Текст книги "Александр Александрович Богданов"

Богданов критикует «метафизический идеализм», обращая внимание на то, что Кант создает, скорее, лишь новый кодекс права, не понимая, что «действительная, вполне реализованная свобода есть вовсе не “право”, а отрицание права»[85]85
  Богданов А. А. Новый мир. С. 65.


[Закрыть]. Свобода вообще имеет отрицательную природу, и любые попытки заковать свободу в рамки положительных определений заканчивались тем, что она подменялась понятием свободы и наделялась противоположным содержанием, так что под именем свободы являлась теперь вновь утвержденная необходимость. Известно, например, что в христианской философии проблема теодицеи решалась указанием на двойственный характер свободы: свобода как произвол – это источник греха и зла в мире, результат неправильного понимания человеком своей свободы, которая, правильно понятая, ничуть не противоречит необходимости и не может расходиться с божественной волей. Отсюда вывод, что свобода совсем несвободна в выборе вариантов своей реализации, что она должна быть однозначно понята и что содержание понятия свободы в том и состоит, что это «познанная необходимость».

Именно такое истолкование свободы является доминирующим, и поскольку свобода как требование познать необходимость связана с ответственностью и наказанием, то нетрудно догадаться, почему в современном обществе она интегрируется в систему правовых представлений и истолковывается исключительно с юридической точки зрения. «Что такое эта свобода? Определенное право. Как норма правовая, она должна, следовательно, заключать в себе элементы внешнего принуждения»[86]86
  Там же. С. 64.


[Закрыть]. Очевидно, что такая свобода не может не служить интересам правящего буржуазного класса и не выполнять полицейские функции. Утверждая себя как право, свобода является как раз затем, чтобы не допустить осуществления этого права, сделать его номинальным, фиктивным. Ибо, размышляет Богданов, все говорят о «свободе» слова, союзов и т. п., но на деле ее не имеют, и никто не думает о «свободе» внутренних переживаний – мыслей и снов, о «свободе» дышать или мечтать, потому что все это просто есть и не может быть отнято у человека.

Итак, следует отличать свободу-понятие от отрицательной свободы: первая связана с необходимостью и является метафизической, вторая представляет собой не ограниченную ничем возможность и может быть названа естественной. Метафизически истолкованная свобода предполагает наличие у человека неизменной сущности и заставляет его коснеть в ней, объявляя все новое ложным и порочным; свобода естественная, напротив, открывает бесконечные перспективы изменения природы человека, поскольку отрицает все достигнутые им в процессе исторического развития определенности. По мысли Богданова, только отрицательная свобода может быть по-настоящему положительной, и поэтому следует освободить свободу от понятия свободы, снять с нее вечное проклятие пережившего свое время религиозного истолкования мира. Очевидно, далее, что произвол, несмотря на традиционное отождествление его с чем-то пагубным и злым, не обязательно должен таковым и являться. Он может быть причиной не только зла, но и добра – все зависит от того, в каком контексте совершается и рассматривается поступок человека. И если произвол – это всегда преступление, то разве не бывает преступлений во благо? Следовательно, свобода как произвол нравственно нейтральна, и ее нельзя осуждать единственно на том основании, что она концептуально неопределима и поэтому непредсказуема.

Так же обстоят дела и с нравственностью. Подобно тому, как свободу нужно освободить от ее понятия, и нравственность нужно развести с моралью. Традиционная мораль сострадания построена на известном софизме, утверждающем взаимосвязь и взаимную обусловленность нравственности и религиозности. Именно потому, что удалось создать видимость убедительности тезису о том, что только человек религиозный может считаться нравственным, дальнейшее отождествление морали и нравственности стало возможным. Синтезирующее все три понятия слово «духовность», как непременный атрибут желаемого совершенства, окончательно задушило в человеке его нравственное достоинство и сделало его «свободным рабом» морали. Что же такое мораль? Прежде всего это система понятий о нравственности, и неудивительно, что здесь речь идет о понятиях, а не о нравственности. Нравственный поступок, поэтому, может осуждаться с точки зрения той или иной морали, а отрицающие Бога зачастую оказываются праведнее верующих. Богданов демонстрирует гетерогенность морали и нравственности на многих примерах, в том числе и указывая на обитателей Красной звезды, которые прекрасно обходятся без авторитарных норм и вечных прав, но не превращаются от этого в волчью стаю.

