Текст книги "Техника «косого взгляда». Критика гетеронормативного порядка"

Теории Мишеля Фуко и Джудит Батлер работают на уровне (языковой) структуры и власти. Теоретики семиотического подхода к сексуальности пытались с его помощью – и отчасти с использованием других концепций – анализировать культурные процессы в их соотношении с сексуальностью и гендерными идентичностями. Именно они развили квир как деконструктивистскую аналитическую фигуру. К теоретическому началу принадлежат тексты Гейл Рубин, Терезы де Лауретис и Ив Кософски Сэджвик, критикующие натурализацию идентичностей, фиксацию бинарной матрицы и патриархальное смыслопроизводство. Названные категории подверглись на данном этапе политизации с целью обратить внимание на их роль в общественном смыслопроизводстве в целом.

Гейл Рубин [54], в частности, развивает политическую теорию сексуальности. Ее модель порывает с символическим означиванием, послужившим соединению сексуального желания и гендера. Она разводит эти два понятия, сосредоточиваясь исключительно на сексуальности, которую она в дальнейшем также не дифференцирует по гендерному признаку (что отчасти послужило поводом для критики). Рубин описывает, каким образом субъекты занимают разные позиции в социальной иерархии в зависимости от своей сексуальности. Последняя содержит в себе внутренние механизмы контроля и регулирования, свидетельствующие о ее политическом характере. Так, например, существует иерархия на основе того, кто, с кем и в каких формах занимается сексом. На вершине находятся семейные пары, чья сексуальность официально десексуализирована и потому оценивается обществом позитивно. Это открывает им широкий доступ к привилегиям, гарантирует бо́льшую социальную защищенность и общественное признание, чем, скажем, сожителям или незамужним/неженатым. В нижней части этой иерархической лестницы, далеко за пределами «нормальности», находятся сексуальные меньшинства и, скажем, занимающиеся проституцией, в терминах Рубин – секс-работницы и секс-работники. Эта шкала «нормальности» предопределяет и систему ценностей: любовь и преданность приписываются лишь гетеронормативным парам, а геев всегда подозревают в разных «извращениях», таких, например, как промискуитет. Секс за деньги стигматизируется как общественное зло, в то время как различные экономические отношения, практикуемые семейными парами, не расцениваются как проституция. Сексуальность регулируется и различными внешними факторами. Так, юридическое преследование гомосексуализма привело к образованию гей– и лесбийских субкультур, чья структура во многом воспроизводила принципы организации этнических групп. В целом Гейл Рубин критикует стратификационную политику в отношении сексуальности и показывает, как страх перед сексуальными меньшинствами и их масштабная патологизация в XIX и XX веках генерировались господствующими политическими интересами.

Тереза де Лауретис [19] размышляет о возможных репрезентациях лесбиянок. Проблема женского субъекта как такового, согласно Люс Иригарей и Дэвиду М. Гальперину, состоит в том, что половые и сексуальные различия сами являются продуктами литературы и философии, созданными и теоретически обоснованными мужчинами. Феминность является мужской проекцией и средством легитимации мужских желаний, поэтому сексуальная дифференция является индифференцией, предопределяющей невозможность как женского субъекта, так и женского гомосексуализма. Используя тезисы Люс Иригарей, де Лауретис называет гетеросексуальность в силу доминирования мужского желания и мужских тропов для ее обоснования гоммосексуальностью (hommosexualité) [37; 38], при которой женщина является лишь средством выражения мужского влечения к себе подобному, его «зеркалом», отражающим как мужчину, так и его фантазии. Homo – это игра двух понятий: латинского «человек» и греческого «одинаковое», «равное». Де Лауретис приводит примеры лесбийских литературных экспериментов по созданию новых взаимосвязей между знаком и значением, как, например, теория-фикция (une fction théorique) феминистской писательницы из Квебека Николь Броссард, в которой ей удается сочетать экспериментальное, критическое и литературное письмо с автобиографическим, равно как и различные жанры медиа. Моника Виттиг [65; 65] также конструирует лесбийский субъект как «когнитивную практику» посредством реконцептуализации социальных практик и знания как такового с эксцентрической по отношению к гетеросексуальности позиции. Она экспериментирует с языком и занимается перекодировкой классических и христианских мифов, а также западных литературных жанров. Впрочем, де Лауретис критически показывает, что многие из теоретиков и писательниц все же остаются в рамках индифферентности гоммосексуальности.

