Текст книги "Путешествия со смыслом"

Венеция
Елена Нестерова

 
«Венеция, чью царственную стать
Несли в себе предродовые воды,
Жемчужница, многовековой символ,
Пергамент, на котором чайка пишет крылом…»
 

Так начинаются стихи итальянской поэтесы Марии Луизы Спациани, посвященные Венеции – городу, чье одно только имя будит самые романтические и нежные воспоминания души. Именно с птицей, парящей между водой и небом, часто сравнивали Венецию люди, очарованные ее прекрасным обликом, запечатленным на гравюре Якопо де Барбари в 1500 году, в момент, когда она достигла своего наивысшего блеска. Именно в это время посол короля Франции в Венеции Филипп де Коммин, человек острой наблюдательности, назвал Венецию «самым великолепным городом Европы».

Само рождение этого города, расположившегося на 118 островах, соединенных между собою четырьмя сотнями мостов, было поистине чудом. По венецианскому преданию, ровно в полдень, в пятницу 25 марта 421 года, лагуна расступилась, чтобы дать место самому удивительному городу на Земле. Согласно традиционной истории, на острова лагуны уходили, спасаясь от варваров, беженцы из материковой Италии. Они-то и создавали этот город, по крупицам отбирая его у моря. Однако, обнаруженные археологами остатки древнеримских поселений в районе Торчелло, дают возможность предположить, что жизнь на островах существовала и ранее.

Очень убедительными кажутся слова Герцена, который как-то сказал: «Если строить город на сотне островов – это сумасшествие, то Венецию построили гениальные безумцы». Совершенно очевидно, что этим «безумцам» удалось не только построить город на множестве островов, но и превратить его в мировое произведение искусства, в мощную и процветающую республику, сохранявшую свою свободу и независимость на протяжении десяти веков.

В середине XVI века, когда вся Италия была охвачена войнами, для многих итальянцев Венеция казалась самим воплощением свободы. Здесь находили приют лучшие умы и таланты, спасаясь от кошмара, охватившего материк. И Вненеция привечала, покровительствовала и вдохновляла тех, кто любил ее. Она всегда притягивала, как магнит, и умела распорядиться тем богатством, которое к ней приходило, определяя каждой индивидуальности свое особое место.

Каждый остров, входящий в состав Светлейшей – так именовали венецианцы свою республику в честь покровителя Святого Марка – имел свою особенность и неповторимость. Так остров Мирано, начиная с XVI века, стал центром производства венецианского стекла, остров Бурано специализировался на кружевах. Существовали и так называемые острова-больницы, известные на весь мир: Сан-Клименте, Сан-Серволе, Лазаретто-Веккио (от названия которого и появилось в русском языке слово «лазарет»). Каждый был аванпостом великой цивилизации, которая была «основана на водах, окружена водами и защищена водами вместо крепостных стен». И стены не строились вплоть до 1797 года, когда Венеция была вынуждена склониться перед гением Бонапарта.

Республика была упразднена и вошла в состав итальянского королевства в 1866 году. Но вернемся в период расцвета, в точку наивысшего парения, коей для Светлейшей стал XV век.

Основными занятиями для жителей Венеции являлись торговля и война. Мощь республики основывалась на ее монопольной торговле с востоком, на новых и новых завоеваниях в Эгейском море, а затем в Италии и на Балканах, на огромном военном флоте, на мудрой филантропии и, наконец, на внутриполитической устойчивости.

Современники считали государственное устройство Венеции образцовым. Оно соединяло элементы монархии, олигархии и демократии. Во главе государства стоял пожизненно выбираемый дож. Власть большинства олицетворял Большой Совет, насчитывавший около 1000 человек из самых известных семей. Реальная же власть принадлежала сенату и другим правительственным учреждениям. Однако в середине XV века произошли три события, которые полностью изменили судьбу государства на водах: пал Константинополь, был открыт португальский морской путь в Индию, начались итальянские войны.

В республике назрел кризис. В 1453 году банковские крахи потрясли страну один за другим. И начало XVI века Венеция встретила, потеряв уже свою былую мощь и славу. И все же это было пока еще одно из богатейших государств, задачами которого на данном этапе стало сохранение своих накопленных богатств и развитие собственных ремесел. Высвобожденные материальные человеческие ресурсы теперь были направлены внутрь страны. Русский историк Грановский писал, что отличительными чертами политики этого периода стали «недоверчивость и искусство».

