Текст книги "Затерявшиеся во времени"

Глава 36

1

Сэм, пока вел машину по проселку, успел представить своих пассажиров друг другу.

– Это Зита Прествик. Зита, а это преподобный Томас Хатер.

– Жуть до чего рада познакомиться! – Таково было обычное приветствие Зиты плюс сердечное рукопожатие, от которого потом еще долго ныли костяшки пальцев.

Сэм заметил удивленный взгляд Томаса, ознакомившегося с силой Зитиного рукопожатия. Он заметил также, что следующим сюрпризом для викария из девятнадцатого века были блестящие тугие леггинсы тигровой окраски на ногах Зиты, ее голые руки, ее тенниска и еще клипсы и цепочки в ушах и в носу.

«Тебе еще придется удивиться, когда ты узнаешь, каков у нее язычок, – подумал Сэм. – Тут у тебя в самом деле уши завянут».

На заднем сиденье, крепко придерживая свою плисовую шляпу обеими руками, викарий несколько раз изумленно потряс головой, явно считая все происходящее с ним галлюцинацией. Для начала он испробовал на прочность подлокотники сиденья, затем осмотрел внутренность машины и под конец выглянул в окно, с интересом глядя, как несутся мимо и стремительно убегают назад зеленые пастбища.

– Эта дорожная машина движется на скорости, которую я даже представить себе не могу, – сказал священник совсем тихо.

– Мы делаем почти сорок миль, – ответил ему Сэм через плечо. – Подождите, когда мы доберемся до шоссе, вот тогда я отпущу поводья.

– Поводья? Тогда нам потребуется лишь несколько минут, чтобы добраться до города?

– Если на дороге ничто не помешает, я смогу туда доехать за пять минут.

– Пять минут? Господи милосердный!.. Господи!.. Да если минута за милю, значит, вы делаете шестьдесят миль в час?! Но это невозможно!

Зита оглянулась:

– Лучше бы вам затянуть свой пояс безопасности.

Взгляд Томаса, выражающий полное непонимание, стал еще более выразительным. Рот широко открылся, когда он удивленно обвел взглядом машину в поисках этого пояса... что бы эти слова ни означали...

– Ну-ка дайте лучше я.

Зита встала на колени на своем сиденье, повернулась назад и укрепила через грудь изумленного викария висевший рядом с ним ремень.

– Когда захотите освободиться, нажмите покрепче вон на ту кнопку. О'кей?

– О'кей! Очень даже о'кей!

– Как здорово изменилась местность, – сказала Зита, усаживаясь на своем месте. – Исчезли все эти противные опоры линии высоковольтных передач.

– А погляди на поля, – отозвался Сэм. – Ты видишь, какие они маленькие?

– Зато сколько живых изгородей и деревьев. Как будто в другую страну попали.

Выехав на шоссе, Сэм довел скорость до шестидесяти миль. Он ожидал, что дорога окажется в плохом состоянии, но если она была средним образчиком для девятнадцатого века, то можно сказать, что она очень даже ничего. Правда, никакого разделения на полосы, да и выпуклости профиля тоже не наблюдалось. Дорога представляла собой широкую ровную полосу ярко-белого цвета. Вероятно, покрытием служила крошка известняка, прокатанная так, что образовалась твердая и ровная поверхность. Глядя в зеркало заднего обзора, Сэм видел, что его колеса поднимают огромные клубы белой пыли. Для тех, кто смотрел со стороны, зрелище напоминало бы выброс облака пара из хвостовой части машины.

Сэм тщательно следил за дорогой. На ней было не так уж много поворотов, но у некоторых закругления были очень малого радиуса. Она явно строилась только в расчете на пешеходов и на гужевой транспорт, а не для «ровера» 1999 года, который на прямой мог развивать скорость до ста миль и требовал дорожных условий последней четверти двадцатого века.

Точно как в сороковых годах, на дороге была уйма конского навоза. Большие и толстые шины «ровера» частенько издавали хлюпающие звуки, проезжая по отдельным участкам шоссе.

