Текст книги "Морфология загадки"

23. Замечания о загадке как поэтическом жанре. О двух понятиях поэтического: о поэтической основе загадки и о поэтическом на службе у загадки

Народная загадка – жанр поэтический по существу. Поэтичность ее в некотором неотчетливо-стилистическом смысле отмечалась старыми фольклористами. Она легче всего распознается со стороны формальных признаков. Но их осмысление затруднено, потому что зависит от понимания их функций в структуре жанра.

Понятие поэтического неоднозначно само по себе. С одной стороны, поэзия традиционно противопоставляется прозе как формально организованная речь; ритмическая мера долго была наиболее отчетливым ее признаком. Но определяющими поэзию представлялись и некоторые нерегламентирующие свойства речи – образность, фигуративность, символическая насыщенность текста и лиричность. В опыте современной культуры эти два понятия поэзии разошлись настолько, что каждое из них не нуждается в другом.

И о поэтических свойствах загадки можно говорить в двух различных смыслах. В одном отношении в поэтические характеристики загадки можно зачислить экономию ее средств, опору текстов на некоторый устойчивый запас мотивов и фигуративность высказывания. Эти характеристики можно назвать внутренними, в отличие от внешних, которыми можно считать рифмовку, фонетические переклички и куплетную или катренную форму. Эти два аспекта достаточно независимы друг от друга, чтобы о них можно было говорить порознь. Дифференциации требует их неравное положение и ценность.

В контексте мышления формальной школы, лингвистической поэтики и семиотики Р. О. Якобсону удалось дать определение поэзии, почти преодолевающее указанную дихотомию. В статье «Что такое поэзия?» (1933) он определил поэзию как вид речи, разыгрывающий нетождественность языковых знаков с их предметом, которая обычно скрыта функцией речи обозначать внеречевую реальность; «… помимо прямого осознания тождественности знака и объекта (А есть А₁), существует необходимость в прямом осознании неадекватности этого соответствия (А не есть А₁)» (Якобсон 1966: III.750). Эта формулировка позволяет увидеть то фундаментальное свойство загадки, с которого мы начали наше исследование, – зияние между описанием и разгадкой – как собственно поэтическое свойство, даже как одну из образцовых экспликаций собственно поэтической функции языка. Загадка предстает в этом свете фундаментальной метапоэтической фигурой – фигурой, задающий образец поэтической речи.

Нам все же удобно воспользоваться обозначенной выше дихотомией в определении поэтических признаков, потому что указанные два аспекта расходятся в истории загадки. Не претендуя на какую-либо полноту, попытаюсь посредством нескольких разведок дать представление об особенностях поэтики загадки в связи с ее морфологией.

А) Внутренние поэтические средства загадки

Итак, загадка располагает поэтическими средствами, независимыми от таких внешних примет, как метрическая организация и рифмовка. Загадка поэтична по своим речевым средствам, когда она говорит компактными неясными образами, взывающими к воображению. Например, C924е. У нашей невестки сорок рубашек, / А ветер подул – гузно голо. – Курица; или: T1272. Large as house, / Small as mouse, / Bitter as gall, / And sweet after all. – Pecan [tree and nut] (Просторно, как дом; мало, как мышь; горько, как желчь; и все же сладко, как мед. – Орех пекан [дерево и орех]). Мотивы, которыми изъясняется загадка, поэтичны в еще более глубоком смысле. Если мы станем рассматривать загадки в их естественном окружении, то есть в пределах данной традиции, то мы можем заметить – особенно предупрежденные Петшем, Леманном-Нитше и Тэйлором, – что едва ли не все они связаны сетью родственных отношений. Эти родственные отношения проявляются не только в повторяющихся и варьирующихся парадигмах, но и в том, что в каждой загадке есть опорные слова, которые находимы и в других загадках, неоднократно повторяются, имеют соответствия по принципам синонимии, частичной синонимии, метонимии, омонимии и антонимии. Например, матица избы может быть названа мостом, брусом, кишкой, щукой, козой, коровой, матерью, Марьей, Наташей, барыней, барышней и свекровью (С42-48). При этом матерью может быть названа не только матица, но и печь (С144), и стог сена (С1264); коровой могут быть названы и хлебы (С476); козой – нитка (С610); а коза в другом отношении может быть синонимична свинье (С615). Это обстоятельство дает право называть эти подменяющие друг друга слова мотивами и считать основными стандартными строительными блоками загадки. Это смещенный, но не условный язык: в отличие от слов общего языка у мотивов нет устойчивых значений; но они и не условны, ибо могут принимать едва ли не любые значения, которые определяются контекстом. Подобно маскам commedia dell’arte, они могут разыгрывать различные сюжеты, и, наоборот, сходные сюжеты могут разыгрываться разными масками, причем возникают модификации сообразные их особенностям. Такие игры могут осуществляться только в некотором корпусе загадок. Поэтому следует сказать, что загадка поэтична не только как отдельный текст, но как представитель традиции.

