Текст книги "Векторы развития современной России. От формирования ценностей к изобретению традиций. Материалы XIII Международной научно-практической конференции молодых ученых"

Чтобы проследить динамику и формы представления исторического прошлого в журнале «Пионер», рассмотрим, когда и в каком контексте возникали исторические нарративы и к какому хронологическому периоду они относились. На основе анализа контента[138]138
  Об истоках и генезисе формирования образа Павлика Морозова см.: Кэлли К. Товарищ Павлик. Взлет и падение советского мальчика-героя М.: НЛО, 2009.


[Закрыть] при подсчете тексты, связанные с рассказом о прошлом, были распределены по трем категориям. В первую вошли те, чьи наиболее ранние хронологические эпизоды относятся к 1861–1921 гг., во вторую – к 1701–1860 гг., и в третью – описание событий и явлений до 1700 г.

От 1924 гг. к концу 1930-х гг. прослеживается явная динамика. Вначале доминируют исторические нарративы 1861–1921 гг. (большинство текстов этого периода так или иначе связаны с революционной борьбой). Оба более ранних периода занимают менее одной трети (а чаще даже менее одной четвертой) части. В 1930–1931 гг. происходит спад этих нарративов вплоть до полного исчезновения, но уже с 1932 г. можно говорить об их последовательном росте. Наконец, к 1936 г. наблюдается относительное равенство и это соотношение в целом остается достаточно устойчивым.

Журнал «Пионер» изначально был тесно связан с партийно-государственной системой. Иногда указания, зачем и как изображать прошлое, напрямую транслировались в журнал «сверху». Например, в документах центральных органов комсомола можно найти отдельные предписания по этому поводу. Так, летом 1923 г. после обсуждения вопроса «о массовом пионерском журнале» для детей 15–17 лет, ЦК комсомола издает постановление «О массовом журнале для молодежи», в котором формулирует темы, которые непременно должны быть освещены в подобном журнале. Среди них – «история революционной борьбы в прошлом».[139]139
  РГАСПИ Ф. М-1 Оп.3 Д. 7 Л. 137–138.


[Закрыть]

Материалы о революционных событий 1917 г. и Гражданской войне занимали в журнале особое место. Были и рассказы, и воспоминания, и публицистические тексты. Нередко события изображались в стихах:

 
Октябрь пронесся над Русью шквалом
С огромной силой в сиянье алом.
В дымящем вихре истлели троны,
Как пыль исчезли царей короны
 

(1927. № 21.С. 22–23).

Революционная тематика не ограничивалась собственно Октябрьской революцией и Гражданской войной, журнал рассказывал и о Февральской революции, и о революции 1905 года. Более того, уже в первой половине 1920-х гг. печатались материалы о Великой французской революции и Парижской коммуне (1928. № 22. С. 6–10). Часто разные революционные события переплетались, превращаясь в единый сюжет. Показательным в этом смысле является рассказ М. Гершензона об учителе по кличке Путаница, который, рассказывая детям о революции 1917 г., постоянно обращается к Великой французской революции, перескакивает с текстов дневника Николая II на записи из дневника Людовика XVI. Но ученики перестают его поправлять, поняв, что «на этот раз Путаница не виноват», потому что «этих феодалов очень легко спутать» (1930. № 6. С. 1–4). Выстраивался исторический метанарратив, который представлял мировую историю как цепь восстаний и революций, приведших к Октябрю. Вспоминается установка М. Н. Покровского, который, говоря о формах подачи марксизма в трудовых школах, утверждал, что именно пролетарская революция «должна стать центром всей общественной части программы».[140]140
  Подробнее о формах и механизмах формирования культа Ленина в Советской России см.: Tumarkin N. Lenin Lives! The Lenin Cult in Soviet Russia. London, 1983; Эннкер Б. Формирование культа Ленина в Советской России. М.: росспэн, 2011; Gill G. Political Myth and Stalin's Quest for Authority in the Party // Authority, Power, and Policy in the USSR. London, 1980. P. 98–117; Великанова О. В. Образ Ленина в массовом сознании // Отечественная история. 1994. № 2. С. 177–185.