Ив Кософски Сэджвик [4] показывает, как эпистемология современного западного общества зависит от «тайны» гомосексуальности, которую сама же создает и развеивает. «Секреты» геев и лесбиянок и их многочисленные каминг-ауты (признание своей гомосексуальности не является разовым актом) вскрывают многочисленные структурные проблемы общества как такового: является ли признание своей гомосексуальности нарушением приватной сферы человека или относится к свободе слова? Умолчание о своей гомосексуальности является нарушением или правом? Где пролегает граница между приватным и публичным? Что меняет или легитимирует каминг-аут? Возможно ли признание как таковое или оно ведет к образованию новых тайн? Публичное признание своей гомосексуальности поэтому не ведет к ясности в отношении своей идентичности и интеграции геев и лесбиянок в социум, что демаскирует основополагающую проблему инкогерентности любой идентичности, которую вскрывает (и легитимирует) каминг-аут. Бинарная оппозиция гомо– и гетеро– является столь же иллюзорной, сколь и любое универсализующее выделение большинства и меньшинства.

Сэджвик идентифицирует два главных тропа, которые используются в конструкции гей– и лесбийской идентичностей и, являясь продолжением гомофобского дискурса, служат производству бинаризмов. Под тропом инверсии она понимает перестановку женского и мужского, которая закрепляет гетеро– в качестве бинарной ментальной системы: «женская душа, заточенная в мужском теле» (anima muliebris virile corpore inclusa), как еще в 1860 году писал пионер науки о сексуальности и борец за декриминализацию гомосексуальности Карл Генрих Ульрих. Гомосексуалист – это мужчина с женской душой, лесбиянка – это женщина с душой мужской. Под тропом сепаратизма (gender separatism) Сэджвик понимает конструкции четких гендерных разделений в противоположность транзитивности инверсии. Эти два тропа лежат в основе всех (научных) дискурсов о субъекте, внушая представление о стабильности и неизменности нарративов субъективации. Ее текст может быть понят как манифест дестабилизации любой идентичности с целью изменения самой системы мышления, основанной на бинаризмах.

Квир как деконструктивистская фигура

Представленные выше аналитические подходы служат отправной точкой для семиотики сексуальности. Они подвергают критической ревизии систему репрезентаций и субъективаций на структурном уровне. Опираясь на идеи Фуко и Батлер, некоторые исследователи развили концепции квир-анализа или квир-прочтения (queer reading), рассматривающие культурную семиотику сексуальности на локальном уровне – в виде отдельных артефактов и феноменов. Квир как деконструктивистская фигура анализа представлена в двух формах, возникших в результате расщепления предмета исследования: квир-политика, протестное квир-движение, квир-искусство, литература, кино и квир-субкультуры, с одной стороны, и сама «норма» во всех ее проявлениях – с другой.

На сегодняшний день существует масса артефактов, в определенном смысле верифицирующих эстетическую ценность квир-теорий. Так, в Германии вышел в свет роман Томаса Майнеке «Томбой» [45] (1998), персонажи которого – принадлежащие квир-культуре обитатели студенческого общежития – дискутируют о теории перформативности Джудит Батлер. Томбой – девочка, которая выглядит и/или ведет себя и/или одевается как мальчик. Английская писательница Джанет Уинтерсон в своем романе 1992 года «Письмена на теле» [2] использует только местоимения первого и второго лица единственного числа, которые в английском языке не имеют рода. Остается неясным, идет ли речь о герое или героине. Такая гендерная неоднозначность в романе является основой драматургического конфликта, вскрывающего основополагающую роль гендерных кодировок в смыслопроизводстве. Фильмы «Жестокая игра» (Нил Джордан, 1992)[14]14
  The Crying Game (Neil Jordan, 1992).


[Закрыть] или «Парни не плачут» (Кимберли Прайс, 1999)[15]15
  Boys Don’t Cry (Kimberly Pierce, 1999).


