Текст книги "Город Последний"

Может, он больной? Опухоль какая-нибудь? Но тут вспоминаются волосы, торчащие из жёлтой восковой кожи, мне снова улыбается эта гнусная широченная улыбка, и тень от дерева лежит на круглой голове, как на куске камня или стволе мёртвого дерева. Нет, никакая это не болезнь. Это какая-то подлая, отвратительная… Что? Шутка, мистификация?

* * *

Выбрасываю окурок, надеваю шляпу и с чувством холода в груди иду обратно.

За дверью просторный холл, сумрачный и пустой. Стены теряются в неясной полутьме. Тусклый вечерний свет падает из окон, на чёрно-белой плитке лежат красноватые отблески. Впереди холл перегораживает деревянная конторка с жёлтым пятнышком лампы.

Я направляюсь к ней и замечаю, что не слышу своих шагов, хотя каблуки должны бы звонко стучать по плитке, отзываясь эхом в просторной зале. Стараюсь не обращать внимания.

За конторкой ждёт человек, не похожий ни на один из знакомых мне типажей полицейских. Высокий худой мужчина с жёлтой кожей и глубокими морщинами, от подбородка спускается прямая, узкая и густая борода, заостряющаяся на конце. Он одет в мягкий тёмный сюртук и больше всего похож на слугу из старого аристократического дома.

– Здравствуйте. Меня зовут Артём Луниш, я ищу следователя Рудольфа Бауэра.

– Здравствуйте, – отвечает он и едва заметно наклоняет голову – то ли кивает, то ли кланяется. Глаза при этом прячутся в тени.

– По какому вопросу вы разыскиваете… э… следователя Бауэра?

Я про себя вздыхаю. Сейчас будет решающий момент.

– Я журналист, работаю на «Еженедельный журнал» Томаса Луни. Я хотел бы взять у господина Бауэра интервью.

Он вежливо кивает.

– Боюсь, вы ошиблись. Господин Рудольф Бауэр разжалован из следователей в рядовые жандармы ещё три, если не ошибаюсь, года назад. Три года. Как раз после исчезновения Тима Раабе.

– Кому были переданы дела, которые господин Бауэр тогда вёл?

Он выглядит удивлённым.

– Бауэр на тот момент никаких дел не вёл. Потому и разжалован, насколько я знаю, – доверительно понизив голос, добавил странный жандарм, – за ненадобностью.

– А как же дело Раабе? Исчезновение Тима Раабе, убийство его родителей!

Он нахмурился.

– Раабе… Исчезновение, убийства… Нет, не помню. Соблаговолите подождать.

И скрылся за неприметной деревянной дверью позади стойки.

Я, конечно, соблаговолил, но ждать и не пришлось. Жандарм вернулся подозрительно скоро. Быстро и бесшумно прикрыв дверь (за ней было темно), он повернулся ко мне и каким-то особенно мягким, домашним движением, развёл руками.

– Тим Раабе действительно пропал без вести. Однако дело закрыто за недостатком улик. Ева и Золя Раабе у нас значатся как самоубийцы.

Однако!

– Ясно, – говорю. – Спасибо, что прояснили ситуацию. Но Бауэра мне всё же надо найти.

– Жандармы работают на своих участках, мы не контролируем их передвижения. Участок господина Бауэра – западный приморский район. Соляной, как его ещё называют.

Я вспоминаю карту – да, семья Раабе как раз жила на западной окраине Города, у самого моря.

– Наверное, жандармов распределяют по участкам в соответствии с домашними адресами? То есть я имею в виду, Рудольф Бауэр живёт в этом районе?

– Совершенно верно. Но я не могу сообщить вам домашний адрес господина Бауэра. Я уже сказал больше, чем мне бы следовало.

Он выдерживает крохотную паузу и продолжает.

– Служебные перемещения считаются тайной информацией. Но поскольку вы от господина Луни… – он тонко улыбается и почтительно склоняет голову.

– Большое спасибо, вы мне очень помогли, – вежливо говорю я, стараясь скрыть удивление. Неужели он поклонник редакторского таланта господина Луни?

– Рад, – коротко кивает он.

Мы прощаемся, и я ухожу, оставив мужчину в полутьме пустого зала.

