом, замечаю серебряную сеточку крошечных капель у неё на щеке.

– Как тебя зовут?

Она смешно морщится.

– Тани. Хотя вообще Тацио. А тебя?

– Меня зовут Артём.

– Первый раз слышу такое имя. Откуда ты?

– Из России.

– Сбежал после революции, да? – она косится на меня одновременно подозрительно и заинтересованно.

– Не совсем. Я сбежал из России ещё до революции, а после неё как раз вернулся. А потом снова сбежал.

– А, термидор, – понимающе кивает она.

Ну надо же!

– А ты из Италии?

– Я родилась в Городе. Но ещё я итальянка и набожная католичка, – она улыбается тёмными, озорно блестящими глазами.

– Давай сходим куда-нибудь, – говорю.

– Давай, – просто соглашается она. – В пятницу у меня выходной.

– Встретимся здесь же, часов в двенадцать, кьярида миа? – пытаюсь блеснуть я.

Она хохочет.

– Хорошо!.. Только Христа ради, прошу, больше не говори так… Ох, ну надо же!

Наконец она успокаивается; я немного смущён, но вообще мне весело.

– Одна эта фразочка тут же переодевает тебя в полосатый костюм и добавляет зализанные усишки. А ни усишки, ни полосатый костюм тебе не идут.

Я великодушно пожимаю плечами и поднимаюсь.

– Тогда до встречи, krasavitsa.

– Вот так-то лучше, – серьёзно отвечает Тани.

Поднимаю ладонь к воображаемой шляпе, улыбаюсь Норе и ухожу. В животе у меня прыгает и носится какой-то малолетний ребёнок, а запах каштанов особенно свеж, даже дыхание перехватывает. В пятницу! В двенадцать часов! Ура!

Всё же мне хватает выдержки не оборачиваться. Ну уж нет, с этими итальянками нужно держать ухо востро.

* * *

Дома я ставлю кофе на огонь и тщательно чищу пальто. Сегодня мне предстоят несколько серьёзных разговоров, нужно выглядеть попредставительнее. Берусь за ботинки, начищаю их до неприличного блеска и даже проглаживаю шляпу утюгом. Гляжусь в зеркало. Выгляжу я как хлыщ и мелкий мошенник. Одна надежда, что всё это великолепие успеет немного потускнеть до встречи с Отто.

На кухне меня встречает распахнутое окно, несколько свежих капель под ним и записка, написанная на почтовой открытке с голубоватым рассветом и угольно-чёрными крышами Города.

 
«Привет! Сегодня я узнал одну загадку и не смог разгадать. Сможешь?
Собирает Иуда
На золотое блюдо
Ягоду:
Когда зрелую возьмёт, когда незрелую сорвёт.
 
 
И то блюдо не просто,
Всё то блюдо расписно —
Будто град не на воде лежит, не на земле стоит,
А во граде том воевода спит».
 

Почерк знакомый, из турки аккуратно отлита ровно половина. Значит, Мик.

Интересно. И почему-то славянщина.

Перечитал стихи. Казалось, что ответ я смутно, приблизительно знаю или чувствую, хотя на ум ничего не приходило – странное ощущение. Имел ли Мик в виду что-то, помимо собственно загадки, не намёк ли это? Вроде бы да, но я не понял.

Я допиваю кофе, скручиваю папиросу и аккуратно укладываю в сумку блокнот, карту и открытку с запиской. Вперёд!

На остановке я встречаю невысокую крепкую бабушку с болонкой – у них почти одинаковые белые шелковистые кудри, и тёмные глаза блестят похоже. Болонка в смешной самодельной попоне, а бабушка в берете и тёмно-зелёном пледе поверх пальто. Я улыбаюсь и вежливо киваю ей, она с интересом смотрит на меня и кивает в ответ. Машу рукой в большое прозрачное стекло почты. До чего же здорово чувствовать себя уверенным старожилом! Я – не настоящий старожил, но люблю притворяться.

В трамвае я пытаюсь сосредоточиться на предстоящей беседе, хотя бы составить план и сформулировать вопросы. Но загадка отвлекает. Несколько раз я достаю из сумки открытку и внимательно рассматриваю её. Тёмные острые крыши с башнями, голубовато-серый ранний рассвет. В нижней части горят жёлтым светом два одиноких окна. На обратной стороне – карандашная записка. Широкий и немного неуклюжий почерк, строчки неудержимо загибаются вверх. Это – признак хорошего настроения. Может быть, загадка – это действительно просто загадка? Пять мальчиков, пять тёмных чуланчиков… В голову приходит только образ спящих в выстланной травами норе сусликов. В тёплой норе, над которой носятся невидимые беззвучные метели и ходят по льду огромные снежные медведи. Нет, это явно не то.

