Текст книги "Русская литература и медицина: Тело, предписания, социальная практика"

Сабина Мертен
Поэтика медицины: от физиологии к психологии в раннем русском реализме

1
«Медицинский реализм»

В программе русского литературного реализма 1840-х годов и в особенности в программе «натуральной школы»¹ литературе отводится функция диагностики. Центральное место при этом занимает критический анализ общества, которое представляется во все большей степени пораженным болезнью. Процесс диагностики мыслится не только в качестве метафоры: когда речь идет об исследовании общества как целостного организма и его членов как отдельных частей организма, «натуральная школа» зачастую апеллирует непосредственно к медицине. Методы, приписываемые медицине и психологии, переносятся в область литературной эстетики и служат прежде всего в качестве парадигмы литературной антропологии². Именно медицинские знания должны служить гарантией того, что центральный вопрос реализма о взаимосвязи человека и действительности, понимаемый главным образом как вопрос социальный, может быть решен. В особенности апеллируют к медицине теоретики раннего реализма, в частности В.Г. Белинский, изложивший программу «натуральной школы» и «физиологического очерка». Образцом идеального дискурса служит при этом психология, организация и функционирование которой в качестве модели переносится в другие дискурсивные области³. Белинский считает, что задачей и сущностью психологии является исследование человека, так как на основании знания о человеке могут быть постулированы всеобщие законы социальной организации общества. Речь идет конечно же не только о исследовании социального поведения человека с помощью психологии – наряду с этим, по мнению Белинского, возможно также познание глубинной сущности человека. Под последней понимается, естественно, не универсальный принцип, носящий название «души», а функционирование определенных мозговых центров:

Что действия, т. е. деятельность ума, есть результат деятельности мозговых органов – в этом нет никакого сомнения; но кто же посмотрел акт этих органов при деятельности нашего ума? <.. > Духовную природу человека не должно отделять от его физической природы, как что-то особенное и независимое от нее, но должно отличать от нее, как область анатомии отличают от области физиологии. Законы ума должны наблюдаться в действиях ума. Это дело логики, науки, непосредственно следующий за физиологией, как физиология следует за анатомиею. Метафизику к чорту…⁴

Следующим шагом у Белинского является перенесение методик психологического исследования с человека на социум – единственный предмет исследования социологически направленной литературы «натуральной школы» и «физиологического очерка». Взаимоотношения личности и общества представлены и рассмотрены в очерках экспериментально. Литературный эксперимент, точно так же как и психологический, предполагает изолированное рассмотрение отдельного субъекта в различных ситуациях и срезах⁵, на основании которого можно было бы установить общие (социологические) законы функционирования общества. «Автор-психолог» является при этом научной инстанцией, перемещающей героев в различные слои общества для наблюдения за их поведением и реакцией на окружающий мир. На основании знаний, полученных в результате эксперимента над отдельным субъектом, могут быть сделаны выводы в отношении всего общества. По сути, очерки приравниваются к психологическим исследованиям. Психология, социология и литература подтверждают при этом правоту друг друга: литература используется для верификации медицинско-психологического дискурса, утверждающего себя в качестве модели объяснения человеческих действий («Erklärungsmodell»). В то же время сама литература, используя научный дискурс в качестве литературного приема, претендует на место среди «точных наук» о человеке.

2
От физиологии к психологии

Взгляд «автора-психолога» направлен в особенности на те явления, которые не соответствуют образу идеального общества и сигнализируют о состоянии болезни. Этот взгляд пронизывает «общественный организм», вскрывая его поверхность и находя в его теле причины заболевания. «Физиология» как литературный жанр прежде всего ставит перед собой задачу зафиксировать состояние общества в определенный момент времени, что позволило бы автору-анатому, обученному на психологической парадигме, «осмотреть» открывающиеся взору «раны» и патологические проявления, определить, какой именно социальной болезнью поражено общество. Писатель, с одной стороны, стремится поставить на службу социологии такие понятия, как симптом, диагноз и терапия, а с другой стороны – «патологизирует» социальное поведение человека или объясняет патологии, исходя из социального поведения⁶. Именно с помощью медицинских критериев социальное поведение расценивается как правильное или неправильное, здоровое или болезненное, подвергаясь одновременно моральной оценке⁷. Таким образом, именно медицинский дискурс диктует, что должно считаться больным и что здоровым, определяя стилистику социологического и литературного анализа. Литературная «психология», перенимающая эту стилистику, заключает в себе в первую очередь критику отклонения от «здоровых» норм.

