Текст книги "Город Последний"

Глава 2

Артём проснулся до рассвета. В темной комнате бойко постукивала капель, журчали сотни ручьёв, шуршал расползавшийся снег. Всё таяло.

Он подошёл к окну. Редкие, но яркие фонари размечали улицу пунктиром пятен света и темноты. Обнажая мокрую, блестящую черепицу, с крыш сползал снег. Стремительно, прямо на глазах, из-под белого покрова появлялась чёрная влажная мостовая – точь-в-точь шкура морского животного. За всем этим шумом рефреном бился тихий прибой.

Вдруг в доме напротив загорелось окно, в нём застыл силуэт.

«Кого-то тоже разбудила оттепель», – с приятным чувством тайного единения подумал Артём и помахал рукой. Незнакомец помахал в ответ.

Довольно улыбнувшись, Артём отправился на кухню. Спать больше не хотелось, он решил прогуляться – в ночной оттепели было что-то волшебное.

Наскоро выпив кофе и скрутив папиросу, Артём накидывает пальто, небрежно нахлобучивает шляпу и уходит.

Улицы пусты. Шагов его не слышно, они теряются в плеске, шорохе, журчании воды. Это тоже приятно: Артём, невидимый и неслышимый, Артём – часть Города, а не житель его.

Он выходит на каштановый бульвар, прогуливается под косматыми, тёмными и мокрыми кронами. Воздух упругий, свежий и влажный. Пахнет листвой и талым снегом.

Спиной он вдруг чувствует движение и, обернувшись, видит, как из-за угла прямо на него несётся огромная собака. Она не пугает – это радостный колли с улыбающейся мордой и развевающейся бело-рыжей гривой.

Артём успевает сесть на скамейку – и тут же на него обрушиваются мокрые худые лапы, влажная шерсть, он даже сквозь перчатки чувствует тепло собачьего тела. Пёс шумно дышит и вылизывает Артёму лицо. Тот кое-как уклоняется и прячется в шарф.

А потом колли чуть отступает назад, смотрит умными и весёлыми карими глазами и говорит:

– Извините.

Мелодичным девичьим голосом.

– Чего? – сдуру переспрашивает Артём.

– Извините, – повторяет, поднимаясь позади собаки, девочка. – Я с ним не справляюсь.

Колли радостно ухмыляется.

Да уж, куда ей с ним справиться – девочка совсем невысокая и такая худенькая, что это даже под семью слоями одежды видно. Ещё она смуглая и черноволосая, с острым носиком и живо блестящими глазами. Чёрное пальто её безнадёжно запачкано, из-под шарфа, вместе с кокетливым локоном, выглядывает веточка. Артём осторожно её снимает.

«Наверное, она всё-таки не ребёнок. Может, лет семнадцать. Или скорее двенадцать – тринадцать?» – думает он.

Артём вежливо подвигается, и девушка садится рядом. Огромный колли пытается взгромоздиться ей на колени. Хозяйка и Артём не слишком удачно отбиваются. Собака, ничуть не обидевшись и, кажется, даже довольная результатом, садится у их ног. Всё кругом в отпечатках лап.

Артём думает, что чисткой тут не отделаться, придётся стирать. Стирать пальто, господи помилуй!

Девушка выуживает из кармана пачку сигарет и закуривает.

Артём смотрит на смуглую щёку в ярких капельках грязи, освещаемую огоньком, и с интересом спрашивает:

– Сколько тебе лет?

Девушка хохочет и кашляет дымом.

– Курить мне можно, если ты об этом.

Артём пожимает плечами.

– Интересно было. Он так тебя волочил… Я в первый миг подумал, что это пёс сказал «Извините».

– Она. Собака.

Девушка пару раз сосредоточенно затягивается и швыряет сигарету. Огонёк летит изящной дугой и, едва коснувшись земли, исчезает, потухнув.

– Ладно. Мне на работу пора. Увидимся.

Не дав Артёму времени толком попрощаться, встаёт и свистит псу.

– Увидимся, – растерянно говорит Артём им вслед.

Он сидит ещё немного на скамейке и думает, что завтра надо прийти сюда в это же время. Вообще, надо чаще здесь гулять. Приятные встречи случаются.