Родственные сети мотивов чрезвычайно интересны. С одной стороны, они обнаруживают сходство разных традиций, с другой же, каждая национальная или диалектальная традиция имеет своеобразные способы их обыгрывания и свой особенный запас мотивов.

Есть мотивы, которые встречаются с высокой частотностью едва ли не в любой традиции. Таковы в предметном плане дом, горница, глаз, названия плодов, в плане качеств: кривой, прямой, ёмкий, сухой, мокрый и т. д. Их особенность – участие в различных парадигмах и применимость для шифровки различных предметов.

Другое измерение, в котором возникают поэтические мотивы – это уникальное слово. Так, в русской загадке употребляются искусственные слова, которые образуются так, чтобы в контексте содержать не вполне ясные намеки. Например, С912. Две ковырки, / Две подковырки, / Один вертун, / Два войка, Третья маковка. – Кошка; С955. И стучиха, / И бречиха, / И четыре / Шумитихи, / И хохол, И махор / И змея с хохлом. – Телега, колеса, лошадь; С1241. Потату! Потаты! / Такату! Такаты! / А яички ворохом несутся. – Молотят.

Заметная странность языка загадки,[38]38
  «Загадка чаще всего не поддается прямому переводу» – заметил Вольфганг Шульц (1912: XII).


[Закрыть] своеобразное стремление к частному, так сказать, приватному языку, наблюдается в традициях, сохранивших архаические черты. Так в северонемецкой загадке сохранились странные слова, не принадлежащие вразумительному репертуару языка или даже диалекта. В мекленбургской загадке зарегистрированы следующие синонимы для дождя: Polickerpolacker, Plickerdeplacker, Slickerdeslacker, Klickerklacker, Tripptrapp – все они встречаются в вариантах одного и того же текста (Воссидло 108 вар.) и, следовательно, взаимозаменимы. Не имея понятийного смысла, эти слова звучат как своего рода имена; но в отсутствие соответствующей именной традиции, они скорее являются псевдоименами. В традиции восточнославянской загадки бросается в глаза широкое употребление собственных имен из христианского фонда: маленький Данилко оказывается пуговицей, Микола – часовней в поле, Василий – льдом на реке, а Андрюха – овином (Юдин 2007). Тут зачастую обыгрывается звукообразная сторона имени. Может показаться, что приведенные немецкие называния дождя имеют ономатопоэтический характер: они в слуховом образе как бы воспроизводят игривость и повторность звуков дождя, являются звуковыми метафорами. Но вот, что мы находим для бороны: Knickerdeknacker, Rickerunracker и совсем уж удивительным образом – знакомое Polickerpolacker (В109d). Это же излюбленное слово может замещать и аиста (В171а^1–2), а также и яйцо в тексте, напоминающем английского Хампти Дампти (В20d). Таким образом, предположение об ономатопоэтическом характере этих слов отпадает. Большинство этих слов рифмуется с der Acker «поле» в разных вариантах парадигмы Knickerdeknacker leep oever den acker (Кникердекнакер прыгает по полю). Но в этот же ряд входит и Tripptrapp (В108f), слово, не рифмующееся с Acker, что ставит под сомнение этот резон и требует поисков другого, более глубокого основания. Возможно, в основании словопорождения этого ряда лежит воссоздание образа энергичного и ритмического действия, точнее даже, производителя такого действия. В самом деле, как имена, так и псевдоимена антропоморфизируют подразумеваемый предмет. При этом удвоение корня дает отличительную игровую парадигму, призывающую к подражанию, повторению, дает отчетливое правило для создания своего приватного, тайного языка. Вместо удвоения корня может появляться отчетливо двукоренное слово, как: Klipperbüdel, Klisterbüdel, Klapperjack, Jickjack, Jolljapp и т. п. (В119). Замеченная нами ранее рифма на Acker, скорее всего, служит частным катализатором, передатчиком процесса, но не его основанием. Можно догадываться, что суть словопорождения в данном случае составляет наименование без наименования определенного рода действия или его производителя и, возможно, иконизация повторности и, вероятно, двусмысленности.

