Текст книги "Русская германистика: Ежегодник Российского союза германистов. Том 1"

Г. В. ЯКУШЕВА (Государственный институт русского языка им. А. С. Пушкина, Москва)
ФАУСТОВСКАЯ ПРОБЛЕМАТИКА В ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ГЕРМАНИСТИКЕ НОВЕЙШЕГО ВРЕМЕНИ

Проблема Фауста – это проблема и всего творчества Гёте, и прокламируемой веком Просвещения веры в человеческий разум и дерзание, и проблема искомого положительного героя, или «архетипа», «модели» человеческого создания как такового. Обращение к ней не только в художественной, но и в аналитической литературе, мыслящей не образами, но понятиями, – свидетельство как актуальности и постоянно утверждающейся символичности фаустовского героя, так и тех процессов, которые происходят в культурном сознании того или иного геополитического целого, в данном случае России.

В связи с этим прежде всего нужно отметить особую востребованность фаустовской проблематики именно отечественным литературоведением конца XX – начала XXI в. Если для всей мировой литературной науки новейшего времени проблемы психоанализа, «избирательного сродства» душ, связи рационального и мистического, классицистического и романтического, христианского и «языческого» в творчестве Гёте заметно потеснили фаустовскую проблематику с ее содержательным наполнением (смысл жизни, задача и способы человеческого самоосуществления, принципы социального устройства в контексте взаимоотношений «я» и «другого» и права «сильной личности», роль «слова» и «дела» в бытии, прогресс и его цена и т. п.), то для России она по-прежнему остается главной – и на нее, по сути, так или иначе выходят почти все отечественные гётеведы, да и германисты в целом.

В непосредственно обращенных к заявленному аспекту исследования трудах последних лет, не претендуя на полноту их охвата, в самом «грубом» приближении мы намечаем три основные тенденции рассмотрения фаустовской проблематики (которую сразу же отделяем от проблем изучения самой гётевской трагедии: типологии жанра, структуры, системы образов, соотношения стилей и т. п.).

Первая формирует трактовку Фауста как исторического типа в опоре на компаративистский подход (на Западе особо распространенный в «фаустовских» исследованиях 1960—1970-х гг.). Это – книги Г. Г. Ишимбаевой «Проблемы фаустианства в Германии» и «Русская фаустиана XX века»,[252]252
  Ишимбаева Г. Г. Проблемы фаустианства в Германии. Уфа: Изд-во Башкирского ун-та, 1997; Она же. Русская фаустиана XX века: Учеб. пособие для студентов, аспирантов, преподавателей-филологов. М.: Флинта: Наука, 2002.


[Закрыть] Н. К. Александровой о Фаусте в западноевропейской литературе и ее статья «Австрийский „Фауст“», статьи ее же и Н. К. Телетовой о фаустовском романе Ф. М. Клингера,[253]253
  Александрова Н. К. Тема Фауста в западноевропейской литературе (к проблеме становления духовно-исторического феномена): Учеб. пособие для студентов гуманит. фак-тов ун-тов. Ижевск: Изд-во Удмурт. ун-та, 1997; Она же. Австрийский «Фауст» // Гётевские чтения / Под ред. С. В. Тураева. М.: Наука, 1999. С. 50–57; Она же. Фаустовская тема в философских романах Ф. М. Клингера // Гётевские чтения. С. 90–98; Телетова Н. К. Роман Ф. М. Клингера о Фаусте // Там же. С. 80–89.


[Закрыть] статья.[254]254
  Либинзон З. Е. Фауст в интерпретации А. В. Луначарского // Гётевские чтения. 1984 / Под ред. А. А. Аникста и С. В. Тураева. М.: Наука, 1986. С. 246–258.


[Закрыть] Е. Либинзона о Фаусте в творчестве А. В. Луначарского 3, ряд статей новосибирского сборника «Фауст-тема в музыкальном искусстве и литературе»,[255]255
  Фауст-тема в музыкальном искусстве и литературе / Ред. – сост. Б. А. Шиндин. Новосибирск: Изд-во Новосиб. гос. консерватории им. М. И. Глинки, 1997. См.: Петенева Е. С. «Фауст» Гёте в восприятии Гектора Берлиоза (с. 140–160), Асиновская А. А. «Фауст» Гёте в симфоническом творчестве Листа (с. 161–184); Еременко Г. А. Фаустианские мотивы в опере И. Стравинского «Похождения повесы» (с. 241–253), Айвазова Г. В. Фауст Альфреда Шнитке: предупреждение и восхождение (с. 254–265).


[Закрыть] юбилейного (в честь 250-летия со дня рождения Гёте) выпуска «Вестника Удмуртского университета».[256]256
  Вестник Удмуртского университета. Ижевск, 1999. № 11: Великий мастер слова: Гёте и проблемы мировой литературы: Сб. ст. и мат-лов, посв. 250-летию со дня рождения И. В. Гёте / Редколл.: В. А. Аветисян, Н. К. Александрова, А. В. Еро-хин (гл. ред.). См.: Александрова Н. К. Австрийская фаустиана XIX века (с. 21–51), Голубкова О. Н. Мелвилл и Гёте (с. 91—102; здесь фаустовская проблематика затрагивается в связи с опасной тенденцией, подмеченной еще в начале XIX в. Р. У. Эмерсоном: «заставить разум работать для удовлетворения чувств», «порабощение чистого интеллекта чувственностью» – с. 98).