Потом Артём встаёт и с чувством чуть-чуть болезненной теплоты в груди идёт домой. В квартире он первым делом смотрит на часы и записывает время: «Шесть часов утра».

Затем варит кофе, громоздит на стол кипу Клаасовых газет и начинает их перебирать. Но интересуют его сейчас вовсе не похищения. Артём ищет адреса редакционных коллегий – нужна работа.

Как выяснилось, в Городе выходило всего три постоянных периодических издания. Самым забавным была «Искра», с восхитительной непосредственностью сочетавшая качества рекламного буклета и подпольной листовки. На одном развороте можно было видеть слева – рекламу продукции местного консервного завода, а справа – полные бутафорской ненависти слова о тяжком положении его рабочих и угрозы стачками и забастовками. «Искра» меня совершенно очаровала, и в ней я решил попытать счастья первым делом. Смущало только качество типографии – сколько они платят журналистам, если не могут себе позволить хорошей бумаги? Но, в конце концов, всё могло обстоять и совершенно иначе: как раз за счёт экономии на типографии «Искра» вполне могла выплачивать бешеные гонорары.

Следующим шёл «Еженедельный журнал», довольно пресное, но по-своему уютное чтение для благополучных бюргеров и домохозяек. К своему удивлению, рядом с рецептами пирогов и сплетнями о делах ратуши я обнаружил весьма странную рубрику «Лунатики». В ней – из номера в номер! – печатались письма читателей с забавными историями о том, куда и как они забредали во сне. То ли действительно многие в Городе страдали лунатизмом, то ли это был такой своеобразный юмор – оставалось неясным. В «Еженедельный журнал» я тоже решил наведаться.

Наконец, был ещё «Вестник ратуши» – тяжеловесное, самодовольное издание на плотной бумаге высшего качества, к сожалению, испачканной скучнейшими вестями с фронтов местной биржи и описанием политических дрязг. Туда я решил идти только в самом крайнем случае, если не удастся устроиться хотя бы докером.

Записав адреса редакций, я как мог отчистил пальто и, оставив его сохнуть, пожарил яичницу. За окном из влажной весенней ночи встал хмурый пасмурный день. Небо было практически белым, только с лёгкими мазками пепельно-серого. Казалось, острые крыши Города смотрят в пустую скучную бесконечность. Капель стихла – всё каким-то чудом успело растаять. Воспоминание о мокрой листве, таинственном свете фонарей и чёрном локоне, выглядывавшем из-под шарфа, стремительно меркло.

Выйдя из квартиры, я увидел под дверью лист бумаги, как видно, вставленный между створками. На нём было напечатано только имя: Маседонио Фернандес. Больше ничего.

Листок я аккуратно сложил и убрал в сумку – и отправился в «Искру».

Редакция располагалась на улице Фельдшерской, дом 1. Это было за каналом, на северной, удалённой от моря стороне Города. Здесь я ещё не бывал.

Пустой трамвай быстро довёз меня по серым улицам до набережной, носившей приятно-провинциальное имя «Ивовой».

Через узкий канал перекинут прямой деревянный мостик с медными шарами на ограде.

А берега как будто принадлежат разным мирам. С южной стороны, где я вышел – облицованная тёмным булыжником набережная и дома в серо-розовой гамме, покрытые чуть серебрящейся, навсегда въевшейся коркой морской соли.

С севера берега пологие, илистые, заросшие высоким тростником и кустарником. За голыми ветвями тёмные силуэты низких домов, железные крыши украшены флюгерами в форме петушков. А над крышами – бесконечное белёсое небо. Где-то далеко в небо уходит узкая и чёрная фабричная труба. Дыма нет.

Сам канал, безусловно, принадлежит северу: в тёмной воде весело кружатся палочки тростника, ветки и палые прошлогодние листья.

Прохожу по мосту, затем по старой брусчатке, вьющейся сквозь ивовые заросли, и выхожу на улицу. Дома здесь похожи на склады или казармы: низкие и длинные, из старого кирпича, с маленькими квадратными окошками. В окнах сиротливый белый тюль на чёрном фоне, в одном – яркое красное пятно герани. Мне всё это кажется грустным, и флюгера, поскрипывая, медленно поворачиваются в бесконечном голом холсте над головой.