Этика как учение о нравственности может и должна быть имморальной. Одним из важнейших условий ее научности является преодоление совести как фундаментального постулата старой морали. Традиционно совесть играла роль глашатая истинной моральности и как таковая могла противоречить общепринятым моральным нормам, корректировать и даже отвергать их. Согласно Богданову, понятие совести получило наибольшее развитие в практической философии Канта: приняв вид безличного категорического императива, она тем самым обнаружила свое существо: оказалось, что совесть так же моральна и так же искусственна, как и все «вечные ценности», но только более чем они наделена карательной функцией. Совесть – это последнее прибежище морали, ее ultima ratio – своеобразный софизм, благодаря которому создается иллюзия прорыва в ноуменальное. С этим софизмом не справился даже Кант, и в результате критический пафос его философии сменился морализаторством в духе догматической метафизики.

Как и свобода, нравственность, согласно Богданову, естественна, и поэтому критерием нравственного должна быть не совесть, ибо она искусственна, а научно обоснованный принцип, указывающий на объективные закономерности динамики нравственности как определенной системы человеческого опыта. По Богданову, таким принципом является положительный подбор, который и должен занять место совести в новой этике сорадования. Отныне нравственным должно считаться все, что ведет к укреплению организации опыта, что способствует собиранию человека и приближает достижение гармонии. В будущем социалистическом обществе, когда будет полностью реализована свобода и все люди достигнут нравственного совершенства, исчезнут представления о правах и моральных ценностях, человека перестанут мучить угрызения совести, и сострадание станет казаться таким же абсурдным и оскорбляющим человека предположением, каковым сейчас, в наше критическое время тотальной дисгармонии, кажется тезис о взаимозаменяемости людей, их исчислимости и прозрачности.

Третьим основным – и важнейшим – моментом эмпириомонизма является тематизация проблемы ничто. Действительно, философия неметафизического всеединства была бы невозможной, если бы ее предметность целиком исчерпывалась сущим. Какое бы истолкование при этом не придавалось сущему – статическое (сущностное) или динамическое («энергийное»), оно все равно было бы метафизическим. Для «преодоления метафизики» требовалось показать, что философское знание включает в себя не только опыт осмысления того, что есть, но и того, чего нет; другими словами, требовалось обосновать актуальность проблемы ничто, возможность и – более того – необходимость мыслить ничто. Это и делает Богданов.

Метафизика изначально строилась по принципу «бытие есть, а небытия нет» (Парменид), исключая тематизацию ничто в качестве предмета философского интереса. Как «слово о сущем в целом» метафизика не могла не являться системой догматического, закрытого знания, не допускающего развития, поскольку она представляла абсолютную истину. В том случае, когда предпринимались попытки осмыслить ничто, оно сразу же получало метафизическую интерпретацию и как «ничто сущего» встраивалось в соответствующий метафизический дискурс. В результате создавалась ложная уверенность в разрешимости проблемы ничто, в возможности так или иначе истолковать ничто исходя из сущего (или же бытия сущего).

Богданов, создавая эмпириомонизм как неметафизическую философию, отрицающую наличие каких бы то ни было абсолютных истин, не мог не прийти к вопросу о статусе «той непостижимой вещи, которая называется – ничто»[87]87
  Богданов А. А. Инженер Мэнни. Фантастический роман. С. 276.


[Закрыть]. И важно то, что он не стал игнорировать этот вопрос и не стал предлагать какие-то решения, а зафиксировал его как проблему, подчеркнув первостепенное значение осмысления ничто для построения монистической картины мира. Таким образом, эмпириомонизм оказался возможным в результате выполнения двух условий: критики метафизического дуализма и актуализации проблемы ничто.