[Закрыть] Здесь мы встречаемся как с образцами традиционного, обстоятельного, «академического» сравнительно-исторического исследования, последовательно сопоставляющего произведения по установившимся параметрам (тема, идея, сюжет, композиция, стиль, образная система и т. д.), так и с примерами так называемой тематической критики (subject critic), активно развивающейся в западном (особенно англо-американском) литературоведении со второй половины прошлого века и порожденной новым осознанием интертекстуальности художественного произведения и роли его интерпретатора. Последний в гораздо большей мере, чем это было свойственно традиционному литературоведу (и что сближает его с литературным критиком), проявляет свою индивидуальность, субъективное видение и опыт (свободное перо эссеиста, неожиданность ассоциаций, зачастую исходящих не из требований текста, но из знаний и пристрастий исследователя, относительная произвольность в отборе фактов и библиографических данных). Примерами первого «подтипа» могут служить работы Н. К. Александровой, второго – труды Г. Г. Ишимбаевой. Так, в ее немецкой фаустиане нет Г. Э. Лессинга с его набросками программной драмы о Фаусте, но есть В. Гауф с «Фантасмагориями в Бремен-ском винном погребке», где, как и во множестве романтических произведений (от Э. По до Н. В. Гоголя), присутствует нечистая сила, но нет фаустовской проблематики – сделки со «злом» во имя так или иначе понимаемой полноты человеческого самоосуществления. В русской же фаустиане подробно анализируется «Москва» Андрея Белого – роман в жанре «советского детектива», соотносимый с фаустовской проблематикой лишь в таком широком плане, в каком с ней может соотноситься произведение об ученом и охотниках за его открытиями, но нет даже упоминания о пьесе «Дьявол» М. П. Арцыба-шева, написанной в полемике с А. В. Луначарским как (свой) вариант продолжения трагедии Гёте «Фауст», в принципе отвергающий социальную утопию в качестве способа достижения счастливого и «удовлетворенного» бытия. Здесь же, в издании 2002 г., самые свежие работы по «Мастеру и Маргарите» М. А. Булгакова, одному из самых активно исследуемых современным литературоведением произведений, относятся к 1991 г. Зато яркое письмо и подвижная мысль талантливой исследовательницы свободно расширяют поле анализа разнообразными проекциями в область не только литературы, но и философии, религии и истории, не всегда, правда, достигая при этом убедительности и логичности, но всегда пробуждая интерес и стимулируя интеллектуальный поиск читателя.

Вторая тенденция связана с рассмотрением фаустовского героя как психологического типа (что было особенно актуально на Западе в 1980-х—начале 1990-х гг.). В России здесь поставлен чисто национальный акцент на раздвоенности, противоречивости фаустовского архетипа—наследии того «русского человека на rendez-vous», того русского фаустизма, что берет начало от И. С. Тургенева, сформулирован С. Н. Булгаковым и поддержан как умонастроение Л. Шестовым, Н. А. Бердяевым, Д. С. Мережковским и др. и в соответствии с которым именно мечущийся и страдающий от своих метаний Иван Карамазов (а не ницшеанская «сверхличность» А. В. Луначарского) есть образец русского Фауста.

В данном аспекте наиболее востребованными в отечественном литературоведении являются сравнения Фауста с Гамлетом как психологическим типом (параллель, достаточно подробно разработанная мировым литературоведением XX в.) и противопоставление его Фаусту-«сверхчеловеку» (трактовка, особенно актуальная для многих западных литературоведов 1950—1960-х гг., которые, обращаясь к фашизму, рассматривали его не как социально-историческое, но как психофизиологическое явление, сближая его, по сути, с биологизмом ницшеанского толка, а одну из главных проблем постиндустриального общества – «Фауст и физики», обостренную атомными бомбардировками Японии, проецировали не на «Божественное» установление, а на человеческую мораль, требующую не осуществления «права сильного», а сострадания и гуманности: угол зрения, кстати, отчетливо намеченный уже в «Фаусте» Гёте).

Подобный принцип рассмотрения лежит в основе статьи А. Г. Березиной «„Степной волк“ Германа Гессе и „Фауст“ Гёте» из петербургского сборника «Гёте: Жизнь. Творчество. Традиции».[257]257
  Гёте: Жизнь. Творчество. Традиции: Санкт-Петербургские Гётевские чтения (1998–2001): Сб. ст. / Редколл.: А. С. Березина, Р. Ю. Данилевский, Г. В. Стад-ников, Г. Фигут. СПб.: Мир и семья, 2002. С. 95—115. В этом же сборнике в опоре на Гёте трактует игру как универсальный принцип жизнестроения (средство спасения от саморефлексии, способ творчества, модель социального устройства, к чему приходит и современная контркультура) и А. Г. Аствацатуров в статье «Гёте и мир игры» (с. 4—34).


