Текст книги "Русская германистика: Ежегодник Российского союза германистов. Том 1"

Л. И. МАЛЬЧУКОВ (Петрозаводский государственный университет)
ЛЕНИНГРАДСКО-МОСКОВСКАЯ ДИХОТОМИЯ В СОВЕТСКОЙ ГЕРМАНИСТИКЕ («манихейство» и творческое наследие братьев Манн)

История осмысления творческого наследия Генриха Манна и Томаса Манна – уместный повод для нашей науки «оглянуться на себя». Тема эта убеждает в правоте уже сказанного: «Русская германистика не может удержаться в пределах простой академической дисциплины. Немецкая культура – один из тех предметов, говоря о которых, русский прямо-таки неизбежно выговаривает нечто о самом себе как русском, о России».[435]435
  Аверинцев С. С. Путь к существенному // Михайлов А. В. Языки культуры. М., 1997. С. 7.


[Закрыть] Между тем нельзя признать это положение аксиоматичным для любой культуры, так как существуют примеры и отторгающей, «враждебной» германистики, развивающей свои идеи в ключе «радикально-другого». Так, компаративистика во Франции первой половины ХХ в. продемонстрировала очевидное пристрастие то к маргинальным для немецкой гуманистической культуры областям (алхимия, натурфилософия, эзотерика), то к «взрывчатым» темам в соответствующем освещении (протестантство—в ключе названия монографии – «От Лютера до Гитлера», реакция в Германии на революцию 1789 г., вильгельмовская Империя с беспощадными текстами Генриха Манна, воспринятыми как аутентичные материалы эпохи).[436]436
  См.: Valentin J.-M. Literaturwissenschaft und franzoesische Germanistik gestern und heute // Jahrbuch der deutschen Schillergesellschaft. Bd. 44. 2000. S. 271 ff.


[Закрыть]

Русской германистике суждено было стать одним из востребованных способов самопознания культурных слоев (интеллигенции) в духе приемлющего, ассимилирующего – вплоть до «породнения» – постижения «чужого». Сходство культурных изоглосс в Германии и России объясняется тем, что они прочерчены по фону истории империй, рухнувших в 1917–1918 гг. и вскоре воскресших под другими стягами. Имперская доктрина – важнейшая силовая составляющая германистики в обеих странах, превратившая ее в своеобразный инструмент власти. Русская и немецкая филология с начала ХХ в. питалась атмосферой катастроф, прокладывая свой путь через кризисы: «Годы войны и революции привели в Германии к победе новых научных идей».[437]437
  Жирмунский В. М. Новейшие историко-литературные школы в Германии (1927) // Из истории западноевропейских литератур. Л., 1981. С. 108.


[Закрыть] Российская германистика вырастала в зиянии разрыва между серебряным веком и веком железным – после отхода от причалов Совдепии двух «философских кораблей» в 1922 г.

Термин «манихейство» введен в наш обзор лишь внешне кажущимся случайным образом, приблизительно с той мерою непреднамеренного, но знакового соположения, которое обнаружилось в памятной «Философской энциклопедии» 1960-х гг.: на одной и той же странице разместились статьи «Манихейство» и «Манн, Томас». Они смыкаются через библиографическую справку, которая явно заинтересовала бы автора тетралогии «Иосиф», где уже в «Прологе» он касается близкородственных материй. Верхняя статья давала изложение основных моментов манихейства в полемике с христианством и неоплатонизмом в ключе изначальности и необоримости зла: тьма и материя – не следствие угасания света, как у современника манихейства Плотина. «Мировая история – борьба света и тьмы, добра и зла, Бога и дьявола».[438]438
  Философская энциклопедия. Т. 3. М., 1964. С. 291.


[Закрыть] В этих положениях по существу схвачены черты духовного климата холодной войны с его апокалипсическим противостоянием лагеря социализма и капитализма, а в другом срезе эпохи – реализма и антиреализма. Молодые авторы статьи о Т. Манне (С. Аверинцев и А. Михайлов) словно бы подхватывают антиномизм манихейства, переключая его в литературоведческую сферу как концепцию диалога, но не бахтинского, полифонического, а «философского» диалога, где «каждый герой персонифицирует определенную мировоззренческую категорию» и где идет параллельное развертывание различных точек зрения, в процессе которого выясняется «их общность или же несовместимость».[439]439
  Там же.


[Закрыть]

Манихейство в расхожем понимании – философствование в формах резкого, непримиримого дуализма («двоебожия») и антиномично-сти, исключающей свободу суждения. Кроме того, имеются в виду своего рода «гностические мифы» – некие интуиции, «постоянно самовоспроизводящиеся» в истории культуры.[440]440
  Касаткина Т. Роман Достоевского «Подросток»: «идея» героя и идея автора // Вопросы литературы. 2004. Янв. – февр. С. 205.