[Закрыть]

Прошлое описывалось в журнале в рамках биографических рассказов об известных революционерах. Разумеется, ключевую роль играла история жизни В. И. Ленина, а в 1930-е гг. также И. В. Сталина.[141]141
  Второе в большей степени относится именно к И. В. Ленину. Подробнее о формировании образа Ленина-ребенка в советской культуре см. например: Богданов К. А. Самый человечный человек // Веселые человечки: сб. ст. М., 2008. С. 61–100.


[Закрыть] Тексты о вождях появлялись как в связи с памятными датами (например, очередная годовщина смерти Ленина), так и без какого-либо очевидного повода.

Наконец, важнейшей формой репрезентации прошлого в журнале были противопоставления «вчера» и «сегодня». Например, в стихотворении «Прежде и теперь» (1925) речь шла о том, как на курорте, где раньше отдыхали богачи, теперь отдыхают пионеры. Довольно часто «Пионер» помещал правила детских коллективных игр, которые призывали воспроизводить исторические события, связанные с революциями, гражданской войной. В результате игра, похожая на взятие снежного городка, превращалась во «Взятие Бастилии».

В 1927 г. в статье «Как учились прежде и как учатся теперь» рассказывалось о некоторых чертах античного образования, а в 1928 г. в очерке «Как воевали раньше и как воюют теперь» описывались древнеримские катапульты. Прошлое при таком противопоставлении, разумеется, всегда уступает настоящему, оно менее совершенно, но оно уже может представлять определенный историко-этнографический интерес.

Во второй половине 1920-х гг. героями биографических очерков становятся не только революционеры, но и деятели культуры, искусства, науки – Бруно, Ньютон, Бетховен. Правда, их биографии непременно сопровождаются упоминаниями об угнетении, об ужасном положении простых людей и т. п., а также фразами, которые призваны обозначить связь творений героя с Советской страной: «СССР чтит Бетховена как композитора, выразившего в музыке мощное бодрое стремление человека-борца к свободе и радости» (1929. № 4. С. 21).

Другой важной формой разговора о более отдаленном, чем несколько десятилетий, прошлом стала антирелигиозная пропаганда.[142]142
  Троцкий Л. Д. Памяти Свердлова // Яков Михайлович Свердлов: сб. восп. и статей. М., 1926.


[Закрыть] Она считалась одной из важных задач пионерского журнала. Агитпроп, ЦК комсомола предписывали уделять ей внимание. Но ни о каком историческом контексте, естественно, речи не шло – акцент делался на замене «религиозного мировоззрения» «научным, марксистским» и на необходимости «обличать те общественные слои, которые пользуются предметами веры и религиозного культа в своих классовых и контрреволюционных целях.[143]143
  РГАСПИ Ф.17. Оп. 60. Д.146 Л.50.


[Закрыть] Но де-факто в подобные материалы нередко включали исторический экскурс. Например, Емельян Ярославский, претендовавший на роль «главного безбожника» Советского Союза и активно публиковавшийся на страницах «Пионера» в 1920-х гг., в зарисовке «Что пионер должен знать о Рождестве» рассказывает о связи земледельческих традиций Средиземноморья с астрономическими фазами и о древнеегипетской мифологии (1924. № 9. С. 7–8).

Еще одним поводом заглянуть в прошлое становились статьи, знакомящие читателей с техническими и научными достижениями. Например, построенная по упомянутой выше схеме противопоставления прошлого и настоящего статья «Дом прежде и теперь» (1925. № 19. С. 20–23) включает в себя историю первобытной архитектуры, пирамид и пр. А статья «Тайна комара» посвящена истории изучения желтой лихорадки в XIX в. (1929. № 2. С. 22–23).