* * *

Выхожу и удивляюсь влажной, глубокой темноте. Вместо сухих красноватых сумерек меня встречает ночь. На тёмное небо успели набежать быстрые, рваные облака. Под ногами кружатся крохотные вихри коричневой пыли, поднятые ветром – скоро их прибьёт дождь. Над улицей тревожно раскачиваются фонари, окружённые дрожащим жёлто-зелёным ореолом влажного воздуха. Надвинув шляпу и засунув руки в карманы, я неспешно бреду прочь, размышляя обо всём услышанном.

* * *

Я успеваю домой как раз к началу дождя. Сварив кофе и пожарив яичницу, сажусь у окна и ужинаю. Гляжу, как по опустевшим улицам струятся потоки тёмной воды, как блестит мокрая листва в свете фонарей, и как горят редкие окна. Внезапно небо раздирает белой трещиной молнии, и я вижу на крыше дома напротив маленький тёмный силуэт – кто-то сидит на самом коньке, подтянув колени к груди. Тут же он снова скрывается в темноте и я, как ни вглядываюсь, не могу ничего заметить.

Засыпаю я под плеск в водосточных трубах и ровное гудение ливня. Сквозь этот шум как будто пробиваются далёкие, высокие голоса, кричащие друг на друга. Какое-то время я лежу в темноте, прислушиваясь и с отстранённым любопытством думая о своём душевном здоровье. Потом понимаю – это у соседа снизу снова кричит радио. Этой ночью особенно громко.

Глава 4

Утро солнечное, и просыпаюсь я в отличном настроении. Бегу на кухню, распахиваю окно и, поставив кофе на огонь, набрасываю записку для Мика. Что разгадки я не знаю и, если он узнает, пусть напишет мне. И что к кофе у меня есть кексы с изюмом, которые на верхней полке в буфете.

Я, конечно, догадался, кто вчера сидел один под самой грозой. Наверняка Мику это нравится, но мне всё же немного грустно, что он был один.

Залпом выпив кофе, я скручиваю папиросу и по-домашнему, без пальто и шляпы, выхожу. Воздух ещё влажный, но в свежих лужах отражается яркое голубое небо, а умытые тополя расправляют листья навстречу солнцу.

Со звоном колокольчика я вхожу на почту. За стойкой моя старая знакомая, и мы одновременно говорим: «Привет». Сквозь пыльные окна падает мягкий золотистый солнечный свет, а на конторке дымится маленькая белая чашка с кофе.

– Красота, – говорю. – Здорово, наверное, работать на почте в Городе, из которого пять лет подряд не уходят письма.

– Неплохо, – кивает она. – Только контракт заключается на десять лет. Так что впереди у меня нелегкие времена.

– Ого. Слушай, а у вас есть адресная книга?

– Есть, – кивает она. – Тебе купить или посмотреть надо?

– Посмотреть, наверное. Но если так не положено, могу купить.

Она фыркает в ответ и, встряхнув великолепной гривой, уходит за конторку. Возвращается с не слишком толстой книгой в потрёпанном жёлтом переплёте.

– Кого ищем?

– Рудольф Бауэр. Он должен жить в западном приморском районе, соляном.

– Ну надо же, – весело говорит она, листая плотные страницы с потемневшими от времени уголками. – Соляной…

Я замечаю, что у неё очень необычное лицо – почти треугольное, большие глаза, внешние уголки которых чуть приподнимаются к вискам, выразительные скулы и узкий подбородок. Она улыбается мелкими, весело блестящими зубками, светлые волосы под солнцем отливают красноватым блеском, и девушка похожа сейчас на лисицу-первогодку.

– Ну вот, Рудольф Бауэр. Пятая морская улица, шестой дом, во дворе.

– Спасибо тебе огромное. Подожди, сейчас запишу.

Роюсь в сумке и, вдруг вспомнив, спрашиваю:

– Тебе удалось что-то узнать про твой сон? Про этого Маседонио… не помню фамилию.

– Фернандеса. Нет, – вздыхает она. – Но имя всем, кому я его говорю, кажется знакомым. Все его как будто припоминают, но не знают, почему.

Она с интересом смотрит на меня. В этот момент я достаю из сумки бумагу – прямоугольный белый листок, в самом центре которого напечатано: «Маседонио Фернандес».

Мгновение я смотрю на него в недоумении и почти с испугом, потом вспоминаю. Протягиваю листок девушке.

– Смотри, – говорю.

– Откуда это у тебя? – пошатнувшись, тихо спрашивает она.

– Нашёл под дверью утром, несколько дней назад, – я виновато пожимаю плечами. – И всё, к сожалению. Ничего больше.