Но, проходя по улице, я замечаю, что люди и здесь счастливы. Взрослых, правда, немного: старичок с папиросой, сидящий на лавочке у распахнутой деревянной двери. Молодая женщина с чёрными волосами и весёлым румянцем, несущая ведро с углем.

Но больше всего детей: всех возрастов, мальчики и девочки, все с длинными волосами и в самом разномастном тряпье. Они смотрят на меня настороженно, но в то же время с явным превосходством.

Тут я догадываюсь, что моя одинокая фигура на мосту – а может ещё и на той стороне набережной – была давно замечена дозорными. Я шёл под внимательными взглядами, и при моём приближении стихали игры и разговоры, а дети расходились по сторонам, пряча в карманы рогатки и перочинные ножики. А я шёл себе и не замечал. Улыбаюсь этой мысли – и тут же всё вокруг оживает.

С пронзительным хоровым – Уи-и-и-и-и! – трое мальчишек бросаются в погоню за светловолосой девочкой, длинные гривы всей четвёрки летят вслед за ними, как струи ветра. Ещё одна стая проносится мимо меня, обдавая дерзкими и холодными запахами талого льда и палых листьев. Где-то стучат в жестяной барабанчик, на улице вдруг появляются кошки, воробьи и кудлатый серый пёс.

Явление ворон более драматично – я не замечал их, пока, вспугнутые выстрелом из рогатки, они не взметнулись с кроны, возмущённо и угрожающе каркая.

Думаю, не затеяно ли всё это торжество ради меня, и иду дальше.

Улица называется «Красной» и действительно такова: красный кирпич стен, порыжелые от ржавчины железные крыши, на деревянных дверях и ставнях висят грозди сухой рябины.

Красная улица, если верить карте, пересекается с Фельдшерской. Прохожу небольшой импровизированный рынок (в деревянных ящиках – сверкающая чешуёй мелкая рыба, присыпанная солью и сухими травами, маленькие мороженые яблоки, чёрный хлеб) и выхожу на Фельдшерскую.

Улица начинается с мрачного закопчённого здания с сухим палисадником и чугунной оградой. На двери белая табличка с чёрными буквами – «Больница». Под неё заложено несколько ветхих желтоватых листков, дрожащих на ветру.

Сворачиваю, прохожу мимо. Следующий дом оказывается пронумерован седьмым. Мне нужен пятый. Оборачиваюсь – позади больница. И на торце действительно висит табличка «5».

Почему здесь располагается редакция «Искры»? И почему улица начинается с пятого дома?

Иду обратно, прохожу через палисадник, неуверенно стучу в дверь. На жёлтых листках за табличкой выцветшие чернила, мелкий убористый почерк. Дверь молчит так определенно, что становится совершенно ясно: она заперта, а дом пуст.

Выйдя за ограду, я сворачиваю папиросу и закуриваю. Сверяюсь с адресом: Фельдшерская, дом 5. Окна больницы темны, карнизы завалены прошлогодними листьями. Докурив, иду обратно и, пробираясь через ломкий и сухой кустарник палисадника, обхожу дом. Позади больницы – маленькая площадка, которая обрывается над сырой низиной, заросшую ольшаником. Земля в несколько слоев покрыта прошлогодними палыми листьями, совсем рядом журчит канал.

«Искра» здесь. Обитая железом маленькая полуподвальная дверь, на которой висит всё та же белая табличка с чёрными буквами: «Искра. Объединённым фронтом рабочих ударим по эксплуататорам!».

Ниже от руки приписано: «Рекламные объявления недорого».

Стараясь не думать, что во времена больницы располагалось за полуподвальной дверью, спускаюсь по ступенькам и стучу.

Мне открывает молодой плотный мужчина с приятным лицом и уютными пушистыми бакенбардами, за его спиной ярко горит электричество.

– Здравствуйте, – говорю.

– Здравствуйте. Вы по поводу рекламы?

– Нет. Меня зовут Артём Луниш, я журналист. Ищу работу.

– Аа, – грустно сказал он. – Всех местных журналистов я знаю. Застряли здесь?

– Ага.

– Проходите, я тут один.

Он уходит, я иду за ним и думаю, что хорошо бы здесь остаться, даже если платят совсем мало. Приятный парень, из тех, кого я понимаю. Иногда это сразу чувствуешь.