[Закрыть] развивают визуальную технику и эстетику немаркированного пола героев, не теряя в драматургическом качестве, вернее, развивая новые стратегии репрезентации. Существует и изобразительное квир-искусство, в частности фотоработы Дель ЛаГрас Вулкано или картины Дженни Савиль. К квир-искусству относятся и произведения канонических авторов – геев и лесбиянок, таких как Оскар Уайльд, Марсель Пруст или Томас Манн [см. также: 50]. Квир-культура давно стала частью и популярной культуры, достаточно вспомнить таких режиссеров, как Райнер Вернер Фассбиндер, Педро Альмодовар или фильмы, подобные «Остин Пауэрс» (Джей Роач, 1992)[16]16
  Первый фильм из этой серии: Austin Powers: International Man of Mystery (Jay Roach, 1992).


[Закрыть] и «Тутси» (Сидни Поллак, 1982),[17]17
  Tootsie (Sydney Pollack, 1982).


[Закрыть] использующих стиль «кэмп» – юмористического китча, возникшего в лоне субкультуры травести/дрэг-квин. В советском кинематографе примером может служить фильм «Здравствуйте, я ваша тетя!» (Виктор Титов, 1975) с Александром Калягиным в травестийном амплуа.

Второй подход квир-анализа исходит из конститутивной взаимозависимости между гетеросексуальным порядком и другими формами сексуальности, легитимирующими и воспроизводящими этот порядок в качестве нормы. То есть гетеросексуальный порядок пронизан квир-энергиями. Так, например, запрет на совместное купание женщин и мужчин на пляжах в Англии XIX века привел к расцвету лесбийской субкультуры и литературы. Женщинам было запрещено купаться вместе с мужчинами именно в силу патриархальных представлений о разделении полов и пуританском понятии женской чести в викторианской культуре [63]. Изоляция от мужчин и сделала лесбийские фантазии и желания возможными.

Эту модель квир-анализа Ив Кософски Сэджвик разработала в своей теории гомосоциальности [41]. Согласно ей, патриархат в силу своей идеологии постоянно маскирует связь между сексуальностью и властью. Сэджвик призывает к тонкой герменевтике, которая не столько анализировала бы метафоры и метонимии смысловых связок, сколько работала бы так же децентрированно, как и сама сексуальность в патриархате. Например, существует модель мужской дружбы, маскирующая эротические отношения между мужчинами. Культура создает специфически мужские пространства, заставляя мужчин находиться в (интимной) близости друг с другом, порождая гомоэротизм и влечение. Множество таких пространств существует и в современном обществе: футбол, армия, элитарные мужские клубы, политические круги и т. д. Их появление также явилось следствием патриархальной идеологии разделения культурного пространства и доступа к ресурсам на основании гендера. С другой стороны, патриархат запрещает сексуальную близость между мужчинами – патриархальные мужские общества радикально гомофобны, что объясняется стремлением избежать подозрений в эротизме отношений. Свою модель гомосоциальности Сэджвик разрабатывает на материале английской литературы XVIII и XIX веков, в которой циркулируют темы аффективных мужских отношений. Литература служит ярким примером культурной легитимации таких отношений. Любовный треугольник является одним из излюбленных мотивов двух эпох – здесь женщина выступает своеобразным посредником между соперничающими мужчинами, обусловливая их отношения в разрешенных рамках и развеивая возможные подозрения в их гомоэротизме. Под гомосоциальным желанием Сэджвик, таким образом, понимает особое эротическое состояние мужчин, порождаемое самой патриархальной системой, которая при этом запрещает гомосексуальные контакты и расщепляет само желание. Гомосоциальную модель можно найти и у Зигмунда Фрейда в форме Эдипова комплекса, и у Клода Леви-Стросса – в модели обмена женщинами, и у Рене Жирара – в виде триангулярной идентификации.