Она вдруг подпрыгивает и, стремительно изогнувшись через стойку, обнимает меня – на мгновение – и отпускает, и весело кричит:

– Всё? Да это же доказывает, что он существует, этот Маседонио! Это первое свидетельство его существования! Я уже думала, что совсем сошла с ума! Ну, дай только мне его найти, этого Маседонио! – волосы её развеваются без ветра, голос звенит, и лицо сияет ликующей и грозной красотой.

Осторожно отодвигаюсь и спрашиваю:

– А зачем?

– Там посмотрим, – отмахивается она. – Интересно же!

– Хорошо, – говорю. – Рад был помочь.

– Меня, кстати, зовут Лена, – она возбуждённо проходит вдоль стойки, как зверь вдоль ограды, и раздувает ноздри, и вообще, кажется, ещё не скоро успокоится. Смотреть на это и забавно, и немного страшно – такой весёлый детский страх.

– А меня Артём. Ты из России? – пытаюсь сменить тему.

– Я из Города, – отвечает она.

Делает ещё один круг у конторки, поворачивается ко мне и говорит:

– Фуф! Это потрясающие новости. Спасибо.

– Пожалуйста, – весело говорю я. – Всегда рад.

– Только что же ты раньше молчал?

– Забыл.

Она возмущённо расширяет и без того огромные зелёные глаза и снова встряхивает волосами.

– До встречи, – говорю. – Здорово было с тобой повидаться.

Она смеётся.

– До свиданья. Заходи.

И я ухожу.

На обратном пути заглядываю на пустырь. Утром здесь особенно тихо и безлюдно, только слышен ровный шум прибоя и далекие вскрики чаек. Ноги путаются в мокрых, сплетённых стеблях травы, и в крохотных лужах плывут облака. Три маленьких чёрных птицы взлетают как будто из-под земли и, высоко поднявшись в небо, молча кружатся надо мной. А я смотрю на стену. Кто-то стёр мою надпись про новичка. Так чисто, что даже пятнышка не осталось, и я даже не могу указать точное месте, где написал её. В этом есть что-то пугающее, как будто вместе с надписью у них были силы подтереть, подчистить и мою память. Зато «Они живут, пока ты спишь» сияет свежей, обновлённой краской.

Я растерянно оглядываюсь, пытаясь ухватить следы тех, кто здесь был. Облака и солнце в лужах, мокрая трава, ровный и тихий гул прибоя. Больше ничего.

Разворачиваюсь и ухожу, спиной чувствуя, как позади медленно, кругами, снижаются три чёрные птицы.

* * *

Записка на месте, и кофе с кексами не тронуты. Мик не заходил.

Рассудив, что к Бауэру лучше заглянуть ближе к вечеру, я сажусь за статью. Отгораживаюсь от мира высоченной стопкой газет, расстилаю карту и, поминутно сверяясь с блокнотом, принимаюсь за дело. К трём часам предварительный набросок готов, осталось только добавить интервью с бывшим следователем и сведения от Клааса. Сварив кофе, с удовольствием перечитываю текст – кажется, вышло здорово.

Утреннюю записку я теперь кладу на подоконник, чтобы её было видно с крыш, и прижимаю чашкой с кофе.

Солнце светит пуще прежнего. С сомнением гляжу на него, вспоминаю вчерашний ливень. Но всё же вытаскиваю вместо пальто свой весенний пиджак из потёртого зелёного вельвета. Сунув карту и блокнот во внутренний карман, отправляюсь к Бауэру.

Трамвай едет долго, по салону кружатся золотистые пылинки, а сквозь стекло ласково греет солнце. Я успеваю задремать, жмурясь и улыбаясь тёплому свету. Просыпаюсь я от оглушительного, переливчатого звона. Трамвай стоит, внутри пусто. В открытых дверях – ярко-голубое небо. Кое-как поднимаюсь, разминая затёкшие ноги, и выхожу.

Вагоновожатый, худой, бледный и с щеками правильной геометрической формы, курит у кабины.

– Вы, – говорю, – дали звонок?

Он кивнул.

– Конечная. Рыбацкая улица.

– А, – говорю, – спасибо. Это Западный Соляной?

Он как будто усмехается, и я снова поражаюсь правильным, без намёка на округлость или плавность, геометрическим формам его лица. Сплошь треугольники и параллелограммы.

– Да.

– Отлично, – говорю. – Тогда до свиданья. Спасибо.

Вагоновожатый кивает мне на прощанье.