Что касается первого условия, то оно, как было показано ранее, выполнимо в процессе восстановления целостности опыта: «проклятые вопросы» – это вопросы раздробленного человека, и они будут оставаться актуальными до тех пор, пока будет сохраняться его раздробленность. Эти вопросы выражают недовольство стихийностью жизни и имеют смысл как критика действительности, направленная на ее преобразование. Богданов подчеркивает техническое значение метафизических теорий, а также логики (как и этики): они являются инструментами эмансипации человека и нужны ему лишь до тех пор, пока он зависим от стихийности общественных отношений и капризов «главного врага» – природы. По мере преобразования общества на принципах сознательной организации и с возрастанием власти человека над природой «проклятые вопросы» метафизики исчезнут сами собой так же, как и представление о своем я. Так, вопрос о сущности вещей заменится вопросом о законах их движения, поиски последней причины уступят место разработке стратегии покорения враждебных сил, а стремление к познанию конечной цели примет форму творческого и свободного моделирования идеала жизни. «Вечные» вопросы, делает вывод Богданов, уйдут в прошлое и откроют простор для решения вопросов «временных» – «вопросов жизни, а не того, что вне жизни и над нею»[88]88
  Богданов А. А. Новый мир. С. 89.


[Закрыть].

Следует заметить, что, критикуя метафизическое мышление, Богданов сразу же дистанцируется от практики «устранения» метафизических вопросов, которую предлагали позитивисты. Позитивизм, по мысли Богданова, тоже является метафизической концепцией, поскольку, во-первых, он полностью принимает дуалистическую картину мира и, во-вторых, стремится найти «точку опоры в движении жизни», каковой и выступает для него вера в логику. Поэтому «устранение» метафизических вопросов является здесь только внешним, формальным и никак не затрагивает их содержания. Кроме этого, теоретики позитивизма никак не касались проблемы ничто, осмыслению которой в «положительной» философии просто не было места.

Эмпириомонизм, задуманный Богдановым как такая философия, в которой действительно решается задача восстановления целостности опыта и неметафизического его описания, с необходимостью предполагает актуализацию проблемы ничто. Можно даже сказать, что теория эмпириомонизма – это и есть результат продумывания данной проблемы. Здесь нужно обратить внимание на следующее принципиальное для понимания эмпириомонизма соображение. Собирание опыта в целое при условии отказа от традиционных средств экспликации целостности (абсолютных истин, объективной реальности, не зависящей от человека и обусловливающей критерии истинности его суждений, и т. д.) предполагает включение смысла ничто в качестве элемента опыта. Функция ничто в концепции эмпириомонизма амбивалентна: с одной стороны, наличие смысла ничто замыкает опыт, позволяя тематизировать его как целое (отсюда – возможность идеала познания); с другой – благодаря ничто система опыта становится открытой, динамической, или «живой» (этим объясняется, в частности, «трагизм» философии, невозможность достижения идеала). Ничто, одновременно обусловливая завершенность картины мира и изнутри вскрывая ее неполноту, делает всякую истину исторически преходящей. Тем самым открывается возможность для творчества как в философии, так и в жизни.

Важно подчеркнуть, что проблема ничто не является метафизической. Очевидно, что ничто только потому и может иметь смысл, что относится к действительности человеческой жизни, координируя поступки человека и определяя ориентиры познания. Чтобы доказать важность смысла ничто, достаточно вспомнить о смертности человека. Смерть, собственно, и является наиболее распространенной фиксацией опыта ничто. Этот опыт интерпретируется или как переход в «вечную жизнь» – и тогда смысл проблемы ничто утрачивается, точнее, эта проблема вообще не ставится, что приводит к утверждению религиозно-метафизических воззрений; или он понимается как указание на принципиальную конечность человека – и тогда происходит кардинальная трансформация основополагающих принципов мышления, приводящая в том числе и к становлению новой, неметафизической философии.