Гаятри Гопинат [27] на примере южноазиатских диаспор развивает модель «квир-диаспоры», с помощью которой она критикует национализм, капитализм и глобализацию в децентрирующей аналитической перспективе. Квир-диаспору она называет местом «невозможных желаний» (impossible desires), концептуализация которых обнажает механизмы функционирования дискурсов-гегемонов. Диаспора как колониальное наследие и как феномен новой мобилизации рабочей силы является амбивалентной по отношению к нации. С одной стороны, она отвергается националистическим большинством как невозможное Другое (abject): диаспора принадлежит другой культуре, и настойчивость в ее сохранении рассматривается как угроза нации. С другой стороны, диаспора сама в миниатюре воспроизводит националистические структуры, гендеризированные и сексуализированные в своем дискурсивном (само)обосновании. Диаспора привилегирует мужские гетеронормативные отношения и основывается, как правило, на Эдиповой нарративной логике, исключающей гомосексуальность: мужскую – в меньшей, женскую – в большей степени. Точнее говоря, женская гетеросексуальность является конститутивной как для нации, так и для диаспоры в репродуктивно-биологической семантической функции и для демонстрации «чистоты» и добродетели, полностью исключающих артикуляцию негетеронормативного женского субъекта. На основе этого «невозможного» женского квир-субъекта Гопинат развивает модель квир-диаспоры как фигуры неидентичности, децентрирования и разложения националистических, патриархальных и капиталистических идеологий.

Усилия Кэрол Дж. Кловер [15] способствовали возрождению интереса к фильмам ужасов как к зоне формирования новых женских образов, ломающих патриархальные традиции пассивной, слабой женщины-жертвы. Такой «женский» жанр, как мелодрама, в частности, порождает образы женщин, позиционируемые в приватной сфере и фокусирующиеся, как правило, на темах (несчастной) любви, брака, семьи и т. д. В конце большинства фильмов ужасов выживает женский персонаж, с развитием сюжета превращающийся из пугливой, слабой женщины в сильную женщину-убийцу, которая с садистским наслаждением уничтожает монстров. Кловер называет такую героиню «последней девушкой» (final girl). Описанная роль женского персонажа, его трансформация из жертвы в убийцу, от состояния бессилия к властной позиции, по мнению Кловер, доставляют удовольствие и мужской публике, оказывающейся в силу идентификации с жертвой в мазохистской позиции. Фильмы выстраиваются так, что допускают идентификацию, не зависящую от гендерных или половых характеристик. Дополняя Кловер, необходимо отметить, что появление альтернативных женских образов именно в фильмах ужасов свидетельствует о сохраняющемся диктате патриархальных традиций, которые консервируют канонические киножанры и в конечном счете обусловливают возникновение самих фильмов ужасов, предлагающих альтернативные идентичности. Изменение гендерной системы репрезентации возможно – что и доказывают фильмы ужасов – лишь при тщательном экзистенциальном обосновании посредством радикального ухудшения обстоятельств жизни героев, например угрозой жизни, борьбой за существование или масштабным насилием, без которого женщину в фильме нельзя убедительно представить полноценной активной героиней, и именно это как нельзя красноречивее говорит о статусе феминности в западном смыслопроизводстве. Например, в первой части «Чужих» (Ридли Скотт, 1979)[18]18
  Alien (Ridley Scot, 1979).


[Закрыть] офицер Рипли в исполнении Сигурни Уивер не является даже персонажем второго плана. В начале фильма она фигурирует лишь в качестве эпизодического персонажа и не играет никакой активной роли до тех пор, пока в живых не остается ни одного героя-мужчины. То есть активность женского персонажа должна быть убедительно мотивирована и санкционирована, только когда исчерпаны другие нарративные ходы.

Джудит Джек Хальберстам продолжает эту тему, в одной из своих ранних работ показывая, что фильмы ужасов – среда, порождающая квир-идентичности [35; 36]. В культуре они служат объектом равно восхищения и отвращения/патологизации, вскрывающим страх современной западной культуры перед дисфункциями бинарной матрицы. Гендерные патологии монстров и убийц можно одновременно рассматривать в качестве способа символического кодирования социальной «ненормальности», воплощаемой в культурных репрезентациях квир-идентичностями. Как показывает Хальберстам, в XIX веке культурные нормы учреждались при помощи этнических категорий, например антисемитизма и расизма. Такой подход был особенно популярен в странах-колонизаторах, современность же легитимирует «норму» при помощи гендера. Хальберстам отмечает, что Кловер остается в бинарной системе аргументации, когда говорит, что последняя девушка приобретает все больше мальчишеских (boyish) черт. Согласно Хальберстам, фильмы ужасов вскрывают монструозность гендерной идентичности как таковой.