Секреты ремесленного производства были возведены в государственную тайну. Поощрялись даже такие методы, как слежка и доносы. Одновременно страну захлестнула какая-то неуемная тяга к продолжительным празднествам и различного рода увеселениям. В 1484 году немец Феликс Фабер писал: «Венецианцы слишком стремятся пользоваться наслаждениями, они всю землю хотят превратить в сад веселья». У Муратова в «Образах Италии» есть такое описание веницианской безудержности: «Никогда и нигде не было такого богатства и разнообразия тканей, как в Венеции XVI века. В дни больших празднеств и торжеств залы дворцов, церквей, фасады домов, гондолы и площади бывали увешены и устланы бархатом, парчой и редкими коврами».

Но, несмотря на все это бурное и всеобщее веселье, не только карнавалы и праздники занимали умы венецианской аристократии. XVI век в Венеции – это век небывалого расцвета культуры, искусства и науки. Патрицианская среда в Венеции выдвинула немало выдающихся ученых и философов.

В XVI веке в Венеции стремительно развивалось книгопечатание. Уже в 1500 году в городе насчитывалось около 50 типографий. Главная роль в книгопечатании принадлежала Альдусу Манциусу – филологу, лингвисту, в совершенстве знавшему греческий, собирателю книг и предметов искусства – он пытался приобщить к знаниям широкие слои населения. В патрицианских кругах стали очень модными частные академии и ученые общества, где собирались люди из разных сословий. У патрицианцев появился обычай отдавать своих детей на воспитание гуманистам.

Так, например, Франческо Барбаро из знаменитой семьи Барбаро, выдвинувшей крупных гуманистов венецианского Возрождения, учился у знаменитого в то время гуманиста Гуарино Верона.

Франческо Барбаро – сенатор, поэт, переводчик Плутарха.

Еще один член семьи Барбаро, Дзаккариа – знаток и собиратель античных рукописей. Его знаменитый сын Ермалао, в 14 лет увенченный лаврами поэта, – филолог, философ, переводчик Плиния-старшего и Диоскорида, ботаник и натуралист, епископ и дипломат, занимавший в течение четырех лет каферру в Падуанском университете.

Надо сказать, что особенных высот достигли веницианцы в изучении натурфилософии, в чем они превзошли даже просвещенную Флоренцию.

Это увлечение оказало огромное влияние на развитие и своеобразие венецианского искусства: живописи и архитектуры. «Когда настала очередь Венеции внести свой вклад в сокровищницу мировой культуры, она сделала это с присущей ей безумной расточительностью материальных средств и человеческого гения».

Хотя к XVI веку была практически закончена планировка города с ориентацией на Большой канал, собор св. Марка и Риальто, центр города подвергался неоднократным перестройкам. Готический стиль к этому времени уже исчерпал свои возможности, уступив место новым стилям и новым именам в архитектуре. Очередной этап перестройки дворца дожей пришелся как раз на период венецианского возрождения и связан с такими именами как Пьестро Ломбардо (1435–1515) и Якопо Сансовино (1486–1570). Ломбардо возглавил перестройку дворца в начале века. Он построил здание старых прокураций на северной стороне площади св. Марка, а также церковь Санта Мария Дей Мираколи, подарив городу необыкновенно праздничную легкость, изящество и богатство красок, благодаря широкому использованию цветных мраморов. Затем работу по перестройке дворца продолжил Сансовино, который с 1529 года являлся главным архитектором Венеции. К его творениям принадлежит знаменитая лоджетта у основания собора св. Марка, исполненная в строгих классических и необычайно пластичных формах.

Архитектура Венеции середины и конца XVI века связана с таким именем, как Палладио (1508–1580) – выдающийся гуманист, «теоретик архитектуры», глубоко изучавший античность во Флоренции и Риме. Он переводил древних греков, писал собственные трактаты об архитектуре, в которых высказывал свои суждения о красоте и гармонии. Палладио считал, что красота проявляется только тогда, когда каждая отдельная форма законченного творения, как и часть человеческого тела, необходима для достижения конечной цели. Следуя этому принципу, он поистине гениально умел создать ощущение полного гармонического единства, всегда безупречно вписывая свои многочисленные палаццо в дышащую вольностью природу венецианских предместий. Будучи большим знатоком и приверженцем античности, он никогда не копировал древних, никогда не повторял себя, он всегда искал и находил единство в многообразии.

О единстве и многообразии и по сей день, наверное, возникают мысли у тех, кто по воле судьбы оказался на центральной площади Венеции. Несмотря на множество перестроек, ей удалось сохранить архитектурное единство а также, что особенно важно, – свое колористическое богатство, являющееся неким символом города. Цвет всегда играл активную роль в архитектуре Венеции, но еще более важную роль ему пришлось сыграть в живописи, которая была царицей венецианских искусств и намного опережала архитектуру своей мощью, масштабностью и гуманистическими устремлениями.

