Текст книги "С собой и без себя. Практика экзистенциально-аналитической психотерапии"

Подведение итогов

Что происходило во время наших бесед? Что привело к улучшению состояния Ани?

Изменения в семье, присутствие социального работника и тот факт, что в семье поняли, что проблемы девочки стали достоянием общественности, защитили Анну от дальнейших нападок. Это быстро привело к разгрузке и сняло напряжение. Дополнительно ей помогло также и то, что родители построили собственный дом, и Аня территориально стала отделена от дедушки. Таким образом, изменение внешних условий имело решающее воздействие на психотерапевтическую работу с Анной.

В своих беседах я руководствовалась экзистенциально-аналитическим пониманием личности, как его описал Альфрид Лэнгле (1990, 1992, 1993), и методом персонального экзистенциального анализа.

В повседневной жизни Аня чувствовала себя отвергнутой, даже испытывала угрозу для своего права быть такой, какая она есть. Она не имела права и не могла быть самой собой. Всякий раз, когда она в свойственной ей манере обращала внимание на себя или на свою беду, у нее возникало опасение, что ее не поймут. Так и происходило – ее регулярно отвергали, и она чувствовала, что ее на самом деле не видят и не понимают. Продолжительное травмирование ее личности было вызвано унизительными побоями и сексуальным злоупотреблением. У Анны не было человека, не было «Ты», рядом с которым она могла бы стать самой собой.

Когда я начала регулярно встречаться с Аней, у нее появилось пространство, где она имела право быть собой. Благодаря этому она получила опыт принятия, почувствовав, что есть человек, который принимает ее такой, какая она есть, и даже уважает ее. В этой атмосфере она смогла себя проявить. Почувствовав себя в безопасности, она смогла высвободить свой творческий потенциал, который помог ей начать справляться с травмой. Это стало для нее первым опытом обхождения со своими переживаниями. Опыт принятия со стороны другого создал устойчивую и надежную почву для того, чтобы она могла приблизиться к себе.

У Анны был огромный творческий талант, на который мы смогли опереться. Она не могла выразить свои переживания словами, но находила другие пути для этого. Во время танца, в игре на пианино и рисовании она выражала свой трамирующий опыт. Благодаря этому она освобождалась от ощущения, что находится в плену опасности. Внешние события поддержали процесс дистанцирования от пережитого.

Я со своей стороны придавала большое значение тому, чтобы поддержать Аню прежде всего в ее возможности быть самой собой. Я отчетливо ощущала, что она на самом деле лишь защищается, что я легко могу понять ее и дать ей возможность проявлять себя такой, как она есть – со всеми своими особенностями. Я видела, насколько ранили Аню попытки окружающих дисциплинировать ее. Ей казалась, что ее отвергают и отталкивают. Благодаря пережитому опыту принятия и уважения Аня научилась отвечать за себя и оставаться собой, что помогло ей вновь найти в себе покой.

Литература

Längle A. Personale Existenzanalyse // Wertbegegnung. Phänomene und methodische Zugänge / Längle A. (Hrsg.). Wien: GLE-Verlag, 1990. S. 133–160.

Längle A. Was bewegt den Menschen? Die existentielle Motivation der Person. Referat bei Tagung der GLE am 3. April 1992 in Zug, CH. Veröffentlicht 1999 unter dem Titel: Die existentielle Motivation der Person // Existenzanalyse. 1999. Bd. 16. № 3. S. 18–29.

Längle A. Das Ja zum Leben fnden // Süchtig sein. Entstehung, Formen und Behandlung von Abhängigkeiten / Längle A., Probst Ch. (Hrsg.). Wien: Facultas, 1993. S. 13–32.

Зеркало для психотерапевта. Работа с инвалидом. Карл Рюль

Встреча с инвалидом обращает терапевта к собственным блокадам и травмам: встреча с людьми со сниженными возможностями – само напоминание о человеческой слабости и бренном теле – может помешать терапевту в его работе, затрагивая его как человека. Если смотреть глубже, то в терапевтическом процессе у нас часто возникают чувства, похожие на патологические чувства пациента-инвалида, и тогда встает вопрос: о ком, собственно говоря, идет речь в терапии? Терапевту, работающему с инвалидом, приходится сойти с пьедестала, а это требует мужества. Смирение помогает нам идти с человеком-инвалидом по терапевтическому пути. Оно является основой терапевтической установки и экзистенциально-аналитически обоснованного пути.