В своей работе о времени и пространстве [34] Хальберстам подчеркивает зависимость идентичностей от того, находится ли субъект в центре или на периферии, а также от нарративной когерентности и прерывности. Репрезентация в кино альтернативной идентичности требует совершенно новых эстетических техник и нарративов, например новой пространственной локализации субъекта и отказа от каузального повествования, которые используются в квир-литературе и в автобиографических очерках и рассказах геев и лесбиянок.

О текстах данного сборника

При выборе текстов мы руководствовались, с одной стороны, желанием отразить все разнообразие квир-исследований, а с другой – познакомить читателей с важнейшими теоретиками в этой области, охватив проблематизацию гендера как такового, исследования маскулинности и лесбийства. Конечно, охватить все аспекты и концепции, предлагаемые квир-теориями, в рамках одного номера невозможно. Смеем надеяться, что это введение поможет сориентироваться в многообразии и широте направлений и перспектив квир-исследований. В условиях заметного роста национального и религиозного сознания можно отметить возросшее влияние патриархальной логики и возникновение новых механизмов подавления и исключения миноритарных групп. Квир может быть интересен еще и тем, что вырос из сознания обреченности маргинальной позиции – квир-теории и протестное движение дают пример новых стратегий самоуполномочения делегитимированных и дискриминированных групп в господствующих дискурсах, того, как можно пошатнуть авторитет власти и что можно противопоставить многообразию механизмов подчинения и унижения. В сегодняшней России как никогда актуальны вопросы протестного движения, насилия над инакомыслящими, женоненавистничества, антисемитизма, гомо– и ксенофобии. Возможно, квир поможет осмыслить некоторые процессы и функции властных отношений в России, критически оценить культурное смыслопроизводство, позволив выработать новый вид социально-аналитической восприимчивости к структурному насилию.

Статья Джудит Батлер «Имитация и гендерное неподчинение» на примере гомосексуальности раскрывает основные тезисы одной из ее фундаментальных работ по концептуализации гендера – Gender Trouble. Суть ее перформативной теории состоит в том, что гендер является эффектом повторений. Гомосексуальность необходима для легитимации гетеросексуальности как исходного состояния и «естественной» формы. Такова типичная фигура аргументации Батлер – «перевертывание» отношений между означаемым и означающим. Она призывает пересмотреть формы протеста с учетом того, что гомосексуальность есть часть гетеросексуальной политики. Кроме того, она призывает отказаться от идеи устойчивости идентичностей лесбиянок и геев, конструировать которые они пытаются посредством практики каминг-аута. Для Батлер любые гендерные идентичности являются продуктом означивания, которые смещаются и апроприируются политикой для обоснования той или иной идеологии. Поэтому нет никакой гарантии того, что исключенные сегодня квир-идентичности не будут использованы в качестве инструментов угнетения против других форм идентичностей завтра. Вследствие этого Батлер призывает к признанию нестабильности и открытости идентичностей подобно означающим.

Отдельного внимания заслуживает риторическая стратегия этого текста (как и других ее текстов), инсценирующая как раз то, что предъявляется на уровне аргументации. В первой части Батлер говорит о невозможности каминг-аута, публичного признания своей гомосексуальности. Пользуясь деконструктивистским прочтением (close reading) значений, Батлер указывает на то, что в слово «каминг-аут» имплицирован жест раскрытия тайны как (само)исключения из социума: признание как выход на свет, в публичность, где out – состояние после открытия «тайны», пребывание вовне, за пределами. Признание своей гомосексуальности, таким образом, одновременно выступает учреждением и фиксацией непринадлежности к данному обществу, инаковости, исключенности из дискурсов. Во второй части Батлер сама проделывает каминг-аут, признаваясь в собственном лесбийстве. Этим она показывает то, что проанализировала ранее, в первой части статьи: каминг-аут не обеспечивает открытия «тайны», но смещает ее; это акт повторения, в дальнейшем приобретающий значение основного принципа генезиса субъективности.