Подвал ярко освещён двумя электрическими лампочками на голых проводах. Интерьер состоит из двух деревянных столов с письменными машинками, стоящих на полу коробок с бумагой и больничной каталки – на неё сложены дрова. Рядом буржуйка, труба от неё выведена в форточку. Из-под решётки еле виден красноватый отсвет тлеющих углей. В дальнем углу – типографский станок. С первого взгляда видно, что сломанный.

– Возьмите стул от того стола и садитесь, – приглашает меня хозяин.

Сажусь. Гляжу на плакат над столом – на лаконичном красном фоне, даже без линии горизонта, жёлтый полукруг встающего солнца.

– Меня зовут Отто, Отто Грюни, – представляется он.

– Артём Луниш, – ещё раз представляюсь я.

Он неуверенно вертит в руках карандаш, ерошит руками свои роскошные бакенбарды.

– Давайте издалека начнём. Как вы приехали в Город?

Про себя вздыхаю – история с моим последним работодателем неприятная. Ещё решит, что меня сюда сплавили, как совсем негодного.

– Я работаю… работал на Гамбургскую пароходную компанию. Писал туристические обзоры. Работа была неплохая, много успел повидать. Последним заданием были тексты о Городе – общая информация, достопримечательности, нравы местных жителей…

– Нравы местных жителей? – с интересом переспрашивает Отто.

– Да… Вот так я и оказался здесь. Почему так получилось и зачем они это сделали – я не знаю.

– Ясно, – после секундной паузы ответил он. – У меня похожая история. Только всё случилось одиннадцать лет назад. Направили меня организовывать тут ячейку… А дальше всё сложилось так, что вместо ячейки появилась «Искра».

Прикидываю, сколько ему было одиннадцать лет назад. Шестнадцать, семнадцать? Самое большое – семнадцать.

– Итак, вы писали туристические обзоры. Значит, в рекламе разбираетесь.

– Более-менее.

– Хорошо. У нас есть два, даже три направления. «Искра» выходит в двух вариантах: еженедельный общегородской листок и местный журнал раз в месяц. Местный – это на Заречье, вот этот район, – ловит он мой недоуменный взгляд. – Журнал вы наверняка не видели, а с листком уже знакомы?

– Да. Он показался мне милым. Забавным.

– Такой и есть, – улыбается Отто. – В листке тоже два направления: реклама и памфлеты. Вы бы что предпочли писать?

– Могу и то, и то. А хотел бы я делать уголовную хронику.

– В листке мы это не пишем. А в журнал я вас сейчас не могу взять.

Звучит окончательно.

– Тогда, – говорю, – можно и рекламу, и памфлеты. Только нужно будет полистать архив номеров, чтобы глубже ознакомиться. С местной революционной спецификой.

– Это легко. Вы где живете?

Называю адрес.

– Центр, это хорошо. У нас там типография неподалёку, – он на мгновение задумывается. – Давайте так: вы сейчас возьмёте с десяток старых листков и просмотрите их дома. Напишете три – четыре текста в таком стиле. Про консервный завод, про работу порта, про преступное бездействие властей касательно давно известных климатических особенностей… Про намеренный изоляционизм! Отличная формулировка, кстати, – и он тут же записывает «Намеренный изоляционизм» в блокнот.

Что тут намеренного, я не вижу, но не спорю.

– Только общими словами, я вас прошу. Без конкретики. Не вникайте пока во всё это, – он внимательно смотрит на меня.

Киваю.

– Общими словами – это я запросто.

– Отлично. Если будут новые заказы на рекламу – пришлю их вам, тоже напишете. В конце недели отнесёте тексты в типографию – я вам скажу адрес – они сверстают сами, как надо. Посмотрим, что получится.

Я удивляюсь.

– Это, – говорю, – вы меня наняли? Или это такой испытательный срок?

– Это проверка, – смеётся Грюни и, глядя на мое изумлённое лицо, добавляет. – Один номер такой пакости, как листок, не жалко. Попробуем!

Это даже оскорбительно.

– А оплачиваться эта проверка будет? – грубо спрашиваю я.

– Двадцать гульденов, если номер нормальный. Пять безвозмездным авансом. Согласны?

– Согласен.