Эту тему я хотел бы осветить на примере женщины с приобретенной множественной инвалидностью и одновременно на примере моего самого сложного случая в терапевтической практике – меня самого.

Анамнез

С фрау Майер я встретился у нее дома – по роду моей работы я должен беседовать с прооперированными пациентами. Причиной ее инвалидности были операции на мозге, которые проводились из-за постоянно растущей злокачественной опухоли. После каждой операции она приобретала все новые ограничения: сначала инвалидная коляска, затем паралич лица, утрата чувства обоняния и вкуса, сюда добавились параличи голосовых связок и растущая глухота. До болезни фрау Майер была привлекательной женщиной, она жила в счастливом браке, у нее был ребенок. Произошедшие с ней изменения повлекли разрыв отношений. Муж ушел, забрав с собой ребенка.

Экзистенцанализ

Целостность личности фрау Майер, конечно, была сильно нарушена и даже частично утрачена, так как она не смогла принять и интегрировать свои физические ограничения. Она переживала свое Я как разрушенное немощью, все меньше соотносилась с миром и с собой, и стиль ее жизни, привязанный к воспоминаниям и переживанию того, что было утрачено, сделал ее пассивной и, по сути, усиливал ее деструктивные желания.

Терапевтическая установка

Встреча с инвалидом неизбежно вызывает вопрос о скрытом содержании жизни, о собственном «мочь-быть-в-мире». С того, как терапевт относится к вопросу Бытия, начинается его понимание самого себя и своей работы. «Therapeuo» в первоначальном смысле означало «служа, быть близко», а в дальнейшем это слово приобрело значение восстанавливать, лечить. Терапевт не может устранить физический недуг, его целью является восстановление изначальной целостности и единства человека, именно этого эффекта можно ожидать от служения в близости.

Тот, кто работает с немощью другого человека, обращается и к собственному опыту обхождения со своей немощью, своими слабостями и ограничениями. Терапевту просто необходимо иметь опыт страдания, вызванного переживанием собственной слабости, а также опыт совладания с ней. Если терапевт, несмотря на эмпатию и признание ценности личности пациента, предстает как неуязвимый «колосс», то инвалиду в терапевтических отношениях очень трудно принять слабость как свою особенность. Находясь в контакте с собственной слабостью, терапевт может способствовать тому, чтобы другой принял свою слабость.

«Я становится Я у Ты» – эти слова Мартина Бубера (их часто цитировал Франкл) можно легко понять формально и неправильно: как будто недоразвитое Я пациента становится полноценным рядом с сильным Я терапевта. Нет, они не об этом. Я становится Я рядом с Ты, во взаимовлиянии: я отдаю и одариваю и даю тебе себя одарить. А в терапевтическом процессе это означает простую вещь: не только мы лечим и помогаем, но и нас лечат и помогают нам наши пациенты. Выбор терапевтической установки приведет нас либо на прочное основание, либо к пропасти.

Как может быть реализовано терапевтическое понимание?

У каждого инвалида свой жизненный мир, и для каждого необходимы специфические формы терапии. Но есть общее для всех инвалидов – подспудно звучащий вопрос: как человек обходится с тем, что у него болит, с тем, что становится непосильным грузом, с тем, что ограничивает, со страданием и т. д. и какую позицию он занимает по отношению к этой части своего мира? Ответ на этот вопрос очень важен, он приводит либо к возникновению дефектной самости, либо к появлению ресурса силы и углублению экзистенции. По Альфриду Лэнгле (см. Längle, 1992, S. 361 и далее)? экзистенциальный анализ при работе с инвалидами («неспецифический экзистенцанализ») нацелен на то, чтобы:

• остановить процесс нарастания пассивности, негативного восприятия мира и себя;

• помочь пациенту перестать отрицать произошедшие с ним изменения, принять их, научиться воспринимать их как жизненную данность (внесение фактического);

• помочь пациенту переориентироваться, стать более реалистичным, и прежде всего перестать желать изменить судьбу (переориентирование).

