Текст книги "Морфология загадки"

15. Народная загадка как фигура сокрытия. В этой центральной главе книги речь идет о том, что загадка представляет собой не только жанр словесного искусства, но и особую символическую формацию и особый феномен сознания

У нас, разумеется, нет прямых свидетельств о жизни загадки в исторически ранних устных традициях. Этнологические и антропологические исследования примитивных обществ имеют сравнительно недавнюю, короткую историю; они контаминированы современностью, но некоторые страницы этой истории отличаются большей проницательностью, чем другие. Раньше других Джэймс Джордж Фрэйзер (James George Frazer) задумался над тем, что природа загадки не так уж ясна, как обычно кажется, что ее функция может быть эзотерической. В своем гигантском труде о культурах примитивных обществ под названием «Золотая цепь» он поместил в одном из примечаний к 9-му тому обзор этнографических наблюдений относительно места загадки в жизни примитивных обществ (Фрэйзер 1911: 9.121–122). В этом обзоре находится следующее замечание:

Обычай задавать загадки в определенные сезоны или по некоторым особым случаям любопытен и, насколько я знаю, до сих пор еще не был объяснен. Возможно, загадки были первоначально иносказаниями, принятыми в те времена, когда по некоторым причинам говорящему было запрещено употребление прямых терминов. (Там же: 121)

Имя этому запрету – табу. Интригующее предположение Фрэйзера получило отклик в трудах о загадке, но слишком буквальным образом, без достаточного анализа и развития, что привело к еще одному тупику. В русской фольклористике Д. К. Зеленин обратил внимание на употребление «подставных слов» восточноевропейскими и североазиатскими народами с целью табуирования, чтобы уберечься от сглаза и накликанья (Зеленин 1929 и 1930). В. П. Аникин приложил эти идеи к загадке и высказал мнение, что тематика загадок, обозначенная отгадками, восходит к «тематическим кругам предметов и явлений, имевших условные обозначения в тайной речи древности» (Аникин 1959: 23). Это мнение трудно согласовать с широко разделяемым представлением о том, что мир отгадок народной загадки охватывает универс крестьянского быта. А. В. Юдин подробно рассмотрел употребление имен (антропонимов и топонимов) в восточнославянской загадке в качестве замещений загадываемого предмета (напр., Стоит Орина выше овина. – Очеп; Дуб волынский, на нем платье богатырско, а сучье дьявольско. – Терновник) и пришел к выводу, что заместительные именные номинации в загадке «обнаруживают значительное единство принципов их образования с табуистическими языками» (Юдин 2006: 93). Значимость этого вывода зависит от того, как его интерпретировать: если остановиться на некотором сходстве всех древних табуистических языков, реликты которых находимы в фольклоре и вообще в речевой практике, то это слабый вывод; если в этом ряду отождествить загадку с такими языками вообще, то загадка оказывается попросту упущенной.

Попытки реконструировать историю загадки в свете антропологических данных не могли продвинуться далеко в виду того, что, как это ни странно, в примитивных обществах загадка находится в еще более обветшалой и угасающей форме, чем это обстоит с загадкой в высоко развитых обществах Европы и Азии.[22]22
  Лучшая сохранность загадки в развитых обществах по сравнению с примитивными – обстоятельство, казалось бы, парадоксальное. Не связано ли оно с различием культурных механизмов между устремленными к обновлению и самодостаточными примитивными обществами? Допустимо, что как раз традиции, ориентированные на развитие, обладают механизмами амортизации в отличие от примитивных. Если развитие предполагает именно развитие, а не простую замену, то именно в новаторских культурах архаические традиции способны сохранять генетическую основу. В таком случае различия зарегистрированных состояний загадки в разных традициях не противоречат возможности сходства в древнейший период. Особая проблема – культуры Китая, Японии и Кореи, где загадки, похоже, не имеют архаических черт, подобных европейским.


[Закрыть]

Гипотеза Фрэйзера заслуживает пристального внимания, но не прямого повторения. Она обретает смысл в виду сделанного в предыдущей главе предположения, что загадка имеет иную цель, помимо зарегистрированной разгадки. Гипотеза Фрэйзера указывает на цель такой двойственности: табу, со всеми сопутствующими ему условиями.