[Закрыть] Здесь речь идет о такой существенной черте филологии ХХ в. в ее германистическом изводе, как оперирование на протяжении всего времени ее существования категориями антиномизма в разных контекстах и в разных сочетаниях противопар – о так называемом «рассекающем мышлении».[441]441
  Хоружий С. С. После перерыва: Пути русской философии. СПб., 1994. С. 431.


[Закрыть] Подобным образом спорят в истолковании наших критиков Сеттем-брини и Нафта, а потом и Леверкюн, и чёрт как оборотень Нафты.[442]442
  Мотылева Т. Над страницами Томаса Манна // Новый мир. 1962. № 2. С. 237.


[Закрыть] В этом способе аргументации нельзя не увидеть догматической принудительности мышления с рисунком четкого черно-белого разделения, когда в научном обиходе была потребность «в крупнокалиберной стрельбе».[443]443
  Мотылева Т. Братья Манн и политика // Иностранная литература. 1987. С. 208.


[Закрыть] Демаркационная линия манихейства расчленяла не только внешний мир, но простиралась вовнутрь человека: «Идеологическая борьба, расколовшая мир, спаяла самые общие идеи со страстями людей».[444]444
  Днепров В. Черты романа ХХ века. М.; Л., 1965. С. 404.


[Закрыть] А. Карельский в исповедальном «Письме к немецкому другу» (от 3.10.1990) скажет о «напасти раздвоения», о «хмельном мороке сатанинских эликсиров».[445]445
  Литературоведение как наука. М., 2001. С. 253.


[Закрыть] Более того, конфигурация манихейской дуалистической вражды отразилась и в негласно-явном противостоянии в новой советской культуре двух столиц.

Фактор крепнувшей новой власти при этом играл решающую роль в судьбах как блестяще начавшего академическую карьеру В. М. Жирмунского, так и вернувшегося в свою «могилу» – на родину советского непризнания – Андрея Белого. В оппозиции этих видных деятелей культуры у истоков советского литературоведения (памятный стиховедческий спор 1929 г.) уже предначертано было разведение филологии на две главные ветви – ленинградскую и московскую. Не так давно нам напомнили: «…именно навевающее академическую тоску прозвание „литературовед“ с 20-х годов покрывало собою в Советской России практически всю дозволенную властями сферу духовной активности: „литературоведами“ делались философы, богословы, психологи, культурологи, эстетики, публицисты (примеров не перечесть!)».[446]446
  Пискунова С., Пискунов В. Культурологическая утопия Андрея Белого // Вопросы литературы. 1995. № 3. C. 246.


[Закрыть] Обстоятельства рождения профессии определили и ее модус существования: «сам труд литературоведа обращали в труд на краю пропасти и перед лицом гибели».[447]447
  Михайлов А. В. Ранние книги В. М. Жирмунского о немецком романтизме // Филологические науки. 1994. № 2. С. 34.


[Закрыть] Занятия литературой, как показано на примере лишь одного профессионала, становились рискованным отправлением власти: «она подчинялась и подчиняла других несостоятельной оценочной схеме – схеме смертоносно опасной».[448]448
  Штурм Д. Они – ведали // Новый мир. 1992. № 4. С. 250.


[Закрыть]

Российская германистика формировалась в имперских оковах советской системы: на материале иностранной литературы отрабатывалась «сверхзадача» – технология внедрения в нее эстетики соцреализма («национальная по форме, социалистическая по содержанию»).[449]449
  Догмат звучал так: «Период диктатуры пролетариата и строительства социализма в СССР есть период расцвета национальных культур, социалистических по содержанию и национальных по форме» (Сталин И. Вопросы ленинизма. 10-е изд. М., 1936. С. 426).


[Закрыть] Манниана как свод творений братьев Манн заключала в себе возможности для решения этой задачи.

Двуединый феномен «братья Манн» в своей «представительной противоположности» («repraesentative Gegensaetzlichkeit»)[450]450
  Томас Манн – Карлу Штеккеру от 18.04.1919 // Г. Манн – Т. Манн. Эпоха. Жизнь. Творчество: (Переписка, статьи). М., 1988. C. 170.


[Закрыть] уже давно утвердился в мировой науке и культурном сознании отошедшего века и закреплен в вещем «герметическом» слове Г. Бенна: «Где-то около 1900 года явились братья Манн и зафосфоресцировали».[451]451
  Benn G. Gesammelte Werke: In 4 Bdn. Wiesbaden, 1959. Bd. 1. S. 132.


[Закрыть] К этой теме наша германистика обратилась, по существу, в начале 70-х гг. с ясным осознанием масштаба и значимости явления: «Литературная судьба Генриха и Томаса Маннов – явление уникальное в истории мировой литературы».[452]452
  Мотылееа Т. Предисловие: Генрих Манн в переписке со своим братом Томасом // Иностранная литература. 1971. № 4. С. 216.