Рейвин Коннелл вносит заметный вклад в критические дебаты о маскулинности, обоснованные ею в книге «Маскулинности», отрывок из которой (гл. 3) публикуется в этом номере. Маскулинность в качестве нормы долгое время оставалась на периферии исследовательского интереса. Анализ Коннелл отличается от предшествующих работ. Во-первых, в своем описании мужских концепций она отказывается от использования психоанализа, которым оперируют гендерные исследования и феминистский деконструктивизм. Фрейдовская и лакановсковская модели представляют идентичности универсальными и унифицированными, что приводит к утрате исторического и социального контекстов. Коннелл развивает многоуровневую модель, которая учитывает сферы работы, капитала, производства, потребления и отношение мужчин к женщинам, а также дифференцирует отношения между самими мужчинами. Как следствие, во-вторых, Коннелл показала, что не существует единой маскулинности – она имеет множественное измерение, позволяющее описать сложность патриархальной системы, которая состоит не только из подчинения женщин мужчинам, но и из иерархии самих мужчин. Она предлагает классифицировать маскулинности на гегемонию, подчинение, сообщничество и маргинализацию, показывая, что властные отношения постоянно оспариваются, то есть являются динамичным процессом. Заимствованный у Антонио Грамши термин «гегемония» указывает на признание власти над собой самими подчиненными и угнетенными. То есть власть мужчин у Коннелл опирается прежде всего на согласие и признание этой власти женщинами.

Под гендером Коннелл понимает конфигурацию различных практик, которые постоянно видоизменяются и варьируются, чем модифицируют и сам социум. Работа Коннелл дополняет и расширяет результаты Батлер. И если для последней важны структурно-дискурсивные стратегии генезиса гендера и прежде всего субъекта языка, то Коннелл обращается непосредственно к социальным практикам гендеризации.

Джудит Джек Хальберстам – один из ведущих теоретиков в области лесбийских и женских маскулинных концепций. В этом номере представлен фрагмент главы одной из важнейших ее работ – «Женская маскулинность» [34]. Процессы конструирования и легитимации маскулинности становятся явными именно тогда, когда выходят за пределы мужского тела. Исследования мужской маскулинности, как правило, не только игнорируют многообразие ее концепций, но и утверждают ее центральный, господствующий характер, исключающий альтернативные формы манифестации. Связь между мужчиной и маскулинностью маскирует властные отношения, обусловливающие мужественность как собственность мужчин – перспектива, упущенная Коннелл из виду. Анализируя женскую маскулинность, Хальберстам вскрывает механизмы легитимации бинарной системы гендера и подвергает критике как социологические подходы (за их рационализирующий характер), так и сами существующие квир-концепции «прохождения»,[19]19
  От passing – выдавать себя за другого.


[Закрыть] предполагающие некое естество вне маскарада. В исследовательский фокус попадают, в частности, туалеты, которые, как оказалось, являются мощным регламентирующим инструментом власти, принуждающим субъектов к гендерному конформизму и распространяющим бинарную систему разделения идентичностей. Примечательно, что по сравнению с женскими в мужских туалетах действуют принципиально иные дискурсивные практики надзора за гендером. «Проблема уборной», таким образом, вскрывает социальные механизмы контроля, до сих пор остававшиеся незамеченными и требующие пересмотра механизмов культурного производства гендера. Этот отрывок примечателен не только дифференцированным подходом к рассмотрению властных отношений, но и рефлексией над квир-методологией. Квир, согласно Хальберстам, требует сочетания междисциплинарных (возможно, даже взаимоисключающих) методов. Ее книга посвящена подробному разбору различных форм негетеросексуальной женской маскулинности.

