Текст книги "Техника «косого взгляда». Критика гетеронормативного порядка"

Глоссарий

Butch – буч (мужеподобная лесбиянка)

Camp – кэмп (кич, аффектный)

LGBT (Lesben, Gay, Bi– and Transsexuell) – ЛГБТ (лесбиянки, геи, би– и транссексуалы)

Coming-out – каминг-аут (публичное признание своей принадлежности к тем или иным секс-меньшинствам)

Community – комьюнити (община, общество)

Cross-dressing – кросс-дрессинг (трансвестизм)

Drag Queen – дрэг-квин (трасвестит или мужчина, одевающийся женщиной)

Drag King – дрэг-кинг (трансвестит или женщина, одевающаяся мужчиной)

Femme – фам (женоподобная лесбиянка)

Gay – гей (мужской гомосексуалист, голубой)

Gender – гендер (пол как культурная категория)

Performance – перформанс (представление, постановка)

Performativity – перформативность (наряду с перформансом составляет основные термины батлеровской теории перформативности)

Queer – квир (букв. противопоставленный правилам, вздорный)

Straight – стрэйт (гетеросексуальный, досл. прямой, искренний)

Sex – пол (как анатомическая категория)

Tomboy – томбой (девочка до переходного возраста, выглядящая и/или ведущая себя как мальчик)

Имитация и гендерное неподчинение[20]20
  Перевод с английского Инны Кушнаревой по изданию: © Butler J. Imitation and Gender Insubordination // Inside/ Out. Lesbian Theories, Gay Theories / D. Fuss (ed.). N.Y., L.: Routledge, 1991. Ch. I. P. 13–32.


[Закрыть]
Джудит Батлер

Тогда что это за разделенное бытие, которое входит в язык через гендер? Это невозможное бытие, бытие, которое не существует, онтологическая шутка…

Моника Виттиг [13: p. 6]

По ту сторону физического, психического или метафизического повторения – повторение онтологическое? <…> А высшее повторение, высший театр, с одной стороны, заключает в себе все; с другой же стороны, выбирает из всего.

Жиль Делёз [1: p. 350]

Мыслить в качестве лесбиянки?

Вначале я думала написать иную статью, скорее в философском ключе: о «бытии» в бытии гомосексуалистом. Перспектива быть чем-то, даже за деньги, всегда вызывала у меня некоторую тревогу, потому что «быть» геем, «быть» лесбиянкой, как мне кажется, – это нечто большее, чем просто приказание стать тем, кем я уже являюсь. И моя тревога нисколько не утихнет, если сказать, что это «часть» того, что я есть. Говорение или письмо в качестве лесбиянки кажется парадоксальным проявлением этого «я», которое не ощущается ни как истинное, ни как ложное. Потому что это производство, обычно в ответ на просьбу выйти или написать от имени идентичности, которая, будучи произведена, порой работает как политически эффективный фантазм. Я испытываю дискомфорт в отношении «лесбийских теорий и теорий геев», потому что, как я писала в другой работе [6], категории идентичности, как правило, бывают инструментами регламентирующих режимов – либо как нормализующие категории структур угнетения, либо как объединяющие принципы для освободительной борьбы с самим этим угнетением. Я не хочу сказать, что не буду выступать по политическим вопросам под знаком лесбиянки, но имею в виду, что мне бы хотелось, чтобы существовала постоянная неясность касательно того, что же этот знак означает. Поэтому непонятно, как я могу участвовать в этом сборнике и появиться под его заглавием, поскольку он содержит набор терминов, которые я предлагаю поставить под вопрос. Один из рисков, на которые я иду, – оказаться заново захваченной знаком, под которым я пишу, и именно этот риск я хочу тематизировать. Предположение о том, что обращение к идентичности[21]21
  Батлер ссылается на интерпеллятивную теорию Луи Альтюссера, описавшего возникновение субъекта как «ответ» на «обращение» какого-либо государственного аппарата к нему. – Прим. ред.


[Закрыть] – это всегда риск, не подразумевает, что сопротивление данному «обращению» всегда является только симптомом самому себе вмененной гомофобии. Действительно, из перспективы философии Фуко можно сказать, что утверждение «гомосексуальности» само является продолжением дискурса гомофобии. И все-таки «дискурс», как пишет Фуко на той же странице, «может быть одновременно и инструментом, и эффектом власти, но также и препятствием, упором, точкой сопротивления или отправным пунктом для противоположной стратегии» [4: c. 202].