Истоки этой необычной приверженности венецианских художников таким выразительным средствам, как цвет и свет, можно отыскать и в давней исторической связи республики с востоком, и в играющих светом разноцветных мозаиках, с XII века украшающих собор св. Марка, и в самой природе этих солнечных островов, волнующей и яркой.

«Здесь, в Венеции, – говорил один исследователь живописи, – глаз чувствовал себя артистом красок». «Здесь все превращается в живопись, – вторил ему другой, – из всего, в конце концов, рождается картина». «Подобная живопись могла родиться и процветать лишь в Венеции; она насквозь проникнута венецианским духом, тем, что вначале витал над высохшими руслами лагун, чтобы позднее, материализовавшись в форме города, стать Венецией, городом без стен, воплощением цвета».

Венецианская живопись дала миру немало великих имен и талантов. Среди них Джованни Беллини, Джорджоне, Тициан, Себастьяно дель Пьомбо, Лоренцо Лотто, Якопо Робусти (Тинторетто), Паоло Веронезе и многие, многие другие.

Расцвет живописи в Венеции связан, несомненно, с деятельностью такого художника, как Джованни Беллини – Джамбеллино, как ласково называли его соотечественники. Именно он привнес в живописное пространство сияние цвета, тепло и разнообразие человеческих чувств, точность пейзажей, мягкую линейную пластику. У Джамбеллино была огромная мастерская, много учеников и последователей, и среди них такие две яркие звезды на небосклоне венецианской живописи, как Джорджоне и Тициан.

Джорджо де Кастельфранко, или Джорджоне (1477–1510) и по сей день считается, наверное, одной из самых загадочных и спорных личностей в истории живописи. Его жизнь была коротка, творчество окутано тайной, сведения об его биографии скудны. Достоверно известно лишь то, что он обладал редкими музыкальными дарованиями и чарующим голосом. Он умер в возрасте 33-х лет, отказавшись покинуть свою возлюбленную, заболевшую чумой. Те немногие картины, которые исследователи относят к творениям этого мастера – такие разные, такие непохожие на произведения современников – уводят нас в мир чистой одухотворенной живописи, полной божественно спокойных форм и волшебства света. Мир Джорджоне, видимый им словно во сне, благодаря цвету обретает и поэтичность, и музыкальность. В этом прекрасном юноше каким-то странным образом нашли свое единство музыка, живопись и поэзия. Его Венера, безмятежно уснувшая на лоне природы, которую так часто и так безуспешно пытались повторить многие художники, до сих пор пробуждает в нас самые тонкие, самые романтические переживания. Она заставляет нас мечтать о мире идеальной красоты и гармонии, к которому так стремился великий Леонардо. Гений Джорджоне промелькнул как яркая комета, подарив живописи нежность и мощный импульс, воплотившийся в дальнейшем в целое художественное течение, именуемое «джор-джонизм».

В отличие от Джорджоне, Тициано Вечеллио, известный нам просто как Тициан (1488–1576), прожил долгую жизнь, полную славы и почестей и умер глубоким старцем. Он написал сотни и сотни картин, среди которых портреты самых известных людей того времени. Если творения Джорджоне – интимны, элегичны, мечтательны и тонко эмоциональны, мир Тициана величав, эпичен, реален и героичен. Его восприятие мира исторично и человечно. Обладая поистине высочайшим мастерством живописца, Тициан погружает нас в «магическую цветовую алхимию» своих полотен, где формы растворяются в цвете и свете, то радостно, то печально, то трагически повествуя о земном человеческом счастье. Его «Венера Урбинская», лежащая в будуаре какой-то, по всей видимости, венецианской виллы, своей позой и формами напоминающей джорджоновскую «Спящую Венеру», но уже не призывает нас к недосягаемому божественному идеалу. Она, глядя на мир широко открытыми глазами, говорит нам о земной, реальной, человеческой красоте.

Помимо Джорджоне и Тициана в Венеции XVI века было, конечно же, много других достойных и талантливых живописцев. Но творчество именно этих двух мастеров дает возможность лучше понять основные устремления большинства венецианских художников того времени. Любовь к праздничной и красивой внешней жизни, полной человеческого величия, отражали в своих полотнах Карпаччо, Джентиле Беллини, Бонифацио и Паоло Веронезе. У других: Джовании Беллини, Тинторетто, – внешнему отдавалось немногое, лучшие силы уходили в глубину. Но всех их объединяло нечто, что впоследствии породило такое понятие, как «школа венецианской живописи». Все они любили свой город, украшали его своими творениями, самозабвенно расписывая виллы, дворцы и соборы.