Согласовать эту гипотезу с загадкой не просто: табу означает, что загадка не должна раскрывать подразумеваемый ею предмет, но это противоречит тому, что загадка разгадывается и разгадка оглашает то, что в описании представлено иносказательно. Ведь нелепо было бы допустить, что оглашаемый разгадкой предмет является табуированным. Если понятие табу может быть отнесено к загадке, то, по-видимому, как-то помимо ее отношения к разгадке и ее огласке.

Понятие табу согласуется с загадкой в том случае, если загадка в целом, вместе с разгадкой, является иносказанием по отношению к некоторому иному, неназываемому предмету. Иначе говоря, размышление о табу подсказывает, что разгадка не называет предмета табу; предмет табу должен быть иной, чем тот, что назван. У загадки должна быть другая разгадка, помимо регистрируемой, – неназываемая. Только в этом случае она может быть причастна к практике табу. Примем эту гипотезу в преддверии множества подтверждений, которые сразу же всплывают, как только ее смысл осознан. Ее привлекательность с самого начала заключается в том, что она восстанавливает единство загадки как высказывания, нарушенное исследованием загадочных описаний независимо от разгадок.

О том, что внесенное предположение уместно, свидетельствует наш анализ посттэйлорианской перспективы. Народная загадка из устной традиции, рассмотренная независимо от разгадок, обнаруживает систему морфологических и предметных предпочтений, которая никак не диктуется открытым миром разгадки и, следовательно, свидетельствует о наличии в загадке, помимо программы кодирования, направленной на разгадку, еще другой программы кодирования, от разгадки не зависимой. Присутствие этой другой программы, или того, что я назвал избытком означения, становится понятным, если предположить, что она направлена на другой предмет, отличный от того, который называет разгадка. Именно это подсказывает и гипотеза Фрэйзера – она называет функцию, которая нуждается в такой двойственности и порождает ее. Нам теперь предстоит проверка этой гипотезы в свете: а) уже имеющихся наблюдений фольклористов и этнологов, b) уже проделанных наших собственных наблюдений над загадкой, c) дальнейших аналитических размышлений, поскольку они с помощью этого предположения позволят углубиться в понимание загадки.

Начнем с рассмотрения аналитической картины загадки насвежо. От выяснения частных аспектов загадки мы можем теперь – в виду обобщающей идеи относительно ее функции – перейти к ее новому уразумению в целом и новому взгляду на ее структуру. Табу к этой структуре причастно, имеет в ней необходимую роль, но все же напрямую ее не объясняет. Табу требует иносказания, но иносказание, вообще говоря, не требует табу; иносказание может быть, например, украшением речи. Кроме того, для соблюдения табу достаточно простого иносказания, в загадке оно само по себе не нуждается. Загадка – это сверхзадача на основе табу. Она предлагает двойное иносказание, и это уже совсем иное дело. Загадка – это высказывание, в котором слиты два иносказания: одно подразумевает нечто, что раскрывается в разгадке и тем самым затеняет присутствие другого иносказания, которое раскрытию не подлежит. Табуированным является лишь второе иносказание. Очевидная направленность загадки на разгадку скрывает, затеняет ее другую направленность. Разгадка активно уводит в сторону от потаенной цели загадки. Но эта табуированная цель выдает, если не себя, то свое присутствие в избыточности описания и в заговорщическом подмигивании одной загадки другой.

Своеобразную речевую постройку высказывания, которую я сейчас пытаюсь охарактеризовать, можно понять, усмотрев взаимосвязь его различных функций в единой интегральной функциональной структуре. Единство заключается в том, что две направленности загадки – на очевидную и неочевидную разгадку – нуждаются друг в друге. То есть иносказание загадки подчинено некоторой более высокой функции в иерархии о значения (сигнификации), чем простое замещение. Назвать эту функцию символической – значит существенно изменить наше представление о загадке. Она оказывается не просто вопросом и ответом, а единым речением. Тут мы подходим к пониманию загадки как особой фигуры выражения.

Загадка – в целом, описание и разгадка, – представляет собой фигуру выражения посредством сокрытия. Для краткости будем называть ее фигурой сокрытия. Фигура эта отмечена формальной противоречивостью. Функция выражения вообще характеризует каждую символическую фигуру, в этом суть символа. Фигура же сокрытия скрывает именно то, что она выражает. В формально-логическом плане это парадоксальный акт. Наша фигура скрывает свою главную направленность, выдвигая вперед очевидную направленность другого рода, которая и выдается за ее прямую функцию. То, что не должно или не может быть названо по условиям табу, оказывается спрятанным в глубокой тени того, что может быть названным и требует называния по условиям игры. Но сокрытие не является отдельной задачей, наложенной на задачу выражения: оно органически слито с функцией выражения того, что скрыто. Иносказание, направленное на очевидную цель, оглашаемую в разгадке, является в то же время иносказанием иного, неочевидного. То есть план выражения двух целей загадки один и тот же. Очевидная цель является не только средством сокрытия неочевидной, но и средством ее выражения, способом ее осуществления, условием самого ее существования.

