Текст книги "Личность в истории и художественной литературе"

Личность в истории и художественной литературе
Межвузовский сборник

Отв. ред. А. П. Жуков, Л. Н. Полубояринова

Редакционная коллегия: д-р филол. наук, проф. В.Д.Алташина (С.-Петерб. гос. ун-т); д-р филол. наук, проф. И.И.Бурова (Союз писателей России); канд. филол. наук, доц. Е.В.Бурмистрова (С.-Петерб. гос. институт культуры); д-р филол. наук, проф. Г.И.Данилина (Тюмен. гос. ун-т); канд. филол. наук, доц. А.П.Жуков, отв. ред. (С.-Петерб. гос. ун-т); д-р хабилитат филологии, доц. (maître de conférence) Ш.Краусс (Ун-т Пуатье, Франция); д-р филол. наук, проф. О.Н.Кулишкина (С.-Петерб. гос. ун-т); д-р хабилитат филологии, проф. эмеритус Ю.Леманн (Ун-т им. Фридриха – Александра в Эрлангене и Нюрнберге, г. Эрланген, Германия), Ph.D., проф. А.Майга (Ун-т литературы и гуманитар. наук Бамако, Мали); д-р филол. наук, проф. Л.Н.Полубояринова, отв. ред. (С.-Петерб. гос. ун-т); д-р филол. наук, проф. Н.И.Соколова (Моск. пед. гос. ун-т); д-р филол. наук, проф. Т.А.Федяева (С.-Петерб. гос. аграр. ун-т); канд. филол. наук, доц. Н.М.Шахназарян (Белорус. гос. ун-т, г. Минск, Республика Беларусь)

Рецензенты: д-р филол. наук, доц. Д.Г.Алилова (С.-Петерб. гос. ун-т); д-р филол. наук, проф. А. И. Жеребин (Рос. гос. пед. ун-т им. А. И. Герцена)

Рекомендовано к публикации Научной комиссией в области наук о языках и литературе Санкт-Петербургского государственого университета

© Санкт-Петербургский государственный университет, 2022

Предисловие

Художественная литература, обращаясь к историческим сюжетам и выводя в качестве главных или второстепенных персонажей реальных исторических лиц, не просто составляет конкуренцию официальной исторической науке, но смело дополняет ее, с той или иной степенью точности оживляя в воображении читателей события прошлого. Художественные произведения на исторические темы могут иллюстрировать позиции историков, встраиваться в русла определенных научных школ. Не являясь точной наукой, история традиционно прибегает к реконструкции событий по закону достаточного основания, сближаясь в этом смысле с беллетристикой. Талантливые историки – всегда прекрасные повествователи, но со времен Вальтера Скотта мы можем говорить о том, что писатели часто выступают как историки, и можно привести немало примеров того, как в одном человеке сочетаются исследователь прошлого и беллетрист. Это в полной мере относится к Вальтеру Скотту, великому шотландцу, которому мы обязаны невероятной популярностью жанра исторического романа, или к Георгу Эберсу, немецкому египтологу с мировым именем, жаждавшему представить открывавшиеся ему картины прошлого в форме увлекательных романов. Такое сочетание очень значимо и для российской культурной традиции и представлено в ней в самых разных соотношениях: значимость Н. М. Карамзина как историка не умаляет его высокой оценки как писателя, стремившегося излагать факты и комментарии к ним изящным литературным языком; широко известны исторические исследования А. С. Пушкина, трудно представить себе более тесно связанные сочинения, чем его «История Пугачева» и «Капитанская дочка» – лучший российский исторический роман вальтерскоттовского типа.