Толчок к активизации обсуждения детской литературы был дан в 1928 г. дискуссией «Нужна ли сказка пролетарскому ребенку». Позже, в 1931 г., ответственный редактор «Пионера» И. Разин выступил с докладом на Первой всероссийской конференции по детской литературе с критикой «линии Маршака-Чуковского».[144]144
  Автор статьи следовал следующей логике при выделении единицы подсчета. Любой текст, повествующий о событиях и артикулирующий их связь с каким-либо конкретным годом, периодом или эпохой, рассматривается как исторический нарратив, вне зависимости от того, является ли он по своему характеру художественным или публицистическим, прозаическим или стихотворным, доминирует в нем текстовая или визуальная составляющая. Во-первых, грань между всеми этими категориями бывает довольно размытой. Во-вторых, сам читатель вряд ли отчетливо отделял информацию о прошлом в зависимости от того, в какой форме она ему репрезентировалась на страницах журнала. Мы, однако, отсеяли публикации, которые содержат в себе артикулированный элемент выдумки: обозначены как «сказка» или «миф» и т. п. Решая, что принимается за «один текст», кажется разумным следовать следующей логике. В случае если в журнале имеется оглавление, то единица подсчета принимается на основании предлагаемого там членения. Если оглавления в данном номере журнала нет, то за основание разделения принимается визуально выделенный заголовок текста, желательно соседствующий с лидер-абзацем. Текст считается содержащим рассказ об историческом, если он содержит одну (или более) часть и/или два и более абзацев, которые посвящены явлениям и событиям, произошедшим в период до 1921 г. Либо отчетливо задан временной контекст, относящий все действие к периоду до 1921 г.


[Закрыть] Но апрельское постановление ЦК РКП (б) 1932 г. «О перестройке литературно-художественных организаций» положило конец РАППу и обозначило новый вектор в государственной литературной политике. Разин покидает пост ответственного редактора «Пионера», а в следующем – 1933 г. происходит масштабная реорганизация журнала, обвиненного в «левацких тенденциях».

Что касается влияния положения дел в историческом сообществе, то «дело историков», масштабные аресты «старой профессуры» в 1929–1930 гг. не могли остаться незамеченными. Возможно, это способствовало тому, чтобы на какое-то время избегать исторических экскурсов на страницах журнала. Тем не менее вскоре наметился устойчивый рост контента, относящегося к периоду до 1861 г. В материалах, где речь идет о науке и технике, исторические экскурсы появляются все чаще и со все большим хронологическим отрывом от современности. Например, статья, посвященная воздухоплаванию, описывает попытки умельца в Московской Руси XVI в. (1933. № 3. С. 14–15), а в разговоре о звездном небе автор отсылает к исследованиям астрономов XVII столетия (1934. № 15. С. 24). Продолжают публиковаться статьи, связанные с историей культуры и искусства. Знакомясь с репродукциями произведений искусства, читатели узнают о той или иной эпохе, о происхождении латинских выражений «жребий брошен» и «Геркулесовы столбы», т. е. с эпизодами античной истории (1929. № 1. С. 20–21). Все чаще встречаются пассажи, призванные увлечь прошлым, ценность которого, кажется, никак напрямую не связана с революцией: «Попытаемся проникнуть в даль веков, за тысячу лет, и посмотреть, что было в далекую старину на месте Москвы» (1929. № 1. С. 21). Характерно, что начиная с 1936 г. в журнале появляется раздел под названием «Путешествие в века». Теперь апелляция к отдаленному прошлому уже не требует отдельного повода. Зачастую им становится описание раскопок и экспедиций. Обращение к античной тематике оказывается вполне обычным. Вышедший в конце 1934 г. номер «Пионера» полностью посвящен древней мифологии. Рассказы об античности нередко состыковываются с современной ситуацией в СССР. Так, повествование о римских гладиаторских боях с участием зверей плавно переходит к дням сегодняшним: «Прошло две тысячи лет, люди научились обращаться со зверьми. Хищных зверей они истребляют, чтобы они не приносили вреда людям и домашним животным. Волкам, например, в СССР объявлена беспощадная война… Редких зверей мы берем под особую защиту. Нет на свете зверя, которого бы не изучали» (1934. № 22. С. 6–8).