Поэтому я скептически отношусь к тому, как определяется «я», когда оно работает под рубрикой знака лесбиянки; его гомофобская детерминированность доставляет мне не меньшее неудобство, чем нормативные определения, предлагаемые членами «сообщества геев и лесбиянок». Категории идентичности вызывают у меня постоянное беспокойство, я рассматриваю их как неизменный камень преткновения и понимаю их, точнее даже требую такого понимания, в качестве места необходимого беспокойства. В сущности, если бы категория перестала вызывать беспокойство, я потеряла бы к ней интерес: именно удовольствие, производимое неустойчивостью этих категорий, поддерживает различные эротические практики, которые в первую очередь и делают меня кандидаткой на эту категорию. Принять термины какой-то категории идентичности означало бы обратиться против той самой сексуальности, на описание которой претендует эта категория; и это, возможно, верно для любой категории идентичности, которая стремится не столько «освобождать», сколько контролировать тот эротизм, на описание и санкционирование которого она претендует.

И, что еще хуже, я не понимаю, что такое «теория», и не заинтересована в том, чтобы быть представленной в качестве ее защитницы, еще меньше в том, чтобы быть обозначенной как часть элитарной толпы, занимающейся теорией геев и лесбиянок, которая стремится обеспечить легитимность и одомашнивание исследований геев и лесбиянок в рамках академии. Есть ли заранее данное различие между теорией, политикой, культурой и медиа? Какую роль играет в этом разделении подавление интертекстуального письма, которое вполне могло бы породить совершенно иные эпистемологические карты? Но я пишу здесь и сейчас: не слишком ли поздно? Может ли данный текст да и вообще любые тексты отвергнуть те условия, на которых они апроприируются даже тогда, когда сам же колонизирующий дискурс и дает возможность или производит этот камень преткновения, это сопротивление? Как я могу передать парадоксальную ситуацию этой зависимости и отказа?

Если политическая задача – показать, что теория никогда не является просто theoria в смысле неангажированного созерцания, и настоять на том, что она полностью политическая (phronesis или даже praxis), тогда почему бы не назвать эту операцию политикой или каким-либо ее вариантом, трансформированным по необходимости?

Я начала с признаний в беспокойстве и ряда оговорок (disclaimer), но, возможно, станет ясно, что оговаривание (disclaiming), являющееся само по себе непростой деятельностью, и будет тем, что я хочу предложить в качестве формы аффирмативного сопротивления определенной регламентирующей функции гомофобии. Дискурс «каминг-аута», очевидно, служит своим целям, но каковы его риски? И здесь я говорю не о безработице, публичных нападках или насилии, которые со всей очевидностью и в широких масштабах направлены против тех, кто по своей воле или по принуждению воспринимаются как оказавшиеся на виду (out).[22]22
  В данном контексте out («вне») обозначает состояние после публичного признания своей гомосексуальности, которое Батлер одновременно вскрывает как семантический механизм исключения. Coming out означает «стать явным», «выйти на свет», «развеять тайну»; отдельно взятое слово out – быть «снаружи», «за пределами чего-либо». Признаться, таким образом, есть акт не интеграции, но самостигматизации и самоисключения из мажоритарного общества. Используя слово out отдельно, автор играет со смыслами «быть на виду» / «быть исключенным». – Прим. ред.


[Закрыть] Свободен ли оказавшийся на виду «субъект» от процесса субъекции (subjection) и находится ли он в безопасности? Или же, возможно, субъекция, которая делает возможным субъекта-гея или субъекта-лесбиянку, каким-то образом продолжает подавлять или подавляет еще более вероломно, если уж выдвинуты эти притязания на то, чтобы «быть на виду»? Что или кто оказывается «на виду», проявлен и полностью разоблачен, если я откроюсь в том, что лесбиянка? Открывается ли этим признанием что-то новое, и если да, то что? Что остается навсегда скрытым самим языковым актом, обещающим транспарентное раскрытие сексуальности? Может ли сексуальность вообще остаться сексуальностью, если станет подчиняться критериям транспарентности и разоблачения (disclosure), или она, возможно, перестает быть сексуальностью именно в тот момент, когда достигнута видимость полной откровенности (explicitness)?[23]23
  Здесь я, несомненно, расхожусь с очень тонким анализом «Веревки» Хичкока, предложенным в данном сборнике Д. А. Миллером.