Организация опорных лексических элементов загадки, или мотивов, представляет собой цепочки, связанные по каким-либо функционально важным свойствам. Подобно тому, как падежные формы имени существительного или формы спряжения глагола составляют грамматические парадигмы языка, цепочки замещающих друг друга мотивов являют парадигматические ряды языка загадки. Только у загадки язык приватный, и его парадигмы не имеют установленных общезначимых ограниченных форм – каждая идет своим путем и открыта обыгрыванию всех языковых возможностей своего материала.

Поэтическая синтагматика загадки несет на себе проекции тех же средств переклички, что мотивная организация. Обратимся к такому характерному типу синтагмы в загадке как сравнение. Сравнение всегда производится по каким-либо смысловым, содержательным признакам. Но загадочное сравнение опирается на перекличку тех признаков плана выражения, которые нередко отделены изрядным расстоянием от сравниваемого содержательного признака. Так, в английской загадке для сравнения часто выбираются слова, связанные аллитеративной звуковой перекличкой в стиле (и возможно как наследие) древнегерманской поэзии: big as a barn (T1260), high as a hall (T1269a, 1277), soft as silk (T1359a), bent as a bucker и round as a ring (Т1290). Любопытно, что два последние примера приведены из одной и той же загадки, разгадка которой сообщившему ее, по его признанию, была неизвестна, что, по-видимому, говорит о более высокой валентности самого соотнесения, самого приема, чем его референциального значения.

Рядом с этим находится прием рифмового соотнесения: keen as a pin (T1340), deep as a cup (T1317, 1325b). В первом случает рифма подкрепляет сравнение. Второй отличается смысловой странностью. Созвучие скрадывает эту странность. Между тем именно такие странные случаи несут на себе черты древности. Можно даже предположить, что специальное загадочное назначение звукового соответствия между приводимыми в соответствие лексическими единицами – затушевать смысловой сдвиг. Сказать, что нечто глубоко (deep), как чаша (cup), – забавное преувеличение, которое подсказывает, что чаша в данном случае скорее всего не чаша, а заместитель чего-то другого. И действительно, продолжение загадки – All the king’s oxen / Can’t pull it up – включает эту загадку в уже знакомый нам ряд с сексуальными значениями. Таким образом, на синтагматической оси загадочной речи сближение опорных лексических элементов высказывания по образцу мотивных перекличек (что и в самом деле делает их мотивами, поскольку дает им устойчивость и повторимость) служит не только установлению приватного языкового родства, но и основой для расподобления с обычной речью и проблематизации всего высказывания.

Обратимся теперь к более сложному плану построения загадочного высказывания, основанного на смежных сравнениях. Рядом находятся два варианта загадки:

T1361b. As black as a mole, as slick as a coal. – Skillet (Черный, как крот; гладкий, как уголь. – Сковородка).