Руки и плечи Сэма уже основательно болели от напряжения и от необходимости крепко держать руль. Сэм видел, как поворачивались вслед неведомой машине головы людей, идущих по дороге из города. По контрасту с обычаями двадцатого века пешеходы ходили тут не по обочине или по тротуарам, а просто разгуливали себе посередине дороги, отлично понимая, что не встретят ничего более быстрого, нежели почтовый омнибус. Сэм широко пользовался сигналом, но ему все равно пришлось совершить немало зигзагообразных объездов, чтобы не раздавить удивленных аборигенов, которые с открытыми ртами смотрели на металлический ящик на колесах, с ревом обгонявший их.

– Боже милостивый!.. – Томас только успевал повторять одно и то же. – Святые мученики, спасите нас... Господи милосердный!..

– Томас! – позвал его Сэм, не отрывая глаз от дороги. – Вам придется указывать мне, по какой улице надо ехать, когда мы въедем в город.

– Да... я... О Господи Боже мой...

Сэм как раз объезжал лошадь, которая везла телегу, полную коровьих шкур. Лошадь, услышав гул машины, забилась в оглоблях.

– О Боже! Только не пугайте лошадей! Сэм, только не пугайте лошадей!

– Я и так изо всех сил стараюсь их не пугать! – Он и в самом деле перестал пользоваться гудком и даже снизил скорость. Но все упиралось в то, что к Мидлетонам надо было попасть как можно скорее.

«Значит, Карсвелл считает меня сумасшедшим», – рассуждал Сэм. Но ведь они могут спасти человеческую жизнь. И в любой день и в любой год это само по себе очень важно. А сейчас (и он прекрасно это понимал) создалась возможность показать, что человечество вовсе не пассивная жертва, ожидающая покорно, пока Угрюмый Жнец не заявится к нему, чтобы срезать под корень. Оно может строить больницы, учить врачей, создавать машины, а иногда, с Божьей помощью, может дать Смерти по морде и выгнать ее с поджатым хвостом.

– Берегись гусей!

Услышав предупреждение Зиты, Сэм тормознул. Прямо перед машиной маршировала дюжина толстых гусей, которых гнали на рынок.

– Далеко ли до дома Мидлетонов?

– Миля. Даже чуть меньше.

– Проклятые гуси! – Сэм дал гудок. Гуси загоготали. Он осторожно послал машину вперед, лавируя между крупными птицами.

Сидевшая рядом с ним Зита вынула из кейса книгу в бумажной обложке и начала лихорадочно ее листать. Пальцы Зиты заметно подрагивали.

Вероятно, это один из учебников Дот, оставшихся с тех пор, как она была медицинской сестрой.

– Что там сказано о дифтерии?

Она прочла вслух:

– Опасная бактериальная инфекция, поражающая нос, горло, легкие. Смерть происходит от развития в горле пленок, которые душат ребенка. Здесь еще сказано, что ребенок может быть излечен пенициллином.

– Да благословит Бог сэра Александра Флеминга![23]23
  Флеминг Александр (1881 – 1955) – английский микробиолог, создатель пенициллина.


[Закрыть]

– Беда в том, что не указана дозировка.

– Значит, мы не знаем, сколько пенициллина надо ввести малышу?

– Не знаем.

– А пенициллин не вызывает эффекта привыкания? Ведь это не наркотик?

– Понятия не имею!

Сэм поглядел на Томаса в зеркальце. Тот внимательно прислушивался к разговору, явно понимая не все, но суть дела все же ухватил.

– Вы думаете, что сможете вылечить ребенка Мидлетонов?

– Мы хотим попытаться, Томас. Мы хотим попытаться.

Томас кивнул, но выражение его лица осталось прежним – очень встревоженным.

– Тогда надо торопиться. Раз меня призвали, у него времени осталось мало.