Город, полный радости, движения искрящегося на воде солнца. Город, прославившийся своими нескончаемыми карнавалами, снующими гондолами, легкостью и беззаботностью.

И другой город, где «завороженное сознание» блуждает по узким и безлюдным улочкам, попадая в мир слабо колеблемых отражений. Город, где время теряет свою власть.

«Город, как голос наяды, в призрачно-светлом былом…» – писал о Венеции уже наш соотечественник, поэт Николай Гумилев. Город, который по-прежнему пленяет своим дивным голосом и не устает призывать всех тех, у кого сердце открыто, а душа стремится постичь красоту и гармонию мира.

Сиена: город, спрятанный в янтаре
Наталья Алякринская

Наш маленький поезд из двух вагонов весело несся по Тоскане. Он непоправимо опаздывал. Но я была ему даже благодарна: Тоскана в лучах заходящего солнца из окна поезда казалась полотном неизвестного, только что открытого средневекового живописца.

Это время еще называют сумерками. Не день, не вечер, а межвременье, наполненное особой тишиной. За окном мелькали холмы, покрытые спящими виноградниками, и домики с черепичными крышами, в которых угадывалось что-то ван-гоговское. А небо… Я смотрела на него и безуспешно пыталась вспомнить что-то, хотя бы отдаленно похожее по цвету. Крылья фламинго? Лиловый вереск? Нет. Это было небо цвета Тосканы. А когда за окном появился силуэт холма и одиноко стоящего на нем дерева, я подумала, что Рерих просто не знал, что рисует одну из самых живописных областей Италии…

Небо цвета Тосканы было увертюрой к городу, который ждал меня впереди. Это о нем автор «Образов Италии» Павел Муратов писал: «В нем соединяется все то, что заставляет сердце биться сильнее при слове Италия, – святая древность, цветущее искусство, речь Данте в устах народа, чувство воздуха, чувство насыщенной тонкими силами земли, производящей веками мирные оливы и хмельной виноград… И земля Сиены, коричневая и красная от неостывших еще сил творчества, кажется обладающей высшей природой, – той землей, из которой была создана первая оболочка человеческого духа… Все мелкое, будничное и наносное, что приносит с собой современность, бессильно переделать по-своему этот город».

Затерянная среди холмов, Сиена словно специально прячется от посторонних глаз. Друг Муратова, писатель Борис Зайцев, свернув на «сиенский проселок», сразу заметил это. Кажется, что Сиена осталась в стороне от итальянской цивилизации. И это при том, что находится она в самом центре страны, рядом со знаменитой Флоренцией. В Сиену не ходят прямые поезда из Рима, а те, которые ходят, напоминают игрушечные и часто ломаются на полпути. Будто разборчивая невеста, Сиена подпускает к себе лишь тех, кто предпринял некоторые усилия, чтобы увидеть ее. Но вряд ли кто-то из странников пожалеет о проделанном пути: Сиена остается в сердце каким-то совершенно особенным воспоминанием, которое не затмевает ни один, даже самый роскошный, город Италии.

Я долго думала, с чем сравнить Сиену. Получилась капля янтаря, в которой удивительно сохранилось (но не застыло) все, что веками создавалось в этом средневековом городе. Теплый, янтарный оттенок имеют и великолепные готические здания, которые составляют центр Сиены: по одной из версий, название города произошло от названия краски – «жженой охры», известной под именем «сиена». Впрочем, другая версия восходит к имени Сенио: так звали одного из сыновей легендарного Рема. Сенио вместе с братом Аскио, спасаясь от преследований Ромула, убившего их отца, нашли приют в этих краях. Они бежали из Рима верхом на лошадях – черной и белой. Именно поэтому герб Сиены, называемый «бальцана», – черно-белый.

Здесь вообще много символики. Но она не академически застывшая, а абсолютно живая. Путешественник, впервые попавший в Сиену, очень скоро услышит странное слово «контрада». «Как, вы не знаете, что это такое?» – изумляются местные жители. Они-то узнают это слово раньше извечного «мама»: контрады – это кварталы, на которые разделена Сиена. Всего в городе 17 контрад, каждая из них имеет свою символику, связанную почти всегда с каким-либо животным: Drago (Дракон), Lupa (Волчица), Tartuca (Черепаха), Civetta (Сова), Chiocciola (Улитка), Bruco (Гусеница), Istrice (Дикобраз). Причины выбора этих названий историки так и не выяснили. Но важнее другое: разделение на контрады – это не дань средневековой традиции, а нынешняя реальность. Из жизни каждой отдельной контрады складывается бытие всего города. Контрады – это общины, которые живут только благодаря энтузиазму членов контрад: они зарабатывают для своего квартала деньги, организуют шумные праздники и ужины под открытым небом и готовы отдать последнее для родной общины.