Работа с пассивностью, негативным восприятием мира и себя

Я неизбежно становится пассивным, когда человек не может интегрировать ограничение, а также если нет истинного соотнесения с миром: мир либо представляется абсолютно недоброжелательным, либо воспринимается слишком оптимистично как готовый во всем помогать. Одиночество, несоответствие собственных Хочу и Могу, отчуждение целых областей собственного Я – все это способствует эскалации негативного видения мира, нарастанию пессимизма. Эта эскалация, в частности, призвана защитить человека от дальнейших травм. Самозащита приобрела у моей пациентки характер генерализации и привела к избеганию переживания мира и Бытия. Следствием была усиливающаяся пассивность, которая усугублялась тенденцией к саморазрушению. Поэтому первичная моя цель заключалась в том, чтобы хоть немного ослабить напряжение, переполнявшее фрау Майер. Для этого мне пришлось заняться тем, как я воспринимаю свою пациентку. Ей ни в коем случае не нужен был беспомощный взгляд чужого человека, взгляд, преисполненный жалости и сострадания. С моей стороны не требовалась также и терапевтическая активность. Что действительно было нужно – это убрать себя «за скобки», «отставить в сторону», чтобы собственная активность фрау Майер смогла стать объектом внимания и получить признание ее ценности с моей стороны. Как у инвалидов, так и у неинвалидов есть сильные и слабые стороны. Последние следует поддержать и помочь им развиваться, а первые следует интегрировать. Большинство людей прилагают усилия к тому, чтобы как-то научиться жить со своими пусть не слишком заметными, но реальными дефектами – не важно, касаются ли они физических возможностей или особенностей личности, – и этим сами себе помогают. Так, ребенок, имеющий низкую подвижность нервных процессов, выбирает такие виды деятельности, которые не ограничены во времени, а подвижный малыш, напротив, избегает методичных и неторопливых игр и упражнений, откладывая выполнение задачи на тот момент, когда ее можно сделать только очень быстро. Но часто эти старания с самого начала воспринимаются как симптомы психического неблагополучия, патологизируются другими людьми, и прежде всего воспитателями и родителями, которые не замечают, что за этими попытками скрывается потребность продвинуться, присоединиться к каким-то ценностям или дистанцироваться от своего дефекта. Эти факты, как показывает мой опыт, часто не замечаются и не используются в качестве терапевтического средства. Моя пациентка тоже разработала определенные стратегии, позволяющие ей успешно приспособиться к повседневной жизни. Моя задача состояла в том, чтобы показать ей, как много она уже смогла, и тем самым разбудить в ней переживание: «Я еще могу быть в этом мире».

Наша терапия проходила в ее квартире. Мы поменялись ролями. Я сел в ее коляску, и она по моей просьбе начала учить меня, как попасть из гостиной в ванную комнату, как пересесть из кресла в коляску и т. д. Так я смог начать смотреть на мир из ее перспективы, а она смогла ненадолго выйти из плена ситуации, чувствуя свое «Могу». Когда после одной из таких встреч фрау Майер на вопрос, как она себя чувствует, вывела на пишущей машинке: «Прескверно, больше всего я хотела бы умереть!», – я почувствовал себя загнанным в тупик. Моим первым импульсом было возмущение: «Этого не может быть!» Я отодвинул свои чувства в сторону, потому что боялся, что просто пропаду в этой ситуации. Мне хотелось говорить, в голову приходили слова типа: «Неужели вы не видите, как многому смогли научиться? Какой героический путь вы проделали! Сколько в вас мужества!». И все же я удержался от этого. Ведь тогда я отверг бы ее с теми чувствами, которые у нее были и которые, что греха таить, я не хотел учитывать. Отвергнуть ее невыносимые для меня чувства – значит, еще больше загнать ее в изоляцию. Был и еще один импульс, который обычно возникает у меня в такие безнадежные минуты: «Если все так плохо, то она действительно не может жить одна, и ее нужно поместить туда, где другие смогли бы взять на себя ответственность за нее». Поддайся я этому импульсу, я избавился бы от своих неприятных чувств и показал бы фрау Майер, насколько она недееспособна. Поэтому я решил для себя, что она имела право таким образом описать свою жизнь, и дал ей пространство для ее жалоб. И она вновь и вновь жаловалась и ругалась, сопровождая все это запутанной жестикуляцией. Там не было опоры, и я хотел ее найти. В качестве первой «подпорки» я предложил ей свое понимающее, эмоциональное сочувствие и участие. Я видел ее и давал ей возможность почувствовать это, и благодаря моему взгляду она смогла сделать шаг к тому, чтобы самой бросить на себя взгляд: понимающий, сочувствующий и участливый. Я дал ей пространство рядом со мной для чувств, которыми она была переполнена, и этим дал ей возможность обнаружить свое собственное пространство, которое она на тот момент ощущала лишь диффузно: теперь она знала, что оно всегда с ней и в нем найдется место для ее чувств.

