Текст книги "Русская германистика: Ежегодник Российского союза германистов. Том 1"

Zusammenfassung

Antike im kunstlerischen Bewusstsein Deutschlands des 20. Jahrhunderts im Verstandnis russischer Germanistik. Der Beitrag sucht nachzuzeichnen, wie die russische Germanistik die Antikerezeption in der deutschen Literatur des 20. Jahrhunderts erforschte. Hauptetappen und Tendenzen werden abgesteckt und dabei die Annaherung von Klassischer Philologie und russischer Germanistik zu Beginn (F. F. Selinsky, A. F. Lossew, russische Philosophen des «Silbernen Zeitalters») und am Ende des 20. Jahrhunderts (A. W. Michailow und A. A. Rossius) aufgezeigt. Im Zentrum steht das Problem der Bewertung des von Friedrich Nietzsche entworfenen Antikebildes.

Н. А. БОНДАРКО (Инсититут лингвистических исследований РАН, Санкт-Петербург)
НЕМЕЦКАЯ СРЕДНЕВЕКОВАЯ ЛИТЕРАТУРА В ОТЕЧЕСТВЕННОЙ НАУКЕ[281]281
  Работа выполнена при поддержке Фонда содействия отечественной науке. Настоящий очерк ни в коей мере не претендует на полноценное отражение истории германистической медиевистики в России. Поэтому мы позволим себе остановиться лишь на некоторых именах и направлениях, которые, как нам представляется, заслуживают специального внимания.


[Закрыть]

Литература средневековой Германии традиционно привлекала интерес российских ученых либо как материал по истории Средних веков, либо как один из частных аспектов германской филологии. Зарождение последней в России связано прежде всего с именами профессоров Санкт-Петербургского университета А. Н. Веселовского и Ф. А. Брауна. Если А. Н. Веселовский охотно использовал в своих работах по исторической поэтике материал песенной лирики немецких миннезингеров, то Ф. А. Браун ввел в поле зрения формирующейся российской германистики последние достижения немецких ученых в области истории древне– и средненемецкого языка и литературы.[282]282
  См.: Введение в германскую филологию: Лекции, прочитанные Ф. А. Брауном в осеннем семестре 1912. СПб., 1912 (машинопись).


[Закрыть] Его бесспорно лучшим учеником стал В. М. Жирмунский.[283]283
  См.: Лавров А. В. В. М. Жирмунский и Ф. А. Браун (письма учителя к ученику) // Материалы конференции, посвященной 110-летию со дня рождения академика В. М. Жирмунского. СПб., 2001. С. 12–14.


[Закрыть]

Отражение проблематики, связанной с немецкой средневековой литературой, в работах отечественных германистов имеет несколько парадоксальный характер. С одной стороны, существует крайне мало специальных монографических исследований, посвященных конкретным литературным памятникам. С другой стороны, российскому читателю в настоящее время доступен не только целый ряд качественных обзоров различных периодов в истории немецкой литературы и подробная информация о ее наиболее значительных памятниках, но и сами эти памятники в превосходных переводах. В самом деле, не владеющий средневерхненемецким языком читатель имеет, тем не менее, возможность достаточно близко познакомиться с памятниками древненемецкой письменности, поэзией миннезингеров и шпрухами политических поэтов, стихотворными повестями Гартмана фон Ауэ и Вернера Садовника, романами Вольфрама фон Эшенбаха и частично Готфрида Страсбургского,[284]284
  См.: Зарубежная литература средних веков: В 2 т. / Сост. Б. И. Пуришев. 2-е изд., испр. и доп. М., 1975. Т. 2: Поэзия трубадуров. Поэзия миннезингеров. Поэзия вагантов / Вступит. ст. Б. И. Пуришева; Примеч. Р. Фридман, Д. Чав-чанидзе, М. Гаспарова, Л. Гинзбурга. М., 1974. (БВЛ); Средневековый роман и повесть / Вступит. ст., примеч. А. Д. Михайлова. М., 1974. (БВЛ); Вернер Садовник. Крестьянин Гельмбрехт / Перев., вступит. ст., примеч. Р. В. Френкель. М., 1971; Готфрид Страсбургский. Тристан / Перев. со ср. – верх. – нем. К. П. Богатырева // Легенда о Тристане и Изольде / Под ред. А. Д. Михайлова. М., 1976. С. 186–203; Он же. Ривалин и Бланшефлюр / Перев. со ср. – верх. – нем. А. Б. Рыкуновой // Раннесредневековый текст: проблемы интерпретации / Отв. ред. Н. Ю. Гвоздецкая и И. В. Кривушин. Иваново, 2002. С. 398–422.