– Вы правы. – При въезде в город Сэм увеличил скорость. Всю свою нервную энергию он без остатка вкладывал в то, чтобы провести большую машину сквозь узкие улочки, ничего не разбив, ничего не повредив. И, несмотря на это, Сэм успевал заметить, что здания в городе теперь ниже, повсюду небольшие коттеджи, похожие на детские игрушки, которые чья-то огромная ладонь собрала и небрежно расшвыряла по всему центру.

Копоть из труб проложила грязную полосу через чистое голубое небо.

Сэм заметил, что Зита приглядывается к туалетам горожан. Женщины в длинных юбках мелко семенили по улицам, таща удивительно большие сумки для покупок. Каждый мужчина носил шляпу, но фасоны были разные. У рабочего люда были коричневые мягкие шляпы, тогда как люди образованные предпочитали цилиндры – высокие, блестящие, черные. Они почему-то напомнили Сэму о лакрице. Цилиндры дополнялись длинными сюртуками с фалдами. Из-под них выглядывали белоснежные манжеты и воротнички. Накрахмаленные и ослепительно белые. Это были щеголи – сомневаться в том не приходилось.

И все куда-то спешили. Так что разговоры о будто бы спокойном, неторопливом, медлительном образе жизни девятнадцатого века были своего рода мифом. Городской центр шумел и кипел точно так же, как кипит современная деловая улица в Нью-Йорке, Лондоне, Париже, в Риме, да и в любом другом городе. Больше всего это походило на муравейник, развороченный палкой.

Но спешили горожане только до тех пор, пока им на глаза не попадался автомобиль. Сэм видел, как они застывали на месте с открытыми ртами и не могли оторвать глаз от того, что им казалось чудовищем, с ревом пробирающимся по улицам их маленького тихого торгового городка.

Сэму пришлось сбросить скорость до двадцати миль, чтобы не подавить людей, которые выходили на дорогу, желая рассмотреть машину получше.

Сэму хотелось заорать им, чтобы они убрали свои толстые окорока с его дороги. Образ маленького мальчика, захлебывающегося в собственной мокроте, внезапно возник в его мозгу так ярко и жестко, как будто его выжгло там раскаленным железом. Ему казалось, что он слышит свист воздуха, который не может пробиться в горло, забитое дифтеритными пленками.

– Шевелитесь, да шевелитесь же! – бормотал Сэм. Глаза заливал пот. Рядом с ним сидела Зита, держа в руке открытую книгу, а в другой сжимая драгоценный пенициллин.

– Господи, – шептала она. – Это или вылечит, или убьет его.

– Сэм, поворачивайте влево. Да, сюда. Вон там – рядом с купером.

– С купером? Ax, с бочаром?

Сэм свернул на боковую улицу. Она была ужасно узкая. Если с другой стороны покажется лошадь, произойдет нечто невообразимое.

– Далеко ли еще? – спросил Сэм.

– Еще ярдов сто. Первый дом в ряду коттеджей из красного кирпича. Заметите са... Этот, Сэм, этот! С красной дверью!

Сэм резко тормознул. Машина пошла юзом на булыжной мостовой. Задний конец ее занесло, когда шины потеряли контакт с камнем.

– О'кей, Томас, – произнес Сэм, снимая ремень безопасности. – Показывайте дорогу, мы идем за вами.

Вокруг дома уже собралась толпа. Сэм сообразил, что в этом веке центром жизни человека был его дом. Дети рождались в спальнях родителей. Умирали они тоже в своих домах. Потребуется еще лет восемьдесят, прежде чем рождаться и умирать в больницах станет обычным делом.

Сначала Сэм посмотрел на толпу мужчин, женщин и детей, которая стояла у дверей, даже с некоторым гневом. Он подумал, что перед ним какая-то форма дикого любопытства. Только затем он увидел выражение их лиц.

Когда надежда на помощь медицины умирала, друзья и соседи собирались на скорбную и торжественную вахту. Они давали моральную поддержку мужчине и женщине, которые находились там – в глубине дома, – где их ребенок медленно погружался в предсмертную кому.

Толпа молча раздвинулась, когда викарий подошел к парадному крыльцу.