Загадка как фигура сокрытия, однако, не соблюдает скромности, приличной хранящему тайну. Загадка – фигляр. Она рядится нарочито, ведет себя с подмигиванием и вызовом: И у нас / И у вас / Поросенок увяз. – Клин (С11); Курица на курице, / А хохол на улице. – Изба (С16); Стоит баба в углу, / А рот в боку. – Печь и чело (С127). Имея скрытую цель, загадка парадоксальным образом не скрывает странного, до нелепости кривого, сверх меры смешного – с одной стороны, неполного, с другой, избыточного – своего способа означения и тем самым лихо намекает на скрытую свою направленность и по сути выражает ее, не допуская при этом называния. Так, скрытая цель оказывается выраженной, но не названной, и представленной, но в неожиданном виде. Всякий символ имеет дело с подменой, важно, что перед нами подмена двойная и парадоксальная: сокрытие посредством выражения и выражение посредством сокрытия. Функция фигуры сокрытия – двойное означение: очевидное и неочевидное, причем неочевидное осуществляется и одновременно скрывается благодаря очевидному. Для того, чтобы такое означение было возможно, нужно, чтобы две цели были ценностно разнородны, причем очевидная (манифестируемая) цель находилась бы в подчинении у скрытой (латентной).

Аристотеля, как это свойственно философу, интересовали начала. Он и назвал исходный пункт для понимания загадки, указав на скрытый конфликт в ее смысловой структуре, и тем самым положил краеугольный камень в фундамент изучения загадки. Это непоколебимое начало. Дальнозоркость Аристотеля увела нас далеко от него. Понятие фигуры сокрытия предлагает новое понимание загадки, в том числе и конфликта, указанного философом. Понимание, что инконгруэнтность в сердце описательной метафоры нацелена на сокрытие выражаемого, радикально отличается от представления, господствовавшего в теориях загадки до сего дня: будто все назначение этого приема – сбивать с толку разгадывающего, тормозить разгадывание. Концепция сокрытия не тождественна представлению о затруднении разгадывания; она вводит совсем другую задачу и представление о предмете сокрытия, отличном от предмета разгадывания. Те же средства, что работают на торможение по пути к разгадке, создают и сокрытие, но это особая функция. Она объясняет избыточность означения, заложенную в структуре загадочного описания.

Затемненное метафорическое описание затрудняет разгадку, но сокрытию служат как описание, так и разгадка, а точнее сказать – сама функция разгадывания, уводящая в сторону. Здесь открывается вторая иносказательная функция: увод внимания в сторону манифестируемой разгадки достигает цели, когда завершается обнаружением неполного соответствия разгадывания загадки ее полному значению и таким образом указанием на иное, скрытое значение. Оглашаемая разгадка тем лучше служит своей конечной цели, чем упрощеннее она отзывается на загадку и тем самым поддерживает зияние. Этой же цели служит возможность различных разгадок как раз в виду условного выбора одной. Разгадывание служит делу сокрытия не только отрицательным образом, но и положительным: разгадка, отвечая на загадку, тем самым служит и – пусть отдаленным и искаженным – эхом на неназываемый, скрытый предмет, который закодирован в том же двусмысленном загадочном описании. В дальнейшем нам предстоит подробно рассмотреть характер отношений между предметом разгадки и предметом сокрытия. А пока сформулируем следующие тезисы:

(k) Народная загадка классического, то есть древнего полнозначного, типа направлена на две различные цели: очевидную и неочевидную, манифестируемую и латентную, произносимую и молчаливую, просто иносказательную и табуированную.

(l) Ряд зияний, конституирующих загадку [тезисы (a) и (b)], дополняется зиянием между манифестируемой и латентной целями при том, что обе они представляют направленности одного и того же текста. Тогда как манифестируемая цель (разгадка) берется из открытого и неограниченного смыслового универса и допускает варианты, то есть представляет собой переменную по отношению к загадочному описанию, латентная цель относится к привилегированной, стабильной, узкой, закрытой смысловой области.