Повышенное внимание к археологии и истории искусства кажется не случайным. С одной стороны, максимальное хронологическое отдаление от структурирующего мировую историю в рамках советского политического дискурса события – Социалистической революции, делало возможным минимизировать пассажи о роли классовой борьбы и угнетения. Гораздо более неопределенным и неясным казалось хронологическое пространство дореформенной Российской империи и всего мира этого же периода: где и как корректно провести линию между угнетателями и угнетенными, кого необходимо считать «реакционером», а кто скорее был на стороне «прогресса»? Не всегда ответы на эти вопросы были очевидны. С другой стороны, разговор о происхождении науки и техники, истоках искусств располагал к обращению к «классическим» образцам, не обязательно античным, но практически всегда – достаточно отдаленным во времени.

Начиная с 1936 г. в журнале появляются нарративы, апеллирующие к периоду 1700–1860 гг. Думается, эти изменения происходили главным образом за счет двух форм репрезентации прошлого. Во-первых, расширения биографических материалов, посвященных ученым и писателям. Особенно наглядно это проявлялось в связи с юбилеем А. С. Пушкина. Некоторые биографические статьи строятся по модели, которой ранее удостаивались только большевистские вожди. Так, по аналогии с помещенными в одном из номеров фотографиями В. И. Ленина с комментариями о времени и месте, когда они были сделаны, в 1936 г. был напечатан материал про А. С. Пушкина с портретами поэта и подробными комментариями (1936. № 12. С. 25–27). Во второй половине 1930-х гг. «Пионер» довольно часто публиковал классические литературные тексты, снабженные биографическими сведениями о жизни авторов (1938. № 8. С. 55–60).

Во-вторых, изменения были вызваны обращением к русской истории. Разгром «школы Покровского», начавшийся с постановления 1934 г., знаменовал поворот к «патриотическим идеалам» в пространстве исторического. Как отмечает немецкий историк Ф. Б. Шенк, ВКП (б) «реабилитировала государство, индивидуума и (русский) народ как объекты исторического нарратива».[145]145
  Шенк Ф. Б. Александр Невский в русской культурной памяти. М., 2007. С. 278.


[Закрыть] На страницах журнала появляются национальные герои прошлого: Александр Суворов, изображение которого было вынесено на обложку одного из номеров, Александр Невский. Все чаще используется выражение «русский народ», допускается интерес к «русской» истории, укрепляется вполне отчетливое представление о национальной границе. В материале об обороне Севастополя подчеркивается именно слово «русский»: «русские войска сделали возможным невозможное», «дажевраги признали, что обороной Севастополя русский народ покрыл себя бессмертной славой», «русский народ показал в Севастополе, как надо любить и защищать родину» (1939. № 2. С. 79–87). В этих исторических нарративах государственное и этническое довольно быстро сливаются. В статье о Северной войне выясняется, что противостоят друг другу не государства, а национальные группы: «Шведы и немцы еще со времен Александра Невского стремились затворить русским людям морскую дорогу, пытаясь замкнуть их в железное кольцо» (1939. № 6. С. 36).

Нередко поводом к разговору о прошлом становятся темы, связанные с географией. Так, рассказ о Северном морском пути сопровождается описанием его освоения чуть ли не со времен античности (1933. № 1. С. 13–15). В письмах читателей все чаще речь идет об истории собственных городов. Дети пишут об истории соседнего монастыря, интересуются походом Ивана Грозного на Казань, археологическими находками рядом с собственным домом. Все это обычно для корреспонденции 1930-х гг. и в то же время непредставимо при публикации писем в начале 1920-х.