Т1361с. Black as a coal, slick as a mole. – Frying pan (Черный как уголь; гладкий, как крот. – Сковорода).

В одной загадке чернота приписана кроту, а гладкость – углю, в другой, наоборот, чернота – углю, а гладкость – кроту. Строение каждой фразы, взятой самой по себе, как будто соотносит черный предмет с гладким, но безразличие в выборе качества и предмета для нужного соответствия сближает черное с гладким – они и, действительно, не контрастны – и скорее говорит о том, что сопоставляемые качества – лишь предлог для соотнесения предметов: угля и крота – оба черны и гладки, то есть тождественны в отношении к названным качествам. Соотнесение все же имплицирует сопоставление неназванных, но интуитивно очевидных противоположных качеств этих предметов: твердости и мягкости. В итоге перед нами как бы один и тот же предмет, который предстает в двух разных состояниях, твердости и мягкости, как если бы он был двумя разными предметами. Это такая же пара противоположных состояний, как те, что разыгрываются в загадках, находимых в разных традициях, сопоставляющих сухое и мокрое, растущее и сокращающееся, кривое и прямое. Как ни странно, но законно предположение, что мотивы угля и крота относятся к одному генетическому ряду, где они связаны одновременными сходством и противоположностью, то есть являются парадигматически связанной парой мотивов.[39]39
  Вольфганг Шульц, рассмотревший контекстуальные значения мотивов в богатой архаическими чертами мекленбургской традиции (представленной в собрании Воссидло), пришел к выводу, что взаимно связанные мотивы черный и белый восходят к сексуальному значению: черный имеет свое начало в контексте кузницы и ковки (тут место мотива угля); в ряду черного он нашел и мотив крота (Шульц 1912: гл. 5).


[Закрыть]

Архаическая память мотива гораздо важнее в жизни жанра загадки, чем его прямая описательная сила. Загадка проносит эту память через множество поколений, на какой-то стадии теряя отчетливое знание о первоначальном смысле и все же храня его, так сказать, в жанровом подсознании – в ауре, окружающей данный мотив и включающей перекличку с другими мотивами по смежности в контексте традиции – в виде ли сходства или противоположности. Эта память поддержана той неточностью отношений, тем «частично затемненным соответствием» (Скотт 1965: 74), которое проявляется не только с очевидностью в отношении загадки и разгадки, но и в менее заметном виде на всех уровнях соединения элементов, будь то субъект и предикат или члены сравнения в загадочном описании, – неточность отношений переносит валентность с общего смыслового знаменателя соотносимых компонентов на них самих и их традиционную смежность. Говорить о «верном соответствии» («accuracy») загадочного описания, как это делает Абрахамс (Абрахамс 1972: 188) не лишено смысла, если иметь в виду верное соответствие загадки своей традиции, которая хранится в цепочках мотивов, передаваемых и видоизменяющихся в процессе порождения новых загадок, или энигмопоэзисе. Следует оговориться, что, когда у нас идет речь о цепочках или рядах мотивов, то имеются в виду отнюдь не четко выделяемые дискретные ряды, а лишь абстрагированные в густой сети пересекающихся в разных направлениях родственных отношений. Один и тот же мотив обычно обнаруживает разные связи по разным признакам и вступает в родственные ряды по разным направлениям – первой реальностью мотивных отношений является многомерная сеть родственных связей.

Наблюдения над родственными связями мотивов в загадке, говорят о том, что столкновения мотивов и рядов тут важнее, чем выбор конкретного слова. Взаимная перекличка слов в качестве мотивов, то есть в качестве представителей рядов, к которым они принадлежат, господствует над соображениями предметной или логической точности. Слова, которыми загадка пользуется, выбираются не по признаку объективного соответствия данному предмету или по характеру отношения между данными предметами, а прежде всего по наличию в арсенале мотивов, по возможностям варьирования и сочетания последних – это повторно используемые строительные блоки, хранители той генетической памяти, которая делает загадку загадкой.