[Закрыть] Здесь показана амбивалентность психотипа Фауста, его разрыв между двумя мирами, инфантильность и слабость нового фаустовского героя – Гарри Галлера (он же – автобиографический символ уходящей, по О. Шпенглеру, фаустовской эры), которому помогает сильное вечно-женственное – предвосхищение той гендерной травестии фаустовской ситуации, которая получит блестящее воплощение в «Мастере и Маргарите» Булгакова. Мефистофель тут выступает, по справедливому определению исследовательницы, в качестве опекающего спутника, а борьба Галлера со злом перемещается внутрь его самого: в душе интроверта противодействуют друг другу бюргер и художник, метафоризируя этим внутреннюю борьбу человека новой цивилизации, помещенного между прагматической этикой и эстетической ценностью бытия, тонко подчеркивая элемент пародийности в романе Гессе и утверждая непреложность того обстоятельства, что писатель (художник) обречен вечно играть и переигрывать жизнь в силу своего психофизиологического склада.

В приведенной трактовке уже ощутимы следы перехода к интерпретации фаустовского героя как символического, или онтологического типа, где главным становится принцип отношения Фауста к бытию. Распространенные на Западе сравнения с Прометеем, Иовом, Дон Кихотом, Дон Жуаном (особенно частые в 1970– 1980-е гг. – период всплеска мифологизации мирового художественного сознания) дают для подобной трактовки обширный материал, но не ставят со столь знакомой у нас определенностью вечного русского вопроса: «А что же все-таки делать?». В современном отечественном литературоведении акцент на «креативном», созидательно-продуктивном, социальном выводе фаустовской коллизии ставится достаточно четко – и в этом отношении последняя коренным образом связана с главным в эпохе Просвещения: вопросом веры в доброкачественность человеческой природы, в «подобие» человека Богу не только во внешнем, но и в содержательном плане и вытекающего отсюда права человека на действие, «творение» нового (вопросом, на который может даваться и утвердительный, и полемический ответ).[258]258
  См. об этом подробнее в статье: Якушева Г. В. Трансформация образов Фауста и Мефистофеля в литературе XX века // Изв. АН. Сер. лит. и яз. 1998. Т. 57. № 4. С. 30–38 («Ибо нам видится эпоха Просвещения, в самом широком, „гётевском“ смысле этого понятия, выходящей за рамки XVIII в. – как выходят за пределы этого столетия идея „естественного равенства“ людей в изначальной доброкачественности человеческой породы, вера в способность человека, цивилизованного знанием, опытом и соответствующим воспитанием, „улучшить“ мир, преобразуя его, активно вторгаясь в различные, в том числе природные, сферы бытия. Эта вера и эта идея не раз подвергались сомнению на протяжении XIX в., но лишь в XX в., после ряда мощных экспериментальных попыток такого преобразования и в социально-политической, и в естественно-природной, и в научно-технической областях, они оказались решительно поколебленными, рождая симптомы кризиса веры в безусловную благотворность человеческого разума и воли» (с. 30). Это концептуальное положение, видимо, согласуется и с мнением А. В. Лашке-вича и М. А. Рутц, почти дословно процитировавших его в своей статье «Игры Фауста: герменевтика Иного в драме Гёте и романах Уильяма Голдинга» // Вестник Удмуртского университета. Ижевск, 1999. № 11. С. 163,– правда, без кавычек и ссылок на первоисточник).


[Закрыть]

В обозначенном ключе развивает свой анализ М. Н. Эпштейн в статье «Фауст и Петр (типологический анализ параллельных мотивов у Гёте и Пушкина»),[259]259
  См.: Гётевские чтения. 1984 / Под ред. А. А. Аникста и С. В. Тураева. М.: Наука, 1986. С. 184–202.


[Закрыть] где говорится о нарастании «зла» в деятеле как таковом и, таким образом, критически осмысляется сам принцип активного, «фаустовского» отношения к жизни (здесь уместно вспомнить и максиму Гёте, явно продиктованную проблемой «другого» в процессе самореализации личности, – о том, что действующий всегда бессовестен и только созерцатель имеет совесть).

С подобными подходами мы встречаемся также в статье М. И. Бента «Концепция личности в „Фаусте“ Гёте и драматургии фон Клейста»,[260]260
  См.: Там же. С. 81–95.


[Закрыть] где рассматривается антитеза романтического индивидуализма и просветительского альтруизма в русле саморазвития энтелехической монады: от эмансипации через самовоспитание к отречению (переходу во внешний мир), в чем автор видит отражение «ритма эпохи» Просвещения. Аналогичный исследовательский принцип – в статье В. А. Фортунатовой «Рецепция „Фауста“ Гёте в прозе ГДР (70-е годы)»,[261]261
  См.: Гётевские чтения / Под ред. С. В. Тураева. М.: Наука, 1991. С. 193–206.