В связи с этим интересно заметить, что представители русской религиозной мысли всегда считали своим долгом вести непримиримую борьбу против смерти, т. е. против ее осмысления в контексте проблематики ничто. С особенной силой эта борьба проявилась в конце XIX века, когда в России стали известны работы Ф. Ницше, содержащие убийственную для христианского миропонимания критику идеи «спасения». В частности, Соловьев, «оправдывая добро» и доказывая, что «все нуждаются в спасении», пытался опровергнуть эстетическое (т. е. основанное на опыте ничто) понимание смысла жизни и указывал, что, прежде чем полагать смысл жизни в создании сверхчеловеческого величия и новой чистейшей красоты, «следовало бы упразднить главную уравнительницу – смерть»[89]89
  Соловьев В. С. Оправдание Добра. Нравственная философия // Соловьев В. С. Соч.: В 2 т. Т. 1. С. 88.


[Закрыть].

Богданов, вопреки Соловьеву и вслед за Ницше, понимал «смерть как элемент – и главный элемент – трагической красоты жизни»[90]90
  Неизвестный Богданов: В 3 кн. Кн. 1: А. А. Богданов (Малиновский). Статьи, доклады, письма и воспоминания. 1901–1928 гг. М., 1995. С. 171.


[Закрыть]. Конечно, отсюда не следовал вывод о необходимости смирения перед смертью, пессимизма или поиска «метафизического утешения»; как раз наоборот: признание конечности человеческого существования требовало активного противодействия смерти, но не во имя бессмертия, а во имя насыщенной конечной жизни. В этом контексте становится понятной и идея переливания крови с целью максимально возможного продления жизни, реализованная Богдановым в созданном им институте: жизнь человека должна быть настолько длинной, насколько она может быть интересной и новой, но жизнь не должна быть бесконечной, поскольку в этом случае она «замкнется в безвыходном круге однообразия» и станет «невыносимой пыткой»[91]91
  См.: Богданов А. А. Праздник бессмертия // Летучие альманахи. Вып. XIV. СПб., 1914.


[Закрыть]. Если бы действительно удалось упразднить «уравнительницу-смерть», как об этом мечтал Соловьев, то тогда бы жизнь человека не только не исполнилась смыслом, но потеряла бы даже свое эстетическое оправдание. «Вечно живое тело и вечно мертвый дух, холодный и равнодушный, как потухшее солнце»[92]92
  Там же.


[Закрыть], – таков неизбежный итог «праздника бессмертия».

Можно указать на этапы актуализации ничто в философии Богданова. Все они выражены в емкой художественной форме в романе «Инженер Мэнни», точнее – в тех заключительных главах, где речь идет о последнем сне Мэнни, в котором ему грезятся образы смерти. Каждый «образ» представляет определенный ракурс рассмотрения проблемы ничто.

Прежде всего смерть предстала Мэнни в образе черепа. Подобно Гамлету, Мэнни беседует с ним, но, в отличие от шекспировского героя, вскоре узнает, что этот череп – он сам. «Костяная маска» охотно участвует в разговоре и с «ее стереотипной улыбкой» доказывает инженеру, что он – ничто и что после смерти ничего не будет: ни мрака, ни скуки, ни тоски. Так открывается ужас ничто: он хуже, чем муки ада, потому что даже в самых жестоких адских страданиях заключается «смутный отблеск» жизни. Мэнни протестует, не хочет верить. «Но улыбка черепа становится грустной. “Попробуй опровергнуть! – читает в ней Мэнни, – увы! – это невозможно”…»[93]93
  Богданов А. А. Инженер Мэнни. Фантастический роман. С. 276.


[Закрыть] Важная деталь – улыбающийся череп: она свидетельствует о торжестве ничто, о победе смерти над человеком. В «Тайне смеха» Богданов писал, соглашаясь с Л. Нуаре, что «очертания рта при смехе напоминают радостное оскаливание зубов хищника при виде беззащитной добычи»[94]94
  Богданов А. А. Тайна смеха. Научно-популярный очерк // Молодая гвардия. 1923. № 2. С. 178.