[Закрыть] куртуазным эпосом – «Песнью о Нибелунгах» и «Кудруной», проповедями и трактатами мистиков Мейстера Экхарта, Генриха Сузо и Иоханна Таулера. Парадоксальность такой ситуации может быть объяснена двумя факторами. Во-первых, обращение отечественных ученых к средневековой литературе еще с конца XIX в. было продиктовано в значительной степени просветительскими задачами.[285]285
  См., например: Шепелевич Л. Кудруна: Историко-литературный этюд. Харьков, 1894; Шепелевич Л. Кудруна: Перевод II части поэмы (Гильда) и опыт ее исследования. Харьков, 1895.


[Закрыть] Во-вторых, в собственно научных штудиях памятники немецкой литературы исследовались не столько ради них самих, сколько как материал для типологических сопоставлений при изучении крупных теоретических проблем.[286]286
  Укажем лишь на некоторые работы: Веселовский А. Н. Историческая поэтика. М., 1989; Мелетинский Е. М. Средневековый роман: Происхождение и классические формы. М., 1983; Жирмунский В. М. Сравнительное литературоведение: Восток и Запад. Л., 1979.


[Закрыть]

Многообразие жанров средневековой литературы, отсутствие четкого различия между собственно «литературой» в современном понимании и «прагматической» письменностью требует принципиально иного подхода к древним памятникам, нежели к текстам Нового и Новейшего времени. Возможно, по отношению к немецкоязычной литературе Средневековья был бы более адекватным (хотя и с известными оговорками, связанными с проблемой устной традиции) термин «книжность», используемый Д. С. Лихачевым по отношению к литературе древнерусской.[287]287
  См.: Лихачев Д. С. Текстология: На материале русской литературы X–XVII веков. 3-е изд., перераб. и доп. А. А. Алексеевым и А. Г. Бобровым. СПб., 2001. С. 63–64.


[Закрыть] С точки зрения изучения жанров в отечественной истории немецкой средневековой литературы можно выделить пять основных направлений научных интересов:

1) куртуазный эпос: В. М. Жирмунский,[288]288
  Жирмунский В. М. Сравнительное литературоведение…


[Закрыть] В. Г. Адмони,[289]289
  Адмони В. Г. «Песнь о Нибелунгах» – ее истоки и ее художественная структура // Песнь о Нибелунгах / Отв. ред. В. М. Жирмунский. Л., 1972. С. 305–335


[Закрыть] А. Я. Гуревич,[290]290
  Гуревич А. Я. Средневековый мир: культура безмолвствующего большинства. М., 1990.


[Закрыть] Р. В. Френкель,[291]291
  Френкель Р. В. Эпическая поэма «Кудруна», ее истоки и место в средневековой немецкой литературе. М., 1983.


[Закрыть] Н. А. Ганина;[292]292
  Ганина Н. А. Спор королев (Песнь о Нибелунгах, XIV авентюра): генезис коллизии и синхрония текста // Атлантика: Записки по исторической поэтике. Вып. 5. М., 2001. С. 17–38; Она же. К проблеме функционирования обращений в «Песни о Нибелунгах» // Раннесредневековый текст. С. 326–346.


[Закрыть]

2) куртуазный роман: Е. М. Мелетинский;[293]293
  Мелетинский Е. М. Средневековый роман…


[Закрыть] Д. Л. Чавчанидзе;[294]294
  Чавчанидзе Д. Л. Два романа штауфенской классики // Проблема жанра в литературе Средневековья. М., 1994. С. 88—107.


[Закрыть] А. Б. Рыкунова;[295]295
  Рыкунова А. Б. Трансформация образа Ивейна в средневековой литературе // Раннесредневековый текст. С. 347–360.


[Закрыть]

3) миннезанг: В. М. Жирмунский,[296]296
  Жирмунский В. М. Сравнительное литературоведение…


[Закрыть] Б. И. Пуришев,[297]297
  Пуришев Б. И. Вальтер фон дер Фогельвейде и немецкий миннезанг // Вальтер фон дер Фогельвейде. Стихотворения / Отв. ред. Б. И. Пуришев. М., 1985. С. 223–272.


[Закрыть] Д. Л. Чавчанидзе;[298]298
  Чавчанидзе Д. Л. Куртуазный поэт на исходе рыцарской эпохи // Там же. С. 273–295.