Обращаясь к проблеме соотношения научной историографии и художественной прозы на исторические сюжеты, можно отметить готовность большинства беллетристов признать первенство ученых в изображении прошлого и нотки высокомерия, с которым профессиональные историки оценивают творчество писателей. Однако последние далеко не всегда примиряются с идеей ущербности изображаемых ими исторических картин. Так, М. Горький уверенно заявлял, что «подлинную историю человека пишет не историк, а художник» [3, с. 16], а Л. Фейхтвангер поддерживал идею о том, что достижения выдающегося писателя (в данном случае В. Скотта) позволяют узнать о человеческой истории больше, чем историки [4, с. 549].

Безусловно, значимость работ и писателя, и ученого-историка определяется степенью их одаренности, образованности и осведомленности. Если речь идет о серьезных писателях и профессиональных исследователях, то и те, и другие воссоздают прошлое в русле определенной философии истории, на основе фактов и их осмысления, требующего не только аналитической работы, но и полета фантазии.

Из этих рассуждений с неизбежностью возникает вопрос о достоверности портретов исторических деятелей, изображенных и в научной, и в художественной литературе. Безусловно, в обоих типах источников они в той или иной степени определяются политическими установками эпохи, в которую создается произведение. В эпоху Тюдоров Т. Мор написал «Историю Ричарда III», изобразив его отъявленным злодеем. Эта концепция была развита У. Шекспиром в пьесе-хронике «Ричард III», где последний представитель Йоркской династии на троне Англии показан как зловещий макиавеллист. Однако со временем такая трактовка личности Ричарда III начала восприниматься как тюдоровский миф, призванный обосновать моральное право Тюдоров на английскую корону, и в XX веке оценка Ричарда начала меняться. Его полная реабилитация состоялась, например, в историко-детективном романе «Дочь времени» (Teh Daughter of Time, 1951) Дж. Тей, которая пришла к выводу, что Ричард III не был хладнокровным убийцей, а в гибели его племянников повинен будущий Генрих VII Тюдор. Стремлением оправдать Ричарда III были отмечены и другие известные исторические романы о нем, написанные во второй половине XX – начале XXI века, в частности «Белый вепрь» (Teh White Boar, 1968) М. Палмер, «Обреченная на корону» (Teh Reluctant Queen, 1990) Э. Хибберт, опубликовавшей его под псевдонимом Джин Плейди, «Невинная вдова» (Virgin Widow, 2010) А. О’Брайен. Обнаружение в августе 2012 года могилы Ричарда III стимулировало новую волну интереса к его личности уже в исторической науке. Так, в своем совместном исследовании президент британского «Общества Ричарда III» Ф. Лэнгли и военный историк М. Джонс не только реконструируют биографию этого оболганного короля, подчеркивая его патриотизм (во время коронации он впервые принес клятву на английском языке) и важность осуществленных им реформ в области права (введение понятия презумпции невиновности, перевод законов на английский язык и др.) [5].

Переоценка исторической личности может совершаться и в противоположном направлении: мы прекрасно знаем, как стремительно на смену восторженным панегирикам политическим деятелям порой приходит развенчание культа личности, примеры чего можно найти как за хронологическими пределами советского периода нашей истории, так и за географическими границами территории, которую занимал СССР: тому пример – борьба с памятниками, развернувшаяся в 2020 году в США и Великобритании.

