Текст книги "Запах смерти"

Глава 9

Погода за ночь испортилась. Всю дорогу до морга с неба свинцового цвета не переставая лил дождь. Потоки воды струились по мостовой, листвы на деревьях поубавилось. Я нашел свободное место около тротуара совсем недалеко от входа и бегом одолел расстояние до дверей. Пришлось, правда, задержаться под козырьком, чтобы стряхнуть воду с плаща.

Морг построили сравнительно недавно, и обслуживал он значительную часть Северного Лондона. Мне уже приходилось здесь работать. Рия Парек, приехавшая раньше меня, поздоровалась со мной по обыкновению ехидно.

– Что-то вы накануне задержались, – заметила она с озорным огоньком в глазах.

Мы с ней не виделись со вчерашнего дня. Покидая замурованную камеру, я полагал, что скоро вернусь туда.

– Концепция поменялась.

– Я так и поняла.

Я не хотел лезть в чужие дела, но и притворяться, будто это мне неинтересно, тоже не мог.

– Как прошла эвакуация?

– С задержкой. Они долго ковырялись с укреплением потолка, поэтому вынести успели только одно тело. Второе эвакуируют сегодня.

– Как вам «БиоГен»?

– Наши новые частные эксперты? – Парек пожала плечами. – У них симпатичные серые комбинезончики. Ничего другого я в них не нашла. Хотя то, что вас заменили, было, скажем так, неожиданно.

– Почему?

– Никогда еще не работала с кем-то, кто называет себя судебным тафономистом. Если бы он мне этого не сообщил, я бы решила, что он обычный судебный антрополог. Ну не считая серого комбинезона.

Я удержался от улыбки.

– Говорят, у него блестящие рекомендации.

– Не сомневаюсь. На вид довольно способный. Молод, однако методичен. И самоуверен.

Что правда, то правда. Хотя тогда он вряд ли видел бы конкурента в патологоанатоме вроде Парек. Ну если только совсем не дурак.

Она улыбнулась, отчего лицо ее покрылось паутинкой тонких морщинок.

– Обидно, да?

– Что именно?

– Обнаружить, что на пятки наступает молодая поросль.

Я хотел возразить, но промолчал. Парек слишком хорошо меня знала.

– Я что, был таким же надменным парнем, когда мы с вами познакомились?

– Не надменным, нет. Уверенным – да. И амбициозным. Но с тех пор вы много чего повидали. Осмелюсь предположить, что Дэниел Мирз сделается заметно лучше, когда пообтешется. И я не сомневаюсь, что так оно и будет.

Я подумал, что она права, но, в общем-то, не слишком беспокоился на сей счет. Решил, что чем меньше мы будем пересекаться с Мирзом, тем больше нам обоим это будет нравиться.

Официальное вскрытие было намечено на десять часов утра. Уэлан и остальные члены следственной группы начали собираться минут за пятнадцать до начала, но сама Уорд запаздывала. Она приехала последней и ворвалась в помещение, на ходу стряхивая воду с плаща.

– Прошу прощения, – выдохнула она, плюхнула сумочку на стол и уселась на свое место.

Вид Уорд имела измотанный, и живот ее теперь, без мешковатого комбинезона, сделался более заметным. Короткое совещание перед вскрытием являлось простой формальностью – исключительно с целью удостовериться в том, что детективы и эксперты хорошо понимают друг друга. Полиция пока не продвинулась в идентификации личности погибшей. При ней не обнаружилось ни водительского удостоверения, ни каких-либо иных документов, а одежда и обувь были самые дешевые, распространенные, так что тоже не послужили зацепкой. Снять отпечатки с поврежденных пальцев не представлялось возможным, и хотя беременность жертвы могла бы помочь при работе с базой пропавших без вести, нам все равно не хватало более точного определения возраста, чтобы сузить круг поисков. Беременность сужала его, однако недостаточно.

Способность вынашивать ребенка означала что угодно – от подросткового возраста и до сорока лет.