[Закрыть] в которой проблема «фаустов-физиков» в прозе Юрия Брезана, Фолькера Брауна и Дитера Нолля ставится как проблема выхода сознания за пределы предназначенного, т. е. как просветительская проблема дерзания, и разрешается она пессимистически: бунт и поиск ученых сменяются мучительной раздвоенностью, неуверенностью и одиночеством.

«Знаковый» характер носит и трактовка фаустовского героя в статье Ю. А. Борисенко «Классическая антиутопия XX века и „Фауст“ Гёте».[262]262
  См.: Великий мастер слова… С. 81–90. Примечательно, что А. И. Жеребин в статье «На стороне Гёте (русский спор с Фрейдом)» также полагает Гёте одним из источников «высокого», «платоновского» толкования любви как силы, влекущей к совершенству, – и в этом усматривает связь немецкого поэта с антифрейдистской концепцией этики преображенного Эроса Б. П. Вышеславцева (Гёте: Жизнь. Творчество. Традиции. С. 116–126).


[Закрыть] Здесь с позиций «антиутопической» теории любви З. Фрейда показано, как утопия высокого союза Фауста и Елены, противопоставленная отношениям Фауста и Маргариты, сменилась антиутопией сексуальной революции, сминающей свободу духа, что означает новый принцип отношения личности к бытию. Ибо любовь у Гёте – универсальная мировая сила, основа которой – духовное сродство. Космична и природа Эроса у Фрейда, но у него культура всегда подавляет человека, отчего, согласно фрейдизму, появляется коллективный невроз и синдром сублимации как канализации энергии аффективных влечений (потому, замечает автор, Г. Маркузе и Э. Фромм и выступали с призывами к сексуальной революции, должной создать «новую чувственность», в которой либидо из угрозы культуре станет ее ускорителем).

В аналогичном русле, в опоре на концепцию «метарассказа» Ж.-Ф. Лиотара О. Б. Белоусова в статье «Некто доктор Фауст»,[263]263
  См.: Там же. С. 63–73.


[Закрыть] сопоставляя гетевский персонаж с героем романа «Червь» одного из «культовых» писателей XX в. Джона Фаулза, интерпретирует фаустовского героя как «объяснительную систему», теряющую в наше время свою определенность и значимость, обнажающую аморфность и абсурдность постмодернистского Фауста – с его многоликой (черты человека, черта и Бога) безликостью, игровой травестийностью, тотальным разочарованием и пустотой – и знаменующую кризис этических ценностей в современном мире.

В сходном «онтологическом» аспекте рассмотрена фаустовская коллизия А. В. Лашкевичем и М. А. Рутц в статье «Игры Фауста: герменевтика Иного в драме Гёте и романах Уильяма Голдинга»,[264]264
  См.: Великий мастер слова… С. 156–168, также см. примеч.


[Закрыть] где акцент сделан на кризисе Разума, с помощью которого человек в поисках Иного в итоге возвращается к себе, в чем и видится залог его безысходности. Иначе оценивает кризис просветительской сущности фаустовского героя Г. Г. Ишимбаева в статье «Трансформация образа Фауста в романе Томаса Манна»,[265]265
  См.: Гётевские чтения… М., 1999. С. 58–71.


[Закрыть] утверждая, что Адриан Леверкюн есть фигура оптимистически-пророческая, ибо он, возродившись как тип художника в постмодернизме, доказывает правомерность отказа от разума, вполне обнаружившего свою имморальность, и, «вопреки очевидному, побеждает темные демонические силы, попирая смертью смерть».[266]266
  Там же. С. 70.


[Закрыть]

Осмысление принципов отношения к коренным вопросам бытия, этике социума и отдельной личности явно преобладает в отечественной фаустиане новейшего времени (этим отмечены и статьи Т. Т. Давыдовой «Фаустовская коллизия в романе Евгения Замятина „Мы“»,[267]267
  См.: Гёте в русской культуре XX века / Под ред. Г. В. Якушевой. М.: Наука, 2001. С. 110–125.


[Закрыть] и Л. А. Бердюгиной «Фауст как культурфилософская проблема»,[268]268
  См.: Фауст-тема… С. 48–68.


[Закрыть] и работы автора этих строк[269]269
  См.: Якушева Г. В. Фауст и Мефистофель в литературе XX века // Гётевские чтения. М., 1991. С. 165–192; Она же. Гёте в советской литературе (40—80-е годы) // Гётевские чтения. М., 1997. С. 219–247; Она же. Дегероизированный Фауст XX века // Гётевские чтения. М., 1999. С. 31–49; Она же. Фауст и Мефистофель вчера и сегодня. М.: ФОН, 1998; Она же. Фауст по ту сторону добра и зла: К проблеме трансформации образа Фауста в литературе XX века // «На границах»: Зарубежная литература от Средневековья до современности: Сб. ст. / Под ред. Л. Г. Андреева. М.: Экон, 2000. С. 198–206, и др.


[Закрыть]).

Zusammenfassung

Das Faust-Thema in der russischen Germanistik der neuesten Zeit. Das Faust-Thema als bedeutender Gegenstand der russischen germanistischen Forschung wird hier typologisch angegangen: Faust als historischer, psychologischer, symbolischer oder «onthologischer» Typ, der mit Grundfragen der menschlichen Existenz verbunden ist.