К счастью, на смену крайностям обычно приходит взвешенная оценка и событий, и ролей, сыгранных в них отдельными личностями, и самих «делателей истории»: Золотой век русской культуры боготворил Петра Великого как царя-реформатора (этот мотив становится сквозным в творчестве Пушкина, начиная с «Заметок по русской истории XVIII века» (1822)), видел в нем патриота, государя-воина (см., например, «Последний Новик, или завоевание Лифляндии в царствование Петра Великого» (1831–1833) И. И. Лажечникова), но Серебряный век был отмечен появлением знаменитой историософской трилогии Д. С. Мережковского, в заключительной части которой – романе «Антихрист. Петр и Алексей» (1903–1904) – автор, рассматривая царя Петра с позиций староверов, впервые изображает его отрицательные черты. В неоконченном романе «Петр I» (первые две книги были опубликованы в 1930–1934 годах) А. Н. Толстого мощная картина эпохи становится фоном для убедительного показа истории становления царя, государственника и жизнелюбца, жадного до знаний, беспощадного к косности, железной рукой европеизирующего Россию и заставляющего Европу считаться с ней. Стремление к объективности в изображении Петра – его достоинств и недостатков, пользы и вреда, принесенных им России, – доминирует в отечественной литературе второй половины XX века, но странным образом ослабевает в сочинениях современных беллетристов и даже серьезных историков, обращающихся к сфере научно-популярной литературы. Так, у Б. Акунина как главное событие правления Петра I предстает Северная война и связанная с ней милитаризация России, возникновение России как империи представляется чуть ли не исторической случайностью, а царь Петр изображается увлекающейся, непостоянной, плохо образованной личностью, неряшливым, жестоким варваром-азиатом [1]. Е. В. Анисимов [2] попадает в расставленную им самим же ловушку: попытка представить Петра и его эпоху глазами Почитателя-западника и Недоброжелателя – ревнителя старины не приводит к преодолению двойственности в трактовке образа царя и, следовательно, перекладывает формирование образа Петра на плечи читателей, освобождая автора от изложения собственной концепции как специалиста по русской истории XVIII века.

Эти немногие примеры позволяют поднять множество вопросов, ответы на которые лежат в области компаративистских исследований. Как меняется изображение исторической личности в творчестве разных авторов, живущих в разные эпохи в разных странах? В чем расходятся историографы-ученые и историографы-беллетристы, реконструирующие образы деятелей прошлого? С какими мерками художественная литература разных эпох подходит к выбору героев из их числа? Этим и другим не менее интересным проблемам данного тематического диапазона посвящаются работы, вошедшие в четвертый выпуск «Comparativistica Petropolitana», логически продолжающий линию исследований проблемы героя и антигероя в художественной литературе западного цикла, которой был посвящен предыдущий выпуск.

В сборник вошли 12 статей 14 авторов из России и Бразилии.

Французская литература XVII века представлена в нем работами В. Д. Алташиной и С. Ю. Павловой. В статье В. Д. Алташиной «Клеопатра и ее нос: история одной паскалевской мысли» проводится скрупулезное исследование случаев использования образа древнеегипетской царицы Клеопатры в творчестве Б. Паскаля, акцентирующее оживление интереса эпохи классицизма к античным источникам, благодаря чему ее образ вдохновлял и современных Паскалю авторов (П. Корнель, шевалье де Мере, П. Николь и др.). С. Ю. Павлова (статья «Автобиографический образ в мемуарах кардинала де Реца») прослеживает стратегию формирования образа исторического деятеля в его собственных записках, благодаря чему мемуары в значительной степени утрачивают документальный статус, демонстрируя процесс фикционализации истории и исторического персонажа-автора. Близкий подход к литературному материалу уже XVIII столетия демонстрирует и М. Р. Алташина («Дидро как персонаж Дидро-драматурга: роль паратекста в пьесе «Побочный сын»»): ее запоминающаяся работа позволяет приблизиться к пониманию своеобразия этого во всех отношениях необычного произведения, служащего к тому же ярким примером авторецепции писателя и, следовательно, ведущего нас к сопоставлению Дидро – исторической личности и Дидро-художника.

В мощном исследовании А. Ю. Миролюбовой «Гений Романтизма: автор как герой (особенности романтической рецепции биографии творца на примере Торквато Тассо)» на большой исторической дистанции и широком литературном материале прослеживается легендаризация образа великого итальянского поэта и выявляется ее зависимость от эстетических установок последующих эпох.