Здесь всё по-деревенски. Дома из дерева такого старого и тёмного, что оно кажется обугленным в давнем пожаре. Во дворах – яблоневые сады с первой, яркой и светлой листвой. Сушатся натянутые между ветвей сети и ловушки, схватывая в чёрные рамки кусочки ярко-синего неба. На деревянной мостовой – серые разводы морской соли, она чуть поскрипывает под ногами. Шелестит близкий прибой.

Сверяясь с картой, через полчаса я добираюсь до Пятой морской улицы, а вскоре и к дому Бауэра. Над забором – зелёные кроны, из листвы поднимается двухэтажный деревянный дом, тоже старый и тёмный. Развевается тюль в открытых окнах, стёкла отражают синее от моря небо. Захожу в приоткрытую калитку. Вытоптанный пятачок перед входом, на крыльце сушатся половики. Тихо и пусто, только чуть дрожит листва на яблонях.

Подумав, я прочищаю горло и звучно говорю:

– Здравствуйте!

Тишина.

Подождав, я ещё раз здороваюсь с неизвестными обитателями дома. Потом обхожу его по кругу, стучась в окна первого этажа. Нигде никого, только в одной комнате меня встречает возбуждённым чириканьем канарейка.

Возвращаюсь, сажусь на крыльцо и, свернув папиросу, закуриваю. Жду, размышляя о том, что будь я поавантюристичнее, я мог бы забраться внутрь. До второго этажа недалеко, а окна открыты. Даже намечаю схему: сначала вскарабкаться на навес над крыльцом, потом с него прыгнуть и ухватиться за водосточную трубу. А дальше просто, она проходит как раз рядом с открытым окном. Пробраться внутрь и… Отыскать секретные документы? Выяснить, что на самом деле Бауэр и убил семью Раабе той ночью, а прятавшегося незнакомца придумал? Заманчиво.

Скрипит калитка. Во двор заходит мальчик лет девяти и, увидев меня, останавливается в напряжённой позе. Я рад ему, как родному.

– Привет, – машу с крыльца. – Здесь Рудольф Бауэр живёт?

Он немного расслабляется, но подходит осторожно, медленными плавными шагами. Выгоревшие на солнце волосы до плеч, на шее висит маска зайца.

Остановившись в метре от меня, он говорит:

– Да, – и садится прямо на землю. Он делает это необыкновенно ловко, одним движением.

– Отлично, – говорю. – А когда он будет?

Мальчик пожимает плечами.

– Скоро. А что вы натворили?

– Ничего. Мне надо с ним поговорить.

– А, – говорит мальчик, – И мне надо. Хотя я тоже ничего не натворил. Очень странно: ничего не натворил, а разговаривать с ним приходится.

– Ты, – подмигиваю ему, – наверное, социально опасный. Антиобщественный элемент. Поэтому он с тобой и разговаривает. Для профилактики.

Он смеётся, сверкнув на солнце белыми клычками.

– Это зависит от того, о каком социуме идёт речь. По мне, это Бауэр социально опасен. А ещё социально глуп и социально неприличен.

– Гм, – немного удивляюсь я. – А сколько тебе лет?

Он непринуждённо игнорирует вопрос.

– Вы не отсюда. А откуда?

– Я живу в центре, – пока не хочется говорить, что я чужак в Городе. – Меня зовут Артём.

Он бросает на меня быстрый, заинтересованный взгляд – кажется, разгадал уклончивый ответ.

– Меня зовут Улаф.

– Слушай, Улаф. Ты не знал Тима Раабе? Он жил где-то неподалёку.

Улаф срывает травинку, задумчиво вертит её в руках, затем обхватывает губами – жест настолько точный, что на мгновение мне представляется, будто передо мной моё же отражение с папиросой. Мы синхронно опускаем руки – Улаф с травинкой, я с папиросой.

– Я его видел. И слышал о нём.

– Расскажи.

Он пожимает плечами. – Нечего рассказывать. С ним было что-то не то. Его все сторонились. Опасались.

– Он был чужак? – говорю я.

Улаф усмехается.

– Да, был. Но чужаков никто не боится. А его, по-моему, боялись. В этом и странность.

– Ты знаешь, что случилось потом?

Он кивает. – Кое-что слышал. Но я был тогда мелкий. Ничего толком не рассказывали.

– Ясно, – говорю. – Спасибо.