Подытожим наши наблюдения об особом характере мотивов, на которых строится загадка:

(y) В основе корпуса загадок, представляющего определенную устную традицию, лежит арсенал словесных мотивов, связанных сетью родственных отношений. Мотивы связаны поэтическими смежностями, проходящими на разных лингвистических уровнях и в разных направлениях. Пролиферация цепочек родства в энигмопоэтическом процессе может происходить как за счет трансформаций на основе смыслового или формального родства мотивов, так и в результате тенденции к использованию в различных ролях одних и тех же масок из имеющегося арсенала мотивов.

В заключение наблюдений над мотивами загадки отмечу их интимную связь с жанром. Мотивная структура в фольклоре повсеместна, но мотивный инвентарь загадки специфичен для данного жанра. Как показывают диссертация А. А. Потебни «О некоторых символах в славянской народной поэзии» (Потебня 1860) и его более поздняя объемистая работа «Объяснения малорусских и сродных народных песен» (Потебня 1883), мотивы славянской народной песни как правило не совпадают с мотивами загадки. Случаи совпадения единичны, да и те могут расходиться по смыслу; так, парный мотив ключа и замка, находимый и в загадке, в песне является символом власти (Потебня 1860: 133), то есть имеет смысл совсем не тот, что в загадке. Это обстоятельство подтверждает важное в нашем исследовании представление о том, что описательные средства загадки подчинены выражению своего особого содержания, специфичного для этого жанра.

В) Внешние поэтические свойства загадки

Легкий ритм и точная рифма, куплетная или катренная форма должны быть сравнительно молодыми приобретениями загадки, и наблюдаются они лишь в некоторых традициях. Дело выглядит так, что эти особенности возникли в европейских и производных от них колониальных культурах под воздействием иных, часто более высоких, страт культуры.[40]40
  Отчетливо влияние раешного (профессионального скоморошьего) стиха на русскую загадку.


[Закрыть] На этом основании ими все же не следует пренебрегать, во-первых, потому что влияние высших слоев культуры на низшие – процесс неисследимо давний и почтенный, значительная часть знакомого нам фольклора возникла таким образом, во-вторых, даже сравнительно молодые свойства, включаясь в старую традицию, нередко становятся отзывчивыми носителями и даже усилителями очень древних тенденций жанра. Именно с этой стороны мы попытаемся рассмотреть внешние поэтические свойства загадки – как зон у, гостеприимную по отношению к основополагающим тенденциям загадки, где происходит последнее разыгрывание первичных свойств.

С рифмой в этом отношении дело обстоит проще: она имеет своим предшественником перекличку мотивов, которые могли подбираться по созвучию. Сложнее дело обстоит с организацией стихового текста.

Согласно исследованиям, просуммированным А. Н. Веселовским и Р. О. Якобсоном, наиболее древняя и элементарная форма поэзии основана на грамматическом параллелизме. Двучастное высказывание, в котором грамматическая структура одной части повторена или приближенно отражена во второй, предположительно была исходной формой, артикулирующей элементарный поэтический текст. Поэтическое качество возникает там, где формальные соответствия индуцируют смысловые переклички, будь то по подобию или по противоположности. Такой способ выражения – фигуративный по существу – компактнее и богаче прямого высказывания (Веселовский [1882]; Якобсон 1966: III.98-135). Особая, осложненная форма параллелизма, отрицательный параллелизм, является излюбленным средством русской песенной традиции. Например, То не муж с женой, то не брат с сестрой – Добрый молодец с красной девицей. Смысл, возникающий в этой простой конструкции, не прост; его можно передать примерно так: добрый молодец с красной девицей – это не то, что муж с женой или брат с сестрой, но по сути они уже состоят в тех же тесных отношениях. Отрицательный параллелизм отклоняет сопоставление, чтобы тут же его утвердить в более существенном плане; параллель драматизируется отсутствием тождества, так что то, что естественно в одном случае, предстает исключительным в другом. Параллельная грамматическая форма с малым отклонением тут ответственна и за формальную гармонию, и за драматический диссонанс.