В общем, сейчас надежда была на записи у дантистов и на то, что нам с Парек удастся найти еще какую-нибудь зацепку. Пока Уорд, Уэлан и остальные из отдела расследования убийств рассаживались по местам, мы двое переоделись в чистые халаты и вошли в секционную.

Уверен, морги по всему миру похожи друг на друга. Некоторые, конечно, современнее и лучше оборудованы, но устройство их примерно одно. А холодный воздух и запах дезинфекции, перебивающий другие, менее приятные запахи биологического происхождения, и вовсе одинаковы повсюду.

Дверь за нами закрылась, оставив нас в тишине. Тело женщины лежало на металлическом столе. Согнутые в коленях ноги были повернуты набок, а руки, цветом и фактурой напоминавшие вяленое мясо, покоились на груди в традиционном для погребения положении. Тело раздели, чтобы отправить одежду на экспертизу, и вымыли. При этом бо́льшая часть волос тоже оказалась смыта и лежала теперь отдельно, а на скальпе осталось лишь несколько редких прядей. Рядом с телом матери лежало то, что осталось от ребенка.

– Невеселая у нас работка, – заметила Парек, глядя на останки матери и ребенка. Потом она тряхнула головой и принялась за работу.

Само вскрытие целиком и полностью находилось в ее компетенции, так что от меня даже не требовалось помогать ей. Это не заняло много времени. С учетом плачевного состояния останков, судебный патологоанатом мало что мог сделать. Никаких явных травм вроде пробитого черепа или сломанной подъязычной кости, которые свидетельствовали бы о причинах смерти, не наблюдалось. Как и я, Парек склонялась к мнению, что у женщины отошли воды, а это с учетом обстоятельств могло быть фатальным – особенно в случае, если имелись другие травмы. Однако при таком изменении тканей тела это оставалось лишь догадками.

Мумификация также лишила нас возможности определить, как давно женщина умерла. Я не видел ничего, что изменило бы мою первоначальную оценку, согласно которой тело пролежало на чердаке как минимум одно лето, а может, и дольше. Впрочем, это тоже считалось в лучшем случае квалифицированным предположением.

Однако обнаружились кое-какие обстоятельства.

– Сомневаюсь, чтобы ее руки в момент смерти находились в таком положении, – сказала Парек, глядя на останки поверх маски.

– Да, – кивнул я. – Во всяком случае, их так сложили не тогда, когда перетаскивали с места на место.

Вероятно, что кто-то сложил их так вскоре после ее смерти, прежде чем тело окоченело. Правда, это плохо стыковалось с версией, согласно которой женщину заперли и оставили умирать на чердаке.

Одно я мог сказать с уверенностью: руки сложили не тогда, когда тело заворачивали в брезент и переносили на новое место. К этому времени ее тело полностью мумифицировалось, так что кожа и остатки мягких тканей хранили то положение, в каком она умерла. В нынешнем хрупком состоянии любая попытка подвинуть их привела бы к значительным повреждениям.

– Она обнимала себя, – вдруг произнесла Парек. – Согнутые колени, повернутые ноги – это почти классическая поза эмбриона.

Я и сам уже догадался об этом. Изможденная столь долгим ожиданием на темном чердаке, женщина свернулась калачиком, прикрыла живот руками и ждала смерти. Никакая это не дань уважения к умершей. Так, случайное совпадение.

Единственное заметное повреждение обнаружилось на ее правом плече. Его положение вызвало у меня подозрения еще при просмотре фотографий с чердака, а когда я изучил рентгеновские снимки тела, все стало ясно. Плечо было вывихнуто.

– Вывих прижизненный, как по-вашему? – пробормотала Парек, вглядываясь в черно-белое изображение. – Такое могло случиться при падении, или во время борьбы, или в момент побега.