– Вы приехали в Город за ним? За Тимом? – неожиданно спрашивает Улаф, и я слышу в его голосе новые нотки. Что-то неопределённое – интерес, и страх, и, может, уважение.

– Я приехал разузнать о нём. Если получится, то и за ним.

Улаф, кажется, хочет что-то сказать, но тут калитка распахивается, и во двор стремительно входит Рудольф Бауэр. Совершенно очевидно, что это он – большего Рудольфа и большего Бауэра и представить нельзя. Он высок и широкоплеч, коротко подстриженные светлые волосы обрамляют худое хищное лицо с лёгким загаром.

Я поднимаюсь, Улаф остаётся сидеть. Жандарму приходится его обходить, и я немного завидую этой непримиримой детской смелости – и про себя отмечаю эту деталь в их отношениях.

– Привет, Улаф, – бросает он и смотрит на меня.

– Я Артём Луниш. Мне нужно поговорить с вами, – выдержать взгляд холодных светло-голубых глаз нелегко, но мне удаётся.

– Хорошо, – после паузы кивает он. – Придётся подождать.

– Подожду, – пожимаю плечами я.

Рудольф распахивает дверь, за которой темнота и запах сырого дерева.

– Пошли, – не оборачиваясь, бросает он мальчику. Улаф следует за ним, дверь закрывается, и мальчик с жандармом скрываются внутри.

Я снова сажусь на крыльцо и закуриваю. У меня складывается впечатление, что Рудольф Бауэр из тех людей, с которыми я обычно не нахожу общего языка.

* * *

Они спускаются вдвоём с крыльца, по лицам не прочесть, как прошла беседа. Бауэр всё так же холоден и целеустремлён, Улаф кажется беспечным. Я запоздало соображаю, что теперь не смогу расспросить мальчика и толком попрощаться с ним. Тут же догадываюсь, что Бауэр для этого и спустился. Чёрт, надо было хоть записку написать, пока сидел. Передал бы тайком или оставил на видном месте.

Улаф, не останавливаясь, проходит мимо и идёт к калитке – светлые спутанные волосы, разболтанная неспешная походка. Он выглядит очень естественно, как никогда не выглядят люди, которым смотрят в спину. Как будто он один во дворе.

Мы провожаем его взглядом.

– Пойдёмте, – говорит Бауэр, когда калитка за мальчиком закрывается.

По тёмной, узкой и сырой лестнице поднимаемся на второй этаж. Бауэр отпирает крохотную, как будто для гнома сделанную дверь, и мы проходим в запущенную прихожую. Всё здесь – остатки каких-то давних, позабытых жизней: ржавое велосипедное колесо, побитое молью женское пальто удивительного багрового цвета, два горшка с засохшими остовами растений. Выбивается только кожаная куртка на гвоздике – потрёпанная, но очевидно принадлежащая настоящему времени.

Бауэр проводит меня в кабинет – тоже запущенный и неожиданно уютный.

– О чём вы хотели поговорить? – вполне дружелюбно спрашивает он, дождавшись, когда я сяду.

– О Тиме Раабе, – с места в карьер выкладываю я. – Я Артём Луниш, журналист «Еженедельного журнала» Томаса Лу…

Он перебивает меня.

– «Еженедельный журнал»?

На его лице такое странное выражение, что я мешкаю с ответом и наконец осторожно говорю:

– Да, «Еженедельный журнал».

В следующую секунду мне кажется, что он вышвырнет меня вон.

Но Бауэр берёт себя в руки и говорит – Хорошо. Спрашивайте.

Начало не лучшее. Вздохнув, говорю:

– Я хочу поговорить с вами о старом деле, об исчезновении Тима Раабе. Беседа под запись, если вы захотите, я перед печатью отправлю вам текст интервью. Вычеркнете то, что вам не понравится.

Он машет рукой.

– Я не боюсь газет. Но я удивляюсь, что Томас Луни, – он произносит имя с особым выражением, и даже щека как будто дёргается в нервном тике, – поднял это дело.

– Я сам предложил ему тему, – говорю.

– А Луни согласился.

– Да. Хотя, по-моему, редакцией заправляет Ольга, его секретарь.

Бауэр рассмеялся.

– Вы не из Города? Даже не думайте, что Луни – безобидный дурачок. Это дорого вам встанет.

– Хорошо, – говорю я. – Давайте тогда с этого и начнём. Почему вам кажется странным, что Луни согласился на этот материал?

– Тим Луни всегда был противником вмешательства в дела детей. Самым радикальным.