[Закрыть]. Таким образом, «насмешливая маска» не сомневается в своем превосходстве: она демонстрирует предел человека, за который нельзя проникнуть даже мыслью. Проблема ничто становится принципиально открытой.

Второй образ смерти представляет собой возврат к метафизически-утешительной интерпретации ничто. Воображению Мэнни сначала рисуется бесконечная каменная равнина с темно-свинцовым сводом неба над ней, без признаков жизни. Но потом появляется Нэлла, его возлюбленная, с черными и бездонно-глубокими глазами, без дыхания. Со «спокойствием, недоступным человеку», она уверяет Мэнни, что если человек и смертен, то человечество – нет; бессмертными следует также признать любовь, дело и творчество. Вкладывая такое доказательство бессмертия жизни в уста призрака, мертвеца, Богданов показывает, что оно создает лишь видимость решения проблемы; в действительности же оно усугубляет несчастное положение человека, скрывая от него проблему ничто.

Третий образ: кроваво-красный шар – гаснущее Солнце. Погибнут все. Ничто возвращается как «конец сиянию мысли, усилиям воли, конец радости и любви»[95]95
  Богданов А. А. Инженер Мэнни. Фантастический роман. С. 278.


[Закрыть], как последний суд и окончательный приговор, на который нет апелляции. Жизнь не скрывает жестокого равнодушия к гибели своих разнообразных форм, в том числе и тех, которые еще недавно считали себя «сущностями»: теперь они все иллюзия, «и нет им наследника, кроме немого, вечного эфира, которому все равно»[96]96
  Там же.


[Закрыть]. Простой иллюзией оказываются также идеалы «всеобщего счастья», «организационной науки», «монистической философии» и т. д. «Зачем сплетало солнце фальшивую ткань жизни из своих призрачных лучей? Какое издевательство!» Безответность «зачем?» подводит итог всему, что было целью или средством, что имело смысл и значение. «Скелет был прав: этот итог ничто»[97]97
  Там же.


[Закрыть].

Итак, актуальность философии эмпириомонизма Богданова определяется сейчас прежде всего тем, что она представляет собой весьма перспективный вариант развития русской философии. Идея неметафизического всеединства требует дальнейшей теоретической разработки.

А. А. Парамонов
Мир за пределами сказанного: Синематографическая оптика в романе Александра Богданова «Красная звезда»

Видеть связь общения там,

где не может ее видеть индивидуалист…

Александр Богданов

В российской революционной социал-демократической мысли давнюю историю имеет вопрос о культуре и революции. Активное обсуждение этого вопроса начинается после подавления рабочих вооруженных восстаний 1905–1907 годов. Самый заметный участник этих дискуссий – Александр Богданов, один из инициаторов постановки самого вопроса о пролетарской культуре. Именно в слабости, несформированности собственной классовой культуры он видит одну из основных причин поражения пролетариата.

Идея пролетарской культуры становится для Богданова важнейшей темой его жизни и творчества на долгие годы. С самого начала Богданов не ограничивается лишь теоретическим обоснованием идеи пролетарской культуры, но стремится придать ей практическое звучание. Он будет отстаивать свою линию внутри РСДРП, несмотря на последующие, начиная с 1908 года, попытки Ленина дискредитировать его взгляды. Вместе с Максимом Горьким он выступит организатором школ для активистов-пролетариев на Капри (1909) и в Болонье (1910), будет принимать в них самое активное участие в качестве одного из преподавателей. В эти же годы он занимается изданием сборников статей по вопросам пролетарской культуры, предпринимает попытку организовать выпуск специальной образовательной энциклопедии для рабочих.