Речь шла о том, чтобы она установила отношения со своими чувствами, которые испытывала, когда жаловалась. Через них можно было бы добраться до тех ценностей, которые с ними связаны. Но как обнаружить чувства, как установить диалог, если чувства пациента тебе непонятны и незнакомы? Для меня это подразумевает – поддержать собственное движение клиента, оказаться как бы под ним, дать мягкую опору этому движению, осуществляемому на неустойчивой почве. Я попробовал. Когда она жаловалась, я спросил ее, что она чувствует? Она махнула рукой. Но потом все же напечатала на машинке: «Я больше не могу». И начала сильно всхлипывать, спрятав в ладони свое изуродованное лицо.

Будучи терапевтом, я приветствовал этот процесс открытого выражения чувств; будучи обыкновенным мужчиной, я испугался. Потому что теперь мы подошли к моей собственной слабости, теперь уже я переживал ситуацию, перед которой всегда чувствовал отчаянную беспомощность – женские слезы. Да, сила и беспомощность были моей эмоциональной темой.

В традициях Сократа, которым следует логотерапия, бессилие не рассматривается как нечто негативное, патологичное. Переживание бессилия является предпосылкой того, чтобы идти по наполненному смыслом пути. Растерянность перед незнанием лучше, чем объективное знание, к которому клиент не готов и которое вызывает у него переживание несостоятельности.

В случае фрау Майер это и было основным терапевтическим средством: именно мой опыт бессилия вновь и вновь подводил меня к открытому феноменологическому взгляду на ситуацию. А с другой стороны, я вновь и вновь ощущал тот же страх перед отчаянием, от которого, как могла, защищалась фрау Майер.

Внесение фактического (принятие изменений как данности)

Осуществить второй шаг неспецифического экзистенцанализа – внесение фактического – стало возможным потому, что фрау Майер смогла слегка открыться для своей жизненной действительности и установить с ней отношения. Обнаружив в качестве первичной эмоции печаль, я пытался теперь найти утраченные, спрятанные, но все еще «живые» ценности. Это была фаза, во время которой мы целенаправленно затрагивали процессы отчуждения, интуитивно нащупывая ценное. Теперь следовало сделать темой работы защитные механизмы, обратившись к ее страху, о котором можно было сказать, что она с ним жила, но не переживала его по-настоящему. Ей было тяжело с ее страхом, потому что из-за своего дефекта она плохо могла контролировать себя, внутренние и внешние условия. Поэтому она сразу прибегала к крайним мерам, например, боролась против страха, вместо того чтобы его понять, тем самым только усиливая его. Она оборонялась против страха, либо замыкаясь в себе, отступая внутрь себя, либо компенсируясь через агрессию, и это давало ей временную разгрузку, но страх продолжал расти.

Я начал работу со страхом с того, что обратил внимание на привычку фрау Майер прятать лицо. Здесь у страха было какое-то содержание, и через него появлялся доступ к спрятанным или утраченным ценностям…

То, что фрау Майер прятала свое лицо, многое говорило об утраченном и о том, что защищалось. Симптом может немало рассказать о личности. Мы установили отношения с симптомом: «Вы понимаете, почему вы вынуждены прятать лицо?» Ответ: «Я не могу выносить, если кто-то видит, как я плачу». Да, она часто видела себя в зеркале плачущей и сама не могла видеть себя такой. Взглянув на себя, она каждый раз снова оказывалась в водовороте чувств. «Я не могу выносить, если кто-то видит, как я плачу». Что я должен был по этому поводу сказать? Успокаивать, лживо в чем-то уверять?.. Я не мог изменить это обезображенное лицо и не мог представить, что сам смог бы так жить. Она спросила меня, как бы я отнесся к тому, чтобы поменяться с ней? Хотел бы я иметь ее лицо? Я догадывался, что она имела в виду: мог бы я с этим жить? Вопрос глубоко задел меня, и я беспомощно замолчал. Я знал, что должен ответить на ее вопрос, хотя бы исходя из правил психотерапевтических сессий. Я только спросил: как она думает, мог бы я жить с ее лицом? Теперь мы оба молчали. Она прошептала: «Это так тяжело…» Что так тяжело? Потерять свое лицо? Мы говорили о том, что утрачивается в связи с утратой лица.