[Закрыть]

В отечественном манноведении оценка творчества писателей определялась степенью понимания ими «истины века» – неизбежности смены капитализма социализмом. Но при этом у наших ученых и здесь, со времен краткосрочной «оттепели» (1954–1962), была возможность выбора путей интерпретации – между «истинным» марксизмом в исповедании непримиримого врага модернизма М. Лиф-шица и «гибким» исповеданием веры в истолковании В. Днепрова: «Марксизм столь гибок, говорил Ленин, что доходит по признания тождества противоположностей».[453]453
  Днепрое В. Черты романа ХХ века. С. 191.


[Закрыть]

Плацдарм советского манноведения располагался на территории критического реализма ХХ в., примыкая одной стороной к реализму социалистическому (Генрих Манн), а другой – к модернизму (Томас Манн). Если на левом фланге просматривались счастливые совпадения эстетических контуров (у «мастера культуры» Генриха – он сотрудничал в «Интернациональной литературе», делом ответив на призыв М. Горького), то на правом гремит канонада: идет бой с использованием словесного арсенала военного театра действий, где развернулась схватка за Томаса и где имя Генриха упоминается лишь в «святцах» горьковского списка «очарованных душ» – Роллана, А. Франса, Драйзера, Барбюса, Мартен дю Гара. В советском культурном кругозоре Г. Манну выпал высокий статус «передового писателя-классика»: он был идейно более близок к соцреализму, чем младший – приверженец «лунной грамматики» иронии («Иосиф»).

Манноведение практиковало достаточно разнообразно метод дихотомии в диапазоне двух главных констант художественного мира братьев Манн – антибуржуазности и антифашизма, но даже наиболее искушенным исследователям (с Б. Сучковым во главе) не удавалось преодолеть шаблонность оценок черно-белого разделения мира.

Помимо предписанного манихейства «классового сознания» заявила о себе и дихотомия школ в манноведении одновременным (1960) появлением двух книг о Т. Манне – очерка творчества В. Адмони и Т. Сильман в Ленинграде и емкой брошюры А. А. Федорова. Если в работе ленинградцев ощущалась филологическая школа Жирмунского с установкой на функционально-многоплановое прочтение стилистики автора, то московский манновед, начинавший с работ по Чернышевскому, делал акцент на мировоззренческих аспектах творчества писателя и на его эволюции под знаком признания «решающего значения социальных и политических вопросов» для судеб человечества и искусства.[454]454
  Федоров А. А. Творчество Томаса Манна. М., 1960. С. 5.


[Закрыть] В центре его внимания – ход борьбы Т. Манна с духовным комплексом декаданса, вскормленного пессимизмом Шопенгауэра и иррациональностью Фрейда. При близости исходной позиции – целостного восприятия творчества писателя – исследователи движутся разными маршрутами. Если Федорова интересует процесс поступательного развития взглядов Т. Манна по пути сближения с миром социализма, то В. Адмони и Т. Сильман делают акцент на целостности художественного мира писателя-гуманиста: «Томас Манн менялся, но никогда не изменял себе».[455]455
  Адмони В., Сильман Т. Томас Манн: Очерк творчества. Л., 1960. С. 3.


[Закрыть] В Москве прозвучит тема «человек в эпохе», в Ленинграде – «эпоха в человеке». Не случайно в очерке одно из центральных мест занимает анализ романа «Лотта в Веймаре», где воспроизведена духовная жизнь Гёте c ее подпочвенными истоками, с печатью демонизма и отречения на одиночестве гения. Поэтому же их внимание больше занимает «интеллектуальный роман» «Волшебная гора», а не «роман-миф» – тетралогия об Иосифе с ее выходом к сложному комплексу социальных и общественно-политических проблем века. Авторы очерка находят ключевую формулу для обоснования как закономерностей творческого пути Т. Манна, так и особенностей его идиостиля – процессуаль-ности и лейтмотивного ведения тем: «путь вглубь».[456]456
  Там же. С. 309.


[Закрыть] Найдено это точное слово в главе о «Феликсе Круле» – убедительно изложенной и построенной на восхождении в анализе от бытописательного слоя к философскому, где Круль уже выходит на орбиту гётевского Фауста. Разбор творений Т. Манна, понятых через слово как «процесс постижения истины», приводит к наблюдению о переменах в методе самого мышления писателя: «неразрешимость противоречий» приглушена стремлением «к их синтезу и примирению».[457]457
  Там же. С. 348.


[Закрыть]

У А. Федорова прочерчены иные маршруты мысли. У него намечается особый подход к оценке восприятия Манном чуждого идейного опыта (объективность прочтения без подчинения – «метампсихоза», на его языке), хотя еще отсутствует центральный гётевский, по сути, концепт бюргер как «научный термин» и как совершенное воплощение интеллигентного типа личности. Эти положения ученый разовьет в 70-е годы, положив их в основу самобытной концепции феноменального (классического) реализма.