Не откажется он от идеи развития пролетарской культуры и после 1913 года, когда по причине несогласия с руководством партии будет вынужден оставить партийную деятельность. После Февральской революции Богданов выступит инициатором создания и станет одним из руководителей всероссийского движения по развитию пролетарской культуры – «Пролеткульта». «Пролетарская культура, – будет утверждать он, – определяется в основе не борьбой, а трудом, не разрушением, а творчеством. Ее душа – это ее положительные элементы. Жизнь, проникнутая коллективизмом, трудом, освобожденным от фетишей, единая в своих целях и в своих методах, – как это называется? Социалистический идеал. Вот, что такое пролетарская культура»[98]98
  Богданов А. А. Элементы пролетарской культуры в развитии рабочего класса. Лекции, прочитанные в Московском Пролеткульте весной 1919 г. М., 1920. С. 91.


[Закрыть]. Лишь такой уровень развития пролетарской культуры, при котором пролетариат способен предложить свое коллективистское мировоззрение в качестве общечеловеческого, считает Богданов, открывает возможности свершения пролетарской революции и перехода к социализму. Попытка же осуществить социалистические преобразования при относительной слабости пролетарской культуры будет, прозорливо предупреждает он большевиков в 1918 году, «программой авантюры, самой мрачной в истории пролетариата, самой тяжелой по последствиям… Единственным концом авантюры явилось бы длительное царство Железной пяты»[99]99
  Богданов А. А. Вопросы социализма. М., 1918. С. 38.


[Закрыть].

Практическим воплощением мечты о коллективизме он будет движим все последующие годы, когда вынужденный под давлением партийных критиков оставить Пролеткульт, организует вместе с единомышленниками группу «физиологического братства» и попытается реализовать свою давнюю идею обменного переливания крови[100]100
  Подробнее о коммуникативном смысле обменного переливания см.: Парамонов А. А. Социализм в настоящем. Коммуникативная логика обменной гемотрансфузии Александра Богданова // Культура и революция: фрагменты советского опыта 1920–1930-х гг. / отв. ред. Е. В. Петровская. М., 2012. Гл. 1. С. 6–27, а также: Парамонов А. А. Социализм в настоящем. К истории обменной гемотрансфузии Александра Богданова // Синий диван. 2010. № 15. С. 93–106.


[Закрыть].

К практическому развитию идеи пролетарской культуры можно отнести и литературную деятельность Богданова. Его научно-фантастические романы: «Красная звезда» (1908) и «Инженер Мэнни» (1913) предстают своего рода творческими лабораториями, где в свободной от обязательств научной строгости форме предлагаются и исследуются представления о социалистической революции, коллективистской культуре и будущем цивилизации. Здесь же мы можем заметить и первые, предварительные наброски его будущего грандиозного проекта всеобщей организационной науки – тектологии, над теоретическими основаниями которой он будет работать позднее.

Несмотря на отмечаемую критиками определенную сухость литературного стиля Богданова, представленные в художественной форме концептуальные схемы получают, тем не менее, образную наполненность и даже жизненность, в которой ощущаются импульсы своего времени. Можно выделить целый ряд ясно и отчетливо артикулированных в романе социальных и политических вопросов, вокруг которых шла в те годы широкая полемика.

Но наряду с этим в этих романах можно встретить описания событий, взаимоотношений, переживаний, которые Богданов характеризует как «смутные» и «туманные», как бы нарочито противопоставляя их научному идеалу «ясности» и «отчетливости». На наш взгляд, помечаемое этими словами нельзя целиком свести к какому-то своеобразному литературному жесту или стилистическому украшению. Не несут эти высказывания и негативного оттенка.

Эти моменты «смутного» и «туманного» в повествовании далеко не случайны. Их повторы упрямо свидетельствуют о возможности иного слоя коммуникативных связей и отношений, с которыми работает Богданов, и этот слой мы можем легко потерять за фасадом ярких идей, революционных лозунгов и теоретических рассуждений.

Обратимся к роману «Красная звезда». В этом романе Богданов попытался представить возможную встречу человечества с иной, более высокоразвитой, коллективистской культурой. Один из важнейших вопросов, в поисках ответов на которые Богданов обращается к инструментам литературы, это вопрос о возможности освоения более развитой культуры как один из важных моментов в становлении новой пролетарской культуры.