Постановка диагноза, таким образом, является для раннего реализма чрезвычайно важным моментом, преобладающим над самой терапией. Литература претендует при этом на роль сигнификанта развития общества, дающую право это развитие не только документировать, но и оценить. Социальный, политический, философский и медицинский дискурсы становятся частью литературного и трансформируются в комплексную структуру: этот процесс должен способствовать – по крайней мере, с точки зрения программы реализма – созданию универсальных категорий для объяснения законов общественного развития. Вышеупомянутые дискурсы подобно симптомам маркируют поверхность текста, одновременно отсылая к протекающим внутри процессам. Но возможны ли адекватное отображение и анализ этих процессов?⁸

Именно литературная критика 1840-х годов берет на себя задачу отображения комплексных взаимосвязей между личностью и обществом. Все большее внимание уделяется личному (психологическому) развитию человека и его биографии, что ведет к изменениям как в изображении литературного героя, так и в обосновании литературного психологизирования. Критик А. Плещеев, в частности, подчеркивает, что особая важность отныне придается не реалистическому изображению действительности в ее ситуативном и социальном разнообразии. Гораздо важнее, по его мнению, передать и интерпретировать мотивы поведения героя, что позволит показать причины его поступков. «Пускай литература, которая должна быть воспроизводительницею жизни, показывает нам этих существ, но показывает вместе и причины, почему они сделались такими, какими мы видим их; недовольно быть статистиком действительности, недовольно одного дагерротипизма, мы хотим знать корень зла» (Русский Инвалид. 1847. № X).

Таким образом, человек должен быть показан изнутри, что позволит по-новому интерпретировать находящиеся на поверхности знаки-симптомы. Под «грубой поверхностью» скрывается в большинстве случаев «хорошее ядро» человека: «…то, что положено природой в глубину души, рано или поздно должно всплыть наружу, состояние насильственное не может длиться вечно» (Там же). «Вникнув хорошенько в нравственную сторону этого человека, находишь, что под грубую его оболочкою скрывается очень часто доброе начало – совесть» [Григорович 1956: 6].

Диагноз патологических состояний ставится в рамках качественного различия между по сути своей «доброй» природой человека и его часто порочным окружением. Литературный герой, следовательно, не является больше зеркалом общества. Предметом рассмотрения и интерпретации оказываются общественные условия, увиденные через призму психологизированного героя. Перед литературой ставятся задачи большие, чем простое документирование внешних деталей. Она должна измерить глубину человеческой натуры и наполнить ее анализ психологическим содержанием. Литературный критик А. Галахов в своих «Записках человека» называет это новое понимание «освобождением от внешнего»: «Постепенное освобождение себя от внешнего, наносного, постороннего и торжество внутреннего. Нашей родовой собственности – вот задача всех и каждого. Людям часто всего труднее быть людьми» (цит. по: [Манн 1969: 281]).

Изображение внутреннего мира героя, приходящее на смену его типизации и придающее глубину физиогномической поверхности описания, отчетливо выходит за рамки «физиологического очерка». Такая концепция позволяет создать целый спектр характеров на фоне литературно стандартизированной социальной ситуации. Действительность служит при этом лишь кулисами, на фоне которых показано развитие внутренних задатков литературных героев. Это вносит кардинальные изменения в программу «физиологического очерка», согласно которой при исследовании состояния общества должны учитываться только те факторы, которые влияют на формирование личности: среда, происхождение или воспитание. Существование в определенных социальных условиях должно отныне рассматриваться через призму внутреннего мира отдельного человека.