Я кивнул. Притом что мы снова углубились в область предположений, я хорошо знал, насколько болезненным является вывих плеча. Терпеть такое без медицинской помощи почти невозможно, по крайней мере, добровольно. Однако никаких свидетельств того, что женщина была связана, никаких следов на запястьях и лодыжках, как у двух других жертв, мы не нашли. Посмертная травма, например в момент перемещения, гарантированно сопровождалась бы повреждением мумифицированных тканей – возможно, рука просто отвалилась бы. Из этого следовало, что наиболее вероятной причиной стала прижизненная травма – ну или женщина получила ее непосредственно перед смертью. Это лишь подтверждало версию, согласно которой женщина попала на чердак в надежде спрятаться. Беременная женщина с вывихнутым плечом не убежала бы далеко. И если она пыталась скрыться от кого-то, чердак мог оставаться единственным таким местом.

И последним.

Парек отступила в сторону, давая мне осмотреть зубы мертвой женщины. Судебный дантист провел бы более подробный анализ, но основные заключения мог сделать и я. Подсвечивая себе маленьким фонариком, я заглянул в разинутый рот. Язык и губы исчезли, да и от десен почти ничего не осталось.

– Два зуба мудрости у нее прорезались, но два верхних – не окончательно, – сообщил я. – Значит, ей не меньше семнадцати лет, но не больше двадцати пяти.

Зубы мудрости прорезаются именно в этом возрастном интервале, так что теперь мы могли установить верхний предел возраста женщины – молодой женщины. Это предположение подтверждалось относительно мало стертыми зубами.

– Пломб у нее немного, однако зубы пожелтелые, и налицо явные следы кариеса, – произнес я, когда после вскрытия мы вернулись в комнату для совещаний. – Она задолго до смерти перестала ходить к дантисту.

– Это связано с наркотиками?

– Наверняка.

Уэлан говорил по телефону, но прислушивался к нашему разговору. Убрав мобильник в карман, он подошел к нам.

– Если женщина покупала или продавала наркотики, понятно, что́ она делала в больнице. Нам известно, что там тусовались наркоманы, а гигиена зубов для наркомана далеко не главное.

– Не исключено, – кивнул я. – Но раньше она следила за своими зубами. По-моему, кариес у нее развился незадолго до смерти. Пломбы не производят впечатление свежих – если ей было около двадцати лет, их поставили лет в тринадцать или пятнадцать. На двух коренных зубах пломбы белые, а не из серебряной амальгамы. А по медицинской страховке бесплатно ставить такие можно только на передние зубы.

– Значит, когда она была моложе, то пользовалась услугами частного дантиста, – пробормотала Уорд. – Это не похоже на отпрыска из малоимущей семьи. Что ж, теперь мы знаем о ней чуть больше. Лет двадцать, пятый или шестой месяц беременности, наркотическая зависимость. И если женщина пришла в больницу, значит, продолжала принимать наркотики – притом что она из семьи, которая в состоянии платить за композитные пломбы.

– Хорошая девочка, сбившаяся с правильного пути, – произнес Уэлан. – Дрянь дело, если она даже беременная баловалась наркотой.

От моего взгляда не укрылось, что Уорд нахмурилась и непроизвольно скрестила руки на животе, словно защищая его. Нетрудно было догадаться, о чем она подумала: мертвая женщина находилась примерно на том же сроке беременности, что и она сейчас. Измерения костей ребенка подтверждали это: он развивался в течение двадцати пяти или тридцати недель, а значит, его мать находилась либо на исходе второго триместра, либо в начале третьего триместра беременности.

Однако этим полученная информация ограничивалась. Рентген выявил тонкие трещины на правом предплечье и левой локтевой кости, но, скорее всего, они возникли уже после смерти. Мне еще предстояло исследовать кости ребенка после их очистки, однако я не рассчитывал узнать много. Сексуальная принадлежность начинает сказываться на скелете только в подростковом возрасте, и мы даже не могли определить, мальчиком ли был неродившийся ребенок или девочкой.

Как справедливо заметила Парек, невеселая работа.