И здесь заслуги «гетеанца» А. Федорова, при всех издержках увлеченности, шире чисто цеховых достижений в манноведении. Развивая идею могучего хода эволюции жизни по законам высшей духовности («ноосферы»), где человек – чудо и удача бытия, ученый толкует в свете этой идеи и искусство. Заметно, сколь многим А. Федоров обязан немарксистским философским системам (Вернадский, Тейар де Шарден), а также культуре романтизма (Р. Вагнер), оказавшейся востребованной в 60—70-е гг. и потому вызвавшей оживленные дискуссии. Ключевым для него окажется обоснование эволюции на основе нового детерминизма, далекого от расхожей мудрости «воинствующего материализма». А. Федоров обрушится на сторонних, казалось бы, и отдаленных противников – на созерцательный натурализм и его теоретическую базу – пантеизм. Но стрелы его критики были нацелены не только на «загнивающее искусство» Запада (декаданс). По существу, он посягнул на основы официального «материалистического» вероучения – на «доморощенный спинозизм диаматовского образца».[458]458
  Фокин И. Духовные истоки ХХ века // Фауст и Заратустра. СПб., 2001. С. 283.


[Закрыть] Он интенсивно прочитывает творчество Т. Манна (и Гёте) в координатах филогенеза бытия, ощущая мир как «феноменальную эволюцию, т. е. как неодолимое цветение органических и духовных сил жизни», которые «сметают в своем развитии все реакционное, опрокидывают и взрывают все тоталитарные заслоны».[459]459
  Федоров А. Роман «Лотта в Веймаре» и критика пантеизма в эстетике Т. Манна // Филологические науки. 1969. № 2. С. 14.


[Закрыть]

В его анализе неожиданно вскрывается оптимистическое и даже патетическое звучание прозы Т. Манна, певца жизни, которому «открыты законы филогенеза». Но в контексте его модели развития искусства как-то меркнет и монопольно присвоенный «классовый» оптимизм и открывается ограниченность соцреализма. Достижения А. Федорова, помимо яркого перепрочтения Гёте и Вагнера, Г. Гаупт-мана и Брехта, – в создании прецедента конгениального истолкования творчества братьев Манн. Итоговая формула А. Федорова в отношении одного из братьев приложима в известном смысле и к другому: «Методологическая основа миросозерцания Т. Манна, как и у Гёте, это эволюционная концепция мира, концепция бесконечного органического и психогенного прогресса. Творческий метод Т. Манна – это анализ всего многообразия форм развивающейся жизни: от интимно-душевных тайн до политических катаклизмов».[460]460
  Федорое А. А. Томас Манн. Эпоха шедевров. М., 1981. С. 134.


[Закрыть]

А. Федоров одним из первых заговорил о целостности творческого наследия Генриха Манна, опираясь на «маргинальные» тексты писателя («Богини» и др.) и находя в них черты «феноменального» реализма: «Манн исследует законы естественного развития прекрасной и свободной личности».[461]461
  Федорое А. Генрих Манн // История зарубежной литературы ХХ века (1871–1917) / Под ред. В. Богославского и З. Гражданской. М., 1989. С. 176.


[Закрыть] С этих позиций рассматривается сатирическая и гротесковая стихия в его прозе, выверенная мыслью о том, что «человек – тонкий и чудесный продукт эволюционного развития – не может не нести в себе совершенную наследственную программу, совершенный замысел природы».[462]462
  Федорое А. Генрих Манн // История зарубежной литературы. 1917–1945. М., 1990. С. 93.


[Закрыть] Поэтому исследователь обнаруживает авторскую симпатию к Унрату – «жертве профессиональной односторонности», а в герое «Верноподданного» видит не только сатирический образ, «чудовище»: «Это, скорее, целый „космос“ человеческой индивидуальности».[463]463
  См.: История зарубежной литературы ХХ века (1871–1917). С. 179.


[Закрыть] Тем более правомерно он выверяет победоносный путь героя дилогии о Генрихе IV критерием «человеческой одаренности» и полнотой ее самораскрытия в истории, способностью противостоять фатальным обстоятельствам.

Подобный подход к наследию писателя, ставшего записным обличителем империализма, многое уточняет в понимании его метода и рассеивает атмосферу однопланово-надсадной канонизации Г. Манна-художника в качестве эталона «правильного развития». Его превращали, выпрямляя его путь по шаблону (из «мрака» декаданса к «свету» соцреализма), в неотличимого от ленинского стандарта «срывателя всех и всяческих масок», в беспощадного сатирика немецкого филистерства в предвидении «фашистов до фашизма». Такой «идейный» подход к творчеству Г. Манна – в обход его базовой антропологической установки – ставил толкователей в тупик перед ключевыми моментами в мировоззрении писателя, оформленными такими «поразительными словосочетаниями», как «гений доброты» (о Красной Армии)[464]464
  Хильшер Э. Поэтические картины мира. М., 1979. С. 32.