– Вы знакомы? – спрашиваю я, отметив про себя эти странные «Дела детей».

Бауэр поморщился.

– Я знал его в школе. Очень давно. Томас Луни был… одним из лидеров. Вернувшийся, так тогда говорили.

Я развожу руками и откладываю блокнот. – Послушайте, я не понимаю… С тех пор ведь прошло много лет…

Бауэр перебивает меня.

– Такие, как Луни, не меняются. Тот, кем он стал тогда, давным-давно, не меняется.

– Так, – говорю, – что за ушедшие и вернувшиеся?

– Я не знаю, – Бауэр пожимает плечами. – Не принимал участия в этих играх.

– Вы тоже чужак? – осторожно спрашиваю.

– Нет.

– Ну, хорошо, – вздыхаю я. – Я просмотрел номера за тот период. «Еженедельный журнал» не писал ничего ни о вас, ни о расследовании. Никаких обличительных речей… То есть, может, вы преувеличиваете?

Бауэр улыбается. У него не хватает одного переднего резца, зато остальные зубы безупречны – белые, правильной формы. Чёрный проём в идеальной улыбке выглядит немного пугающе. «Наверняка специально не ставит протез, – думаю, – чтобы выглядеть брутальнее. Создаёт образ мачо в духе портовых кабаков».

– Конечно, Луни ничего не печатал, – говорит он. – Это бы привлекло внимание. Он просто надавил на кого-то наверху. Все, кто тогда рос, помнят, кем он был. А сейчас это уже не мальчишки с разрисованными лицами.

– Вы говорите о своём разжаловании?

– Да.

– Ладно. Давайте вернёмся к Тиму Раабе. Что вы про него узнали?

– Чужак, из неблагополучной семьи. Я пытался расспросить детей, но они или врали, или ничего не могли о нём сказать. Он был изгоем даже среди изгоев. Как будто вокруг него была полоса отчуждения.

– Что говорили учителя?

– Разное. Угрюмый, болезненный, не глупый. Он не нравился учителям. Может, даже пугал их, – Бауэр коротко хохотнул.

Я бросил удивлённый взгляд.

– Смешно бояться Раабе, когда рядом другие. Такие, как Луни, например.

– Что вы думаете о родителях? Их подозревали?

– Отец Золя – старый пьяница. Его слезливый бред тошно слушать. Ева вела себя подозрительно, но улик не было.

– Нервничала, путалась на допросах?

– Нет. Но она вела себя как человек, вышедший из тюрьмы. Она чувствовала облегчение после исчезновения сына. И не скрывала этого.

– Вы спросили Еву, беспокоится ли она о сыне. Ответила, что нет и не смогла объяснить, почему. Помните?

– Помню, – пожал плечами Бауэр.

– Есть предположения, что она имела в виду?

– Нет, ничего конкретного. Может, что что-то наконец закончилось.

– Хорошо, – говорю. – Вы проводили допрос? Кто-то ещё присутствовал?

– Я. Больше никого.

«Интересно, – думаю. – Он не любит Луни, и только он слышал те слова Евы. Как они попали в “Еженедельный журнал”?»

Исподволь набрасываю в блокноте треугольник, углы которого поименованы Тимом, Рудольфом и Евой.

– Хорошо. Какова была основная версия следствия?

– Их было две. Первая – Тим сбежал. Вторая – его убили родители, – просто ответил Бауэр.

– Лично вы до убийства Евы и Золя к чему склонялись?

Бауэр пожал плечами.

– К побегу. Но даже если мальчик сбежал, в семье было что-то не то. Не просто нищета, что-то сильно не то.

– Вы можете конкретнее пояснить эти слова?

– Нет. Это общее ощущение. Дом, этот старый Золя, весь насквозь фальшивый.

– Он же был пьяница? – уточняю я.

Бауэр с отвращением махнул рукой.

– Всё это походило на декорации. И дом, и карикатурный пьяный старик. Иногда мне так казалось.

– А кем он был на самом деле?

– Да никем. Выпотрошенная облезлая кукла.

– А кем тогда была Ева?

Он на мгновение помедлил с ответом.

– Не знаю. Но она как раз производила впечатление живого человека. Не хорошего, но живого.

Я вздохнул, нарисовал в блокноте под именем Золя Раабе глазки-пуговки. Всё это было опять запутанно, опять зыбко и опять основано лишь на чьих-то смутных впечатлениях. Без толку. Хотя, с другой стороны, читателям понравится.