Т. А. ШАРЫПИНА (Нижегородский государственный университет им. Н. И. Лобачевского)
АНТИЧНОСТЬ В ХУДОЖЕСТВЕННОМ СОЗНАНИИ ГЕРМАНИИ ХХ ВЕКА В ОСМЫСЛЕНИИ РУССКОЙ ГЕРМАНИСТИКИ

Одной из определяющих тенденций в культурной жизни нашего времени является активное восприятие нравственных ценностей классического, в том числе античного, наследия. Актуальность этой темы представляется очевидной особенно сейчас, в начале XXI в., когда ученые различных специализаций и ориентаций заговорили об экологии культуры, имея в виду не сохранность памятников, но саму ее память, осознание неповторимой ценности ее достояния, не снимаемой последующими этапами художественного развития. Интеллектуальная насыщенность литературного произведения – характерная черта искусства ХХ в. – приобретает особую значимость в немецкой литературе как ушедшего, так и начинающегося столетия. Трагизм исторического пути Германии в ХХ веке, так или иначе проецируясь на всю историю человеческой цивилизации, послужил своеобразным катализатором для развития философских тенденций в немецком искусстве. Потребность в идеале, особенно характерная для кризисных эпох, в немецкой культуре ХХ в. проявила себя в уникальных диалогах и полилогах культур. Поиск стабилизирующих тенденций (не только в сфере эстетической, художественной, но и национального самосознания в целом) характерен для всех ведущих писателей Германии на протяжении всего ХХ столетия. Они одновременно переживали и ощущение трагического кризиса, и предчувствие возрождения. Активизация сюжетов и образов античности в художественном сознании Германии ХХ в. вызвана желанием найти устойчивую связь времен, опереться на незыблемые нравственные ценности. Анализ рецепции античности в немецкой литературе ХХ в. помогает понять, что позволило выстоять немецкой культуре в катаклизмах ушедшего века, а это дает возможность сделать и более общие историко-культурные выводы.

Круг вопросов, связанных с анализом принципов рецепции античного наследия в литературном сознании Германии ХХ в., включает в себя несколько проблем: рецепция художником многовекового опыта человечества, заложенного в произведениях античности, восприятие художественного произведения читателем, культурной средой эпохи, а также рецепция этих аспектов произведения в критике и литературоведении.

Использование древнегреческих сюжетов и образов, а также авторское мифологизирование – одно из направлений творческих исканий ведущих мастеров художественного слова Германии ХХ века, а также одна из проблем профессионального литературоведения. В немецкой классической литературе и эстетике сложились определенные традиции постижения и освоения античного искусства. Начало им положено как в эстетических исканиях, так и в художественной практике Винкельмана и Лессинга, Гёте и Шиллера, братьев Шлегелей, Шеллинга, Гегеля, Клейста, Гёльдерлина, Р. Вагнера, Ницше, Шпенглера. В современной немецкой литературе рецепция античности – объект творческих исканий ведущих мастеров художественного слова (К. Вольф, Б. Штрауса, Ф. Брауна и др.) и ведущих литературоведов и критиков – Р. Ваймана, К. Хюбнера, К. Ю. Скродцки, Э. Френцель[270]270
  Frenzel E. Motive der Weltliteratur. Stuttgart, 1980; Huhner K. Die Wahrheit des Mythos. Munchen, 1985; Вейман Р. История литературы и мифология. М., 1975; Skrodzki K. Mythopoetik. Das Weltbild des antiken Mythos und die Struktur des nachnaturalistischen Dramas. Bonn, 1986.


[Закрыть] и др.

Труды русских филологов – В. М. Жирмунского, В. В. Иванова, А. Ф. Лосева, М. Фрейденберг, Е. М. Мелетинского – внесли большой вклад в изучение заявленной проблемы, а исследования С. С. Аверин-цева, А. В. Михайлова, Н. Я. Берковского, А. В. Карельского имеют методологическое значение для изучения рецепции античности в художественном сознании Германии.

В кратком сообщении невозможно остановиться на всех методологически важных аспектах изучения заявленной проблемы в трудах отечественных исследователей. Специфика эстетического сознания Германии ХХ в. такова, что каждый или почти каждый ученый, обращающийся к ее исследованию, обязательно касается рецепции античных образов и сюжетов, прочно вошедших в художественную ткань произведений немецких авторов. Остановимся на одном, но принципиально важном ракурсе данной проблемы, уже в течение столетия служащем поводом для эстетической полемики как в академической, так и художественной среде.

Исходя из идеи «разноликости» античности, А. В. Михайлов в свое время справедливо заметил, что эпоха Гёте и Гегеля постигала античность как бы в «исторически перевернутом» порядке: александрийская поэзия, классика и лишь затем архаика. Открывавшиеся пласты древнегреческой архаики ставили под сомнение винкельма-новский идеал «благородной простоты и спокойного величия».[271]271
  Михайлов А. В. Отражение античности в немецкой культуре конца XVIII – начала XIX вв. // Античность в культуре и искусстве последующих веков. М., 1984. С. 179–195.