Сэм не сомневался, что и он, и Зита привлекают к себе удивленные взоры, но его интересовало только одно: что делать дальше.

Внутри дом был тих, печален и странно прохладен, несмотря на жаркий летний день. Все шторы опущены.

Сэм не видел лица Томаса, не слышал, что тот говорит, но уже через несколько минут они поднимались по внутренней лестнице, предводительствуемые пожилой женщиной лет пятидесяти, в длинных шуршащих юбках.

Рот Сэма пересох. Никогда в жизни ему еще не приходилось видеть умирающего ребенка. Лестничная площадка, на которую они поднялись, показалась ему заполненной густым туманом. Он понял, что напуган до мозга костей. Он боялся взглянуть на умирающее дитя, он страшился вида родителей, чьи сердца рвались в клочья от горя.

Сэм взглянул на Зиту. Она по-прежнему прижимала к груди кейс с лекарствами, а ее глаза в густом сумраке казались огромными.

Путь от лестничной площадки до закрытой двери показался ему бесконечным. Он длился и длился. Это было мрачное, странное путешествие. Никогда за всю свою жизнь Сэм не испытал ничего подобного. Даже когда молния сбросила его с дерева и убила его друзей.

Но тогда он вообще ничего не чувствовал из-за физического и эмоционального шока.

А сейчас все нервы стали такими чувствительными, что долго переносить их обнаженность стало невыносимо. В ноздрях стоял запах лаванды. Слух царапал даже легкий шелест ног по натертому воском паркету. Даже в густом сумраке зрение показывало ему отдельные пылинки, высвеченные тонкими солнечными лучиками, проходящими через микроскопические дырочки в тяжелых бархатных шторах.

Женщина открыла дверь.

Сэм облизал пересохшие губы.

Вот оно. И нет пути для отступления.

2

Благодаря опущенным портьерам детская спальня была погружена в глубокий сумрак.

Первое, что услышал Сэм, было тихое потрескивание, будто кто-то крепко сжимал в руке плотную коричневую оберточную бумагу. Только потом он услышал слабый непрерывный стон ребенка, которому очень плохо.

Сэм думал, что он готов к тому, что ему предстоит увидеть. Действительность обернулась потрясением.

Крошечное личико, погребенное среди постельного белья. Маленькие кулачки, судорожно сжимающие верхнюю кромку простыни. В этом судорожном усилии была какая-то опустошенная обреченность. Как будто ручки пытались остановить напор простыни, скользящей вверх, чтобы закрыть личико и погасить оставшийся небольшой запас жизни.

И, о Господи, какое же серое личико! Невероятно серое. Цвета мокрой замазки. Завиток каштановых волос прилип к влажному лбу, чья смертная белизна лишь подчеркивает серый тон остального личика.

Глаза ребенка наполовину прикрыты веками, зрачки неотступно глядят в какую-то точку над окном, как будто силятся рассмотреть там что-то. Похрустывание в его горле становится все громче и громче. Ребенок пытается выкашлять мокроту, но у него слишком мало сил для этого. Грудь под одеялом едва колышется, тяжелое дыхание на миг прерывается, а затем снова восстанавливаются слабые и неглубокие судорожные вздохи.

Сэм остановился, чувствуя себя так, будто только что получил сильнейший удар в солнечное сплетение. Ему почудилось, что на какое-то время прекратилось биение пульса на шее. Потом кровь снова застучала неровными и невероятно громкими ударами.

А потом пришло понимание ненужности их грубого вторжения в эту смерть. Это вторжение вызвано лишь его самоуверенностью и эгоизмом. Им с Зитой тут не место. У них нет права быть здесь.

Судя по голосу, Томас отлично владел собой. Он сказал тихим, низким, спокойным голосом:

– Доктор Гольдман!

Доктор поднял глаза. Пожилой человек с темными вьющимися волосами и печальным взглядом. В нем не было ничего, кроме бесконечной тоски.