[Закрыть] или «глубокая, изначальная интеллектуальность революции» (об Октябре).[465]465
  Манн Г. В защиту культуры. М., 1986. С. 331.


[Закрыть]

Самобытное художественное видение жизни у Г. Манна воспринималось как политическая риторика. В июле 1938 г. Генрих Манн на страницах «Правды» обратился с письмом «К моим советским читателям», где сформулировал свой «символ веры»: «Художник должен верить в жизнь и любить ее, иначе он бессилен. В моих романах встречаются люди более или менее положительные. Они все изображены с радостью и воодушевлением».[466]466
  Манн Г. К моим советским читателям // Правда. 2 июля 1938. С. 3.


[Закрыть] При всей неожиданности этих признаний «беспощадного сатирика» с «клеймящим, полным негодования словом»[467]467
  Анисимов И. Мастера культуры. М., 1971. С. 246.


[Закрыть] автор не кривил душой, он держался своих давних убеждений. Еще в очерке «Флобер и Жорж Санд» (1905) Г. Манн обосновал важный парадокс своей поэтики: «Удачные сатиры создает лишь тот, кто как-то сопричастен тому, что он высмеивает: отступник или недо-пущенный… Чужаку сатира не удается».[468]468
  Манн Г. В защиту культуры. С. 150.


[Закрыть] Это «враждебное чувство своей причастности» он подтвердит и много позже (в письме П. Гатвани от 1922 г.), признавая, что «проблема Германской империи заключена была во мне самом».[469]469
  Цит. по первой публикации: Text+Kritik. Sonderband Heinrich Mann / Hrsg. von H. L. Arnold. 4. erw. Aufl. Muenchen, 1986. S. 9.


[Закрыть] Оценка А. Федоровым творческого метода Г. Манна как «феноменального реализма» с духовными детерминантами развития личности находит подтверждение в дилогии о Генрихе IV, спаявшей воедино интимно-личный мир и историко-политиче-ские обстоятельства до наглядности «живой социологии».[470]470
  Emmerich W. Heinrich Manns «Der Untertan». Muenchen, 1980. S. 42.


[Закрыть]

Уже в известной «Типологии немецкого романа» Н. Павлова поднимет Генриха Манна на должную высоту и как художника. Она разовьет свою концепцию целостности духовного мира писателя на основе анализа его самобытной манеры («фанатизм выразительности») и новаторства его человековедения (почти сказочная простота свода социальных реакций).[471]471
  Павлова Н. Типология немецкого романа. 1900–1945. М., 1982. С. 208, 211.


[Закрыть] Позже она веско выскажется против «расхожей монеты» германистики – противопоставления «художника» Томаса Манна «литератору» Генриху и укажет на «близость двух столь непохожих друг на друга классиков немецкой литературы».[472]472
  Павлова Н. Конференция, посвященная Генриху Манну // Вопросы литературы. 1985. № 10. С. 275, 278.


[Закрыть] В целом же в нашем манноведении сложится практика «разделения труда» – его «двуликость»: рассуждая о Генрихе, обращались к властям, размышляя о Томасе, говорили о себе.

Концепция «феноменального» (классического) реализма имела, как издержки увлеченности, и другую сторону. Программа одухотворенного филогенеза жизни, как и «идея безграничной способности к совершенствованию человека»,[473]473
  Днепров В. Черты романа… С. 178.


[Закрыть] предполагала строгую охрану этой зоны «кипящего котла эволюции»: в контексте холодной войны роль «неприятеля от века» отводилась то декадансу и пантеизму (А. Федоров), то модернизму (В. Днепров). Этот манихейский дуализм пронизывает всю структуру мира: «Проблема человечества едина. а это значит, что в каждой частности – борьба противодействующих сил… Любая деталь мира причастна этой борьбе, этой проблеме».[474]474
  Федоров А. Творчество Томаса Манна. С. 37.


[Закрыть]

Потому в дилогии писатель воспринимает историю и современность «словно единый организм»: «в нем пульсирует одна кровь, существуют проблемы, проходящие через века. Фашизм для Г. Манна не только современность, но и нечто, мелькавшее во всех веках, интоксикация здорового человеческого рода, глубоко чуждая его основе».[475]475
  См.: История зарубежной литературы. 1917–1945. С. 93.


[Закрыть]

Единит позиции многих манноведов их манихейско-гностическое неприятие христианства, следы которого они буквально выкорчевывают у Маннов, а контакты с ним смещены в плоскость непоправимых ошибок: «Адриан заключил пакт с чертом, Стравинский с Богом. Неизвестно, что хуже».[476]476
  Днепрое В. Черты романа. С. 187.