[Закрыть] С. С. Аверинцев также констатировал, что под воздействием накопленных научных фактов, философского иррационализма и эстетического декаданса в западноевропейской культуре ХХ века произошла переакцентировка в восприятии античности. Аполлоновской упорядоченности начинают противопоставляться «тайны дионисий-ского неистовства» (Ницше) или «материнская» мистика могильной земли и рождающего лона (линия Бахофена).[272]272
  Аверинцев С. С. Образ античности в западноевропейской культуре ХХ века // Новое в современной классической филологии. М., 1979. С. 5—40.


[Закрыть]

Следует заметить также, что при анализе рецепции античности в художественном сознании любого народа нельзя замкнуться в узких рамках англистики, американистики или германистики. Продуктивнее опираться на более широкую теоретическую базу, в том числе философскую, междисциплинарную. Так в отечественной науке в определенные эпохи происходит продуктивное сближение классической филологии и германистики, например, русские ученые-классики Ф. Ф. Зелинский и А. Ф. Лосев, обращаясь к дискуссионным проблемам германистики, высказали в свое время концептуальные для последующего изучения античной культуры идеи. Это касается прежде всего проблемы осмысления ницшеанской концепции античности и ее дальнейшего влияния на эстетическое сознание ХХ века. Тема «Ницше в России» или «Ницше и Россия» в настоящее время – объект пристального внимания как в самой России, так и за рубежом (достаточно вспомнить труды Эдит Клюс, В. Ю. Данилевского, М. Ю. Кореневой и др.[273]273
  Данилевский В. Ю. Русский образ Фр. Ницше (предыстория и начало формирования) // На рубеже XIX—ХХ вв.: Из истории международных связей русской литературы. Л., 1991. С. 5—43; Коренева М. Д. С. Мережковский и немецкая культура (Ницше и Гёте. Притяжение и отталкивание) // Там же. С. 46–77; Клюс Э. Ницше в России: Революция морального сознания. СПб., 1999.


[Закрыть]). Затронем только один аспект этой серьезнейшей и длительной дискуссии: полемику вокруг трактата Ницше «Рождение трагедии из духа музыки, или Эллинство и пессимизм», поскольку уже более века все немецкие писатели и ученые, обращаясь к рецепции античности в художественном сознании Германии ХХ в., находятся по-прежнему между двумя ее полюсами – «Винкельман» или «Ницше»?

Еще во второй половине XVIII века ведущие философско-эстетические концепции Германии определяет знаменательный психологический феномен: теоретики искусства и сами художники претендуют на прямое продолжение традиций античности, особое духовное родство с прекрасным «детством человечества». Подобные воззрения на время были поколеблены пессимизмом О. Шпенглера, утверждавшего тезис о локальной замкнутости культур. Возврат к названной идее происходит в эстетических воззрениях Т. Манна и его последователей. Культура Эллады воспринималась и воспринимается немецкой творческой интеллигенцией не просто как определенный ограниченный узкими рамками плодотворный период в истории человеческой цивилизации, ставший классической нормой, непревзойденным образцом. Наследие античности как бы теряет свою историческую конкретность и воспринимается в качестве вневременной духовной реальности. Исследование рецепции античности в литературном сознании Германии XVIII—ХХ вв. позволяет со всей очевидностью констатировать, что при всей антагонистичности и противоречивости концепций И. И. Винкельман, Ф. Шеллинга, Р. Вагнера, Ф. Ницше, О. Шпенглера определяющей в развитии немецкой эстетической мысли является идея преемственности. Эта тенденция проявляется в прямом и косвенном виде (притяжения-отталкивания). Этот важный в методологическом плане тезис, позволяющий выявить определенные тенденции в развитии литературного процесса Германии ХХ в., до сих пор, как это ни странно, оставался вне сферы внимания германистов, а порой и опровергался даже в серьезных и академических изданиях. И тем более представляется значимым то, что в трудах А. Ф. Лосева, вольно или невольно,[274]274
  Лосев А. Ф. Очерки античного символизма и мифологии. М., 1993.


[Закрыть] но развивается мысль о преемственности в эстетической мысли Германии. Опорой для подобного суждения становится анализ рецепции античного наследия ведущими мыслителями и писателями Германии XVIII – начала ХХ в.

Исследователи литературы и мифологии неоднократно отмечали, что восприятие античности и изучение мифологии приобретает в истории культуры некий личностный характер, срастаясь с биографиями ученых и писателей. Как каждый литературный памятник, основывающийся на материале классического, в частности античного наследия, воплощает творческую интерпретацию известного содержания, обусловленную развитием общественного сознания эпохи и особенностями субъективной эволюции писателя, так и каждый исследователь античности мифологизирует свою концепцию. Личностный аспект подобных концепций неоднократно подчеркивался А. Ф. Лосевым. Процесс этот характерен для воззрений Винкельмана, Шиллера, Р. Вагнера, писателей, художников и мыслителей последующих эпох и находит свое наиболее яркое воплощение в философских и филологических изысканиях Ницше.