Само определение автором жанра, в котором написано это произведение, как «утопия»[101]101
  Именно с таким уточнением звучит название произведения в первом издании: Богданов А. Красная звезда. (Утопия). СПб., 1908.


[Закрыть], говорит, что его внимание отчасти обращено и к тому, что можно было бы назвать относительно слабыми силами или взаимодействиями. Дело в том, что утопия, как он разъясняет в другом месте, по своему определению «выражает стремления, которые не могут реализоваться, которые ниже сопротивления»[102]102
  Богданов А. А. Инженер Мэнни // Богданов А. А. Вопросы социализма. М., 1990. С. 256.


[Закрыть].

Повествование в романе ведется от лица главного героя Леонида, человека социалистических убеждений и на момент описываемых в романе событий активного участника подготовки революции в России. Его соратник, недавно включившийся в революционную работу, оказывается представителем группы марсиан, тайно изучающих нашу планету. Он предлагает Леониду как носителю передовых социалистических идей отправиться с ним на Марс для знакомства с более развитой цивилизацией, давно уже достигшей социализма, на что тот дает согласие.

Первое, что по прибытии на Марс отмечает герой романа, это ярко красный цвет окружающей природы. На «заботливое» предложение марсиан воспользоваться очками, которые предохранили бы его глаза от раздражения, он отвечает отказом: «Это цвет нашего социалистического знамени <…> Должен же я освоиться с вашей социалистической природой»[103]103
  Богданов А. А. Красная звезда // Там же. С. 135.


[Закрыть]. В целом его первые впечатления от Марса – это цвета и формы: глубокое темное небо зеленоватого цвета с «похудевшим» Солнцем и двумя восходящими утром и вечером звездами – Землей и Венерой, характерная однотипная архитектура домов, в которых живут марсиане: двухэтажные здания с прозрачной крышей из голубого стекла, под которой размещаются спальня и комната для «дружеских бесед», где вечерами марсиане любят отдыхать при естественном голубовато-зеленом освещении, не находя, как с некоторым удивлением отмечает Леонид, мрачным тот оттенок, который оно придает их лицам.

С первых же дней пребывания на чужой планете герой пытается включиться в марсианскую жизнь. За долгое космическое путешествие до Красной планеты он освоил язык ее обитателей и теперь каждую минуту рассчитывает потратить на изучение открывшегося перед ним совершенного мира. Леонида не покидает ощущение огромной ответственности, которая легла на него. Не сразу он находит слова, которые передавали бы это чувство: «…послужить началом действительной взаимной связи двух миров, между которыми я, социалист, находился на границе как бесконечно малый момент настоящего – между прошлым и будущим»[104]104
  Там же. С. 159.


[Закрыть].

Будучи человеком социалистических убеждений, первое, с чего он решает начать свое знакомство с Марсом, это система организации труда и производственные процессы. Он узнает, что высокая степень автоматизации производства позволила марсианам избавить работников предприятий от тяжелого, узкоспециализированного, однообразного труда, сведя их функции к управлению различного рода машинами. В силу универсальности и простоты освоения необходимых для такого рода операций приемов каждый волен поменять в любой момент профессию и может это сделать либо по своему усмотрению, либо откликаясь на оперативные данные о потребностях экономики планеты в той или иной специальности. Отлаженный статистический учет и высокоскоростные средства коммуникации позволяют каждому без ущерба для производства определять для себя подходящее место, объем и продолжительность работы[105]105
  «Влияние статистики непрерывно сказывается на массовых перемещениях труда, но каждая личность свободна», см.: Богданов А. А. Вопросы социализма. С. 143.


[Закрыть] – своего рода воплощение марксистской идеи «всесторонней подвижности работника»[106]106
  См.: Энгельс Ф. Анти-Дюринг // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 20. С. 306.


[Закрыть], который из «простого носителя известной частичной общественной функции» становится «всесторонне развитым индивидуумом»[107]107
  Там же. С. 307.


[Закрыть].