Наконец мы прибываем к Ивовой набережной. В тёмной воде канала весело играют светлые струи, ярко-голубое небо расчерчено косыми штрихами чёрных ветвей, а медные шары на перилах моста как будто мягко светятся. Из-за деревьев в небо поднимается дымок.

Я и мой единственный попутчик – коренастый мужчина в тёмной одежде – переходим мост, по старой брусчатке проходим ивовые заросли и оказываемся в Заречье. Здесь, как и в прошлый раз, тихо и пустынно. Только флюгера в форме петушков поскрипывают на крышах, да поднимается дымок из труб.

Мой попутчик отстаёт, а я быстро иду вперёд, провожаемый притворно-равнодушными взглядами рассевшихся по деревьям ворон. «Куда девались дети?» – думаю я. Потом вспоминаю устроенную мне в прошлый раз встречу и догадываюсь, что сейчас точно так же с крыш, из дворов и переулков, всякого рода неприметных местечек они следят за человеком впереди. Незаметно оглядываюсь в поисках наблюдателей, но никого не обнаруживаю. Только подозрительно дрожащая тишина свидетельствует о том, что мы здесь не одни.

Больница угрюма, ветхие листочки торчат за табличкой на двери. Прохожу в палисадник, по примороженной, хрусткой листве обхожу дом.

Отто, кажется, не очень удивлён. Он радушно говорит: «Привет» и, не спрашивая, пропускает меня внутрь. Мы усаживаемся за стол; Отто небрежным жестом сдвигает ворох исписанных от руки листков.

– Как дела? – по-светски осведомляюсь я.

– Хорошо, – добродушно отвечает Отто. – Красота такая на улице.

Я вспоминаю, что дверь его подвала выходит в сухие мёртвые заросли, за которыми – тёмный обрыв к каналу.

– Да, – говорю. – Красиво. Слушай, мне нужно задать тебе пару вопросов. Как коллеге.

Отто опять не удивился, только кивнул.

– Ты говорил, что «Искра» не занимается уголовной хроникой. Но в октябре вы выпустили большое интервью с Бланкой Ивински, подругой Эженки Новик.

Отто вздыхает.

– Мы и не занимаемся. Как раз с октября.

– Статья не понравилась полицмейстеру?

– Сам же знаешь, – с одобрением говорит Отто.

– Он намекнул, чтобы вы прекратили это дело?

– Да, пожалуй, – Отто делает паузу. – Пожалуй, можно сказать, что намекнул. Очень прямо.

– Знаешь, что именно ему не понравилось в статье?

Отто задумывается.

– Я думаю, ему всё не понравилось. Всё интервью и сама идея его взять. А вот почему – сложно сказать.

– А предположения есть?

Отто пожимает плечами

– «Искра» могла давно его раздражать, мы же, прости господи, революционное издание. А тут как раз подходящий повод ткнуть нас носом в землю. Тем более, что Город действительно очень печётся о своих традициях.

– А что ты сам думаешь об этих традициях, о детстве в Городе?

– Я думаю, что это очень сложный вопрос, – серьёзно говорит Отто. – Я не знаю, короче говоря.

– Но всё же, ты, как марксист…

Отто снова вздыхает, затем взъерошивает и разглаживает свои великолепные бакенбарды.

– Здесь, в Заречье я видел несколько необычных вещей и ситуаций. Связанных с местными детьми. Если вдуматься, они могут иметь привычное нам объяснение. Но могут и не иметь.

Я чувствую, что дальше спрашивать на эту тему бессмысленно, поэтому говорю: «Спасибо» и делаю несколько пометок в блокноте.

– Кофе? – предлагает Отто, и мы делаем перерыв. Глядим на огонь в буржуйке, курим и пьём крепкий и сладкий кофе.

– Спасибо, – повторяю я и швыряю огонёк окурка в пламя. – Ещё пару вопросов?

– Пожалуйста, – просто отвечает Отто разом и на благодарность, и на вопрос.

– Ты спрашивал в интервью про то, можно ли было вытащить Эженку из круга. Что ты имел в виду?

– Именно это и имел. И потом, обрати внимание: я спрашивал, что думает об этом сама Бланка, а не о том, действительно ли девочку нельзя было оттуда забрать.

– Ага, – киваю я. – Это понятно. Но потом ты спросил, действует ли это правило на чужаков. Кстати, кто такие чужаки?