Про себя думаю, что двадцать гульденов за три – четыре текста – совсем неплохо. Месячная плата за квартиру обошлась мне в сто.

Он тут же достаёт из кармана старый бумажник потёртой коричневой кожи и протягивает купюру.

– Договорились. В перспективе я листок целиком свалю на вас, а сам займусь журналом. С оплатой решим – вы можете брать двадцать процентов от стоимости объявлений или фиксированный оклад, – он неуверенно чешет бакенбард. – Сто пятьдесят гульденов? Двести? Я просто давно не был в центре, не знаю, какие сейчас цены.

– Лучше двести, – говорю. – Или проценты. Но это позже можно решить.

– Хорошо, – он с облегчением вздыхает. – Договорились. Сейчас я вам подберу номера. И сварю кофе.

Он встаёт, подбрасывает дров в печурку – та сразу же радостно гудит. Отто тем временем неизвестно откуда достаёт пачку кофе и огромную закопчённую турку. Воду он наливает из жестяного ведра за печкой.

– Последите пока, – дружелюбно предлагает он и уходит шебуршать в коробках.

Слежу за кофе и думаю. Революционер, который не знает местных цен? Ещё поразительнее: редактор, который не знает, какой оклад предложить? Очень подозрительно.

И почему нельзя вникать в подробности? Что это у них за тайны на этом консервном заводе… Или может, Отто – скрытый оппортунист, агент местного капитала? Так сказать, забалтывает революционную повестку дня… Улыбаюсь последней мысли.

Отто возвращается с кипой рекламно-революционной «Искры». Кофе закипает.

Мне он наливает в изящную фарфоровую чашку с отбитой ручкой, себе – в железную походную кружку.

– Коньяку?

– Спасибо, я не пью. Только пиво.

– С пивом в Городе не очень, – вздыхает он. – Только привозное. Впрочем, вы попали в сезон. Корабли к нам идут.

Осторожно держа увечную чашку, пробую кофе. Похуже моего, но ничего.

– А кстати, почему вы не уехали? Ведь вы, я так понял, прибыли как раз к началу сезона отбывающих кораблей.

– Так было же задание, – удивляется он. – Я и работал потихоньку. Город – очень закрытое место. А Заречье – это вообще город в Городе. Я далеко не сразу всё узнал.

– Странно, – говорю. – А мне просто знакомый объяснил. Хотя я тут всего пару недель.

Отто бросает на меня внимательный взгляд, потом пожимает плечами.

– Повезло, наверное. А впрочем, вам всё равно в ближайшее время не отбыть…

Интересно, он пытается сказать, что мне сразу объяснили ситуацию только потому, что я всё равно не могу уехать в ближайшие пять лет? Господи, да зачем я здесь Клаасу нужен?

А зачем я здесь нужен пароходной компании?

– Курить можно?

– Да, – Отто залпом допивает кофе и предлагает кружку в качестве пепельницы. – Скрутите и мне, пожалуйста.

Сворачиваю две папиросы. По ярко освещённому полуподвалу плывут полосы ароматного дыма, в печке уютно потрескивают догорающие дрова. Молчим, прислушиваемся.

Докурив, встаю и бросаю папиросу в печку. Уходить не хочется, но надо.

Отто молча протягивает мне стопку «Искры», провожает до дверей.

– До свиданья, Артём. Рад был познакомиться.

– До свиданья, Отто. Я тоже.

Дверь распахивается, и я выхожу в сырой и хмурый день. Журчит невидимый канал, под ногами шепчутся потревоженные листья. Обхожу больницу и выхожу на перекрёсток.

Напоследок оглядываюсь: узкое, серо-чёрное здание с пыльными окнами и коричневыми листьями на карнизах. Наглухо запертая дверь и подоткнутые под табличку ветхие бумажки. Чугунная ограда, толстый ковёр палых листьев, сухие, узловатые вязы в палисаднике. И не скажешь, что там, в маленьком тёплом подвале, горит яркое электричество, потрескивает печка, и красные отблески ложатся на картонные коробки с бумагой. А пахнет вкусным табаком, кофе, типографской краской и уютным запахом привычного и самодостаточного одиночества.

Он и правда настоящий подпольщик, этот Отто. Даже зная, что дом обитаем, при взгляде на него начинаешь сомневаться.