[Закрыть] При этом гностическую функцию «падшего мира» выполняет у А. Федорова пантеизм, а «божественного» – мир ноосферы, где его гарантом выступали не София-Премудрость, но «Гёте-бюргер», а если повелит история – то и советские воины-победители: они кладут конец «сатанинским неистовствам» в Германии, они «несут новую жизнь, которая будет новым и ясным вдохновляющим стимулом для искусства».[477]477
  Федорое А. Творчество Томаса Манна. С. 40.


[Закрыть] Г. Манна тоже относят к когорте «освободителей человека от пут религии», к тем, кто исполнен «силы ненависти и презрения к Богу и религии».[478]478
  Там же.


[Закрыть] А. Федоров резко выступает против попыток «христианизировать» и Т. Манна, поскольку автор «Фаустуса» «решал проблему будущего Германии не в метафизически-богословском плане, а в социально-общественном».[479]479
  Федорое А. Новые книги о Томасе Манне в ФРГ // Вестник МГУ. 1962. № 5. С. 79.


[Закрыть]

Как раз над серьезными дебатами вокруг «Доктора Фаустуса» явственно нависала тень манихейства. И это не случайно: «Фаустус» – роман-завещание (А. Русакова), «роман конца» (С. Апт, В. Днепров), шедевр, где писатель выскажется наиболее глубоко по вопросам прошлого и будущего, причем в наиболее близкой ему манере мышления – «музыкальной», т. е., по А. Федорову, на языке ноосферы. При этом в центре его внимания – как две сообщающиеся между собой сферы – художник и Германия, что и давало автору возможность свести раздумья в главный фокус своего (и брата Генриха) творчества – к проблеме человека. История недавнего прошлого, когда весь мир был вовлечен в борьбу с фашизмом, а родина писателя оказалась его купелью, подвигла Т. Манна на смелый гражданский поступок – самоидентификацию с позором и проклятием Германии (уже был написан этюд «Братец Гитлер»). Граница, разделяющая творца «Фаустуса» и его интерпретаторов, будто бы временная, но принципиальная: роман написан в годы победоносной и трагической битвы с фашизмом, в атмосфере торжества исторического возмездия, а пришел к читателям уже в ином политическом климате – стремительно разворачивавшейся холодной войны. Поэтому наше манноведение не могло не иметь в виду западное толкование исхода мировой войны как победы «худшего» над «плохим», более успешного типа тоталитаризма (сталинской системы) над менее жизнестойким (нацизмом, задуманным как «оплот против большевизма»). Главный контекст советских интерпретаций – героика Великой Отечественной войны, на Западе – абсурд «Берлинской стены». Отзвуки этих разночтений проникали и в русскую германистику, но бдительно отслеживались и беспощадно истреблялись. Всякий раз вблизи этой темы сгущалась атмосфера особенно яростного отторжения каких-либо попыток внести в разделительные четкие линии понятий «фашизм/антифашизм» какие-либо нюансы или минимальные подвижки на иной, чем классово-идеологическая, основе (так случится в 1970 г. в связи с выпадами С. Лема против концепции истории в «Фаустусе»).

В этой атмосфере понятна и особая чуткость к истолкованию как корней фашизма, так и судьбы главного (и самого любимого автором) героя романа Адриана Леверкюна – музыкального гения, т. е. «немца в квадрате». Леверкюн стал героем разноплановых интерпретаций, объяснимых не столько отношением к двум столицам, сколько разной степенью упора на манихейскую антиномику (добро/зло). На одном полюсе – конкретно-исторический подход к герою Т. Манна, отягощенному ответственностью интеллигента в рамках вопроса об исторической трагедии всего немецкого народа (А. Русакова, прежде всего), на другом – тяга к символико-мифологическому прочтению его судьбы в контексте схватки добра и зла как сил «естественного трагизма». Но и здесь разнятся мнения: А. Федоров читает «Фаустуса» как роман-миф, выстраивая свое понимание текста по матрице эволюционного совершенствования мира и потому превращая историю композитора в «миф о предательстве человека по отношению к самому себе».[480]480
  Критику этого положения см.: Русакова А. Томас Манн и его роман «Доктор Фаустус». М., 1976. С. 97.


[Закрыть] М. Кургинян стремится выявить «гетевский архетип» романа и тем самым закрепить положительное звучание всего повествования: «это именно „Фауст“ ХХ века – философско-трагическое, символико-реалистическое произведение о добре и зле».[481]481
  Кургинян М. Романы Томаса Манна. М., 1975. С. 313.


[Закрыть]

Допущение абсолютного зла—определяющая черта манихейства – особенно явственно давало о себе знать в эпицентрах идеологических столкновений, и первое место здесь принадлежало, начиная с 30-х гг., теме фашизма, обсуждаемой с позиций «воинствующего гуманизма». Далеко не случайно именно на этой территории разыграется «мани-хейская битва» московской и ленинградской школ, когда Н. Вильмонт после тщетного выжидания в засаде собственной правоты обрушится на «воображаемое глубокомыслие» В. Адмони и Т. Сильман, обвинив их в смертном грехе – «агностицизме в литературоведении».[482]482
  Вильмонт Н. Великие спутники: Литературные этюды. М., 1966. С. 516.