В работах британского цикла образ ренессансного гения обсуждается и в статье О. Ю. Анцыферовой «Функции историко-биографического нарратива в “метамодернистском” романе Али Смит “Как быть двумя”»: в произведении, опубликованном в 2014 году, одна из ключевых линий повествования посвящается итальянскому художнику Франческо дель Косса. О притягательности ренессансных личностей для новейшей английской литературы свидетельствует и публикация А. Я. Климовской «Образ Елизаветы I в романе А. С. Байетт “Дева в саду”», в которой создаваемый писательницей образ известнейшей исторической личности исследуется как инструмент раскрытия характера вымышленной героини Фредерики Поттер.

В классической работе И. Н. Павловой «Трактовка образа главного героя в историческом романе Мэри Шелли “Судьба Перкина Уорбека”» реконструируется история осмысления образа английского самозванца в художественной литературе, а его анализ в романе М. Шелли позволяет выявить широкий круг источников, благодаря которым писательнице удалось предложить его оригинальную трактовку в духе эстетики романтизма.

Глубиной теоретической мысли и фундаментальностью отличается статья Л. В. Сидорченко «Литературный образ в романах В. Скотта в контексте авторской экспликации его исторической обоснованности», в которой на широком материале выявляются особенности подхода к воспроизведению образов исторических деятелей в творчестве писателя: такие литературные персонажи наделяются достоверными, реконструируемыми по историческим документам чертами, но при этом ведут себя в соответствии с личным представлением автора об истории.

Включенные в сборник статьи, созданные на материале литератур обеих Америк, объединяет интерес к трансатлантическим культурно-историческим связям. А. П. Жуков и Р. Б. Феррейра подробно исследуют образ Петербурга как города – исторического персонажа в современной бразильской прозе («Санкт-Петербург как образ коллективной личности в романе “Сын матери” Бернарду Карвалью: взгляд из Бразилии»), а Ю. М. Барабанова («Исторические личности в “Книге эскизов” и в “Истории жизни и путешествий Христофора Колумба” В. Ирвинга: трансатлантическая история и американский миф») осуществляет виртуозный сопоставительный анализ литературно-исторических экскурсов героя-рассказчика Ирвинга в «Книге эскизов» и метаисторического жизнеописания Колумба, уточняющий роль писателя как одного из создателей «американского мифа».

В отдельный раздел («Varia») вынесены две статьи, тематика которых не укладывается полностью в проблему личности в литературном произведении, однако целиком соответствует общей компаративистской проблематике сборника. В статье С. В. Балаевой «Рождение философии пессимизма Джакомо Леопарди: эволюция размышлений» рассматривается эволюция взглядов итальянского поэта и философа Джакомо Леопарди на личность человека. В статье Ю. В. Каминской и Т. С. Орловой «Эмануэль Шиканедер и австрийский театр XVIII века» на широком литературоведческом и историко-культурном материале анализируется творчество автора либретто «Волшебная флейта» Эмануэля Шиканедера в контексте театральной культуры Австрии XVIII века.

Редколлегия

Литература

1. Акунин Б. Азиатская европеизация. Царь Петр Алексеевич. М.: АСТ, 2017. 382 с.

2. Анисимов Е. Петр Первый: благо или зло для России? М.: Новое литературное обозрение, 2017. 272 с.

3. Литературное наследство. Т. 70. М.: Изд-во Акад. наук СССР, 1963. 736 с.

4. Фейхтвангер Л. Собрание сочинений. В 6 т. Т. 6, кн. 1. М.: Художественная литература, 1991. 767 с.