Ли Эдельман является одним из важных теоретиков мужского гомосексуализма [21]. Его работа «Нет будущему: квир-теория и влечение к смерти», из которой в этом номере опубликовано введение «Будущее – детская забава», подверглась резкой критике и была заклеймена как антисоциальная теория. Автор анализирует понятие и функцию детства в западной культуре, показывая, что репрезентация детей в массмедиа и искусстве, равно как и культурно-семантическое измерение детства вообще, вовсе не безобидны. Ребенок (CHILD – речь идет не о конкретных эмпирических детях, но о символическом образе) используется в качестве идеологического концепта гетеронормативности, обещая гетеросексуальным субъектам когерентность, а обществу – бессмертность и гарантируя тем самым стабильное и продолжительное существование наличного порядка, который, в свою очередь, легитимирует смыслопроизводство в настоящем. Идея будущего, или будущность как таковая, принадлежит нарративу Воображаемого прошлого, в образе Ребенка предстающего как будущее, которое в таком виде никогда не может осуществиться. Ребенок служит безотказным инструментом продвижения любой идеологии – как правой, так и левой (в конце концов, кто посмеет посягнуть на интересы детей?). То есть Ребенок задает рамку всего политического дискурса, называемого Эдельманом «репродуктивным футуризмом». Он порабощает нас во имя «светлого» будущего и используется против квир-идентичностей, инкриминируя им отказ от социальной репродукции и посягательство на будущее всего общества, даже если квир-индивиды сами являются родителями. К объяснению этого феномена Эдельман подходит через лакановское понятие действительности (Реальное, Воображаемое и Символическое).

Квир, в определении Эдельмана, – это место или символ, которым существующие политические дискурсы обозначают разрывы и пустоты Символического. В этом смысле отклонение квир-позиции как левыми, так и правыми в принципе оправданно, поскольку такая позиция по определению не может быть интегрирована в существующую социальную организацию и в действительности ей угрожает, демонстрируя иллюзорность политических обещаний и концепций. Эдельман ратует за принятие названного символа самими представителями квир-культуры и за отказ от воспроизводства телеологических нарративов репродуктивного футуризма. Квир-функция должна состоять в напоминании о некогерентности Символического, его неспособности исчерпывающе охватить и адекватно описать Реальное и о тщетности его обещаний. Если репродуктивный футуризм опирается на отрицание любой манифестации Реального, такой как бессмысленное, трансгрессивное наслаждение joussaince или влечение к смерти (под последним понимается устойчивое «выпячивание» Реального), то квир-позиция должна заключаться в выявлении и расширении Реального, разрушающем политические нарративы целостности. На стилистическом уровне Эдельман перформативно реализует то, что описывает на уровне содержательном. Сложные синтаксические конструкции призваны продемонстрировать невозможность идентификации субъекта в Символическом, постоянно отчуждаемым Эдельманом. Его формулировки как бы скользят по поверхности предмета анализа, демонстрируя неспособность языка дать точное описание, обнажая пустотность Символического и инсценируя само влечение к смерти. Последнее проявляет себя там, где терпит неудачу Символическое означивание, а именно в избытке означающих, пытающихся заполнить лакуны Символического. Громоздкий стиль Эдельмана подвергался критике наряду с призывами не поддерживать социальный порядок, воспринятые как отказ от социальности как таковой и апология «эгоистической» инаковости. Критикует его теорию и Дж. Хальберстам, обвиняющий Эдельмана в игнорировании лесбийства и работе по укреплению позиций геев, которая не учитывает особенности социального положения лесбиянок и возможности их сопротивления существующему порядку. Тем не менее это одна из важнейших работ по темпоральности политики и концептуализации времени, критикующая господство любой идеологии, как, например, принесение жертв и ограничение свобод во имя (иллюзорного) будущего блага. Его текст к тому же является провокацией, направленной на подрыв иллюзии гетеросексуальной целостности, когерентности существующего социального строя и идеологической апроприации детства.

Статья Эрика Фассена «Господство гендера: неоднозначная политическая история одного концептуального инструмента» представляет собой историко-социологический обзор развития гендерных исследований и дискуссий во Франции. В первой части его статьи описывается проникновение категории гендера из медицинской области в дискурс феминизма, во второй – критически анализируются причины того, почему гендерные исследования не стали во Франции академической дисциплиной, как это произошло, например, в США. В третьем разделе автор рассматривает те изменения, которые гендерные дебаты претерпели в связи с антиисламизмом и антитеррористической политикой, использующими гендерную эмансипацию в качестве орудия угнетения этнических групп. Речь, в частности, идет о запрете на ношение головных платков во Франции в публичных местах, мотивируемый якобы демократическим требованием равенства полов.