[Закрыть] Возможна ли сексуальность любого рода без этой непрозрачности, производимой бессознательным, что просто означает, что сознательное «я», которое признается в своей сексуальности, может быть, последним узнает о смысле того, что оно говорит?

Утверждать, что это то, что я есть, – значит внушать временную тотализацию этого «я». Но если «я» может так себя детерминировать, тогда то, что оно исключает для того, чтобы осуществить это детерминирование, становится конститутивным для самого этого детерминирования. Иными словами, такое утверждение предполагает, что «я» превосходит эту детерминацию и даже само производит этот избыток в акт и посредством акта, который пытается исчерпать семантическое поле этого «я». В акте, стремящемся разоблачить (обнажить) истинное и полное содержание этого «я», тем самым производится радикальное сокрытие. Потому что в конечном счете остается всегда неясным, что имеется в виду при обращении к означающему «лесбиянка», поскольку его означивание всегда до определенной степени не поддается контролю, но также потому, что его специфичность может быть демаркирована только исключениями, которые нарушают притязание значений на когерентность и целостность. Что общего у всех лесбиянок, если об этом вообще можно говорить? Кто будет это решать и от чьего имени? Если я утверждаю, что я – лесбиянка, я совершаю каминг-аут только затем, чтобы создать новый «чулан» (closet), новую форму умалчивания.[24]24
  Батлер ссылается здесь на статью Ив Кософски Сэджвик «Эпистемология чулана»: [10: S. 67–90].


[Закрыть] «Вы», которым я открываюсь, теперь имеете доступ к новой области непрозрачности. Действительно, локус непрозрачности просто сместился: до этого вы не знали, вправду ли я «являюсь» (лесбиянкой), но теперь вы не знаете, что это означает, то есть что связка пустая, что ее нельзя заменить набором описаний.[25]25
  Пример каминг-аута, который строго не исповедален и в конечном счете не наполняет категорию лесбиянки никаким содержанием, см. в искусно выстроенной презентации Барбары Джонсон в Калифорнийском университете Лос-Анджелеса в мае 1990: Sula Passing: No Passing.


[Закрыть] И возможно, эту ситуацию нужно ценить. Традиционно человек выходит из «чулана» молчания (и однако сколько случаев, когда нас «выталкивают» (outed), когда мы молоды и не имеем средств?); итак, мы выходим из чулана, но куда? В какие новые пространства? В комнату, в каморку, в мансарду, в подвал, в бар, в университет, в какое-то новое замкнутое пространство, чья дверь, как у Кафки, рождает ожидание свежего воздуха и света, которое так никогда и не осуществится? Любопытно, что именно образ чулана порождает это ожидание и гарантирует, что оно не будет удовлетворено. Потому что пребывание «вовне» (out) всегда в какой-то степени зависит от пребывания «внутри» (in); оно обретает свой смысл только благодаря этой полярности. Следовательно, нахождение «вовне» должно снова и снова порождать чулан, чтобы быть этим «вовне». В силу этого открытость (outness) может лишь производить новую непрозрачность; а сокрытость (closet) порождает обещание раскрытия, которое по определению никогда не может наступить. Следует ли жаловаться на это бесконечное откладывание раскрытия «гомосексуальности», производимое самим актом каминг-аута? Или же само это откладывание означаемого следует ценить как место для производства ценностей именно потому, что термин теперь обретает жизнь, которая не может, никогда не может контролироваться?

Возможно ли утверждать, что, хотя понятия «гей» или «лесбиянка» не позволяют осуществить никакого прозрачного или полного признания, все же остается политический императив, согласно которому нужно использовать эти неизбежные или категориальные ошибки как есть (то, что Гайятри Спивак могла бы назвать «катахретической» операцией: ненадлежащее использование имени собственного [8]), чтобы сплачивать и представлять угнетенную политическую группу. Такое употребление данного понятия я ни в коем случае не хочу запретить (в законодательном порядке). У меня простой вопрос: какое употребление будет предписано законом и как должно выглядеть взаимодействие между предписанием и употреблением понятия, чтобы инструментальное использование «идентичности» не стало регулирующим императивом? Если уже установлено, что «лесбиянки» и «мужчины-геи» традиционно указывались в качестве невозможных идентичностей, ошибок в классификации, неестественных катастроф в медико-юридическом дискурсе или (что, возможно, то же самое) в качестве самой парадигмы того, что требует классифицирования, регулирования и контроля, тогда, вероятно, эти идентичности и являются зонами подрыва, ошибки, путаницы и беспокойства, которые могут стать объединяющими принципами для определенного сопротивления классификации и идентичности как таковой.