Усиление внимания к историческому прошлому во многом связано с возвращением национальной риторики. Постепенно акцент смещался от пафоса революционизации к «национально-устроительным проектам, освященным спасительной «традицией».[146]146
  РГАСПИ Ф. М-1 Оп. 3 Д. 7 Л. 137–138.


[Закрыть] Вместе с традицией появлялся и отчетливый исторический нарратив. Это не удивительно, если учесть, что национальный миф всегда тяготеет к тому, чтобы продлить свое существование в глубь прошлого. Пользуясь выражением Э. Хобсбаума, можно сказать, что к 1930-м гг. «мировая революция принадлежала риторике прошлого».[147]147
  Хобсбаум Э. Эпоха крайностей: Короткий двадцатый век (1914–1991). М.: Независимая газета, 2004. С. 83.


[Закрыть] «Перманентная революция» не случилась. Существовать в состоянии революционного перегрева общество так долго уже просто не могло. Здесь важно отметить, что возвращение исторических сюжетов происходило не по указанию сверху. М. Хальбвакс отмечал, что «история начинается там, где память заканчивается». Тогда выходит, что историческое рождается из забвения. И действительно, очень часто «история оказывается защитной плотиной против Памяти, которой надлежит застыть и вербализироваться в образах Истории».[148]148
  Покровский М. Н. Марксизм в программах трудовой школы I и II ступени. Доклад на съезде центральных и местных ОПУ и представителей методических бюро Губоно 28 мая 1924 г. М., 1925. С. 5.


[Закрыть] Но что становится ключевым объектом коллективного забвения для общества, которое еще недавно было всецело устремлено в будущее?

Революция и Гражданская война постепенно застывают, превращаются в «холодную» память. Авторы все последовательнее отстраняются от собственного революционного опыта. В 1938 г. главный редактор «Пионера» Б. Ивантер пишет о событиях Гражданской войны как о «далеком прошлом», хотя сам он был активным участником этой войны. Пришло осознание того, что революция не смогла стремительно переделать весь мир, и теперь декларировалось продление борьбы совсем в другой форме. Не случайно Е. Добренко говорит «о снятии травматики через историзацию опыта»[149]149
  Второе в большей степени относится именно к В. И. Ленину. Подробнее о формировании образа Ленина-ребенка в советской культуре см., например: Богданов К. А. Самый человечный человек // Веселые человечки: сб. ст. М., 2008. С. 61–100.


[Закрыть] (хотя можно ли считать обрушение революционных ожиданий «коллективной травмой» – вопрос спорный; но о массовом разочаровании определенно можно говорить). В таком случае Великое отступление (Great Retreat) послереволюционной эпохи начинается с момента мифологизации революции, это уже – перенос взгляда из будущего в прошлое.

Если невозможность прорыва в будущее действительно является основой для послереволюционной актуализации нарративов о прошлом, это дает дополнительное объяснение тому, почему первые ростки возвращения к рассказу о прошлом в советском дискурсе в такой значительной степени связаны с гибелью и похоронами. Создание некрополя в кремлевской стене, похороны В. И. Ленина – это не только акт прощания с ушедшими, это акт коллективного созерцания тех, кто так и не оказался в желанном будущем, кто навсегда остался в пространстве прошлого. По сути, революция из почти что осуществившегося будущего стремительно превращается в громадную могилу ушедших революционных героев и начинает тянуть обратно, в пространство прошедшего. И чем более бесплодны попытки прорваться в будущее, тем сильнее тенденция к возвращению назад. В такой ситуации «застывание» памяти о революции, ее историзация неизбежны. А опыт ностальгирования о покойном Ильиче становится практикой, которая «по аналогии» позволяет обращаться к другим сюжетам из исторического прошлого.