На мосту меня застаёт дождь, мелкий и холодный. Не столько промокший, сколько иззябший, добредаю до пустой остановки.

Воздух у подножий домов и между ними незаметно сгущается, приобретает цвета: синий, голубой, тёмно-зелёный. Сумерки. А трамвая всё нет.

Энергично подпрыгиваю на месте, потом начинаю ходить кругами вокруг фонарного столба. Всё равно холодно. И сумка с революционной «Искрой» оттягивает плечо.

Когда наконец вдали появляются два жёлтых размытых пятна и звенит колокольчик, я уже сижу на лавочке, сжавшись и смирившись с затекающими за воротник каплями и перспективой безвременной смерти от простуды.

Трамвай почти полон. Прохожу на заднюю площадку и сажусь на подоконник, прижимаясь спиной к холодному стеклу – чтобы скорее его согреть. Так я и добираюсь до дома.

Идти по другим редакциям уже поздно, да и сил нет, так что я провожу вечер дома, в уюте и спокойствии. Завернувшись в стёганое одеяло, пью чай с чабрецом и лениво набрасываю революционные воззвания. За вечер написал три. Вышли они не очень – я бы, во всяком случае, такими текстами не вдохновился. Но вполне на уровне «Искры». В конце концов, может, это Грюни и надо. «Без лишнего воодушевления, только имитация оппозиционного издания, – сонно думаю я, убаюканный теплом. – Тем более, раз нельзя про конкретику».

И засыпаю в кресле.

Проснулся я уже в кровати. В комнате темно, только в окно пробивается лёгкий желтоватый отсвет фонарей. Звенят часы, шесть утра.

В первый момент я не понимаю, зачем мне вставать в шесть утра. Уже собираюсь выключить будильник, перевернуться на другой бок и досыпать, но тут вспоминаю. Вскакиваю с кровати и несусь на кухню.

Кофе на огонь. Пока варится, спешно чищу зубы. Пол кухни немедленно покрывается белыми пятнами. Натягиваю, пошатываясь и чуть не падая, брюки, влезаю в пальто и выбегаю из квартиры. В одной руке – кружка кофе с молоком, в другой – кое-как свёрнутая, неказистая папироса.

Пересекаю пустой перекрёсток – над ним покачиваются подвесные жёлтые фонари – и сворачиваю на бульвар.

Ни девушки, ни собаки не видно. В оба конца тянется до точки схода перспективы тёмная мостовая с рядами деревьев по обеим сторонам. Через равные промежутки – размытые пятна света.

Сажусь на ту самую скамейку, вдыхаю прохладный и влажный, ещё ночной, воздух. Жду, попивая кофе и отправляя клубы дыма к предрассветным небесам.

Кофе кончился, папироса выкурена, а девушки всё нет. Я собираюсь уходить, когда в доме напротив зажигается светом окно. Отсвет падает прямо на меня, и я замечаю клок рыже-белой шерсти, приставший к скамейке. Она здесь была!

Разглядываю клок с сентиментальным чувством. Интересно, она меня ждала? Или хотя бы вспомнила о нашей встрече? Думаю забрать с собой, чтобы носить в медальоне как локон возлюбленной, но отказываюсь от этой идеи. Не смешно получится.

Вернувшись домой, я завтракаю и какое-то время неприкаянно слоняюсь по квартире. За окном ещё темно, только покачиваются жёлтые фонари, бросаясь тенями во все стороны, да загораются потихоньку, одно за другим, окна.

Я просматриваю и немного правлю свои революционные памфлеты, перепечатываю их начисто на машинке. Закончив, варю ещё кофе.

Выпиваю его, стоя у окна и глядя на быстро светлеющее небо над разнообразным и пустынным миром крыш. На стыках железных граней сверкает солнце, проносятся быстрые тени облаков. Ветрено.

Я вдруг начинаю слышать ровный низкий шум, идущий от Города. Он, верно, был всегда, но что это? Я перебираю в памяти все хоть сколько-нибудь похожие звуки: гудение динамо-машины, гул далёкой демонстрации, размеренное ворчание автомобильного мотора… Нет, не то. Наконец соображаю: это прибой. Прибой, несущий корабли к Городу и запирающий их здесь, огромные океанские валы, перекатывающие тонны подводного песка. Сколько же кораблей успеет скопиться в гавани за пять лет? И что будут делать моряки? Пить, драться и устраивать безумные карнавалы на всю бесконечную арктическую ночь? Весёлые нам предстоят деньки.