Вдруг она попросила меня: «Опишите, какое у меня лицо?» Этот вопрос мне не понравился, он содержал в себе что-то объективирующее, то, чего я не хотел поддерживать. Я спросил ее, не могли бы мы оба сесть перед зеркалом и рассказать друг другу о том, что мы видим. Она смотрела на себя и рассказывала мне, от какой операции остался шрам, почему один глаз кривой… Так или похожим образом проходили многие беседы, во время которых мы пытались внести фактическое. Мы занимались фактическим не непосредственно, а обходным путем и рассматривали дефект за дефектом. Вместе со мной и параллельно с моими стараниями она могла более полно воспринимать себя, подробно и внимательно рассматривать: она видела, что утратила, но видела и то, что она еще может, и то, чему могла бы заново научиться. Это была методичная инвентаризация ее страха, в ходе которой рассматривались вопросы: что является оправданным страхом, неуверенностью и грустью по поводу утраченного, а где оборона превращает страх в панику? Где я могу себе помочь, а где мне нужна помощь? Где я по праву отвоевываю пространство, а где я себя обманываю? Насколько велико мое свободное пространство? Где я делаю его для себя большим или меньшим, чем оно есть?

Переориентирование

Переориентирование всегда легко распознать на основании того, что клиент снова начинает ухаживать за новыми или старыми ценностями. Фрау Майер стала дважды в неделю заказывать машину для перевозки инвалидов с персоналом. Она вновь ощущала силу, чтобы следовать тому, чего хотела. Ее пробуждающаяся жажда жизни часто была даже слишком сильной, на грани ее возможностей. Но реалистичное переориентирование просто означает, что мы снова и снова вспоминаем о фактических условиях и таким образом справляемся с ситуацией. И вот она, полностью осознавая, насколько обезображено ее лицо, все же отправилась в путь. Первые контакты я устанавливал вместе с ней. Не могу сказать, что делал это с охотой, иногда мне было стыдно за здоровых людей. Обществу терапия необходима ничуть не меньше, чем инвалиду. Терапевт работает также и на задачу воспитания общества, способного к интеграции тех, кто отличается от других.

Вернемся к фрау Майер. Очень многое в ее жизни было сопряжено с диффузными состояниями страха. С ними можно было работать, используя метод дерефлексии[14]14
  Метод дерефлексии разработан В. Франклом в 30-е годы для лечения неврозов страха и высокой тревожности. Его цель – перенести внимание пациента с фиксированной установки достижения успеха любой ценой (в ее основе – переоценка успеха) на содержание деятельности. Благодаря этому удается противодействовать невротическому развитию, которое может возникнуть из-за преувеличенного самонаблюдения (гиперрефлексии). Показано применение в терапии сексуальных расстройств, неврозов, социофобий, нарушений сна.


[Закрыть] (см. Франкл, 1982. С. 198, 253). Но теперь это был не один только диффузный страх, это были конкретные страхи: что опухоль продолжит расти, что придется находиться в клинике, жить в интернате, «жалко» умереть… От этого трагизма Бытия я не мог ее избавить. Персональный экзистенцанализ исходит из утверждения жизни, любви к жизни, в которой человек может черпать силу, чтобы оказывать до конца сопротивление смерти и ее гримасам и, наконец, отдаться умиранию, принимая страдание. И все же в психотерапевтической теории нет ответа на вопрос о смысле человеческой жизни вообще, о том, ради чего эта женщина должна терпеть такие муки и потом все равно умереть, и умереть слишком рано… Для фрау Майер было важно найти ответ на вопрос о последнем смысле жизни, о том, какое послание скрыто в этом неповторимом «Бытии в направлении смерти». Она находила облегчение в молитве и медитации в духе Бонгеффера (198 5):

Кто я есть?

Одинокий вопрос насмехается надо мной.

Кем бы ни был, ты меня знаешь, потому что я твой, о Боже!