– А, преподобный, – отозвался он тихо, будто боялся разбудить малыша. – Рад вас видеть. Очень рад. – Доктор перевел глаза на молодого человека и женщину, сидевших по другую сторону постели на стульях с прямыми спинками. Сэм понял, что это отец и мать умирающего. Оба наклонились к постели и смотрели на свое дитя с таким напряжением, что Сэм понял – они передают ему свои силы, свою волю к жизни. Он даже заметил, что мать время от времени делает такие глубокие вдохи, как будто пытается дышать за двоих.

Нежно, с участием, которое вызвало у Сэма пробежавшую по спине дрожь, Томас опустил руки на плечи родителей. Затем стал им что-то говорить – тихо, почти шепотом.

Зита стояла точно статуя, не шевеля ни единой мышцей.

О Боже!Такое Сэм уже видел когда-то на картинах старых мастеров. Сцена смерти ребенка. Родители, сидящие по одну сторону постели, доктор – по другую. Его усталое лицо выражает печаль и растерянность из-за невозможности оказать ребенку хоть какую-нибудь помощь. И сам ребенок, безмолвно идущий к близкой смерти.

Сэму показалось, что он слышит мерные удары молотка гробовщика, забивающие гвозди в доски гроба. Слышит, как царапает гравий лопата могильщика, вырывая узкую, абсурдно маленькую могилку в земле кладбища.

И снова Сэм ощутил уверенность, что они с Зитой здесь лишь безобразные чужаки. Они насильно ворвались туда, где не нужны и чужды. Он снова взглянул на серое личико. Невозможно серое. Казалось, весь серый цвет, существующий в мире, собрался здесь в концентрированном виде.

А полуприкрытые глаза ребенка все еще не отрывались от крошечного мысика обоев, оторвавшегося от стены над оконной шторой.

В этот момент отец ребенка повернулся к Сэму и Зите. Это был совсем молодой человек, еще недавно – мальчик. Но глаза за стеклами очков – очень старые.

– Достопочтенный сказал мне, что вы приехали сюда, чтобы попытаться помочь Гарри. Я вам очень признателен. – Он говорил тихо, еле слышно. – Поверьте мне, это правда. Но...

Сэм превратился в глыбу льда.

– Доктор Гольдман уже сделал все, что можно было сделать. И малыш боролся изо всех сил. И последние дни его страшно измучили. Мы думаем, что он заслужил право отойти с миром.

Сэм ответил мягко, почти нежно:

– Мы не потревожим его. Не причиним ему боли. Мы только сделаем ему инъекцию, которая...

Мужчина покачал головой.

– Спасибо вам за ваше участие. Но нет... Мы хотим, чтобы он ушел без мучений... Поймите, наша собственная плоть и кровь не выдержат вида его мук...

Сэм хотел сказать еще что-то, но поймал взгляд Зиты. Она слегка качнула головой. Нет,как бы говорила она, пусть будет так.

Сэм поклонился мужчине. Он хотел высказать и мужу, и жене свои соображения, но что он мог сказать такого, что не прозвучало бы в этих стенах грубостью и даже оскорблением?

Сэм и Зита, пятясь, вышли из комнаты, оставив доктора смотреть в лицо умирающего малыша, а родителей – помогать ему дышать последние минуты. Достопочтенный Томас Хатер по-прежнему стоял за стульями родителей, положив им руки на плечи.

Уже через несколько секунд Зита и Сэм оказались на улице в лучах яркого полуденного солнца.

Сэм чувствовал себя так, как если бы его сначала долго жевали, а потом выплюнули – и все это за какие-нибудь несколько минут.

Да, его лучший выстрел пропал зря.

Что-то ты сегодня проморгал, старина. Совсем ослаб, видно, а?

Он проследовал за Зитой к машине. Машина была вся в белых пятнах пыли от последней поездки. Несколько человек рассматривали ее с глубоким изумлением. Какой-то мальчишка взгромоздился на капот и заглядывал внутрь сквозь ветровое стекло. Старик тыкал тростью в резиновые покрышки.