После того как Уорд с Уэланом ушли, а Парек вернулась в Сент-Джуд присматривать за эвакуацией оставшегося трупа, я решил выполнить следующую, такую же невеселую работу. Возможности рентгена ограниченны, а мне необходимо было детально изучить кости неизвестной женщины, поэтому пришлось заняться тем, что подобает скорее мяснику, а не ученому. Мне предстояло, пользуясь ножницами и скальпелем, начерно очистить кости от мягких тканей. Затем – методично расчленить скелет, перерезая соединительные хрящи. Отделить череп от шейных позвонков, руки от плеч, ноги от таза… Потом – удалить остаток мягких тканей, вымочив части тела в теплой воде со стиральным порошком. Это хлопотное занятие, но меня утешало то, что на сей раз все обстояло чуть проще. Состояние останков было таково, что мягких тканей на костях было совсем немного. Особенно на втором, крошечном скелете.

От помощи ассистента из морга я отказался. Привык заниматься этим в одиночку – из-за мрачной природы того, что мне предстояло делать, лучше быть наедине со своими мыслями.

На это у меня ушло несколько часов. Взрослые кости я оставил на всю ночь кипятиться на слабом огне: к утру они очистятся настолько, что я смогу промыть их и снова собрать в нужном порядке для изучения. Более хрупкие детские кости я просто положил в воду комнатной температуры. Этот процесс занимает больше времени, но тканей на костях осталось совсем немного, и я боялся повредить их.

Когда я покончил со всем этим, дел у меня не осталось. Я посмотрел на часы и даже огорчился, увидев, как еще рано. Планов никаких не было, а перспектива провести еще один вечер в пустой квартире меня не прельщала.

Когда я выходил из морга, начался дождь. Тяжелые капли разбивались об асфальт, а через несколько секунд дождь хлынул как из ведра. Остаток пути я одолел бегом, нырнул в машину и вытер воду с лица. Дождь молотил по крыше и стекал по ветровому стеклу. С таким потоком «дворники» не справились бы, поэтому я решил переждать его, не трогаясь с места.

Я никуда не спешил.

Делать все равно было нечего, и я включил радио. Поймал самый конец шестичасового выпуска новостей, но ни одна из них не тянула на сенсацию. Дождь почти заглушал радио, но тут диктор упомянул Сент-Джуд, и я прибавил громкости. Брали интервью у местного историка, и тот изо всех сил старался скрыть возбуждение.

– Какими бы трагическими ни казались события последних дней, это далеко не первое несчастье, постигшее больницу Сент-Джуд, – говорил он. – Несколько медсестер, работавших в тогдашнем инфекционном отделении, заразились и умерли во время вспышки тифа в тысяча восемьсот семидесятом году – тогда же, когда неизвестное число пациентов погибло во время пожара. После, в тысяча девятьсот восемнадцатом, почти четверть больничного персонала пала жертвой гриппа-испанки. А во время Второй мировой войны в восточное крыло попала бомба. К счастью, она не взорвалась, но обвалившейся при этом кровлей убило медсестру. Поговаривают, что это она и стала Серой Леди.

– Серой Леди? – удивился репортер.

– Больничным привидением. – Судя по голосу, историк не смог сдержать улыбки. – На протяжении многих лет сообщалось, что ее видели пациенты и больничный персонал, хотя самих свидетелей я не нашел. Предположительно, она является предвестницей смерти. Хотите верьте, хотите нет.

Я раздраженно поморщился.

– То есть можно сказать, что на больнице лежит проклятие? – спросил репортер.

– Ну я не стал бы утверждать этого. Но то, что ей не везет, это точно. Что можно считать иронией, поскольку святой Иуда является покровителем пропащих, апостолом, который…

Я выключил радио. Понятно, что репортеры пытались выяснить о больнице все – с учетом того, что полиция не раскрыла почти никаких деталей касательно смертей в Сент-Джуд. Однако такие сенсации не пошли бы на пользу расследованию. Тем не менее это напомнило мне кое о чем. Я открыл «бардачок» и достал листовку, которую всучила мне накануне активистка. Под старой фотографией больницы значились подробности того, где и когда состоится собрание. Я посмотрел на часы. Я как раз успевал.