Форма загадки также представляет собой некоторую особенную разновидность отрицательного параллелизма: две составляющие загадочного описания, обычно артикулированные как два или два-и-два сопоставленные стиха, указывают на один и тот же предмет, представляя его двумя параллельными, а по существу несовместимыми способами. Параллелизм в основе загадки гораздо сложнее, чем тот, что мы наблюдали в песне, но он процвел на том же корне поэзии. Его функция – взаимодействие с синтаксической структурой.

Структура загадочного предложения подсказывает единство субъекта всего двучастного выражения, создавая впечатление, что и предикаты в каждой из частей, занимающие параллельные места, однородны, между тем как они по смыслу разнородны, определяя субъект с нетождественных точек зрения. Например, С423. Без рук, без ног – / На бабу скок. – Коромысло. Загадка эта состоит из трех предикатов: [он] без рук, и [он] без ног, / [он же] на бабу скок. Рук и ног у коромысла нет в буквальном смысле, а на бабу оно скачет в переносном; но синтаксическая структура относит все три предиката к одному и тому же подразумеваемому субъекту так, как если бы они были однородны, и тем самым затушевывает разнородность двух частей высказывания.

Функция загадочной стихотворной формы противоположна функции синтаксической организации. Если мы обратимся к элементарной стиховой форме в виде двустишия (четверостишие лишь удваивает эту структуру), то два стиха представляют собой две метрически эквивалентные единицы высказывания. Стиховая форма, таким образом, артикулирует членение высказывания на две сопоставимые части, и сопоставленность настораживает по отношению к грамматической согласованности между ними. Рифма подчеркивает сопоставленность. Так, скрытно двусмысленное выражение проблематизируется игривым, поддразнивающим образом. Одно дело сказать: Прыгает на бабу без рук и без ног, другое: Без рук, без ног – / На бабу скок – тут две части высказывания сталкиваются друг с другом. Другой пример: Идет мужик в горку / Задрамши бородку. – Крюк (ИАХ291). Стиховой псевдопараллелизм подталкивает к сопоставлению двух частей высказывания, обращая внимание на необязательность и необычность их сочетания. Таким образом стиховая форма включается как дополнительный, усиливающий фактор в старинную игру.

Другая функция стихотворной формы – мнемоническая: ритм и рифма наделяют загадку легкой запоминаемостью. Это качество не противоречит древним свойствам загадки, но, по-видимому, вызвано к жизни ослаблением сознания смысловых функций.

Эвфонические средства, в особенности аллитерация, могут служить подсказкой к разгадке. Тут как раз и появляются загадки того типа, который был приведен уже ранее: С1146. Стоит сноха, ноги развела, мир кормит – сама не ест; ответ поблизости: Соха. Или: С392. У нашей туши / Выросли уши, / А головы нет; ответ полностью подготовлен: Ушат. Английский пример: Drill a hall, drill a room; lean behind the door. – Broom (Вышколит сени, вышколит горницу; прильнет за дверью. – Метла. Т696а). Теперь мы можем увидеть эти загадки по-другому: подсказка в этих случаях усиливает функцию сокрытия, направляя внимание в сторону демонстративной разгадки, провозглашением которой дело загадки, как мы знаем, не ограничивается.

И все же опора на стиховую форму при порождении загадки создает условия для переакцентировки загадки, для забвения исходных функций и перевода ее в жанр детской забавы, как в известном случае: Два конца, / Два кольца, / Посредине гвоздик. – Ножницы (запечатленном уже у Садовникова 618). Вывод, характеризующий позднюю загадку:

(z) Стихотворная форма усиливает проблематизацию загадочного описания путем введения сопоставления там, где синтаксис стремится скрыть неоднородность двух челнов описания, и таким образом участвует в игре выражения и сокрытия. Стихотворная артикуляция загадки одновременно создает условия для поддержания генетической памяти жанра и для ее утраты.

На этом наше исследование загадки заканчивается, не исчерпав предмета.