– Те, кто приехал в Город уже взрослыми, сформировавшимися, – уверенно отвечает Отто.

– Но почему на них эти вещи могли не действовать?

– Потому что бытие, как писал великий Маркс, определяет сознание. И их сознание определено не Городом.

Я внимательно смотрю на Отто, он отвечает спокойным, уверенным взглядом. Не смеётся.

– Это, – говорю, – очень интересная трактовка марксизма. Я обязательно подумаю над ней.

Отто морщится.

– Никакая это не трактовка, а именно то, что и хотел сказать Маркс. Когда я приехал в Город, я иногда видел вещи, которые не видели другие. Или не видел вещи, которые видели остальные. Во всяком случае, мне так казалось. Это приводило к забавным ситуациям, я был молодой, горячий, – он улыбается незнакомо, хищно. – Потом один полицейский объяснил мне это. Не так ёмко, как у Маркса, но смысл тот же.

– Интересно, – говорю, – но не очень понятно. Ладно, последний вопрос, – я достаю из сумки открытку и протягиваю Отто. – Что ты можешь об этом сказать?

Отто несколько секунд рассматривает открытку, потом переворачивает, читает. Я жду, откинувшись на спинку стула.

– Обычная почтовая открытка распространённой серии, я точно такую видел уже. Почерк незнакомый, не очень умелый, но, по-моему, не детский. Просто человек, который редко пишет. Ответа на загадку я не знаю. Откуда это?

– Прислал один знакомый.

– Именно знакомый? Или аноним?

– Скорее знакомый, – говорю я.

– Интересно, – в свою очередь говорит Отто, – но не очень понятно. Ты, кстати, для кого-то занимаешься исчезновениями или для себя?

– Для «Еженедельного журнала», – гордо отвечаю я.

– Ну надо же, – Отто впервые за всю нашу беседу удивляется. – Вот уж не знал, что Луни интересуется уголовщиной.

– А ты его знаешь?

– Отдалённо, – туманно отвечает Отто. – Он… интересный человек.

Я вспоминаю грузную фигуру в темноте и вялое рукопожатие. С трудом подавляю нервное хихиканье.

– Какой-то ты сегодня странный, – с интересом замечает Отто.

– Это, – говорю, – потому что у меня скоро свидание, и я взволнован.

– Ого, – говорит Отто, и я угадываю лёгкий намек на грусть и зависть в его голосе. – Быстро ты приспосабливаешься.

Я пожимаю плечами и скручиваю ещё две папиросы.

– Выйдем на улицу?

Мы стоим у дверей заброшенной больницы, опёршись на стену, и жмуримся, глядя на весеннее солнце.

– Как там номер? – после паузы спрашивает Отто.

– Всё написал, рекламодатели не приходили. Только я тексты сейчас забыл взять.

– Ничего, – говорит Отто.

Ещё несколько мгновений мы курим на солнышке, а потом пожимаем руки, и он уходит в свой подвал, а я в одиночестве прохожу по Фельдшерской и Красной улицам, сворачиваю на Безымянную и, пройдя по мосту, покидаю Заречье. Того тёмного невысокого мужчины, что был со мной на пути сюда, я среди редких прохожих не вижу.

В трамвае мне приходит в голову мысль обследовать пустырь. Может быть, все эти сказки и суеверия, которые заполняют детство, проведённое в Городе, оставляют материальные следы. Тот же круг… Мне вдруг ужасно захотелось увидеть круг, который здесь складывают для невидимости.

Так что, выйдя на остановке, я беспечным шагом шпиона прохожу мимо своей двери и огибаю дом.

Никого. Над буро-жёлтой сухой травой – дикое небо и вольные, ещё не запертые в загон крыш, облака. По кирпичной изнанке дома ползут граффити – вроде бы те же. Только надпись «Они живут, пока ты спишь» выглядит подозрительно свежей. Как будто её регулярно обновляют.

Я делаю шаг вперёд – и оказываюсь в другом мире. Здесь нужно ходить, раздвигая высокую сухую траву. Стебли двигаются с мелодичным перестуком, и я замечаю, что они покрыты мелкими чёрными ракушками, бьющимися друг о друга. Шум улицы уходит на второй план, голоса и гудки машин еле слышны за размеренным плеском далёких волн и негромким гудением ветра. Я иду вперёд, надеясь наткнуться на тропинку – должна же быть хоть одна. Впереди темнеют кусты – кажется, именно там стояли кругом дети тогда, в мой первый визит. Я пробираюсь к этим кустам, и с каждым шагом чувствую себя всё неуютнее. Я здесь чужой, и пустырь откровенно даёт об этом знать. Как будто кто-то смотрит с недружелюбным удивлением, может, даже приподняв бровь.