[Закрыть]

4) памятники низовой, народной культуры: В. М. Жирмунский,[299]299
  Жирмунский В. М. История легенды о Фаусте // Легенда о докторе Фаусте / Отв. ред. В. М. Жирмунский. М.; Л., 1958. С. 357–505.


[Закрыть] А. Я. Гуревич,[300]300
  Гуревич А. Я. Средневековый мир.


[Закрыть] М. Ю. Реутин,[301]301
  Реутин М. Ю. Народная культура Германии: Позднее Средневековье и Возрождение. М., 1996.


[Закрыть] В. Ф. Колязин;[302]302
  Колязин В. Ф. От мистерии к карнавалу. Театральность немецкой религиозной и площадной сцены раннего и позднего Средневековья. М., 2002.


[Закрыть]

5) религиозно-мистическая литература: Л. П. Карсавин,[303]303
  Карсавин Л. П. Основы средневековой религиозности в XII–XIII веках // Карсавин Л. П. Сочинения. Т. 2 / Под ред. А. К. Клементьева и С. Ю. Клементьевой. СПб., 1997.


[Закрыть] П. М. Бицилли,[304]304
  Бицилли П. М. Элементы средневековой культуры. СПб., 1995 (1-е изд.: 1919 г.).


[Закрыть] М. В. Сабашникова,[305]305
  Мейстер Экхарт. Духовные проповеди и рассуждения / Пер. М. В. Сабаш-никовой. М., 1912.


[Закрыть] Н. О. Гучинская,[306]306
  См.: Гучинская Н. О. Границы стилистики, поэтики и герменевтики при интерпретации художественного текста // Междисциплинарная интерпретация художественного текста: Межвузовский сборник научных трудов. СПб., 1995. С. 44–64; Она же. К построению поэтической теории языка // Studia Linguistica – 4. Языковая система и социокультурный контекст. СПб., 1997. С. 109–118; Она же. Ангел Силез-ский и немецкая мистика // Ангелус Силезиус. Херувимский странник (остроумные речения и вирши). СПб., 1999. С. 5—51; Она же. Мистическое богословие Мастера Экхарта // Мастер Экхарт. Избранные проповеди и трактаты. СПб., 2001. С. 6—39; Она же. Hermeneutica in nuce: Очерк филологической герменевтики. СПб., 2002.


[Закрыть] М. Ю. Реутин,[307]307
  Майстер Экхарт. Об отрешенности / Перев., предисл, примеч. М. Ю. Реутина. М., 2001.


[Закрыть] И. М. Прохорова,[308]308
  Прохорова И. М. Иоханн Таулер: Богослов-мистик, проповедник и наставник // Царство Божие внутри нас. Проповеди Иоханна Таулера / Перев., вступит. ст. И. М. Прохоровой. СПб., 2000; Генрих Сузо. Книжка Истины / Перев., примеч. И. М. Прохоровой // Антология средневековой мысли: (Теология и философия европейского Средневековья): В 2 т. / Под ред. С. С. Неретиной. СПб., 2002. Т. 2. С. 463–490.


[Закрыть] Р. В. Гуревич,[309]309
  Гуревич Р. В. Проблема авторства в средневековой мистической литературе (на примере Мехтильды Магдебургской, XIII в.) // Актуальные проблемы романистики и германистики. Ч. 2: Германистика. Смоленск, 1998. С. 64–73; Гуревич Р. В. «Струящийся свет Божества» Мехтильды Магдебургской. Ч. 1. Смоленск, 2000; Гуревич Р. В. «Струящийся Свет Божества» Мехтильды Магде-бургской: Проблемы жанра в средневековой мистической литературе: Дис. докт. филол. наук. М., 2002.


[Закрыть] М. Л. Хорьков.[310]310
  Хорьков М. Л. Майстер Экхарт: Введение в философию великого рейнского мистика. М., 2003; Он же. Генрих Сузо: мистик с Бодензее // Сузо Генрих. Книга истины. Книга любви / Перев. со средневерхненем. М. Л. Хорькова. СПб., 2003. С. 5—33.