– Ну хорошо, – говорю, – в ту ночь, третьего февраля…Зачем вы отправились к Раабе?

– Мальчика видели, – просто сказал Бауэр. – Тима.

– Что? – пытаюсь сказать я, но из горла выходит какой-то клёкот.

– Что? – повторяю. – Когда?

– В самом конце января, – спокойно говорит Бауэр.

Я лихорадочно считаю: Тим исчез в начале января, расследование начали 14 января, 3 февраля обнаружили тела Евы и Золя Раабе. Но убиты они были раньше, примерно 25–27 января. Рисую временную шкалу, отметив разновеликими штрихами все эти события. Добавляю плавающую точку – день, когда видели исчезнувшего Тима Раабе. После начала расследования и до обнаружения тел его родителей, но неизвестно – до самого убийства или после него.

– Кто его видел и где?

– Бальтазар Розен, мальчик из той же школы. Он видел Тима в одном укромном месте на берегу.

– А когда?

– Он сам не помнил. В конце января.

– Тим был там один?

Бауэр посмотрел на меня с интересом.

– Бальтазар тогда ответил: «Я никого больше не видел».

– То есть кто-то ещё там мог быть?

– Точно был, – пожал плечами Бауэр. – Иначе бы Бальтазар не стал изворачиваться. Но ничего, кроме этой фразы, я от него не получил.

– Хорошо. Что за место?

– Не знаю, – спокойно ответил Бауэр.

«Вы вообще настоящий детектив?! Или играете?!» – сверкнула злобная мысль, но вслух я кротко спросил:

– Почему?

– Он не ответил, а я не стал давить. Это запретное место.

– Удивительно, – говорю, – у вас тут всё устроено.

Бауэр равнодушно молчит.

– Вы всё это внесли в дело? Что Тима видели уже после похищения, возможно, не одного?

– Внёс, – кивнул Бауэр.

– Но никто об этом не написал, – говорю я. – Нигде этого не было.

– И ты не напишешь, – неожиданно переходит с «Вы» Бауэр.

Я поднимаю на него взгляд – жандарм смотрит холодно и недобро.

Выдерживаю паузу, стараясь одновременно расправить плечи и вообще принять свободную и расслабленную позу. Продолжаю беспечно смотреть ему в глаза.

– Зачем тогда рассказываешь? – чуть не споткнувшись на «Вы», спрашиваю я.

Бауэр очень медленно пожимает широкими плечами, не отрывая от меня взгляда.

– Мне интересно, что Луни будет делать со всем этим.

– Это была моя идея, а не Луни. Я предлагал её и в другие издания. С Луни я знаком пару дней, причём разговаривали мы всего один раз, – я вспоминаю встречу с редактором, и из горла вырывается нервный смешок. – Если это вообще можно назвать разговором.

Бауэр качает головой, выражение лица его неуловимо меняется – и напряжение тут же исчезает, как будто в комнате повернули специальный выключатель.

– Посмотрим. Может, я чего-то не понимаю, – последнюю фразу он произносит так, что становится ясно – он как раз всё понимает, а вот я лезу не разобравшись.

– Так ты даёшь разрешение на публикацию? – в лоб спрашиваю я.

– Я – да, – усмехается Бауэр, снова демонстрируя щербатую улыбку.

– Хорошо. Ты поехал к Раабе сразу после того, как получил сообщение Розена? Насколько я помню, в ночь и метель? – Да.

– Зачем? Хорошие новости можно было сообщить и на следующий день. – Метель, – повторил Бауэр. – Мальчик мог вернуться. Нужно было удостовериться, что дома с ним всё в порядке. И я хотел, чтобы родители знали – я в курсе, что он вернулся.

– Ого, – говорю. – Даже так?

– Да. Я хотел первым сообщить новость Еве, если Тим не вернулся домой. Посмотреть на неё в этот момент.

– Ясно, – говорю я и вкратце пересказываю Бауэру, что мне известно об убийстве Раабе. Добавить следователю нечего.

Несколько секунд сидим в тишине – я набрасываю в блокноте конспект интервью, Бауэр ждёт, откинувшись на спинку кресла и задрав ноги на стол.

– Куришь? – спрашиваю я, закончив.

– Не здесь, – кивает он на кабинет.

Я сворачиваю две папиросы. Убираю блокнот, давая понять, что официальная часть интервью закончена. Мы стоим на крыльце и молча курим. Глядим на вечереющее небо и желтоватые пушистые облака, похожие на стаю пыльных дворовых псов.