5. Langley Ph., Jones M. Teh King’s Grave: Teh Search for Richard III. London: John Murray Press, 2013. 320 p.

References

1. Akunin B. Asian Europeanization. Tsar Peter Alekseevich. Moscow: AST Publ., 2017, 382 p. (In Russian)

2. Anisimov E. Peter the First: good or evil for Russia? Moscow: Novoe literaturnoe obozrenie Publ., 2017, 272 s. (In Russian)

3. Literary heritage. Vol. 70. Moscow: Izdatel’stvo Akademii nauk SSSR Publ., 1963, 736 p. (In Russian)

4. Feuchtwanger L. Collected works: in 6 vols. Vol. 6, Part 1. Moscow: Khudozhestvennaia literatura Publ., 1991, 767 p. (In Russian)

5. Langley Ph., Jones M. The King’s Grave: The Search for Richard III. London: John Murray Press, 2013. 320 p.

Клеопатра и ее нос: история одной паскалевской мысли
В. Д. Алташина (СПбГУ)

В статье рассматриваются происхождение и смысл известной мысли Блеза Паскаля о носе Клеопатры. Авторы обращаются к сохранившимся изображениям царицы и современным исследованиям, анализируют восприятие образа Клеопатры в античности и в XVII веке, когда образ царицы появляется как в художественной литературе (Пьер Корнель, Готье Ла Кальпренед), так и в эссе (Пьер Николь, Антуан Гомбо Мере), что позволяет понять, почему именно Клеопатра привлекла внимание философа. В статье проведен анализ трех мыслей Паскаля, в которых появляется образ египетской царицы, а также тех мыслей, в которых философ продолжает развивать свою теорию «малых причин», что позволяет глубже раскрыть философский смысл знаменитой метафоры.

Ключевые слова: нос Клеопатры, Блез Паскаль, Мысли, теория вероятностей, причина, следствие.

Клеопатра давно стала одной из мифологических героинь мировой литературы, и даже ее нос превратился в устойчивую метафору благодаря Блезу Паскалю. Почему же именно «нос Клеопатры» и каково философское значение мысли Паскаля: «Нос Клеопатры, если бы он был короче, весь лик земли изменился бы»[1]1
  «Le nez de Cléopatre, s’il eût été plus court, toute la face de la terre aurait changé».


[Закрыть]?

Клеопатра в «Мыслях» Паскаля

Паскаль трижды обращается к образу египетской царицы Клеопатры, как бы оттачивая свою завершающую и самую известную мысль о ее носе (Лафюма № 46, 197, 413; Ле Герн 42, 183, 392).

А. Суетность

Причина и следствия любви. Клеопатра.

Б. Лучше всего суетность людей доказывают причина и следствия любви, ибо вся вселенная от этого изменилась.

Нос Клеопатры.

В. Тому, кто захочет сполна познать суетность человека, достаточно рассмотреть причину и следствия любви. Причина ее – «неведомо что». Корнель. А следствия ее ужасающи. Это самое «неведомо что», столь малое, что его невозможно распознать, будоражит всю землю, государей, армии, целый мир.

Нос Клеопатры, если бы он был короче, весь лик земли изменился бы[2]2
  Порядок отрывков следует предложенному Л. Лафюма [12, р. 54]. Здесь и далее перевод автора настоящей статьи, если не указано иное.


[Закрыть].

Мы не будем останавливаться на проблеме последовательности отрывков, которая уже привлекала внимание исследователей [12; 15]. Некоторые издания сохраняют лишь последнюю мысль, считая два первых отрывка набросками, другие объединяют все три в единое целое. Вслед за Л. Лафюма, мы полагаем, что необходимо сохранить их в той последовательности, в которой они были расположены в «связках» мыслей Паскаля, классифицированных самим автором. Первая мысль находится в связке под названием «Суетность», где речь идет о суетности человеческого существования, славы, наук и искусств. Второй отрывок был вычеркнут самим Паскалем и оказался на оборотной стороне других заметок, третий был в связке, предназначенной для дополнения других, что позволяет предположить, что он должен был бы заменить первый. Нам важно, что Паскаль возвращается к образу Клеопатры трижды, в разные периоды своих размышлений. Почему же именно Клеопатра?