(m) Манифестируемая цель, или регистрируемая разгадка, будучи ответом на иносказание загадочного описания, служит иносказанием по отношению к предмету латентной цели того же описания, или эвфемистическим замещением этого табуированного предмета, которое позволяет последнему оставаться неназванным.

(n) Функциональный строй загадки классического типа представляет собой своего рода фигуру сокрытия, или троп, одновременно служащий делу выражения и сокрытия, выражения посредством сокрытия и сокрытия посредством выражения.

Из сказанного неизбежен вывод: загадка как фигура сокрытия интимно связана с некоторым особым содержанием, которое должно быть и скрываемо и выражаемо. Еще до введения в наше рассмотрение гипотезы Фрэйзера о причастности загадки к табу такая мысль была подсказана наблюдением над классификацией Тэйлора: последняя обнаружила ограниченность всей области загадочных описаний компактной системой внутреннего родства, которому должно соответствовать некое поле привилегированного содержания. Также до введения гипотезы Фрэйзера мы увидели, что избыток означения, заложенный в загадочном описании, таит нечто иное, помимо нацеленности на разгадку. Я напоминаю об этих обстоятельствах, чтобы было ясно, что гипотеза Фрэйзера вошла в горизонт нашего рассмотрения не как палочка-выручалочка, а потому что нечто подобное уже ожидалось.

Это важно ввиду предстоящего нам уточнения поля сокрытия: содержание, с которым нам придется иметь дело в этом поле нередко вызывает сопротивление; распространено представление, что оно навязано влиянием одного автора, совратившего всю европейскую мысль. Его имя, и в самом деле, сейчас появится в этом тексте, но прежде всего по другой причине: ему принадлежат самые глубокие мысли о фигуре сокрытия. И если тот, для кого скептицизм служит заменой мысли, все равно скажет: «Прежде, чем сослаться на Фройда, автор оправдывается», то не станем его лишать такой возможности.

А пока вернемся к Фрэйзеру. Он сообщает, что есть три ситуации, в которых прибегают к табу: ритуалы, связанные со смертью (пребывание вблизи мертвого тела), обряды плодородия в сельскохозяйственных циклах и упоминания половой жизни. Возникает вопрос, равноправны ли эти обстоятельства перед лицом табу в качестве основополагающих. Не исключено, что табу принципиально связано с одним из них, откуда оно перенесено в другие. У меня нет доказательного решения, но установлено, что, например, в русской весьма архаической крестьянской традиции ритуалы, связанные с браком, смертью и сельскохозяйственными циклами отражаются друг в друге и разделяют общий запас образов (итоги этнографических наблюдений: Еремина 1991). Наблюдения Абрахамса над сидениями у мертвого тела (wakes) на острове Св. Винсента в Карибском море в 1965-66 гг. отчетливо показывают, что загадки переносятся в эти ритуалы вместе с мифическими рассказами и песнями из других обрядов. Загадки эти могут быть самого различного типа, включая шееспасительные и подлинные. Он также заметил, что даже подлинные загадки тематически связанные со смертью, могут иметь эротический смысл (Абрахамс 1975: 189–195).

На этом этапе обращение к Зигмунду Фройду становится неизбежным, потому что он исследовал табу и указал на его связь с эротическим содержанием, а еще больше, потому что он оставил самые обстоятельные и глубокие описания символических структур того типа, который получил на этих страницах название фигуры сокрытия. Сила фройдовой мысли заключается в обращении к символическим формациям и подробной экспликации их морфологии и функций. Именно в этом отношении наши перспективы пересекаются. Но эта сторона трудов Фройда менее всего изучена и известна.

У Фройда можно заметить пристрастие к понятию загадки (достаточно заглянуть в индексы к его работам). Он пользовался им чаще всего в фигуральном смысле, но также и в прямом. Не без основания сравнил он свой любимый предмет, сновидения, с загадкой, а также провел параллель между загадкой, с одной стороны, и шуткой и анекдотом, с другой, в отношении к тому, что он называл их техникой, то есть конструктивными средствами, лежащими в основе их функциональной организации. Понятие загадки служило отличным оперативным термином для обозначения его излюбленного предмета, который он в самом общем виде никогда не называл, но всю жизнь описывал его разновидности. Мы можем только догадываться, сознавал ли Фройд глубокую общность тех феноменов, которые предпочитал описывать, – во всяком случае он не обобщил свой концептуальный опыт. Но читатель, а еще лучше, перечитыватель Фройда может заметить, что, во-первых, большой ряд излюбленных феноменов его анализа обнаруживает в его освещении сходные символические структуры, и, во-вторых, его описание этих излюбленных структур смежно с нашим описанием народной загадки, которой он не анализировал.