Перед кустами площадка утоптанной земли с мелкой зелёной травкой, у корней лежит серый округлый камень – обкатанный, как гигантская галька. Я с облегчением выхожу из высоких полевых трав (только тут замечаю, что брюки по колено мокрые) и осматриваюсь. Ничего, только здесь совсем уже тихо. Не поверить, что за кирпичной стеной в сотне метров – живой большой Город с освещёнными витринами, прохожими, автомобилями на улицах.

Я жду, слушаю, как ветер перестукивает ракушками в траве. Даю месту привыкнуть к себе и себе привыкнуть к месту. Затем осматриваюсь ещё раз – ничего. Медленно обхожу кусты по кругу, натыкаюсь на несколько ярких конфетных обёрток, мокнущих на земле, и возвращаюсь на площадку.

Смотрю – и наконец что-то вижу. В мокрой траве тускло отблёскивает фигурка из зелёной резины. Я осторожно поднимаю её. Это игрушка, динозавр – только он, очевидно, мёртв, и перед смертью ему пришлось тяжко. Одна нога почти сожжена, расплавилась в уродливые чёрные наросты. По груди идут десятки мелких и глубоких порезов, через которые видно белёсую резиновую плоть. Ещё один глубокий разрез идёт по чешуйчатой шее – там, где у динозавра предполагается горло.

Сначала мне хочется забрать его – в качестве улики и жутковатого сувенира. Но, подумав, я аккуратно кладу игрушку на землю и даже стараюсь положить именно в то место, откуда взял. Зачем мне чужой труп?

Вытираю руки о мокрую траву и ухожу.

Уже у дома мне приходит в голову ещё одна мысль. Я вприпрыжку поднимаюсь по лестнице, не снимая ботинок, врываюсь в комнату и, перерыв ящики стола, хватаю флакончик канцелярской замазки. Спускаюсь вниз и, обогнув дом, возвращаюсь к его изнанке.

«Они живут, пока ты спишь». Что написать в ответ? «За что казнён ящер?», «Кто такой Мик?», «Как сложить круг?» Вопросов у меня много. Но я качаю головой и, улыбаясь, аккуратно вывожу простые слова:

«Всем привет! Я ищу друзей здесь».

И подписываю – «Новичок».

Критически оглядываю надпись. По-моему, я себя выдал. Разве ребёнок так напишет? С другой стороны, а как напишет ребёнок?

* * *

Кухня встречает меня порывом упругого морского ветра и огромной лужей на полу. По луже бежит рябь и прыгают солнечные блики, в северном углу курсирует коричневый сморщенный листок. Оказывается, я забыл закрыть окно.

Стаскиваю свои вычищенные брюки и пальто и, чертыхаясь («Время, я теряю время!»), берусь за уборку. Под конец её кухня становится намного чище. А я перестаю чувствовать себя лощёным хлыщом, что тоже хорошо.

Ставлю на огонь кофе и начинаю подбирать слова для предстоящего разговора. Мне нужно узнать имя следователя, приходившего к Раабе. Учитывая, что я нанялся, обещая эксклюзивный материал, теперь просить информацию как-то неловко. И было ещё что-то… Я листаю блокнот, потом номера «Еженедельного материала», и наконец взгляд цепляется за искомое.

«Когда полицейский спросил, почему Ева не беспокоится о пропаже сына, она впервые за весь допрос улыбнулась. “Я не могу объяснить, это очень сложно. Очень, очень сложно”, – несколько раз повторила Ева, кивая и улыбаясь».

Вот оно, номер за 20 января. Сверяюсь с блокнотом – всё правильно. Тела Евы и Золя были найдены 3 февраля. Врач заключил, что Раабе были мертвы по меньшей мере неделю. Значит, их убили почти сразу после допроса.

В конце номера я нахожу адрес и телефон редакции. Выхожу в прихожую, где блестит медным диском мой роскошный телефон. Собираюсь с духом – почему-то я побаиваюсь ту девушку, с её гладкими тёмными волосами и мальчишескими скулами – и набираю номер. Никакой надежды, что трубку возьмёт Томас Луни, у меня нет.

– Добрый день, – отвечает она после первого гудка.

– Добрый день, – лихорадочно пытаясь добавить в голос обходительного баритона и неимоверным усилием воли раздвигая губы в улыбке (улыбку всегда слышно), говорю я. – Это Артём Луниш, мы с вами договаривались…

– Да, я помню, Артём. Вы уже готовы?