Все равно мне нечего было делать.

Когда я доехал до больницы, дождь почти закончился, зато машин на улице стало меньше. Никакой толпы журналистов, осаждавших ворота больницы накануне, не наблюдалось. Вход охранялся одним констеблем в ярко-желтом, блестящем от воды плаще. Журналистов было лишь несколько человек – наверное, самых стойких. Большинство было одето по погоде, другие прятались под зонтами, и только одна женщина одиноко мокла под деревом.

Я проехал мимо больницы, не задерживаясь. Собрание должно было состояться в расположенной неподалеку церкви. До начала его оставалось еще минут двадцать, и я решил, что найду место без особого труда. Однако, свернув на очередную улицу с полуразрушенными домами и заколоченными витринами лавок, я пожалел о том, что у меня нет навигатора. Я свернул, как мне показалось, на нужном перекрестке, но попал на улицу, огибавшую территорию больницы с противоположной от входа стороны. На пустынном тротуаре виднелась одинокая фигура. Держа в каждой руке по паре больших бумажных пакетов из супермаркета, женщина плелась куда-то под дождем. Она была в пальто без капюшона и передвигалась, прихрамывая на левую ногу. Что-то в ее внешности показалось мне знакомым, но только проехав мимо, сообразил, что это та самая женщина, которую я накануне встретил у разрушенной церкви. Припомнив ее прощальное «идите к черту», я хотел двинуться, но судьба распорядилась иначе. Глянув в зеркальце заднего обзора, я увидел, как проезжавший автобус окатил ее грязной водой из лужи.

Я не мог оставить ее в таком положении. Я затормозил и сдал назад, едва не столкнувшись при этом с автобусом, который возмущенно замигал мне фарами. Наверное, его водитель просто не заметил, что натворил.

Женщина стояла на месте, что-то выкрикивая вслед уходящему автобусу. Потом, перехватив поудобнее свои пакеты, упрямо заковыляла дальше. Когда она поравнялись с моей машиной, я опустил стекло.

– Вас подбросить?

Седые волосы прилипли к ее лицу, и вода капала с бровей и кончика носа.

– Вы кто?

– Мы с вами встречались вчера в роще.

Женщина промолчала, угрюмо глядя на меня. Я сделал еще одну попытку:

– У развалин церкви, за боль…

– Помню, не дура.

Она стояла не шевелясь. Дождь залетал в открытое окно, так что я тоже начал мокнуть.

– Где вы живете?

– А вам-то что?

– Если поблизости, я мог бы вас подвезти. – Я надеялся, что это действительно недалеко: до начала собрания оставалось несколько минут.

– Обойдусь без благотворительности!

Порыв ветра задул в салон машины еще порцию дождя. Я вытер воду с лица.

– Послушайте, уже вечер. Хотите, отвезу вас домой?

– Ладно.

Я перегнулся через спинку сиденья и открыл женщине дверцу. Она бухнула мокрые пакеты на задний диван и, кряхтя, забралась на него сама.

– Так куда ехать? – спросил я.

Глаза в зеркальце продолжали смотреть на меня с подозрением.

– Кромвель-стрит. Следующий поворот налево.

Я покосился на часы; у меня еще оставался шанс успеть к началу собрания. В салоне пахло мокрой шерстью, ветхой тканью и давно не мытым телом.

– Меня зовут Дэвид, – произнес я, сворачивая в указанном месте.

– Рада за вас. Следующий направо. Да не тот, этот, ослепли, что ли?

Поворот остался позади.

– Ничего, я развернусь.

Она усмехнулась:

– Можно и на следующем. Они оба ведут в одно место.

Я сделал еще попытку завязать разговор:

– Не самая удачная погода для прогулки.