Белинский предвосхищает начало осуществления структурных изменений в области взаимосвязи между внешней перспективой и изображением внутреннего мира героя. В своей статье «Взгляд на русскую литературу в 1846 году» он пытается, исходя из позиции психологии, перенять научно-психологическую методику как основание для литературной типизации⁹, перенося акцент с чисто внешнего описания на изображение мотивов и побуждений:

Психология, не опирающаяся на физиологию, так же несостоятельна, как и физиология, не знающая о существовании анатомии. Современная наука не удовольствовалась этим: химическим анализом хочет она проникнуть в таинственную лабораторию природы, а наблюдением над эмбрионом (зародышем) проследить физический процесс нравственного развития… Но это внутренний мир физиологической жизни человека; все это сокровенные о нас действия, как результат, выказываются наружу в лице, взгляде, голосе, даже манерах человека. А между тем что такое лицо, глаза, голос, манеры? Ведь это все – тело, внешность, следовательно, все преходящее, случайное, ничтожное. <…> Всего случайнее в человеке его манеры, потому что они больше всего зависят от воспитания, образа жизни, от общества, в котором живет человек. <…> Сколько на свете людей с душою, с чувством, но у каждого из них это чувство имеет свой характер, свою особенность [Белинский 1953-1959X: 27].

В рамках реализма постепенно разрабатывается дифференцированный метод перехода от внешней перспективы к внутренней, изображение одной только «поверхности» считается уже недостаточным. «Внешнее» расширяется с помощью «внутреннего», беря за основу психологический дискурс, на основании результатов исследований и терминологической базы которого появляется возможность для изображения внутреннего мира человека. Романтическая «наука о душе» и характерология XVIII – начала XIX века сменяются динамическими моделями развития, разработанными психологией, которые, с одной стороны, рассматривают состояния болезни и здоровья как не имеющие четкой границы, с другой же стороны, подчеркивают влияние, оказываемое на развитие личности жизненными обстоятельствами. В литературе этому соответствуют определенные модусы изображения героя. В реализме (с учетом его амбиций на всестороннее отображение действительности) происходит процесс дискурсивирования психологического и представления его метонимически в виде общепринятого факта. Психологизм приобретает доминантную функцию, когда речь идет о приведении в соответствие образа жизни героя и его мировоззрения. Социальное поведение героя мотивируется теперь процессами, протекающими во внутреннем мире человека, – психологическими импульсами.

Литературный тип превращается в литературный характер – это позволяет изображать (и обосновывать) психическое развитие как «внутреннюю жизнь» персонажа. Таким образом, в литературе реализма 1840-1860-х годов можно выделить по крайней мере два сосуществующих направления: с одной стороны, линию, строго ориентированную на поэтику «натуральной школы» и программные работы социал-утопистов, с другой стороны, течение, занимающееся не разработкой социального окружения литературного героя, а его личностью и внутренней жизнью в рамках определенного контекста.

3
Психологизм как критика общества

Итак, мы наблюдаем развитие различных модусов литературной психологии в ранней фазе реализма. По сути, можно констатировать своего рода челночное движение между материалистическим психологизмом и автономной психологией сознания, концентрирующейся на «открытии личности». Это ведет, с одной стороны, к полному принятию литературой материалистического естествознания, с другой стороны, к использованию медицинского дискурса в качестве литературного стиля, следующего своей собственной «психологической» логике и делающего внутренние структуры человеческой психики предметом новой поэтики.