Античные авторы о Клеопатре

Безусловно, Паскалю были знакомы античные источники, обращавшиеся к этому образу. Так, Гай Веллей Патеркул[3]3
  Гай Веллей Патеркул (лат. Gaius Velleius Paterculus; около 19 года до н. э. – около 31 года) – римский историк, автор «Римской истории» (Historiae Romanae libri II) в двух книгах, излагающей события от Троянской войны до 30 года н. э.


[Закрыть] в «Римской истории» особенно подробно описывает времена Августа в виде биографических очерков выдающихся деятелей. Вот что он пишет об Антонии:

Между тем продолжал разгораться пожар любви к Клеопатре и вместе с ним пороки, которые всегда питаются возможностями произвола, лестью, могуществом, и он принял решение начать войну с родиной [1, ч. 2, LXXXII].

И далее:

Кто усомнится, по своей ли воле Антоний стремился к победе или под влиянием Клеопатры, если он обратился в бегство по ее примеру [1, ч. 2, LXXXV].

И война с родиной, и бегство Антония являются следствием его страсти к Клеопатре: не будь ее – ход истории изменился бы.

Лукан в своей неоконченной поэме «Фарсалия, или О гражданской войне» [3] пишет, что тот, кто провел с Клеопатрой одну только ночь, готов отдать за один ее поцелуй не одну голову. Ее «губительный лик» разжигает страсти, устрашает, поднимает на бой. «Рим покупает она, а Египет берет своим телом». «Как бы весь мир не взяла нам чуждая женщина в руки!»[4]4
В царский дворец Клеопатра пришла; и не только, что предан,Но и подарен Фарос; иль один ты не хочешь явитьсяВ брачный чертог госпожи? Сестра сочетается с братом,Ибо с латинским вождем уже сочеталась: с мужьямиРим покупает она, а Египет берет свои телом.360 Старца могла победить Клеопатра своею отравой:Верь же мальчишке, глупец! Если ночь с ней одну проведет он,Коль испытает хоть раз объятья распутного телаИ под названьем святым непристойной отведает страсти,То, может быть, и твою, и мою – обе головы наши —365 Даст за один поцелуй. На крестах и в огне мы заплатимЗа красоту сестрицы его! Зря бы стучалась она в суровое Цезаря сердце:105 Просьбам лицо помогло, заключает распутница – взором. Как спартанка губительным ликомКинула в прах Илион и Аргоса домам навредила, —Так Клеопатра теперь разожгла гесперийские страсти,Систром своим – скажу ль! – возмечтав устрашить Капитолии,Против латинских знамен поднять Каноп боязливый,65 Цезаря, взятого в плен, повести в триумфах фаросских;В водах левкадских и впрямь опасенье возникло такое,Как бы весь мир не взяла нам чуждая женщина в руки! [3]

[Закрыть] Отмечается не только красота Клеопатры, но и сила ее обаяния, взгляда: «Просьбам лицо помогло, заключает распутница – взором».

Наконец, Плутарх в жизнеописании Антония так начинает рассказ о его любви к Клеопатре:

Ко всем этим природным слабостям Антония прибавилась последняя напасть – любовь к Клеопатре, – разбудив и приведя в неистовое волнение многие страсти, до той поры скрытые и недвижимые, и подавив, уничтожив все здравые и добрые начала, которые пытались ей противостоять. И вот как запутался он в этих сетях [7, 25–29].

Плутарх отмечает, что

красота этой женщины была не тою, что зовется несравненною и поражает с первого взгляда, зато обращение ее отличалось неотразимою прелестью, и потому ее облик, сочетавшийся с редкою убедительностью речей, с огромным обаянием, сквозившим в каждом слове, в каждом движении, накрепко врезался в душу [7, 27].

У всех трех античных авторов акцентируется обаяние Клеопатры, сила ее взгляда, ее умение угадывать и удовлетворять желания собеседника, власть, которой она обладала над мужчинами, и зависимость хода истории от этой власти. Именно эти три компонента мы и находим у Паскаля.