Это клановость в полном смысле слова: контрады дружат и враждуют между собой, в фанатичной преданности своей контраде воспитываются дети. В Сиене даже крещение младенцев происходит два раза: сначала – в церкви, потом – в своей контраде: ребенка крестят водой из фонтана, который у каждой контрады свой, с особой символикой. Носовой платок, смоченный в этой воде, сопровождает крещенного всю жизнь – от рождения до смерти, участвуя как священный предмет во всех знаменательных событиях, включая свадьбу.

Многие нездешние итальянцы видят в разделении города на контрады глубокую провинциальность. Такому убеждению способствуют и сами сиенцы. Дело в том, что жители Сиены – очень закрытые люди. Своим поведением они часто опровергают устойчивое мнение об итальянцах как о самом открытом и доброжелательном народе в мире. Встретив на улице сиенца (особенно пожилого), можно запросто перепутать его с педантичным англичанином или немцем. Сиенец – не сицилиец: он не будет вступать с тобой в легкомысленный диспут посреди улицы. Сиенец вежлив, но не более, не особенно приветлив, а временами даже хмур. Но он не виноват. Виной всему – Палио.

Для приезжих Палио – это красочный средневековый карнавал, знаменитые скачки, иными словами, экзотический праздник, добавляющий адреналина в европейскую кровь, застоявшуюся от слишком спокойной жизни. Для сиенцев Палио – это ось жизни. Это – страсть, лихорадка, которая опустошает до основания. Возможно, поэтому на другое их уже просто не остается. Сиенец отдает Палио все – любовь, ненависть, зависть, накопившиеся в недрах его существа. И ревниво оберегает свой мир от посторонних. Общаясь с ним, не можешь избавиться от ощущения, что он знает какую-то тайну, которая нам, поверхностным иностранцам, не откроется никогда. Кажется, что и допускают-то нас к Палио только потому, что город живет исключительно за счет туристов…

Здесь говорят, что Палио длится весь год. Это действительно так. И все же за две недели до самого события в атмосфере города что-то меняется, будто перещелкивает: часы начинают отсчитывать особое, эмоциональное, время. Город становится единым организмом, настроенным на Событие. На главной площади города – Piazza del Campo, напоминающей уютную терракотовую чашу, начинаются таинственные приготовления: по ночам грузовые машины привозят особый грунт – туфовую крошку, которой засыпается брусчатка. Вдоль домов, выходящих на Campo, ставят трибуны: этот «амфитеатр» вмещает до 40 тысяч зрителей. Узкие средневековые улочки Сиены становятся непроходимы для автомобилей: толпы людей прибывают в город, как вода в наводнение. Вечерами в воздухе Сиены вместе с умопомрачительными ароматами пиццерий и кофеен носятся разные звуки: в одной контраде гремят тамбури (барабаны), в другой хором распевают песни, призванные воодушевить горожан перед состязанием, в третьей звучат джазовые импровизации, сопровождающие совместные ужины (когда во дворах ставятся длинные столы на сотни персон, а после обильного застолья начинаются танцы до рассвета). Ты чувствуешь, как город постепенно сходит с ума. И с удовольствием присоединяешься к этому процессу, правда, в меру возможностей: ведь ты – не сиенец, а значит, никогда не сможешь ощутить Палио всем своим существом.

«Палио – это война, – сказал мне один местный житель. – А контрады – маленькие государства, воюющие друг с другом. Победа, конечно, важна, но не менее важно помешать другим выиграть». Горе тому, кто посмеется над этим: Палио для сиенца – это очень серьезно. Здесь плетутся почти политические интриги и устраиваются заговоры, здесь подкупают наездников, наконец, здесь бьют – сильно и всерьез. А такого восторженного отношения к лошадям не встретишь даже в королевской конюшне. Лошадь для сиенцев – божество. Иначе как объяснить, что за день до Палио лошадям разрешается войти в церковь! Этот ритуал называется «benedizione dei cavalli» (благословение лошадей): священник окропляет лошадь и наездника святой водой и дает наказ: «Vai е torna vincitore!» – «Ступай и возвращайся с победой».