* * *

С необычайным воодушевлением Леонид приступает и к освоению научных и технических знаний нового мира, не оставляет без внимания и другие сферы жизни марсиан.

Ощущение «своеобразной магии, странной магии, спокойной и холодной»[108]108
  Богданов А. А. Красная звезда. С. 160.


[Закрыть] вызывает у него своей организованностью и согласованностью общественная жизнь марсиан, а скорость исполнения решений, принимаемых на общих собраниях почти всегда единогласно, производит впечатление «сказочной».

Однако во время посещения художественного музея из беседы со знакомым марсианином Леонид с удивлением узнает, что преобладающим литературным жанром нового мира является трагедия или, точнее, «трагедия целого»[109]109
  Там же. С. 154.


[Закрыть]. Основу сюжетов современной трагедии, по словам его собеседника, составляют глубокие жизненные противоречия, возникающие из ограниченности отдельного существа по сравнению с целым, из «бессилия вполне слиться с этим целым, вполне растворить в нем свое сознание и охватить его своим сознанием»[110]110
  Там же.


[Закрыть]. Вскоре герой романа обнаруживает своего рода тотальность этого жанра или, точнее, многообразие механизмов, направленных на решение этой проблемы. Так, оказавшись после посещения музея на экскурсии в «лечебнице», он находит, что сюжеты «трагедии целого» не ограничиваются лишь сферой идей, а разыгрываются и на физиологическом уровне в форме «товарищеского обмена жизнью» – практике обменного переливания крови, в которую оказывается вовлечено все без исключения население Марса. Эта практика, как объясняет Леониду сопровождающий его по лечебнице, состоит в одновременном взаимном обмене кровью между двумя или более индивидуумами. Марсиане регулярно включаются в этот процесс и в результате, делясь с другими накопленным иммунитетом, оздоровляют и даже омолаживают друг друга, взаимно продлевая свою жизнь на десятки лет. Отсутствие такой практики на Земле он объясняет господством там «психологии индивидуализма, которая отграничивает <…> одного человека от другого, что мысль об их жизненном слиянии для <…> ученых почти не доступна»[111]111
  Там же. С. 158–159.


[Закрыть].

Конечно же, в романе мы можем указать многочисленные сюжеты, так или иначе связанные с вопросами пролетарской культуры или коммунистической культуры в целом. Однако именно в связи с этими вопросами возникает тема «смутного» и «туманного».

Так об увиденных в музее скульптурах герой может сказать лишь намеками: «только отрывочные указания на то, что… всего более поразило». Крайне скупо передает он содержание характерных сюжетов изобразительного искусства, ограничиваясь лишь самыми общими характеристиками: «чрезвычайная простота и единство мотива. <…> Любимые темы новейших художников – экстаз творческой мысли, экстаз любви, экстаз наслаждения природой, спокойствие добровольной смерти…»[112]112
  Там же. С. 150.


[Закрыть]

Трудности при попытке передать понятие красоты увиденного он объясняет тем, что для этого необходимо «быть самому к ней органически причастным…» Он пытается объяснить отмечаемую им «странность», «полупризрачность» своих впечатлений постоянно присутствующим у него «то ясным, то смутным» сознанием того, что перед ним образы чужого мира, и все же обнаруживает возможность иного объяснения: «…прекрасное женское тело этих статуй и картин вызывало во мне непонятное чувство, как будто совсем непохожее на знакомое мне любовно-эстетическое влечение, а похожее скорее на те неясные предчувствия, которые волновали меня когда-то давно, на границе детства и юности»[113]113
  Там же.


[Закрыть].

Чтение художественной литературы нового мира также не приносит ему чувства привычно ожидаемого от такого рода занятия. Чтение не дарит ему ни отдыха, ни успокоения. Скорее ощущается «внутренняя чуждость» литературных образов. Попытка же «глубже» проникнуть в них, сделать их «близкими и понятными» приводит к обратному результату: «образы становились призрачными и одевались туманом»[114]114
  Там же. С. 160.


[Закрыть].