[Закрыть]

В последние десятилетия стали появляться работы, не только обращенные к новым памятникам, но и использующие новые методы, которые приходят на смену как строгому позитивизму старой немецкой школы, так и марксистскому социологизированному подходу. Речь идет прежде всего о двух монографиях, критически реагирующих на известную книгу М. М. Бахтина «Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса», а именно: «Средневековый мир: культура безмолвствующего большинства» А. Я. Гуревича и «Народная культура Германии. Позднее Средневековье и Возрождение» М. Ю. Реутина. В свое время труд М. М. Бахтина оказал огромное влияние на научную традицию последующего времени, наряду с работами Ю. М. Лотмана положив начало новому направлению в изучении литературы предшествующих эпох и, в частности, немецкого Средневековья. Ценность книги Бахтина заключается не только в самих ее выводах (ставших предметом острой критики и полемики), но и в новизне концепции, продемонстрировавшей – по крайней мере, ex negativo—необходимость обсуждения поставленных проблем на принципиально иных основаниях. По выражению М. Ю. Реутина, Бахтин стремится «прорваться „за текст“ в стоящий за ним ритуал, где эти мотивы и образы обнаруживают свою действительную логику».[311]311
  Реутин М. Ю. Народная культура Германии… С. 12.


[Закрыть] Идея «прорыва» из текста в подтекст, в «подсознание» культуры связана, во-первых, с резким неприятием сторонниками семиотического изучения культуры какой бы то ни было идеологической ангажированности, а во-вторых, с надеждой найти один универсальный ключ к объяснению изучаемых явлений: «Не дает ли семиотика инструмента для расшифровки и разоблачения всяческих „парадных“ идеологизированных форм и проявлений официальной жизни, для прорыва в их реальный подтекст, далеко не формулированный ясно и недвусмысленно самими его носителями?».[312]312
  Гуревич А. Я. Исторический синтез и Школа «Анналов». М., 1993. С. 10.


[Закрыть]

Реконструируемая исследователем логика представляет собой «способ полагания смысла», формирующий культуру в целом: «Смехо-вая культура опознается как сумма образных перекодировок единого сообщения».[313]313
  Реутин М. Ю. Народная культура Германии. С. 12.


[Закрыть] Такой подход Реутин подвергает критике как проявление редукционизма—исследовательского метода, который распространяет определенный способ смыслополагания на все произведения произвольно выбранного культурного поля, вчитывая в исследуемый материал любые смыслы и закономерности.[314]314
  Там же. С. 212–213.


[Закрыть] В частности, Бахтин постулировал глубокое противостояние, основанное на классовых антагонизмах, между официальной (ученой, церковной) и народной (карнавальной, смеховой) культурами. При этом народная культура сводится у него к смеховой традиции. Коренной же способ смыслопо-лагания заключается в «амбивалентном мотиве смерти-рождения».[315]315
  Бахтин М. М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. 2-е изд. М., 1990. С. 366. Ср. характеристику А. Я. Гуреви-ча: «Смысл выстроенного Бахтиным контраста, на мой взгляд, заключается прежде всего в том, чтобы подчеркнуть предельную свободу и антидогматичность „смеховой народной культуры“, полностью раскованной по отношению к официальной культуре: контраст неофициального, стихийного, спонтанного, с одной стороны, и официально-догматичного, с другой, – это контраст живого и мертвого» (Гуревич А. Я. Исторический синтез. С. 10).


[Закрыть]

Преодоление редукционизма возможно при помощи «сплошного анализа» материала, который должен восполнить недостатки анализа фрагментарного. М. Ю. Реутин, не требуя полностью отбросить концепцию Бахтина, предлагает в своей монографии программу ее корректирующего развития на материале верхненемецкой народ-но-комичекой традиции XIII–XVI вв.: «Преодоление бахтинской модели возможно на путях выхода из ее смыслового пространства, ее уточнения и ограничения ее ложной универсальности. Смеховая культура не равна по объему культуре народной. А раз так, ее следует рассмотреть в контексте сопредельных ей культурных традиций: выявить ее функции в общекультурном целом, описать ее системные связи. Бахтинский конструкт нуждается в пересмотре его фактической базы, ее локализации как во временном (в том числе календарном), так и географическом отношениях—это поможет наметить хотя бы основные этапы истории карнавала и обнаружить за центральным его сообщением, последовательностью смерти / воскресения, сложную и весьма изощренную технику».[316]316
  Реутин М. Ю. Народная культура Германии… С. 13.


[Закрыть]

В свою очередь А. Я. Гуревич предлагает скорректировать и углубить постановку вопроса, отказываясь от идеи противостояния культур: «…речь должна идти о средневековой культуре в целом, в которой можно и должно распознавать разные уровни и пласты».[317]317
  Гуревич А. Я. Средневековый мир… С. 12.