Сворачиваю папиросу, заворачиваюсь в пальто и шарф и выхожу.

На лестнице мне снова встречается сосед снизу – толстый рыхлый человечек в потрёпанной тёмной одежде.

Выступившая из полутьмы закутанная фигура его, кажется, испугала – он выронил ключи и даже отступил на шаг.

– Здравствуйте, – говорю.

Он кивает. Круглая голова вжата в плечи, это придает ему вид испуганный и одновременно опасный. Спускаюсь, и как раз в этот момент сосед опускается на корточки за ключами. Это быстрое движение на мгновенье отзывается страхом у меня в сердце – ему так удобно отсюда, снизу, броситься и укусить, захватывая зубами мягкую ткань брюк и бледную кожу под ними.

Не давая виду, ровным шагом прохожу мимо. Только тут я начинаю понимать неловкость момента – я умудрился оскорбить его. И пока я спускаюсь, терзаемый предчувствием грядущих последствий, сосед всё гремит и звенит ключами где-то надо мной. Звук спускается из тёмной высоты пролёта, множась эхом, сливаясь в непрерывный болезненный звон. Я почти выбегаю из подъезда – с мыслью, что крысиный сосед умён и мстителен. Час от часу не легче.

Но я быстро успокаиваюсь. Ветер небрежно треплет листву каштанов и гоняет волнистую рябь по лужам. А в ряби отражается солнце – красота!

Добираюсь до почты и машу через стекло девушке за стойкой. Той самой, что толковала мне про облачный фронт. Она сдержанно улыбается.

Сажусь на остановке и закуриваю. По блестящим рельсам, окружённым крохотными лужицами, прыгает одинокий воробей. Солнце светит в глаза. Мне так хорошо, что становится немного грустно – где-то далеко, за льдистым морем, осталась моя серая кошка Бастинда и осталась Мадлен, которым я поручил друг друга. Бастинде бы здесь понравилось.

Трамвай приходит нескоро, и я успеваю поболтать с почтовой девушкой. Она выходит ко мне с двумя чашками кофе в руках, а я скручиваю нам по папиросе.

– Вы извините, что я вам тогда сразу не объяснила, – говорит она. – Как-то не получилось сказать.

– Ничего, – говорю, – Какая разница?

– Я потом узнала, что был ещё один корабль, капитана Оскара. Последний уходил. Могли бы успеть.

Я беспечно взмахнул рукой.

– Я с ним разговаривал, он меня не взял. Ничего, мне здесь нравится.

– Да? – она смотрит на меня внимательно, с то ли сочувственным, то ли подозрительным выражением.

Потом улыбается.

– Ну и хорошо.

Дальше сидим молча, попивая кофе и дымя папиросами.

– Вам знакомо имя «Маседонио Фернандес»? – наконец спрашивает она.

– Нет.

– Уверены? Может, не отчетливое воспоминание, но ассоциации есть?

– Нет же, – говорю. – Кто это?

– Пока не знаю… – она молчит, задумчиво мерцает зелёными лисьими глазами. – Может, это вообще только имя.

Редакция «Еженедельного журнала» располагается в восточном пригороде, где я ещё не был. Небольшие двухэтажные домики, герань в окнах, а под окнами – густые заросли мокрой сирени. Здесь уютно и пусто как в комнате, где мгновенье назад играли дети. Заходишь и видишь разбросанные игрушки, и занавеска на окне ещё качается, но никого нет. Здесь те же приметы: красно-сине-жёлтый самокат у крыльца, спящий ровно посередине тротуара кот (я аккуратно его обхожу, он даже ухом не шевелит), воробьи, раскачивающиеся и чирикающие на многочисленных кормушках.

До редакции я добираюсь, свернув с улицы на самую настоящую тропинку, виляющую между удалённо стоящих домиков и густых сиреневых зарослей. Дорогу мне указывают привязанные к ветвям дощечки с нарисованными от руки стрелками.