Генезис психологического реализма можно описать как развитие, начинающееся с «документирования» жизни, проходящее стадию структурирования психологической действительности посредством ее описания и заканчивающее созданием аутентичного (художественного) языка литературного героя и языка описания. На всех этих стадиях психология используется в качестве модели трансформации внешнего во внутреннее и внутреннего во внешнее, как посредник между личностью и обществом, между частным и общим. В литературе рассматривается социальное поведение человека, его поступки и реакции в психологической перспективе. От автора и критика требуется отныне знание из области как литературы, так и психологии. Они занимаются отбором заданных элементов, входящих в комплекс психологии, медицины или антропологии и рассматривают себя как в качестве аналитиков психо-логически-патологических наклонностей индивидуума, так и в качестве диагностов патогенных структур общества. Сопоставление медицинских моделей с другими дискурсивными практиками (социальными, моральными и т. п.) предоставляет возможность критики общества под различными углами зрения: начиная с изображения патогенного процесса цивилизации и составления этиологии «больного века». Поэтика реализма становится экспериментаторской, что позволяет поместить различные модели поведения человека в заранее сконструированные обстоятельства.

Литературная критика, определяющая принципы поэтики реализма, предлагает свою помощь в разработке дискурсивной основы литературного психологизирования, предельно упрощая для этого научный дискурс, что позволяет унифицировать знания в области культуры и научной систематики для передачи их в подчинение прагматической функции литературы. Литература репрезентирует себя в качестве высшей инстанции, задачей которой является диагностический комментарий состояния и корректировка развития общества. Реалистический текст приобретает функцию медиального посредника, предполагающего не совершенство формы, а непосредственность и верность изображения.

Тезис, утверждающий, что функционирование общества регулируется исключительно физиологическими законами, отодвигается, таким образом, на задний план. Общество рассматривается теперь как психологически мотивированная структура. Из этого следует, что анализ общества должен осуществляться при помощи выявления психологических связей между его отдельными членами. Каждое общество конституирует себя в зависимости от позиции его отдельных членов, общественные нормы могут при этом считаться общеупотребительными только в той степени, в какой осуществима постоянная корреляция между ними и поведением отдельного человека. Каждый индивидуум находится в непосредственной связи со всеми остальными членами общества, следовательно, каждый поступок, позиция или высказывание отдельной личности оказывает влияние на поступки и решения всех остальных членов общества. Исходя из того, что общество рассматривается как огромное сплетение отдельных биографий и характеров, понимание устройства и функционирования общественных механизмов может быть достигнуто лишь через рассмотрение поведенческих стратегий отдельного человека. Именно поэтому анализ общества в психологическом романе концентрируется теперь не на описании общественных институтов и их действительного функционирования (как в «физиологическом очерке»), а на изображении индивидуального сознания общества. Патологические импликации психологического романа срабатывают в тот момент, когда состояние общества оказало уже настолько сильное влияние на героя, что «болезни» общества рассматриваются как причины возникновения душевных расстройств индивида. Тем не менее это не означает непременного возникновения внутренних психических конфликтов, выражающихся в форме невроза или психоза. Неразрешимость социальной ситуации героя, конфликты между его стремлениями и социальной необходимостью служат, скорее, повышению степени его саморефлексии.

Основанием для литературизации вышеописанного психического процесса служит определенная медицинская концепция. Психологический и психопатологический дискурсы 1840-х годов открывают возможность для дискурсивного описания и последовательной реконструкции психологии индивидуума на основании установления причинно-следственных соотношений между внешними факторами и психическими реакциями на них. Для того чтобы эти соотношения могли быть осознаны, необходимо показать не только настоящее состояние героя и его связи с внешним миром, но и процесс его психологического развития. Литература симулирует при этом открытый эксперимент, проведение которого возможно только в рамках художественного текста. Только таким образом можно установить специальные связи, нехарактерные при других условиях, а именно: конфронтацию героя с различными ситуациями и дискурсами в жестко очерченных рамках художественного текста. Литература раннего реализма при этом оставляет без внимания проблему сущности человеческого существа, предметом ее интереса является исключительно поведение индивидуума внутри определенных социальных структур.