[Закрыть] В качестве одного из методов приближения к низшим, иррациональным уровням коллективного сознания (или «подсознания») средневековых авторов А. Я. Гуревич избирает анализ «пространственно-временного континуума», хронотопа, имплицитно заложенного в памятниках письменности, в частности средневерхненемецкой («Песнь о Нибелунгах», проповеди Бертольда Регенсбургского, «Майер Гельмбрехт» Вернера Садовника). Например, специфическая логика сюжета «Песни о Нибелунгах», поступки и судьбы героев объясняются при помощи тезиса о взаимодействии между собой трех хронотопов, связанных, во-первых, с мифологически-сказочным героическим прошлым Сигурда и Брунхильды, во-вторых, с историческим пластом варварских королевств бургундов, гуннов и остготов и, в-третьих, с уровнем современного рассказчику феодального двора. Самым важным в позиции А. Я. Гуревича представляется то, что она отражает новую стадию в изучении германского эпоса, существенно развивающую блестящие результаты текстологических изысканий ученых старой школы (прежде всего А. Хойслера). Как констатирует сам исследователь, «центр внимания переместился с разыскания рудиментов более ранних редакций сказания в тексте „Песни о Ни-белунгах“ на осмысление той функции, которую выполняют эти осколки предшествовавших песней и преданий в контексте немецкой рыцарской эпопеи независимо от того, когда возникли ее предшественники. Сколько бы швов ни обнаруживалось в эпопее, она представляет собой единство, и в качестве единства воспринималась она средневековой аудиторией. Это – главное!».[318]318
  Там же. С. 129–130.


[Закрыть]

В итоге своего исследования автор приходит к важному выводу о мифе «как формообразующей и смыслообразующей основе миросозерцания человека»[319]319
  Там же. С. 379.


[Закрыть] в Средневековье. Миф постулируется как живой постоянный «соучастник нового культурного творчества».[320]320
  То же.


[Закрыть] Миф выступает в качестве исходного материала, который перекодируется и перетолковывается в соответствии с новыми требованиями времени. Так, Бертольд Регенсбургский в проповедях на евангельскую притчу о пяти талантах использует модель аллегорического толкования Св. Писания для передачи содержания, актуального для жителей немецкого города XIII в., а история юного Гельмбрехта предстает как притча о блудном сыне, «вывернутая наизнанку».[321]321
  Там же. С. 264 и сл.


[Закрыть]

В многочисленных работах А. Я. Гуревича получили развитие идеи французской исторической Школы «Анналов», изучающей историю ментальностей.[322]322
  Там же.


[Закрыть] Литературные памятники выступают в роли основного источника, позволяющего обнаружить следы простонародного восприятия жизни. Противопоставляя «субъективистскую операцию „вживания“ в другую человеческую культуру» и «позицию „вненаходимости“ исследователя», принципиальную невозможность слияния ментальных универсумов, А. Я. Гуревич, по существу, воспроизводит извечный спор романтической (Шлейермахер, Дильтей) и экзистенциалистской (М. Xайдеггер, X.-Г. Гадамер) герменевтики в Германии. Однако он старается примирить обе позиции, призывая исследователей к герменевтическому диалогу с историей, который есть не что иное, как традиционная объективность методологии. При таком подходе исторический (а также литературный) памятник перестает быть простым носителем информации; герменевтический вопрос «как бы перестраивает памятник, подготавливая его для интерпретации».[323]323
  Гуревич А. Я. Исторический синтез. С. 226.


[Закрыть] Историку выпадает роль посредника между людьми прошлого и своими современниками, «от имени своей культуры он пытается завязать диалог с культурой иного времени. Вопросы, которые он задает людям прошлого, продиктованы современностью, ее интересами и проблемами, ибо то, о чем историк вопрошает и только и способен вопрошать людей прошлого, диктуется его культурой и видением мира. Вся проблема состоит в том, чтобы расслышать ответы людей прошлого, а не спешить с навязыванием им своих собственных ответов. Расслышать ответы людей иной культуры на свои вопросы – и значит завязать с ними диалог».[324]324
  Гуревич А. Я. Средневековый мир. С. 12. 9.


[Закрыть]

Интерес к изучению обыденного сознания как основы для системы знаковых средств, служившей фоном и исходным материалом для высших достижений средневековой культуры, имеет давнюю и самостоятельную традицию в отечественной дореволюционной медиевистике. В частности, Л. П. Карсавин в своем выдающемся труде «Основы средневековой религиозности в XII–XIII веках»[325]325
  В 1916 г. в Петрограде Карсавин защитил докторскую диссертацию на тему «Основы средневековой религиозности в XII–XIII веках, преимущественно в Италии». В исправленном виде этот текст был издан лишь в 1997 г.: Карсавин Л. П. Основы средневековой религиозности.