Процесс возвращения исторического прошлого на страницы журнала «Пионер», судя по всему, носил в 1920–1930-х гг. стихийный характер. Информация о прошлом начинает проникать в журналы скорее вопреки общим установкам, и только потом – благодаря смене политического вектора. Но это не означает, что сама форма возвращения была жестко предопределена. Сталинский исторический нарратив рождался из синтеза историзированного революционного мифа и дореволюционной национальной мифологии. Но форма этого синтеза и его направленность могли принять различный характер. Впрочем, то, что «холодная память» формирующейся сталинской культуры, выраженная через провластный исторический нарратив, будет противостоять любой другой памяти, было, кажется, неизбежно. И даже деткор в конце 1920-х гг., кажется, интуитивно ощущал, когда писал очередное стихотворение, что его личная память скоро может попасть под «колеса времени»:

 
Колеса времени – года – уже стучат.
Но кажется с тех пор
Прошла всего неделя
Как траур мир одел:
От холода алея,
Труд опускал в могилу Ильича.
 

Совсем скоро расстояние между ним и покойным вождем можно будет измерять уже не годами его личной памяти, но только расстояниями национального исторического прошлого.

Власти и общества России в борьбе за топонимику. 2010-е гг
Никита Ломакин, Московский государственный университет им. М. В. Ломоносова, «Мемориал»

«Монополия номинации», пользуясь термином Пьера Бурдье,[150]150
  Бурдье П. Социальное пространство и генезис «классов» // Бурдье П. Социология социального пространства / отв. ред. Н. А. Шматко. М.; Спб., 2007. С. 27.


[Закрыть] – важнейшее проявление власти в социальном пространстве. Но если французский социолог имел в виду власть легитимного символического разделения социальных групп и установления иерархии между ними, то мы обратимся к более буквальному пониманию проблемы номинации – присвоению имен физическим объектам в городах. Право на название означает власть над определением ключевых точек физического, а вместе с ним и социального, культурного, экономического пространств города. В свою очередь, это порождает конкуренцию между социальными группами и идеологиями, стремящимися реализовать свое видение общества и государства через процесс номинации. О некоторых особенностях такой борьбы в России 2010-х и пойдет речь ниже.

Главной функцией названия любого географического объекта является его идентификация, упрощение ориентации. Однако в той степени, в которой названия включены в сферу культуры и социума, их выбор, восприятие и использование приобретают важное историческое, политическое и социальное значение. Особенности бытования названий в социальной перспективе стали объектом академического изучения сравнительно недавно. Среди основных направлений гуманитарной рефлексии, оказавших влияние на современные работы по топонимике, следует назвать концепцию исторической памяти и ее физических воплощений (М. Хальбвакс, П. Нора, Я. Ассманн), осмысление основ воспроизводства социального порядка (А. Грамши, М. Фуко, П. Нора), идею социального производства пространства (А. Лефевр) и порожденное ею сближение географии и социологии («пространственный поворот» во всех его разнообразных проявлениях). Наконец, большое значение сыграли работы, проблематизирующие историческую политику государств и общественных групп.

Тематика работ по «критической топонимии» (как сторонники нового направления предпочитают себя называть[151]151
  См.: Namen und Ihr Konfliktpotential im Europäischen Kontext / Hrsg. N. Eller u. a. Regensburg, 2008; Critical Toponymies: The Contested Politics of Place Naming / Ed. L. D. Berg J. Vuolteenaho. Farnham, 2009; Rose-Redwood R., Aldernan D., Azaryahu M. Geographies of Toponymic Inscription: New Directions in Critical Place-name Studies // Progress in Human Geography. 2010. Vol. 34. Iss 4. P. 453–470.


[Закрыть]) весьма широка – это и государственная политика по выстраиванию исторического нарратива, и восприятие названий в разных социальных группах, и специфические практики, связанные с именами улиц. Для нас наибольший интерес представляет вопрос о том, как социальный порядок определяется и овеществляется через типологию названий.