– У тебя есть какая-то версия, которой можно связать все эти факты? – наконец говорю я.

Бауэр отвечает тут же, без паузы:

– Тим Раабе был чужак. К тому же нелюдимый и из бедной странноватой семейки. Это, в общем-то, идеальная жертва, – он чуть улыбается уголками губ, затем глубоко затягивается. – Его выбрали для какой-то из их игр. А потом что-то пошло не так.

– Что, например?

– Не знаю. Но Тим был не так прост, как им могло показаться. Он мог сбежать, направиться домой.

– А они нагнали его и превратили неудачную шутку с мальчиком-изгоем в убийство двух взрослых?

Но Бауэр серьёзен.

– Это не шутка. И такие игры всегда заканчивают. Видели мальчонку, Улафа?

Я киваю.

– Я его вызвал к себе потому, что у Улафа недавно утонула подруга. Донна Свен, девочка шести лет. Её похоронили только три дня назад. А этой ночью кто-то вскрыл могилу и украл тело. Вместо девочки в гроб положили живую кошку. И закопали.

– О господи, – говорю. – Улаф признался?

Рудольф смеётся.

– Конечно, нет. Да я на это и не рассчитывал. Я хотел узнать, зачем. В чём суть.

– И?

– Улаф сказал, что если бы это провернул он, то сделал бы это, чтобы загладить вину перед погибшей. Но провернул не он, а о причинах других людей он распространяться не может.

– Дипломатично, – говорю.

Рудольф усмехается.

Несколько секунд я молчу, пытаясь представить, как светловолосый улыбчивый мальчишка ночью вскрывает гроб. Забирает маленькую утопленницу (уже не подруга, а что-то другое, тяжёлый вес на плече). Затем сажает в гроб кошку и, может, несколько минут сидит над животным, успокаивая. Прячет её в подземную глубину – чтобы умилостивить дух утонувшей девочки.

– Вот о каких играх идёт речь, – наконец говорит Бауэр. – Такие игры всегда заканчивают. Так или иначе.

– Ну, хорошо, – говорю. – Значит, Тим вырвался и побежал домой. Они нагнали его в доме, убили родителей. Два вопроса: где тогда тело Тима или сам Тим? Кто жил в доме всё это время, от убийства до твоего прихода?

– Не знаю, – сказал Бауэр.

– Но в целом веришь в эту версию?

– Меня разжаловали сразу же после того, как я изложил её в рапорте. Думай сам.

Я думаю, но такой уж очевидной связи не вижу. Наконец говорю:

– Бальтазар Розен. Мне нужно с ним поговорить.

Бауэр качает головой.

– Не было никакой розы Вальтасара. Это дурацкий псевдоним. А как звали того парня по-настоящему, я так и не узнал. Не видел его с тех пор.

Мы прощаемся. Рукопожатие у Рудольфа крепкое, но какое-то ненастоящее. Он берёт ладонь тем же ухватистым и равнодушным движением, каким мог бы браться за дверную ручку или рукоятку ножа. Он остаётся на крыльце, смотрит мне в спину, пока я не скрываюсь за калиткой.

* * *

Вечер сделал цвета глубже и мягче. Прибой шумит уверенно, басовито, звук с каждой волной подбегает всё ближе. Улицы пусты, но из-за заборов и из проёмов дворов звенит утварь, слышится смех, и голоса, и лай собак. Странно идти вот так, невидимым и неслышимым, мимо разворачивающихся рядом жизней. И ещё меня не покидает тревожное ощущение присутствия. Приходит в голову даже нелепая мысль о крадущемся позади Бауэре, хотя очевидно, что это не в его стиле, да и укрыться на пустой улице ему негде. Несколько раз я оборачиваюсь – но позади только усталые вечерние тени.

Трамвай, звенящий уютным жёлтым светом, качается в глубоких тёмно-синих сумерках. Уже засыпая, я достаю блокнот и записываю имя девочки – Донна Свен. Я падаю в раскачивающуюся темноту и просыпаюсь среди неизвестных улиц, и засыпаю снова. Иногда сквозь сон бросаю взгляд на блокнот – он раскрыт на коленях – и вижу, что имя девочки обведено рисунком. Кошка, кормящая котят. Потом мне снится дождь, идущий в совершенной темноте. Невидимые струи шелестят, я чувствую тихие прикосновения, но перед глазами темно.