[Закрыть] стремился сконструировать систему религиозных представлений «среднего» человека и пытался обосновать существование такого явления, как «общий религиозный фонд». Для его описания историк предпринял кропотливый анализ множества письменных памятников, относящихся к самым разным жанрам литературы и прагматической письменности.

Среди исследователей, посвятивших свои работы изучению религиозной литературы немецкого Средневековья, особое место занимает Нина Олеговна Гучинская (1937–2001), памяти которой будет посвящена вторая часть нашего очерка.[326]326
  В последние годы жизни проф. Н. О. Гучинская заведовала кафедрой немецкой филологии Российского государственного педагогического университета им. А. И. Герцена в Санкт-Петербурге. Автору этих строк выпала честь принадлежать к числу ее учеников.


[Закрыть] Н. О. Гучинской принадлежит перевод на русский язык и комментарий важнейших сочинений Мейстера Экхарта и Ангела Силезия (Йоханнеса Шефлера) – знаменитых немецких мистиков. Ее вступительные статьи к этим изданиям[327]327
  Гучинская Н. О. Ангел Силезский…; Она же. Мистическое богословие…


[Закрыть] стали синтезом многолетнего изучения философско-богословских концепций, стиля, языка многочисленных памятников немецкой мистики нескольких столетий, начиная с Хильдегарды Бингенской и заканчивая Р. М. Рильке.[328]328
  Гучинская Н. О. Стихотворная речь в стилевой системе художественной речи (на материале немецкоязычной поэзии): Дис. … докт. филол. наук. Л., 1984; Она же. Границы стилистики.; Гучинская Н. О. К построению.; Она же. Hermeneutica.


[Закрыть] В них исследовательница дает систематическое изложение воззрений многих авторов мистического направления, прежде всего – Мейстера Экхарта, Якова Бёме и Ангела Силезия, что само по себе является довольно трудной задачей ввиду специфической для современного восприятия манеры рассуждения каждого автора, разрозненности и даже противоречивости их суждений, облеченных в образную форму. Анализу произведений, иногда чрезвычайно подробному, сопутствует рассмотрение историко-культурного контекста. В то же время, выходя за пределы частностей, Н. О. Гучинская предлагает цельную концепцию немецкой богословской мистики.

Н. О. Гучинская была первым серьезным исследователем, обратившимся к немецкому мистическому богословию после семидесятилетнего перерыва. Тем самым она продолжила традицию изучения средневековой и романтической мистической литературы в дореволюционной России, трагически прерванную. Традиция эта была междисциплинарна и связана с такими именами, как Л. П. Карсавин, М. В. Сабашникова,[329]329
  См. примеч. 24.


[Закрыть] о. Сергий Булгаков,[330]330
  Булгаков С. Н. Свет невечерний. Созерцания и умозрения. М., 1994 (1-е изд. 1917 г.).


[Закрыть] В. М. Жирмунский.[331]331
  Жирмунский В. М. Немецкий романтизм и современная мистика. СПб., 1996 (1-е изд. 1914 г.).


[Закрыть]

Остановимся лишь на первом из них. Известно, что незадолго до февральской революции Л. П. Карсавин начал руководить специальным семинаром, посвященным чтению, переводу и комментированию ряда средневековых мистических трактатов, и приступил к работе над сочинением по истории мистики, которое так и осталось незавершенным. В «Основах средневековой религиозности в XII–XIII веках» особое внимание уделяется средневековому мистицизму как выражению мироощущения средневекового человека. Карсавин проводил различие «между мистикой интеллектуальной, отличительным признаком которой является факт более или менее отчетливого познания – откровения истины в идеях и символических образах, и мистикою эмоциональной, где познание отступает на второй план перед переживанием».[332]332
  Карсавин Л. П. Основы средневековой религиозности. С. 68, примеч.


[Закрыть] Этого важного в методологическом плане различия придерживалась и Н. О. Гучинская: «В отличие от незримо-сокровенного познания Бога, свойственного психологической мистике, мистика богословская как явление поэтической рефлексии представляет собой попытку обоснования мистерии…».[333]333
  Гучинская Н. О. Мистическое богословие. С. 15. (курсив авторский).


[Закрыть]

Чрезвычайно важным для понимания мистики представляется наблюдение Карсавина о том, что в средневековой Европе «символическое толкование занимает место нашего „научного метода“».[334]334
  Карсавин Л. П. Основы средневековой религиозности. С. 68, примеч. 62.


[Закрыть] Погружаясь в наблюдение индивидуального, средневековые богословы руководствовались надеждой «в самом индивидуальном найти отражение общего, увидеть связь вечной истины с мелочами бытия».[335]335
  Там же. С. 63.