Вопрос не в признании (avowing) или отрицании (disavowing) категории лесбиянки или гея, но, скорее, в том, почему именно эта категория становится местом некоего «этического» выбора? Что это значит – признать категорию, которая может поддерживать свою специфичность и когерентность, только осуществляя предшествующую серию отрицаний? Делает ли это каминг-аут признанием в отрицании, то есть возвращением в чулан под видом бегства? В этой категории отрицается не только что-то вроде гетеросексуальности или бисексуальности, но целый набор идентификационных и практических пересечений между этими категориями, которые делают само их четкое отличие друг от друга в равной мере подозрительным. Разве нельзя поддерживать и стремиться к гетеросексуальным идентификациям и целям в гомосексуальной практике и к гомосексуальным идентификациям и целям – в гетеросексуальных практиках? Если сексуальность должна быть раскрыта, что будет считаться подлинной детерминантой ее смысла: структура фантазии, акт, отверстие, гендер, анатомия? И если сексуальная практика включает в себя сложное взаимодействие всех этих аспектов, какой из них будет выступать от имени сексуальности, требующей их всех? Что должна прояснить теория лесбиянок: специфичность лесбийского опыта, лесбийского желания или лесбийской сексуальности? Эти усилия всегда порождали только ряд споров и отказов, которые к этому времени должны были бы уже ясно показать, что у лесбиянок нет единого общего элемента, за исключением, может быть, того, что мы все знаем нечто о том, как гомофобия работает против женщин, – хотя даже в этом случае язык и анализ, которые мы используем, будут различаться.

Утверждение о специфичности лесбийской сексуальности казалось необходимым контрапунктом к заявлениям, что лесбийская сексуальность сродни гетеросексуальности, или что она является ее производной, или что она не существует. Но, вероятно, утверждение о специфичности, с одной стороны, и утверждение о производности или несуществовании – с другой, не настолько противоречивы, как кажутся. Разве не может быть так, что лесбийская сексуальность – это процесс, заново вписывающийся в те области власти, которым она сопротивляется, что она частично образуется из той гетеросексуальной матрицы, которую стремится сместить, и что ее специфичность нужно искать не вовне или за пределами этого нового вписывания или реитерации, но в самой модальности и последствиях этого вписывания. Иными словами, негативные трактовки лесбийства как фальшивки или плохой копии можно захватить и переделать так, чтобы поставить под сомнение претензии гетеросексуального главенства. В моем понимании, как я надеюсь далее показать, возможно понимание лесбийской сексуальности как мобилизации ее «вторичности» в целях смещения господствующих гетеросексуальных норм. Политическая проблема такого определения заключается не в том, чтобы установить специфичность лесбийской сексуальности в качестве противоположности к ее производному характеру, но в том, чтобы обратить гомофобскую конструкцию лесбийской сексуальности как плохой копии против того аппарата, который дает преимущество гетеросексуальности как источнику и тем самым производит первую от последней. Это описание требует пересмотреть понятия имитации, травести (дрэг[26]26
  Дрэг (англ. drag) – публичное появление в одежде, символически ассоциированной с определенным полом, лиц другого пола. Батлер трактует дрэг в широком смысле как многообразие миметических практик, отсылающих к чужим гендерным ролям. – Прим. ред.


[Закрыть]) и других пограничных форм сексуальности, которые утверждают внутреннюю сложность лесбийской сексуальности, частично образовавшуюся внутри той самой матрицы власти, которую она принуждена повторять и одновременно сопротивляться ей.

О бытии лесбиянок и геев как необходимом травести (дрэг)