Как представляется в настоящий момент, в этой проблеме можно выделить три аспекта.

Во-первых, большое значение имеет восприятие топонима как такового – следует ли его «политизировать» или же, наоборот, максимально отделить от текущей повестки дня. Под «политизацией» мы понимаем преимущественное использование топонима как средства мемориализации людей или событий или же навязывание политики переименований для приведения «образа» городского пространства в соответствие с текущим идеологическим трендом. Противоположная тенденция представлена идеей топонима как части историко-культурного наследия, имеющего многосоставный характер и требующего чрезвычайно бережного отношения к себе. «Политизация» топонимики предполагает наличие сильного вертикализированного государства с четко обозначенными идеологическими представлениями и весьма беспокойно относящегося к сочетанию разных культур и идеологий в рамках единого пространства города, деидеологизация названий обращается в первую очередь к локальным сообществам и местной истории и традиции, создающим определенный противовес государственной идеологической политике.

Вторым аспектом является отношение к «памяти места» в топонимах. Здесь категория мемориализации также играет большую роль. Представим, что топоним может «обращаться» к различным пластам исторической реальности и памяти – местному ландшафту и исконной топонимике, особенностям городской истории – или же выходить на общенациональный уровень через отсылку к «глобальным» событиям. В этом случае стремление к называнию улиц и площадей в честь исторических событий или людей, прямо не связанных с конкретным местом, способствует стиранию локальной специфики из топонимики и переходу ее от местного уровня памяти к общенациональному. Чем активнее эта тенденция проявляется в дискуссиях и политике переименований, тем в большей степени местное сообщество оказывается привязанным к центральному правительству и его идеологической политике.

Наконец, важным представляется и вопрос иерархии возможных названий. В этом ракурсе речь идет уже не о том, в какой степени стремление к мемориализации государственной истории должно находить отражение в топонимике, а о том, кто и что «достойно» такой мемориализации – т. е. какие социальные группы и какие события видятся главенствующими в истории страны и в ее современности, по каким критериям следует определять значимых персонажей, кто должен это делать. Различные решения этих вопросов предполагают, например, обращение к общенациональной иерархии наград и званий, выстраивание иерархии в обществе в соответствии с традиционными представлениями о «сильном», т. е. военизированном, государстве, или же формирование новой структуры общества, внимание к «социально признанным» заслугам людей.

Эти группы вопросов становятся наиболее актуальными непосредственно в момент называния или в спорах о переименованиях, т. е. тогда, когда та или иная общественная группа стремится через акт номинации зафиксировать определенный образ общества. «Статичное» название, как кажется, довольно быстро теряет социальный и политический смысл, связанный с конкретной лингвистической формой слова и обретает символическое значение, определяемое в первую очередь объектами и социальными группами, имеющими отношение к конкретному географическому пространству.[152]152
  См., например, Бурдье П. Физическое и социальное пространства // Бурдье П. Социология социального пространства. СПб., 2007. С. 43–63.


[Закрыть]

В рамках настоящей статьи мы обратимся к вопросам взаимодействия властей различных уровней, партий и общественных движений в вопросах наименований и переименований улиц, площадей и других объектов городской топонимики. Основными источниками являются региональное «топонимическое» законодательство (т. е. законы, определяющие правила наименования и переименования городских объектов) и сообщения СМИ о различных инициативах, митингах и прочих мероприятиях, связанных с городскими переименованиями.[153]153
  Нами использовался агрегатор новостей «Яндекса». http://news.yandex.ru/


[Закрыть] В частности, использованы материалы проекта «Мониторинг исторической политики», в осуществлении которого мы принимали непосредственное участие.[154]154
  «Мониторинг исторической политики» – проект общества «Мемориал» и сайта «Уроки истории». http://www.urokiistorii.ru/tag/pereimenovanie


[Закрыть]