[Закрыть] Создавая свой исторический труд в начале XX в., Л. П. Карсавин не пользовался терминами ни герменевтики, ни семиотики, ни исторической антропологии. Между тем отмечаемое им взаимодействие частного и общего в процессе познания есть не что иное, как герменевтический круг.

В известном смысле Н. О. Гучинская ставила знак равенства между герменевтикой как методом анализа поэтического текста (поэтического в широком смысле) и богословской мистикой. С одной стороны, все мистики пользуются приемами герменевтики, а с другой стороны, все «герменевты», т. е. люди, познающие Истину через текст и язык, так или иначе оказываются причастны мистике. Это в равной мере относится и к доминиканским богословам Мейстеру Экхарту, Г. Сузо, И. Таулеру, и к теософу Я. Бёме, и к католическому поэту Ангелу Силезию, и к ранним теоретикам языкознания И. Г. Гаману, И. Г. Гердеру, В. фон Гумбольдту, и к романтикам Новалису и Шлегелю, и к поэтам-символистам Р. М. Рильке и С. Георге, и к философу-экзистенциалисту М. Хайдеггеру.

В работах Н. О. Гучинской методологический подход к изучению мистического богословия в его различных литературных формах неразрывно связан с ее пониманием поэзии и поэтического языка. Вслед за Гаманом, Шлегелем и философской школой Хайдеггера Н. О. Гучинская понимала поэзию как творчество языка. Ее интерес к мистикам, начиная с Мейстера Экхарта, был вызван именно тем, что их творчество «позволяет говорить не только о поэтическом богословии (философии), но и о богословии (философии) как поэзии».[336]336
  Гучинская Н. О. Ангел Силезский. С. 34.


[Закрыть] Строго говоря, в этом главном, первичном смысле поэтическим произведением является Св. Писание: «Сама Библия. есть создание поэтическое, т. е. толкование Божьего слова средствами языка человеческого.».[337]337
  Там же. С. 94.


[Закрыть] В связи с этим Н. О. Гучинская выделяет несколько ступеней богословской поэтизации языка и выстраивает иерархию герменевтических уровней богословия. Вторичное, послебиблейское богословие подразделяется на четыре уровня поэтико-герменевтической рефлексии: 1) богословие Отцов Церкви; 2) гимнография и молитвословие; 3) мистика позднего Средневековья; 4) искусственная поэтизация в мистических поэтических и прозаических сочинениях.[338]338
  Там же. С. 34–47.


[Закрыть] На всех этих уровнях поэзия выступает как рефлексия, а средства поэтической выразительности языка – как способ мистического познания и передачи духовного опыта. Каковы же эти средства? В большинстве своем они достаточно универсальны: у разных авторов Н. О. Гучинская констатирует использование характерных тропов и фигур—сравнений, аллегорий, символов, метафор, метонимий, повторов, соположения слов и предложений, единоначалия. Таким образом, символический язык мистического богословия демонстрирует, «по существу, весь ансамбль образных средств».[339]339
  Там же. С. 35; Гучинская Н. О. К построению… С. 110–111.


[Закрыть]

Проблема соотношения мистического опыта и его словесного выражения встает как перед любым автором-мистиком, так и перед любым исследователем мистики. Невыразимость мистического опыта человеческим языком – едва ли не самый излюбленный то-пос всей средневековой мистической литературы. На нем основан принцип апофатического богословия, находящего адекватный способ человеческого рассуждения о Боге лишь в отрицании Его свойств – предикатов – ради утверждения их сверхчувственной реальности.

Однако в том-то и состоит отмечаемый многими исследователями парадокс, что мистикам, зачастую прибегая к словотворчеству, удается находить достаточно языковых средств, чтобы передать свое миросозерцание и духовный опыт или по крайней мере создать о нем некоторое представление у читателей. Оригинальность исследовательской позиции Н. О. Гучинской заключается, на наш взгляд, в том, что, не останавливаясь на простой каталогизации поэтико-стилистических средств языка Мейстера Экхарта, Якова Бёме и Ангела Силезия, она предлагает весьма смелое исследовательское построение. Исходя из богословского уподобления мира Слову Божьему, проводимого мистиками и основывающегося на прологе Евангелия от Иоанна, Н. О. Гучинская вслед за Хайдеггером фактически постулирует тождество между миром, бытием, с одной стороны, и его языковым выражением – с другой, так что язык в некоторых случаях «становится формулой миропознания… а лингвистика объединяется не просто с эстетикой, а с науками, выходящими за пределы филологии: философией и богословием».[340]340
  Гучинская Н. О. Границы стилистики. С. 54.