Профессионализация гомосексуальности требует определенного перформанса и производства «себя», являющегося конституированным эффектом дискурса, который тем не менее претендует на то, чтобы «представить» это «я» как априорную истину. Когда мне нужно было выступить на конференции, посвященной гомосексуальности (Lesbian and Gay Studies Conference), в 1989 году, я вдруг начала говорить друзьям, что еду в Йель для того, чтобы быть лесбиянкой, что, конечно, не означало, что я не была ею до этого, но означало, что каким-то образом, выступая в таком контексте, я была лесбиянкой более полным и тотализирующим образом, по крайней мере на тот момент. Итак, я являюсь таковой, и у меня вполне недвусмысленная квалификация в этом отношении. С шестнадцати лет я лесбиянка, и это то, что я есть. Тогда что это за страх, что за дискомфорт? Он как-то связан с этим удвоением, с тем, как я могу сказать, что еду в Йель, чтобы быть лесбиянкой, и с тем, что лесбиянка – это то, чем я являюсь уже много лет. Каким образом выходит, что я могу одновременно и «быть» лесбиянкой, и пытаться быть ею? Когда и где мое лесбийство начинает обыгрываться, когда и где эта игра в лесбиянку образует нечто такое, чем я являюсь? Сказать, что я «играю» в то, что я – лесбиянка, – это не значит сказать, что я не лесбиянка «на самом деле»; скорее, как и где моя игра в лесбиянку – способ, которым это «бытие» учреждается, институциализируется, распространяется и подтверждается. Это не тот перформанс, от которого я могу радикально дистанцироваться, поскольку это глубоко заложенная, психически укорененная игра и это «я» не играет свое лесбийство как роль. Скорее, именно через повторяющуюся игру этой сексуальности «я» конституируется заново раз за разом в качестве лесбийского «я»; парадоксальным образом именно повторение этой игры также учреждает нестабильность самой этой категории, которую образует. Ибо если «я» – это место повторения, это значит, что «я» достигает видимости идентичности только через повторение себя и то самое повторение, которое меня поддерживает, смещает меня. Иными словами, может ли «я» в точности себя повторить, процитировать и повторяет ли, цитирует ли оно себя или же всегда есть смещение по отношению к предшествующему моменту, который устанавливает постоянный не-самоидентичный статус этого «я» или его «бытия лесбиянкой»? Этот «перформанс» не исчерпывает этого «я»; он не делает видимым все содержание этого «я», поскольку если перформанс «повторяется», то вопрос в том, что отличает друг от друга повторенные моменты идентичности. И если «я» – эффект определенного повторения, которое производит видимость непрерывности или когерентности, тогда нет и «я», которое предшествует гендеру и которое сказало бы, что перформативно исполняет его; повторение и неудавшееся повторение производят серию перформансов, которые когерентность этого «я» как образуют, так одновременно и оспаривают.

Но можем ли мы аргументировать, что в политическом отношении так важно настаивать на идентичности лесбиянок и геев как раз по причине того, что из гомофобских кварталов ей грозят уничтожением и аннуляцией? Не является ли вышеизложенная теория сообщницей тех политических сил, которые стремятся уничтожить возможность идентичности геев или лесбиянок? Разве может быть «случайностью», что подобная теоретическая критика идентичности возникла в политическом климате, в котором выполняется ряд актов аннуляции гомосексуальной идентичности юридическими и политическими средствами?

В ответ я хочу задать следующий вопрос: должны ли подобные угрозы уничтожения диктовать нам, какие понятия политического сопротивления употреблять против этих угроз? И если да, то не выиграли ли таким образом сторонники гомофобии битву с самого начала? Нет никаких сомнений, что геи и лесбиянки сталкиваются с угрозой публичного устранения, но решение дать отпор этому насилию не должно заменить его другой формой насилия. Какая версия геев и лесбиянок должна стать видимой (visible) и к каким внутренним исключениям это приведет? Может ли видимость (visibility) идентичности быть достаточной в качестве политической стратегии или же она может быть только отправной точкой для стратегического вмешательства, которое обусловит трансформацию политики? Не признак ли этого отчаяния по отношению к публичной политике (politics), когда идентичность становится своей собственной идеологией (policy), приводя за собой и тех, кто будет «контролировать» (police) ее с разных сторон? И это не призыв вернуться к молчанию и невидимости, но, скорее, к использованию категории, которая может быть поставлена под вопрос, у которой можно просить отчета за то, что она исключает. То, что любая консолидация идентичности требует некоторой серии дифференциаций и исключений, очевидно. Но какие из них должны быть избраны? Хотя знак идентичности, который я использую, и соответствует сейчас своему назначению, все же невозможно предсказать или проконтролировать политические цели, для поддержания которых этот знак будет применяться в будущем. И возможно, открытость такого рода, несмотря на связанные с нею риски, должна быть сохранена по политическим причинам. Если процесс достижения видимости идентичности геев/лесбиянок сегодня предполагает целый ряд исключений, то возможно, что часть того, что неизбежным образом сегодня исключается, – это будущая применительная форма знака. Есть политическая потребность в том, чтобы использовать сейчас определенный знак, и мы это делаем. Но как его использовать таким образом, чтобы его будущие сигнификации не оказались исключены (foreclosed)? Как использовать знак и одновременно признавать его временную контингентность?