4
Механизмы литературного психологизирования в романе Достоевского «Бедные люди»

Проблема смены психического состояния героев заложена на многих уровнях романа «Бедные люди». В тексте заостряется вопрос о внутренней зависимости индивидуума от социума. Роман «Бедные люди» занимает амбивалентную позицию по отношению к традиции «физиологического» и «сентиментального очерка». В определенном смысле характер романа совпадает с экспериментальным характером «физиологии», не перенимая тем не менее ее антропологического редукционизма. Социальный пафос, характерный для «физиологического очерка», имеет здесь характер шаблона, на фоне которого разрабатываются взаимоотношения между героем и социумом в психологической перспективе. На уровне мотива воспроизводится топос судьбы несчастного, бедного, обделенного и угнетенного человека, попавшего в скверное положение не по своей вине и всеми силами пытающегося добиться признания общества:

Целая семья бедняков каких-то у нашей хозяйки комнату нанимает, только не рядом с другими нумерами, а по другую сторону, в углу, отдельно. Люди смирные! Об них никто ничего и не слышит. Живут они в одной комнатке, огородясь в ней перегородкою. Он какой-то чиновник без места, из службы лет семь тому исключенный за что-то. <.. > Как-то мне раз, вечером, случилось мимо их дверей пройти; на ту пору в доме стало что-то не по-обычному тихо; слышно всхлипывание, потом шепот, потом опять всхлипывание, точно как будто плачут, да так тихо, так жалко, что у меня всё сердце надорвалось… [Достоевский 1973–1988 I: 23–24].

Элементы действия служат экраном, на который одновременно проецируются жизненная ситуация героя как случай патологии и процесс обретения литературным психологизированием самостоятельности. Изображения чувствительных сцен и социальной среды служат только для того, чтобы вызывать сочувствие у читателя. Тематика «бедного человека» имеет в этом контексте другую задачу; типизированные социальные условия жизни героя играют лишь второстепенную роль кулис, на фоне которых разворачивается психологическая картина главного героя романа – Макара Девушкина. Пафос сострадания является элементом автостилизации героя, демонстрируя, с одной стороны, его полную социальную несостоятельность, с другой стороны, показывая сложность его патологий. Интенсивный обмен письмами с соседкой и «платоническим другом» Варварой документирует процесс «обнажения души» героя, при этом Девушкин убежден, что открывает себя другому человеку без остатка. В своих письмах герой сперва в фактографически-физиологической манере изображает убогость своего жилища: «Во-первых, в доме у нас, на чистом входе, лестницы весьма посредственных; особливо парадная – чистая, светлая, широкая, всё чугун да красное дерево. Зато уж про черную и не спрашивайте: винтовая, сырая, грязная, ступеньки поломаны, и стены такие жирные, что рука прилипает, когда на них опираешься» [Достоевский 1973–1988 I: 22].

Угол, в котором ютится герой, символизирует его социальную изоляцию, которую тот постоянно, но безуспешно пытается преодолеть. В моменты, когда герой рассматривает себя со стороны, пропасть между ним и обществом и его постепенное отчуждение от самого себя становятся еще более отчетливыми: «Варенька, как вы думаете? Можно ли сорок-то рублей мне первого слова поверить? То есть, я хочу сказать, считаете ли вы меня способным внушить с первого взгляда вероятие и доверенность? По физиономии-то, по первому взгляду, можно ли судить обо мне благоприятным образом? Вы припомните, ангельчик, способен ли я ко внушению-то? Как вы там от себя полагаете? Знаете ли, страх такой чувствуется, – болезненно, истинно сказать, болезненно!» [Достоевский 1973–1988 1:74].

Сострадание, которого он требует от Варвары, есть, по сути, его жалость к самому себе и служит при этом не чему иному, как эксгибиционированию собственного болезненного эгоизма. Он жалуется на свою бедность, на боли в спине, головные боли, даже собственные мысли причиняют ему страдания. Варвара при этом со стороны наблюдает за его эксцессивными приступами жалости.