Зита прислонилась к стене, прижимая к груди кейс. Выглядела она измученной.

– Я провалил дело, – сказал тихо Сэм. – Я провалил великолепное дело.

– Мы сделали все, что было в наших силах. Но воля родителей священна. – Она пожала плечами, видно, что-то в ее поведении ей самой не очень нравилось. – У меня не хватило смелости.

Со стороны центра города донесся звон церковных часов. Два удара. Сэм поглядел вдоль улицы, где взад и вперед ходили прохожие. Сэм удивился, заметив, что многие из них хромают. Много было и людей с такими кривыми ногами, что они выгибались, как тонкие бамбуковые прутики. Сэма и Зиту поразила девочка лет пятнадцати, одетая непривычно пестро для этого времени. У девочки было такое сильное косоглазие, что один глаз смотрел прямо на левую сторону носа.

Косоглазие, кривые ноги, рахит. Те виды заболеваний, которые полностью изжиты человечеством после Второй мировой войны применением витаминных добавок и косметической хирургией. Теперь же Сэм видел, что почти каждый пятый прохожий носил на себе отпечаток какого-либо заболевания или был заметно деформирован. Это был век, когда искривление костей или бельмо на глазу просто не излечивались. Так и приходилось всю жизнь ходить косоглазым или хромым. Сэм заметил двух женщин с розовой сморщенной кожей на шее и лице – бесспорно, следствие ожогов, полученных от того, что их ночные рубашки когда-то вспыхнули от пламени лампы или свечи. Разве не читал Сэм где-то, что в девятнадцатом веке от ожогов умирало больше детей, чем суммарно от других заболеваний?

Несмотря на вирусы, террористов и растущую скорость автомобилей, 1999 год показался ему сейчас не таким уж противным местом для обитания.

– Что ж, – сказал наконец Сэм. – Придется вернуться к нашей дороге в будущее, что проходит через амфитеатр.

– Почему бы и нет, – вздохнула Зита. – Лично я собираюсь встать на колени перед Карсвеллом и униженно молить его о стаканчике бренди.

– И в самом деле, почему бы и нет? – Сэм двинулся к машине, чувствуя себя грязным, несчастным и разбитым, короче говоря, человеком, которому, кроме горячей ванны, ничего не надо.

А ее ты получишь только во сне, Сэм, старина.

Он старался не смотреть на завешенные окна, за которыми умирал ребенок. Стыд и вина терзали душу Сэма, и это ощущение было ему не слишком по душе. Да уж... Не то слово!

Сэм сунул руку в карман, чтобы вынуть выносной пульт управления автоматикой и открыть машину. И в этот момент кто-то дотронулся до его руки.

Он обернулся и увидел женщину лет двадцати пяти. Она смотрела на него серьезными глазами, которые показались ему не только больными, но выглядели так, будто в них несколько дней втирали песок.

Потребовалось лишь мгновение, чтобы понять – перед ним мать умирающего ребенка. Она казалась эмоционально опустошенной, да и голос ее походил на хриплый шепот. И все же она была спокойна.

– Сэр... сэр... – Она не сводила с его лица своих огромных глаз. – Вы ведь не сделаете ему больно? Вы обещаете мне?

Он взглянул на Зиту.

– Это только инъекция, – мягко сказала та. – Но если мы хотим чего-то добиться, следует действовать быстрее.

Мать мальчика кивнула и пошла к дому. За ней двинулись и они.

Сэм шепотом спросил Зиту:

– Ты как, о'кей?

– Я никогда не делала инъекций. Я не знаю, сколько пенициллина надо ему дать. Я никогда в жизни так не боялась. – Она улыбнулась. Еле заметно. – Но я постараюсь сделать как надо.

Они вернулись в дом и поднялись по лестнице, опять прошли через темную лестничную площадку, где пылинки плясали в тоненьких лучах солнца точно серебряные звездочки. Снова у Сэма пересохло в горле. Судьба ребенка была сейчас в руках Зиты. А может быть... Господа Бога?