[Закрыть]

Причиной гнева маститого германиста послужит неподобающе-внеклассовое и «чрезмерно буквальное» толкование тезиса Т. Манна, оспаривающего (в связи с «Фаустусом») версию о «двух Германи-ях» – «злой» и «хорошей». В монографии ленинградцев состоялась едва ли не реабилитация Леверкюна, представшего не виновником, а «жертвой», заслуживающей того, чтобы ее оправдать и признать «хорошей Германией». Н. Вильмонт доведет дознание в этом вопросе до безапелляционного вердикта прокурора: «У Леверкюна не только моральная, но и уголовная ответственность за гибель скрипача Руди Швердтфегера».[483]483
  Там же. С. 506.


[Закрыть] К этой проблематике примыкает – в связи с темой зла (черта) – вопрос об отношении Манна к религии и вере, о природе его иррелигиозности. В нашей науке писатель представлен либо атеистом (А. Федоров), либо «неверующим, интересующимся вопросами веры»: А. Русакова с удовлетворением выверяет взгляды Т. Манна (на Лютера) марксизмом,[484]484
  Русакова А. Томас Манн в поисках нового гуманизма. С. 110.


[Закрыть] С. Апт рассматривает евангельские мотивы в связи с тонким исполнением контрапунктической игры в уподоблении Леверкюна Христу.[485]485
  Апт С. Над страницами Томаса Манна. М., 1980. С. 265–269.


[Закрыть]

Слабые позиции манноведения сказываются как раз в исследовании отношений братьев Манн к религии – вернее, особой формы их иррелигиозности. Эта проблема связана с пониманием не только таких романов с конфессиональной проблематикой, как дилогия Г. Манна о Генрихе IV и тетралогия Т. Манна, но с их поздним, еще недооцененным творчеством в целом. Данный массив произведений – основа их «нового гуманизма», о котором Т. Манн скажет в 1943 г.: «Он не станет отрекаться от отпечатка религиозности».[486]486
  Манн Т. Художник и общество. М., 1985. С. 148.


[Закрыть]

Со временем становилось яснее, что творчество братьев Манн наделено было сходной «централизующей и генерализующей задачей» (Н. Павлова) – уяснением связей человека и мира в новых, не только идеологических координатах. Сказанное об одном произведении вполне допустимо отнести к их творчеству в целом: «На сокровенной своей глубине роман, в сущности, задается вопросом: что есть человек?».[487]487
  Павлова Н. Типология немецкого романа. С. 40.


[Закрыть] Особый колорит и уникальность ответу на этот вопрос придавала их участь «быть братьями», что означало «поодиночке, но всегда в органической привязанности друг к другу и с мыслями друг о друге врастать с возрастом в жизнь. врастать прежде всего через творчество.».[488]488
  Манн Т. О призвании немецкого писателя в наше время. Приветствие брату (1931) // Г. Манн – Т. Манн. Эпоха. Жизнь. Творчество… С. 205.


[Закрыть] Вопрошание о человеке представало как «интерес к иной форме бытия, стремление дополнить свою навеки ограниченную человеческую сущность.».[489]489
  Манн Г. В защиту культуры. С. 150.


[Закрыть] Подобный – собирательный, но не поглощающий – подход к человеку вводил Маннов в само существо споров о судьбах гуманизма ХХ в., когда «единство, унификация» стали «кодовыми словами эпохи»: «Вопрос о человеке, проблема гуманности давно уже стоят перед нами как неделимое целое. Мерзости тотального государства мы противопоставляем тотального человека».[490]490
  Манн Т. Речь по поводу 70-летия Г. Манна (1941) // Г. Манн – Т. Манн. Эпоха. Жизнь. Творчество. С. 328, 329.


[Закрыть] Особая конфигурация взаимоотношений Генриха и Томаса Манн («братская пря» – Bruderzwist) стала не только «главным мотивом интеллектуальной прозы», по Т. Манну,[491]491
  Mann Th. Tagebuecher 1918–1921 / Hrsg. von P. de Mendelssohn. Frankfurt a. M., 1979. S. 189.


[Закрыть] она сфокусировала мировоззрение обоих писателей в проблеме человека.

«Братоведение» – это филология, ставшая антропологией. Но даже в самых взвешенных суждениях специалистов по братьям Манн присутствует заметное противостояние языка и объекта описания. Так, эстетика Г. Манна-сатирика может быть развернута в эмоционально-психологических реакциях (нежность, разочарование, любовь-ненависть – вплоть до «восторга с сатирой») – но на определенной дистанции к основным задачам мастера социальной сатиры, и потому главная тема художника потребовала характерного уточнения исследователя: «Писателя постоянно занимала проблема власти, вернее, власти и человека».[492]492
  Знаменская Г. О противоположности и братском единстве // Г. Манн – Т. Манн. Эпоха. Жизнь. Творчество. С. 11 сл.