Налицо первертирование сентиментального топоса несчастного человека, не имеющего ничего, кроме своего достоинства. Типаж «хорошего человека», страдающего по вине общества, перерастает в образ героя, наделенного патологическими чертами характера. Монологи Девушкина не призыв к состраданию, а документирование состояния невроза. Варвара выполняет функцию «социального зеркала» героя, является для него «представителем общества». Хотя она и олицетворяет собой, таким образом, осознаваемую героем необходимость диалогически направленного восприятия себя самого и социума, в то же время настойчивая саморефлексия героя делает любой диалог принципиально невозможным. Обмен писем с Варварой является в конечном счете лишь диалогом с самим собой. В одном из писем Девушкин говорит о возможности социальной интеграции на основе своих человеческих качеств. Текст письма выдает при этом личностную структуру, слабую и замкнутую на себе:«.. я был одинок и как будто спал, а не жил на свете. Они, злодеи-то мои, говорили, что даже и фигура моя неприличная, и гнушались мною, ну, и я стал гнушаться собою; говорили, что я туп, я и в самом деле думал, что я туп, а как вы мне явились, то вы всю мою жизнь осветили темную, так что и сердце и душа моя осветились, и я обрел душевный покой, и узнал, что и я не хуже других; что только так, не блещу ничем, лоску нет, тону нет, но все-таки я человек, что сердцем и мыслями я человек» [Достоевский 1973–1988 1:142].

Проблематика полярности человека и социума передана через контраст частного и социального, индивидуальности и социальной необходимости. Хотя герой физически неразрывно связан со своим окружением, в его внутреннем мире происходит раскол между личностью и обществом, еще более усиливаемый саморефлексией. Разделение на чуждый внешний мир и собственное «я» накладывает свой отпечаток не только на восприятие Девушкиным внешнего мира, но и на его мысли и чувства. Внешнее окружение при этом служит лишь отражением внутреннего конфликта: оно является не поводом, а качественным эквивалентом патологического стремления героя к самоунижению.

Конфликт между обществом и героем в том виде, в каком его представляет поэтика раннего реализма, обретает в романе новое измерение: общество существует как часть сознания Девушкина. Герой переживает конфликт с оценивающей его внешней инстанцией как социальную необходимость внутри своего внутреннего диалога, как конфликт с самим собой, в котором все инстанции обладают одинаковым авторитетом. Проблема, таким образом, переносится «вовнутрь» героя и способствует раздвоению его личности. Именно в этом причина патологического развития психологического облика Девушкина. Он воспринимает общество – внешне реальную и одновременно с тем внутренне фиктивную инстанцию – как категорию «Иного», требующего от него постоянного отчета. Герой несвободен в своих действиях, он является продуктом моральной оценки общественного мнения, которое решает, какое именно поведение считать правильным, а какое – нет. Борьба с жизненными обстоятельствами становится для него борьбой с самим собой как сопротивление внешним оценкам и инстанциям. Таким образом, Девушкин не может претендовать на роль героя, вызывающего социальную идентификацию у читателя или выражающего идеологические воззрения автора. Благодаря правдоподобию своей специфической проблематики он вызывает сочувствие скорее не как жертва социальных условий, а как случай патологии.

Депоэтизация мира «маленького человека» идет рука об руку с психологизированием героя¹⁰. Достоевский пародирует сентиментальный стиль романа в письмах: при этом подчеркивается не только небрежная манера писем Девушкина (Варвара в одном из писем обращает внимание героя на неопрятность письма и говорит о необходимости его улучшения). Сознание героя уже обрело на уровне риторики такую степень самостоятельности, что практически «пишет себя самого». Гиперболизирование сентиментального топоса приводит к возникновению «патопоэтики», опережающей конвенциональные психологические воззрения того времени. Больное вводится в литературу в качестве литературного приема, «перспективой больного» обосновывается литературный стиль».