Обратимся к работе Фройда о шутке, или острóте (der Witz). Замечательно, что автор анализирует жанр острóты (и анекдота как ее разновидности) последовательно и полно без ссылок на ранее установленные им принципы. Он дает имманентный и функциональный анализ жанра. Фройд исходит из усмотрения, что острóта выражается посредством определенной словесной техники. Он направляет свой анализ на средства выражения, на язык острóты и приходит к заключению, что она представляет собой «заместительное образование» с манифестированным и латентным уровнем содержания (Фройд [1905]: 30). Иначе говоря, острóта говорит одно, а подразумевает другое. Фройд замечает, что это напоминает сновидения, а мы помним, что это самый излюбленный его предмет и образцовая тема психоанализа. И в самом деле, именно символическая структура, названная им формацией замещений, которая одновременно нечто выражает и скрывает, составляет постоянный предмет его исследований под разными обличьями и в разных вариантах. Это его главный предмет, хотя сам он этого никогда не сформулировал. Кажется, только Поль Рикёр (Paul Ricoeur) в своем феноменологическом анализе Фройда пришел к подобному выводу, что центром фройдовой мысли является концепция двойной символической функции, он называет ее также «ядерной темой» Фройда (Рикёр 1970: 7).

О символах Фройд говорит часто, и не сразу становится ясно, что он употребляет это расхожее понятие в особом смысле, имея в виду символическую структуру двойной сигнификации. Только проследив ход его мысли, можно увидеть, что он по сути имеет в виду. Следует заметить множественное число в приведенном выше выражении «формация замещений» – речь идет о сложном образовании в отличие от простых тропов, как метафора и метонимия, также основанных на замещении и обычно относимых к символическим формам.[23]23
  Этого обстоятельства не учел Жак Лакан (Jacques Lacan), редуцировавший мысль Фройда к опоре на элементарные тропы.


[Закрыть] О них достаточно сказать «формация замещения». Чтобы указать на особенный характер тех символов, которыми он интересуется, Фройд иногда называет их «истинными символами» (Фройд [1917]: 161).

Именно под знаком одной кормчей звезды, формации замещений, разворачивается исключительная широта интересов Фройда. Именно в качестве формаций замещения о н представляет такие разнообразные предметы своих исследований, как невроз, фетишизм, сновидения, мечтания наяву, парапраксис (die Fehlleistung «ошибочный результат, оплошность», в том числе, так называемую фройдову оговорку), острóту, а также всю обширную область механизмов защиты. Все эти феномены в интерпретации Фройда обнаруживают в своей основе фигуру выражения в сочетании с сокрытием. Сам Фройд никогда не пользовался понятием фигуры сокрытия, как никогда не упоминал, что у него имеется ядерная тема. Он пользовался контекстуально ограниченными выражениями: die Kompromissbildung «компромиссная формация», die Verdrängung «репрессия», die Abwehrmechanismen «механизмы защиты» и т. п., – по существу обозначающими разные формы симптомов, то есть символических свидетельств, выразительных знаков, под которыми лежит некое сокрытие. Симптом одновременно скрывает и выражает травму. Фройд всегда подчеркивал взаимную зависимость выражения и сокрытия, их функциональную связанность. Он обращает внимание на два обстоятельства: 1) между выразительным симптомом и скрытым содержанием находится разрыв, то, что у нас названо зиянием; 2) исследованные им символические структуры интимно связаны с сексуальной сферой, с особым ее местом в человеческом сознании.

Читатель помнит, что к пониманию функциональной структуры загадки как фигуры сокрытия мы пришли независимо от Фройда в ходе имманентного исследования, а связь с сексуальной сферой нам вскоре предстоит рассмотреть в виду антропологических свидетельств. В этом отношении его авторитет нам не нужен. Фройд помогает нам понять совсем другое: при чтении его трудов становится ясным, что загадка представляет собой не единственную фигуру сокрытия; фигура сокрытия – это фундаментальная категория психики и культурного выражения. Она относится к области самых высоких в смысле сложности организации и самых глубинных функциональных структур психики и культуры. Фигура сокрытия, таким образом, не может быть поставлена в ряд других тропов и фигур, известных риторике и поэтике, – это структура совсем другого порядка, не по сложности даже, а в онтологическом плане. Это своего рода функциональный орган сознания и культуры, а не частная функция.