– Жрать захочется – и не в такую выйдешь.

– Неужели у вас ближе магазинов нет?

– Думаете, я поперлась бы в такую даль, если бы были?

На этом наша беседа иссякла. Некоторое время мы ехали молча.

– Лола, – вдруг выпалила она.

– Извините?

– Меня так зовут. Лола.

Враждебность из ее голоса исчезла, оставив лишь усталость. Я посмотрел на нее в зеркальце заднего обзора: она глядела в окно, и лицо ее не выражало ничего.

Имя Лола ей не подходило.

Улица находилась в нескольких сотнях ярдов от рощи, где я увидел ее в первый раз. По обе стороны от проезжей части тянулись цепочки одинаковых блочных домов. Большая часть их выглядела нежилыми; во всяком случае, свет горел в нескольких окнах. Многие дома уже превратились в руины.

– Здесь.

Я остановил автомобиль перед домом, на который она указала. Этот дом не перекрашивали давно, только сияющая лаком входная дверь производила впечатление новой.

Надо же было такому случиться, но дождь закончился, стоило мне выйти из машины. Лола открыла дверцу со своей стороны и выбиралась на тротуар.

– Давайте помогу, – произнес я, протягивая руку к ее пакетам.

– Сама возьму! – отрезала она.

Я отступил на шаг, чтобы не мешать ей. С усилием перехватив пакеты одной рукой, другой Лола на ходу рылась в сумочке в поисках ключей. Однако вместо того, чтобы отпереть дверь, она остановилась, глядя на меня.

– Если ждете, что я вам заплачу, не теряйте времени.

– Не беспокойтесь, – улыбнулся я. – Я просто хочу удостовериться, что вы справляетесь.

– Как-нибудь справлюсь.

Похоже, я исчерпал лимит общения.

– Что ж, хорошо. Удачи.

Лола не ответила. Я вернулся к машине и чертыхнулся, посмотрев на часы. Мгновение я колебался, не спросить ли у Лолы дорогу к церкви, но решил, что не надо нарываться на новую резкость. Сам найду.

За спиной послышался щелчок отпирающегося замка, за которым вдруг последовал вскрик и звон бьющегося стекла. Я оглянулся и увидел, что один из ее пакетов лопнул и все находившиеся в нем бутылки, банки и свертки рассыпались по земле. В результате упаковки ветчины, сосисок и битые яйца лежали в центре расползавшейся по мокрому асфальту белой молочной лужи.

Я подставил ногу, останавливая готовую провалиться в сточную решетку банку консервированной фасоли, потом подобрал ее и несколько других банок, откатившихся в мою сторону. Лола застыла в дверях и смотрела на катастрофу, словно не веря своим глазам. Я подошел к ней с подобранными продуктами.

– Могу я занести это в дом? – спросил я.

– Я сказала: в помощи не нуждаюсь.

Она сунула пакеты куда-то за дверь, потом повернулась и начала брать у меня из рук банки. Дверь за ее спиной оставалась открыта, и откуда-то из глубины дома послышался стон. Я заметил, как недовольно сжала губы Лола, но отозвалась, лишь когда стон повторился, на сей раз громче.

– Слышу, слышу. Дай мне войти.

Стонал явно человек, не животное. Я попробовал заглянуть в дом. Там царила темнота, но я разглядел упаковку, вывалившуюся из одного пакета. Памперсы для взрослых.

– Все в порядке? – спросил я.

Лола посмотрела на меня так, словно я сморозил глупость.

– Вам-то какое дело?

Я вздохнул, простившись с мыслью успеть на собрание.

– Послушайте, почему бы мне не убрать все это, пока вы разберете покупки?

Я даже не понял, разозлилась Лола или просто удивилась. Она смотрела на меня, как на невиданную диковину. Потом выхватила у меня из рук последнюю консервную банку.

– Оставьте нас в покое!

Дверь захлопнулась у меня перед носом.