Эстетические воззрения Ф. Ницше претерпевают на протяжении его творческого пути существенные изменения. Однако неправомерно, на наш взгляд, встречающееся в научных трудах противопоставление «молодого» Ницше «позднему», как неправомерно противопоставление «молодого» Гёте и Гёте эпохи веймарского классицизма. Доказательством этому служит концепция античности, начавшая складываться у Ницше в гимназический период и ставшая определенным идейным стержнем его противоречивой философии. Мысль эта была высказана еще Ф. Зелинским,[275]275
  Зелинский Ф. Ф. Из жизни идей. СПб., 1995; Он же. Лекции по истории греческой культуры. СПб., 1907.


[Закрыть] но забыта или не востребована в работах большинства современных германистов и философов. Стремлением дать справедливую оценку творчества философа проникнуты книга А. Швейцера «Культура и этика», очерк С. Цвейга «Фридрих Ницше», статьи Т. Манна. Однако даже во вдохновенном очерке С. Цвейга мы не встретим столь тонкого проникновения в нравственно-этическую систему и эстетические воззрения философа, каким обладают работы русских религиозных философов, мыслителей, писателей: А. Белого, В. Вересаева, Вяч. Иванова, Д. Мережковского, Л. Шестова. Традиция эта продолжена А. Ф. Лосевым. Возвращение позднего Ницше к Гёте еще раз подтверждает мысль о том, что при всем своем своеобразии концепция философа складывалась в общем русле развития немецкой эстетической теории XVIII–XIX вв. Эстетизм как особая форма философского и художественного мировидения, как абсолютизация роли искусства в общественном развитии и творческого начала в духовной структуре личности восходит к трудам Винкельмана, теоретической и художественной деятельности Гёте и Шиллера, работам Шеллинга и немецких романтиков. Преемственность многих положений Ницше по отношению не только к концепциям Шопенгауэра и Вагнера, но и Шиллера и Шеллинга подчеркивал А. Ф. Лосев, признававший труд Ницше «замечательным явлением человеческой мысли, с небывалой глубиной проникшей в затаенные истоки и корни античной души».[276]276
  Лосев А. Ф. Указ. соч. С. 34.


[Закрыть] Ученый указывал на то, что при всей своей парадоксальности и фантастичности «концепция Ницше не содержит в себе ничего абсолютно нового и небывалого». С его точки зрения, в ней предшествующие рассуждения и теории Шеллинга и Гегеля являются как бы преломленными через призму идей Шопенгауэра, а «Ницше только заново пережил эти старые утверждения философов, пытавшихся проникнуть в существо античности, пережил их в новой, совершенно чуждой им обстановке»,[277]277
  Там же. С. 36.


[Закрыть] свойственной современному человеку.

Любопытно, что эта «вечная проблема» германистики вновь всколыхнула филологическую и философскую общественность на пороге XXI века. Речь идет о новом уникальном переводе «Рождения трагедии из духа музыки», выполненном А. В. Михайловым, с не менее уникальными комментариями и примечаниями А. А. Россиуса. Это издание вызвало полемику, дискуссию, брожение в ученых кругах,[278]278
  Ницше Ф. Рождение трагедии / Сост., общ. ред., коммент. и вступит. ст. А. А. Россиуса. М.: Ad Marginem, 2001. Подробно о дискуссии см.: Новое литературное обозрение. 2001. № 4.


[Закрыть] хотя первоначальная его цель была, как констатировал А. А. Россиус, определить историко-философскую роль произведения Ницше в интеллектуальном контексте эпохи, а также попытаться разобраться в том, что же принципиально новое было противопоставлено в его работе предпосылкам традиционной науки. Как констатировалось в ходе дискуссии, труд А. В. Михайлова не простой перевод. Он несомненно несет на себе отблеск личности автора, являясь своего рода еще одной талантливой интерпретацией полемического трактата Ницше. Однако почему именно в конце 90-х гг. ХХ в. подобный перевод появился, почему этот круг, начатый в 70-е гг. XIX в., вновь вернулся к исходной точке в конце века двадцатого? Это вопрос, над которым стоит задуматься.

Подобных вопросов можно было бы поставить много, поскольку обозначенная в заглавии сообщения проблема, при всей ее кажущейся разработанности, нуждается в дальнейшем концептуальном осмыслении.[279]279
  Рецепция античности затрагивалась в работах виднейших отечественных германистов: Н. С. Павловой, И. В. Млечиной, А. А.Федорова, А. А. Гугнина и многих других. Среди кандидатских диссертаций можно назвать: Зурабашвили Л. Ч. Сказание об аргонавтах в немецкоязычной литературе XVIII–XIX вв. Тбилиси, 1988; Вреде Б. Д. Мифопоэзис Кассандры в одноименной повести Кристы Вольф. Екатеринбург, 1998. Этой теме посвящена также докторская диссертация Т. А. Шарыпиной «Восприятие античности в литературном сознании Германии ХХ века (Троянский цикл мифов)». М., 1998, а также монография: Шарыпина Т. А. Античность в литературной и философской мысли Германии первой половины ХХ века. Н. Новгород, 1998.