Фройдов контекст позволяет нам увидеть, что загадка относится к семейству сложных феноменов и принадлежит фундаментальному порядку сознания и культуры, являясь особой формой.

Хотя Фройд никогда не заявил о том, что в его мышлении есть доминирующая парадигма, эта парадигма все же является условием его мысли. Во всяком случае он указывал на сходства между описанными им формами фигуры сокрытия и постоянно обращал внимание на различия между ними. Он указал, в частности, на то, что двойное (очевидное и скрытое) значение оплошности, в том числе оговорки, может осуществиться и при мимолетном затмении причинившего ее значения, которое нередко тут же оказывается осознанным. Иначе дело обстоит в сновидении, где скрытое значение скрыто настолько прочно, что даже не допускает намека на свое существование. Сновидение не стремится сказать что-нибудь кому-нибудь. Это не средство общения; наоборот, оно стремится остаться непонятым (Фройд [1917]: Третья лекция). В этом спектре крайностей, можем мы добавить, загадке принадлежит особое место: в отличие от оплошности, скрытое в загадке имеет устойчивый, постоянный смысл, а в отличие от сновидения, загадка адресована и должна быть понята, в этом ее цель. При этом сновидение может представлять свое скрытое содержание как в невинной, знакомой форме, так и в странной, ни на что не похожей, эксцентричной. Загадка, можно сказать, рождена под знаком эксцентричности.

Фройд, вопреки распространенному мнению его невнимательных критиков, отнюдь не приписывает эротическое содержание каждой фигуре двойной сигнификации – он указывает, что оплошности не всегда с этим связаны, но подчеркивает, что «в сновидении символы используются почти исключительно для выражения сексуальных объектов и отношений» (там же: 161). Нам предстоит выяснить, как в этом отношении обстоит дело с загадкой. Фройд не подталкивает нас в ту или иную сторону; наоборот, он разворачивает перед нами широкий спектр возможностей.

Как мы видели, фигура сокрытия представляет собой форму символического выражения, которая проявляется в различных модальностях: она может выразиться и в образах зрительной фантазии, как в сновидениях, и, как в случае оплошности, – в действиях. Правда, язык и языковое сознание у Фройда всегда подстилает все интересующие его феномены, и он извлекает их скрытый смысл, подвергая анализу речевые сообщения о непосредственно недоступных феноменах сознания. А ведь загадка непосредственно существует именно в форме языкового выражения. Казалось бы это обстоятельство передает ее прямо в ведение лингвистики. Нужно ли в таком случае вообще затрагивать вопрос о глубинной психологии? Но отношения с наукой о языке у загадки напряженные. Репрезентация путем подстановки – одна из главных концептуальных структур, которыми оперирует семиотическая теория языка. Но фигура сокрытия загадки осуществляет свои репрезентации с коленцем, которое помещает ее в особый регистр выражения и указывает на ее уникальность: лингвистика занимается тем, как язык говорит то, что говорит, загадка же в качестве высказывания не только скрывает нечто, но и тó, чтó она скрывает, как мы вскоре увидим, вообще стремится избежать языка, находится по ту его сторону – ему необходима зрительная модальность. Тут мы расходимся и с психоанализом, который не только занимается способностью языка скрывать, но полагает, что сокрытие вообще, в принципе происходит в языковой модальности, даже если оно выражено в неязыковых формах. Так что наши пути не укладываются ни в рамки лингвистики, ни в рамки психоанализа, потому что для нас существенна полимодальность загадки, включенность, как мы вскоре увидим, в ее структуру наряду со словами зрительных образов, нередуцируемость ее к языку.

Психоанализ – в этом заключается его главная концептуальная особенность – занимается феноменами глубинного символического выражения и высокого порядка организации. В этом отношении мы будем впредь поддерживать с ним контакт, не разделяя ряда специальных концепций, касающихся психоаналитической интерпретации. Если нам снова придется войти в контакт с Фройдом, то это произойдет там, где наш собственный путь либо путь других исследователей окажется в согласии с его мыслью.

Важнейшее же отличие народной загадки от предметов, которыми занимался Фройд, заключается в том, что это не феномен индивидуального сознания, а предмет особого социального института, чем нам предстоит заняться. Институт этот, однако, оперирует индивидуальным сознанием и задевает его глубоко.