Красный почтовый ящик на двери забит конвертами – небось, очередной выпуск похождений лунатиков. Я оглядываю себя в кстати попавшейся луже, немного растрёпываю волосы и, довольный результатом, стучу в дверь.

В ответ приглушённо доносится тонкий девичий голос. Решив, что меня пригласили, захожу.

Внутри полутемно: лампа под плотным зелёным абажуром, а окна заполнены мокрой листвой. Прохожу к стойке из тёмного полированного дерева. Девушка за ней – белая блузка с накрахмаленным воротником, юбка в синюю клетку и короткие тёмные волосы, обрамляющие тонкие черты симпатичного и дерзкого мальчишки – встаёт мне навстречу.

– Здравствуйте.

– Здравствуйте. Я хотел бы видеть Томаса Луни, – уверенно говорю я.

– Вы заранее договаривались о встрече?

– Нет. Я даже лично с ним не знаком. Но у меня есть эксклюзивная информация для журнала.

– Какого рода информация? – девушка смотрит бесстрастно и доброжелательно.

– Если возможно, я бы сначала поговорил о цене. Хотя бы в самых общих чертах.

– Хорошо, – она кивает и чиркает что-то в блокноте. – Подождите здесь.

Уходит по крошечной винтовой лесенке, спрятавшейся в тёмном углу между книжными шкафами. Я прислоняюсь к стойке и готовлюсь к ожиданию, но она тут же спускается.

– Пойдёмте.

Лесенка приводит нас прямо в кабинет. На полу ковёр, вдоль стен узкие книжные стеллажи, за столом, спином к окну, сидит грузный человек.

Он слегка приподнимается и указывает на стул.

– Садитесь.

Я сажусь, девушка, как часовой, встаёт слева от меня, вполоборота к редактору. От того, что она стоит, а мы сидим, мне становится неудобно. Да и вообще странно тут всё устроено.

– Добрый день, – говорю. Вся моя лихость куда-то пропадает. Ещё и редактора толком не разглядеть, яркое голубое небо из окна светит ему в спину.

– Добрый день, – благодушно басит он и кивает.

– Представьтесь, – шипит мне девушка.

Я наконец беру себя в руки и говорю:

– Меня зовут Артём Луниш. Я профессиональный журналист и недавно прибыл в Город.

Томас благожелательно кивает. Я делаю паузу, но ничего более не следует.

– У меня есть возможность, вернее, есть один очень интересный контакт… Информатор. Иными словами, я могу вести расследование недавних пропаж детей. Думаю, читателям это было бы интересно.

Луни не реагирует никак. Я тороплюсь и почти сбиваюсь на просительный тон.

– Тема волнующая. А полиция представляет отчёты крайне редко, да и то в очень скупых и туманных выражениях. «Еженедельный журнал» первым действительно расскажет о преступлениях.

Томас кряхтит, морщится и наконец выдавливает фразу:

– Боюсь, это не очень соответствует редакционной политике и ожиданиям целевой аудитории «Еженедельного вестника». Мы – журнал для домохозяек.

Выдав такую тираду, он с облегчением откидывается на спинку кресла. Я, сражённый канцеляритом, тоже какое-то время молчу.

Затем осторожно говорю:

– Редакционная политика – это, конечно, ваше дело. Но вам не кажется, что немного остроты, волнующих переживаний – это как раз то, что хотели бы видеть домохозяйки?

Луни не реагирует никак. Если бы он только что не говорил, у меня было бы полное впечатление, что передо мной валун, напоминающий силуэт человека.

– Можно было бы сделать это в форме детективного романа с продолжением, – говорю. – Из номера в номер. Только настоящего детектива! А у читателей появилось бы чувство сопричастности большому и сложному делу.

Томас никак не реагирует, зато отвечает девушка.

– А вам не кажется, что это опасно?

– Что? Почему? – нервно кошу на неё глазом. Обстановка здесь явно выводит меня из колеи. А за окнами этого логова – сиреневые сады, ну надо же.

– Похититель или похитители тоже могут читать наш журнал. Они будут предупреждены.

Томас в своём кресле важно кивает на эти слова.

– Мда, – говорю. Это мне в голову не приходило. – Риск есть. Но можно всё это тонко организовать. Так, чтобы одновременно давать читателям остросюжетное чтиво и не открывать действительно важную информацию.