[Закрыть] Тем не менее можно сделать некоторые существенные для ее дальнейшей разработки выводы.

Актуализация античного наследия, в частности античной мифологии, в немецкой литературе ХХ столетия обогатила принципы изображения человека и мира. На рубеже XIX—ХХ вв. в поисках новых принципов художественной изобразительности писатели обращаются к античной мифологии, в синкретических образах и сюжетах которой литературное сознание конца XIX – начала ХХ в. искало недостающие ему способы поэтического обобщения, описания и осмысления действительности. Мифологические сюжеты, мотивы, образы становятся не только элементами писательского мышления, но и важным структурообразующим фактором нового произведения. Античный миф становится не только источником сюжета или средством выражения философской концепции, но и одним из существенных жанрообразующих элементов при возникновении таких форм, как роман-миф, мифологическая драма, мифологическая опера.

Периоды наибольшей притягательности интерпретации классических образцов в творчестве немецких писателей приходятся на переломные эпохи в общественном развитии Германии, периоды утраты стабильности нравственных ориентиров и поисков новых этико-эстетических идеалов.

Начало первого этапа в подобном осмыслении наследия античности связано с именем Винкельмана, создавшего первую всеобъемлющую концепцию античной культуры, философская база нового этапа рецепции античности в литературном сознании Германии на рубеже XIX–XX вв. складывается в эстетических воззрениях Ницше. Несомненная продуктивность основополагающих тезисов его концепции дала мощный импульс творческим исканиям многих выдающихся немецких писателей и философов (Г. Гауптман, Т. Манн, О. Шпенглер, К. Г. Юнг и др.). В сложившейся схеме противостояния концепций античности на рубеже XIX–XX вв. оставалась до сих пор без внимания идея вечного обновления, вечного стремления к преображению и «превращению» – пункт схождения в этико-эс-тетических воззрениях Гёте и Ницше. Продуктивное воплощение эта идея нашла в художественной системе опер «Ариадна на Наксосе» и «Египетская Елена», созданных в творческом союзе Г. Гофман-сталя и Р. Штрауса.

Трагическая эпоха 30—40-х гг. вызвала новый всплеск интереса к античности в художественном сознании Германии XX в. Творческая практика Г. Гауптмана, Г. Кайзера, И. Лангнер, Г. Э. Носсака, Б. Брехта, теоретические изыскания Т. Манна – характерное тому подтверждение. Пытаясь вырвать мифологию, в том числе и античную, из рук официальной нацистской идеологии и официальной псевдохудожественной практики третьего рейха, в поисках истоков гуманности и гуманизма, осмысливая этапы духовной эволюции человечества, Т. Манн неизбежно обращается к проблеме мифотворчества. В этом контексте рассуждения Юнга об архетипах и мифическом, о природе творчества и специфике искусства как такового оказались чрезвычайно созвучны творческим исканиям Т. Манна 30—40-х гг. Подобная постановка проблемы будет определять, начиная с 40-х гг., характер рецепции античности в творческих исканиях подавляющего большинства современных немецких писателей.

Начало 70-х гг. ознаменовано новым всплеском актуализации античного наследия в творчестве писателей XX в. Процесс этот характерен по известным причинам прежде всего для литературы ГДР 70—80-х гг. Изменяющаяся эпоха и изменившийся культурно-философский уровень читающего большинства стимулировали процесс интеллектуализации искусства, не удовлетворявшегося более нравоучительными формами. Литература Восточной Германии этого периода как бы обретает новую функцию, названную Д. Шленштед-том функцией «коллективного самоосмысления». Античное наследие выступает в роли своеобразного вечного этико-эстетического критерия в художественных системах немецких писателей XX в. На рубеже XX и XXI в. мы вновь наблюдаем всплеск интереса к античным, прежде всего мифологическим, сюжетам в художественном сознании

уже объединенной Германии. Это касается прежде всего театральной практики. На сценических подмостках ставятся пьесы, интерпретирующие классические античные образцы, а также современные оригинальные пьесы или любопытные ремиксы, вызывающие дискуссии о плодотворности использования мифических сюжетов в театре не только в научных изданиях, но и в периодической печати. Всплеск интереса к античному материалу отличает и ученых-гуманитариев. Почти одновременно в период с 1998 по 2001 г. выходит ряд солидных монографий по названной проблеме.[280]280
  Georg S. Modell und Zitat. Mythos und Mythisches in der deutschsprachigen Literatur der 80-er Jahre. Aachen, 1998; Grecian J. Die Politisierung des antiken Mythos in der deutschsprachigen Gegenwartsliteratur. Tubingen, 2000.


[Закрыть] Перед отечественными учеными вновь стоит задача, учитывая новейший опыт своих немецких коллег, исследовать эволюцию восприятия античного наследия и ассимиляцию мифических сюжетов и образов древнегреческой трагедии в контексте быстро меняющейся культурно-исторической эпохи.