[Закрыть] Подспудное манихейство обесценивает субстрат чистой человечности и делает его значимым лишь в контексте идеологии. Антропологический подход к художественному миру братьев Манн с включением проблемы их иррелигиозности позволяет приблизиться к более адекватному пониманию природы их идиостилей. Действительно, масштабы центральных персонажей у обоих писателей перерастают рамки как обычного характера, так и социального типа, поскольку в них проступают общечеловеческие, мистериальные контуры – и в ренессансных по размаху героях-индивидах Томаса Манна, и в экспонентах «живой социологии» Генриха. Их объединяет сосредоточенность на «автономном комплексе личности», воспринимающей Я «как миссию»,[493]493
  Эбаноидзе И. «Опьяненная песнь» или «нравоучительная притча»? (новелла Томаса Манна «Смерть в Венеции») // Изв. АН. Сер. лит. и яз. 1995. Т. 54. № 2. С. 32.


[Закрыть] или, по М. М. Бахтину, на личности, «автономно-причастной» миру и Богу.[494]494
  Бахтин М. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975. С. 25.


[Закрыть] Тематически эта черта выражается в мотивах вины и ответственности у Томаса Манна и в исследовании неоднозначной природы активности человека в истории («сила доброты» и «поступки вниз головой») у Генриха Манна.

В чем состоит эвристическая ценность манноведения? Творческое наследие братьев Манн представляет собой редкий случай органической типологии (как «некоего литературного единства», по Т. Манну) и реализует себя в опыте освоения чужого по формуле «радикально-сво-его». Манноведение – на скрещении типологии и компаративистики – предполагает переход в анализе литературного процесса на уровень «микросистем» (В. М. Жирмунский)[495]495
  Жирмунский В. М. Сравнительное литературоведение: Восток и Запад. Л., 1979. С. 152.


[Закрыть] и изучение его ближайших звеньев «методом сцеплений» (А. В. Михайлов).[496]496
  Михайлов А. В. Языки культуры. М., 1997. С. 68.


[Закрыть] В другом плане оно учреждает столь дефицитный для немецкой литературы «диалог соседей» в особой его модификации – демонстрируя «все вариационные возможности братской основы», «братского мировидения».[497]497
  Г. Манн – Т. Манн. Эпоха. Жизнь. Творчество. С. 206.


[Закрыть] Истина маннианы учреждается между двух крайностей, о которых напомнила в свое время Л. Гинзбург: живую картину литературного процесса нельзя свести ни к благолепию идиллии (все писатели – «родные братья» друг другу), ни к «закону джунглей» (пищущие – беспощадные конкуренты).[498]498
  См.: Гинзбург Л. О старом и новом: Статьи и очерки. Л., 1982. С. 319.


[Закрыть] Есть закономерность в том, что свою «Типологию немецкого романа» Н. Павлова замкнула аркой духовного сопряжения братьев Манн, подчеркнув тем самым их особую – опорную—роль в становлении реального многоголосия в немецкой прозе ХХ в.

Устойчивое взаимотяготение и взаимообусловленность творчества Генриха и Томаса Манн создает основу понимания маннианы как целостного текста, который адекватно может быть реализован по проекту «перекрестного» (попарного) издания их наследия.

Духовный потенциал маннианы далеко еще не исчерпан. В наследство нам остаются слова Э. Хильшера: «Генрих Манн умер. не дожив до времени, когда заново будет открыто его место в истории литературы».[499]499
  Хильшер Э. Поэтические картины мира. С. 10.


[Закрыть] Важный смысловой посыл содержится и в загадочной, с библейскими модуляциями, фразе А. В. Чичерина о Маннах: «С каждым годом все ближе к Томасу становился старший его брат».[500]500
  Чичерин А. Томас Манн, выбор пути // Изв. АН. Сер. лит. и яз. 1976. Т. 35. № 5. С. 425.


[Закрыть] Реальная сложность маннианы оказывается очевиднее внятности уже добытых результатов.

Zusammenfassung

Leningrader-Moskauer Dychotomie in der sowjetischen Germanistik («Mani-chaismus» und der Nachlass von Bruder Mann). Die Auslegung der «reprasentativen Gegensatzlichkeit» der Bruder Mann hat sich schon seit Jahren zu einer tonangebenden Richtung der russischen Mann-Forschung entwickelt. Aufs Ganze gesehen dominierte hier der sogenannte Manichaismus, eine Denkart in schroffen Antinomien, als authentische Sprache des «kalten Krieges». Deren Spuren lassen sich in latenter Form im Streit der streng philologisch orientierten Leningrader Schule und der starker ideologisch relevanten Themen zuneigenden Moskauer auffinden.