М.М. Бахтин справедливо отмечает, что Достоевский вовсе не стремится к изображению характера или социального типа мелкого чиновника. Гораздо важнее для него изображение процессов, протекающих в сознании героя. На передний план выдвигается не идеология автора, вложенная в уста литературного персонажа, а собственная позиция героя, выкристализовавшаяся в результате диалогического взаимодействия с окружающим миром. Высшей инстанции, оценивающей героя, у Достоевского, по мнению Бахтина, не существует [Бахтин 1972: 54]. Это означает, что автор отказывается от комментариев по поводу героя и позволяет последнему – в письмах, адресованных Варваре, – высказаться самому.

Фигура «мелкого чиновника», соединяя в себе элементы гротеска в духе гоголевской традиции с элементами пафоса, становится здесь «риторическим жестом», отсылающим к дискурсу возвышенного и одновременно над ним иронизирующим. Возвышенное (здесь – социальный пафос) в соединении с низким, уродливым и комичным приобретает элементы абсурда (излюбленный прием Достоевского – синтез сентиментальных форм и гротескных описаний в духе Гоголя)¹². При таких условиях невозможны ни сентиментальная трактовка образа маленького человека, ни придание ему идеологической подоплеки¹³. Восприятие писателем элементов гротескного типизирования «расшатывает» типизирование социальное и переводит значение литературного героя на другой уровень. Этот нарративный прием позволяет дать более дифференцированное и динамичное изображение психики героя. Социальное окружение воспринимается и оценивается глазами героя, за счет чего подвергается сомнению возведенная в абсолют оппозиция здоровья и болезни.

Как уже было сказано, психологический дискурс XIX века поставил под вопрос утверждение о взаимоисключающем характере состояний психического здоровья и болезни, исходя из убеждения, что четкой границы между этими состояниями не существует. Ослабление дихотомии «больного» и «здорового», «социальной несвободы» и «свободы» было подтверждено теперь и в литературе. Ни общество, ни отдельный индивидуум не могут однозначно рассматриваться как «больные», следовательно, не могут нести ответственность за отклонения от нормального социального развития. Устоявшаяся дуалистическая картина мира была поколеблена утверждением о принципиальной предрасположенности человека к патологиям и о существовании различных степеней патологии. Насколько сильно Достоевский не принимает физиологического направления психологии (распространенного в научной литературе и судебной практике), настолько же сильно импонирует ему динамический – по Бахтину, диалогический – образ человека. Именно материалистическая психология принижает и «опредмечивает» человека тем, что пытается втиснуть его в рамки заранее заготовленных понятий и шаблонов, выносит суждения о нем на основании «психологических законов», лишая его таким образом собственного голоса. Недооценивая диалогический потенциал человеческого характера, материалистическая психология лишает его свободы, принимая на себя роль окончательной оценивающей инстанции [Достоевский 1973–1988 XXIV: 70]. Действительность может быть раскрыта только через интерпретацию самосознания и самоанализа героя. Невроз Девушкина является в таком случае пограничной ситуацией, в которой самосознание героя обнажается в своем взаимодействии с действительностью до такой степени, что позволяет увидеть более широкий спектр психики, чем в нормальном состоянии¹⁴. Возможность раскрытия и развития человеческой личности является чрезвычайно важной. Но это может быть обеспеченно лишь с помощью тотальной «диалогической проницаемости» сознания. Личные кризисы и непредвиденное психическое развитие все еще находятся в области человеческого и работают над формированием человеческой личности. Признание существования собственной динамики психического, действие которой нельзя просчитать наперед, релятивирует научную картину мира.

Задачей Достоевского является не обеспечение психологии социальным инструментарием, а ее эстетизация, что позволило бы сконструировать аутентичный образ героя. Описание болезни вносит новое измерение в до этого одностороннюю перспективу изображения внутренней жизни человека. Речь, однако, идет о создании не размытых картин болезни, а патологий, чье возникновение имеет под собой определенное основание. Непосредственность связи между внелитературной реальностью и изображением литературного героя обусловливается еще и тем, что герой у Достоевского играет роль саморефлектирующей и психологически надломленной инстанции. Психология перенимает на себя функцию нарративного структурирования, что придает литературному познанию действительности оттенок саморефлексии.