Мне кажется, или она тоже теперь улыбнулась?

– Нет, – говорю, – не вполне. Мне нужно у вас уточнить кое-что.

В трубке раздается непонятный шорох и шелест, следует пауза.

– Да-да, я вас слушаю.

Я вздыхаю – разговор как-то не клеится, – но беру себя в руки.

– Во-первых, в номере от 5 февраля вы сообщаете об обстоятельствах обнаружения тел Раабе. Там упоминается следователь, который к ним заходил. Мне очень нужно его имя или хотя бы имя журналиста, который писал материал.

– А во-вторых? – спрашивает девушка. Да, она мастер. Настоящий мастер переговоров. Томас Луни может быть спокоен под сенью её тёмных шелковистых крыл.

– А во-вторых, в номере от 20 января описывается допрос Евы Раабе. Мне важно знать, присутствовал ли журналист при допросе? Или он всё записал с чужих слов?

– Подождите немного, – всё так же бесстрастно отвечает девушка и исчезает в тишине.

Я жду. Неужели? Неужели всё-таки?

В трубке шуршит и трескает, девушка говорит:

– Следователя зовут Рудольф Бауэр. Адреса и телефона у меня нет.

– Имени более чем достаточно, спасибо вам огромное!

Она пропускает мои благодарности мимо ушей.

– На второй вопрос я не могу вам ответить.

– Даже имя журналиста не можете сказать? – я растерян.

– Даже имя журналиста. Могу сказать, что информация о допросе – из непроверенного источника. Непроверенного, но обычно точного.

– Хорошо, – говорю. – Ещё раз спасибо.

– Пожалуйста. А как там ваш анонимный источник? И первый материал?

– Всё хорошо, – с полной уверенностью в собственных словах говорю я. – Материал будет готов завтра-послезавтра, и после него вы прогремите на весь Город, ручаюсь.

– Прогремим? – протягивает девушка (теперь она точно улыбается).

– В хорошем смысле слова, – улыбаюсь я. – Будьте уверены.

– Очень рада. Мне пора работать, Артём.

– Мне тоже, – я вздыхаю. – А как вас зовут?

– Ольга.

– Очень рад был с тобой поболтать, – ободрённый отсутствием фамилии, лихо перехожу на «Ты». – И ещё раз спасибо. И до свиданья.

– Пожалуйста. До свиданья.

* * *

Отыскав на карте главное полицейское управление, я сворачиваю папиросу, повязываю галстук и отправляюсь в путь. День потихоньку переходит в вечер, и трамвай везёт меня сквозь розовые отблески неба и удлинившиеся тени. Мы едем, и улицы постепенно становятся шире и безлюднее. Все они застроены какими-то мрачными зданиями, странным образом сочетающими архитектуру палаццо и торгового склада. Последнюю остановку я проезжаю совсем один, по пустому широкому проспекту, закованному в гранит стен.

* * *

Выхожу, поневоле ёжась от обстановки, закуриваю. Передо мной главное полицейское управление – скучное здание из серого камня с узкими прямоугольными окнами. Перед домом небольшой палисадник в красном солнечном свете, и длинные тени деревьев растягиваются по стене.

Над дверью пламенеет в вечернем солнце бронзовая вывеска. Уже берусь за ручку, как дверь распахивается, чуть не сбив меня с ног, и из неё выходит самый страшный человек, которого я когда-либо видел. У него круглое жёлтое лицо – по-настоящему круглое, как луна. Широкая улыбка собирает складки на круглых щеках, неровные зубы влажно поблёскивают, а маленькие глазки в первый миг кажутся мне просто ещё двумя складками кожи. Я узнаю его сразу – это главный полицмейстер. Но боже мой, кто же знал, что фото в газете было настолько точным!

Несколько мгновений он стоит, повернувшись ко мне жутким лицом, и смотрит. Я замечаю остальное: закатную тень, перечёркивающую жёлтое восковое лицо. Жёсткий ёжик коротких чёрных волос на макушке – отвратительных, как издевательство над трупом. Очень дорогой костюм, из воротника рубашки которого нелепо торчит эта идеально круглая голова. Руки в перчатках.

Наконец он разворачивается и стремительно уходит. Голова плывёт в тени домов и деревьев, как воздушный шар, и даже словно бы светится.

* * *

Так. Мне надо передохнуть. Сажусь на ограду палисадника, стаскиваю шляпу с бледного и мокрого лба. Папироса куда-то пропала из моих пальцев, и я сворачиваю новую.