[Закрыть] Во избежание недоразумений необходимо оговорить, что речь здесь идет не о тождестве языка и мышления вообще и не о неразличении означающего и означаемого в естественном языке, а о тождестве языкотворчества и познания как осознанных авторских актов в рамках мистико-поэтической системы. Однако такой акт основывается на идее человеческого языка «как творческого называния вещей, как закрепления смысла вещи, образа ее и знака».[341]341
  Гучинская Н. О. Ангел Силезский… С. 34.


[Закрыть] Это идущее от Платона и Отцов Церкви воззрение сама Н. О. Гучинская разделяла так же, как и немецкие мистики и философы, начиная с Гамана и Гумбольдта и кончая Гадамером.

Анализируя ряд монодистихов «Херувимского странника» Ангела Силезия, Н. О. Гучинская приходит к выводу, что сама языковая форма этого произведения «представляет собой наиболее адекватное выражение мистического познания» и что в ней получила свое «словоявление» сущность мистического познания.[342]342
  Там же. С. 47.


[Закрыть] Представляется возможным распространить это утверждение и на сочинения многих других авторов. В частности, характерной особенностью философствования Мейстера Экхарта является фрагментарность его толкований и отмечаемое многими исследователями несоблюдение правил построения схоластических комментариев, ориентированных на строго систематическое толкование Библии. За этим видимым отсутствием системы, готовностью начать рассуждение с любого места и увидеть сокровенный, мистический смысл практически в любой фразе Св. Писания скрыто удивительно цельное и органичное мировоззрение. Как отмечает Н. О. Гучинская, Мейстер Экхарт стихийно использовал метод герменевтического круга, «где взаимодействие части и целого приводит к языку символов, т. е. где части выступают как символы целого. В свою очередь эти сакральные части играют роль целого по отношению к человеческой жизни, которая, таким образом, становится символом Божьего промысла в своей сокровенной глубине».[343]343
  Гучинская Н. О. Мистическое богословие. С. 22.


[Закрыть] Совершенно справедливо поэтический, творческий и импровизационный характер речи Экхарта Н. О. Гу-чинская связывает с его склонностью к жанру проповеди и проповеднической манеры, свойственной даже его латинским трактатам.[344]344
  Гучинская Н. О. К построению. С. 112.


[Закрыть] Экхартовская импровизация, естественно, не является непосредственной, напротив, ее следует рассматривать как тщательно продуманный стилистический прием.

Н. О. Гучинской удалось написать о немецких мистиках так, как до нее этого еще не делалось. Главный секрет заключается, видимо, в том, что, при всей скрупулезности филологического анализа, исследования Н. О. Гучинской не замыкаются в рамках филологии, а имеют также философско-богословскую направленность. Говоря, например, об Экхарте, Н. О. Гучинская учитывала общую перспективу развития мистики как важного элемента европейской культуры. Перед нами раскрываются сложные отношения между мистикой, с одной стороны, и конфессиональными различиями между православием, католицизмом и лютеранством – с другой; прослеживаются культурно-исторические связи между Экхартом, Лютером и Хайдег-гером; между Таулером, Ангелом Силезием и Рильке; между Сузо, Бёме и Новалисом, а также Вл. Соловьевым и С. Булгаковым. Сложный синтез, который удалось осуществить Н. О. Гучинской, открывает самые широкие перспективы для дальнейшего анализа.

Zusammenfassung

Die deutsche Literatur des Mittelalters in der russischen Forschungstradition.

Der Beitrag vermittelt eine kurze Ubersicht uber die Hauptrichtungen der mediavistischen Literaturforschung in der russischen Germanistik vom Anfang des 20. Jahrhunderts bis zur heutigen Zeit. M. M. Bachtins streng strukturalistische Methodologie und sein Konzept einer spatmittelalterlichen Karnevalskultur wird mit den kritischen Positionen von M. J. Reutin und A. J. Gurjewitsch konfrontiert, ebenso mit den philologischen Untersuchungen von N. O. Gutschinskaja. Im Gro?en und Ganzen la?t sich eine paradoxe Situation feststellen, da mittelalterliche Literaturdenkmaler in der russischen Forschung traditionsgema? nicht um ihrer selbst willen, sondern als Material fur den typologischen Vergleich untersucht wurden. In der letzten Zeit ist daneben ein steigendes Engagement der Germanisten in Form von Einzelinterpretationen, Edition und Kommentar festzustellen.