Признавая стратегический временный характер знака (а не его стратегический эссенциализм), идентичность может стать местом оспаривания и ревизии, даже принять в будущем новые значения, которые мы сегодня, употребляя эту категорию, не в состоянии предвидеть. Именно в сохранении будущего политического означающего – сохранении означающего как места реартикуляции – Эрнесто Лакло и Шанталь Муфф (1991) видят его демократический потенциал.

В рамках современной американской политики лесбийство понимается из разных перспектив именно как то, что не может быть или что не осмеливается стать. Нападки Джесси Хелмса на Национальный фонд искусств (NEA) за санкционирование репрезентаций «гомоэротизма» сконцентрировали в себе различные гомофобские фантазии о том, кто такие мужчины-геи и что они делают в работах Роберта Мэпплторпа.[27]27
  См. мою работу «Сила фантазии: феминизм, Мэпплторп и дискурсивный избыток»: [7: p. 105–125]. Со времени написания этой статьи художницы-лесбиянки и их работы тоже попали под удар.


[Закрыть] Для Хелмса геи существуют лишь как объект запрета, в его извращенных фантазиях они – садомазохистские развратители малолетних, парадигматические образцы «непристойности»; в этом дискурсе лесбиянка не производится даже в качестве запрещенного объекта. Здесь важно признание того, что угнетение функционирует не только через акты открытого запрета, но подспудно, через образование пригодных (viable) субъектов и через параллельное образование области непригодных (не)субъектов – абъектов (abjects),[28]28
  Батлер ссылается на понятие Юлии Кристевой, которая использует термин «абъект» для описания тех (либидинозных) объектов, отказ от которых делает возможным вхождение субъекта в символический порядок языка/ дискурсов. Например, отказ от желания тела матери. Они являются, таким образом, конститутивными для генезиса субъективности, одновременно нерепрезентуемыми в силу своего прасимволического характера. Те «противные», «ужасные», «непристойные» объекты в репрезентациях, например мертвая женщина, и есть, согласно Кристевой, кодировка «отброшенных» объектов – абъектов. – Прим. ред.


[Закрыть] как мы могли бы их назвать, – которые ни поименованы, ни запрещены внутри экономии закона. Здесь угнетение действует через создание области немыслимого и неименуемого. Лесбийство не запрещено эксплицитно отчасти потому, что оно даже не попало в мыслимое, воображаемое, в эту решетку культурной интеллегибельности, которая регламентирует реальное и артикулируемое. Каким образом можно быть «лесбиянкой» в таком политическом контексте, в котором лесбийство не существует? То есть в политическом дискурсе, который направляет насилие против лесбиянок частично путем исключения лесбийства из этого самого дискурса? Быть эксплицитно под запретом – значит занимать дискурсивное место, из которого может быть артикулировано нечто вроде противодействующего дискурса; быть запрещенным имплицитно – значит даже не получить статуса объекта запрета.[29]29
  Именно это особенно хитроумное стирание дискурсом Фуко по большей части упускает в своем анализе власти. Он почти всегда предполагает, что власть использует дискурс как свой инструмент и что угнетение связано с подчинением и субъективацией, то есть что оно – принцип, формирующий идентичность субъектов.


[Закрыть] И хотя всевозможные виды гомосексуальности в теперешнем климате стираются, уничтожаются, а затем образуются заново в качестве мест радикальных гомофобских фантазий, важно проследить различные пути, которыми немыслимость гомосексуальности образуется снова и снова.

Одно дело быть стертым из дискурса, другое – присутствовать внутри дискурса в качестве неизменной фальши. Поэтому существует политический императив сделать лесбийство видимым. Но как это сделать вне или через существующие регламентирующие режимы? Может ли исключение из самой онтологии стать принципом для сопротивления?

Этому следует и некий вид признания, который служит лишь тому, чтобы тематизировать невозможность этого признания. В молодости я долго страдала, и подозреваю, как и многие другие, оттого что мне говорили, эксплицитно или имплицитно, что то, что я «есть», – это только копия, подделка, производный пример, тень реальности. Принудительная гетеросексуальность выставляет себя саму в качестве оригинала, истинного, подлинного; норма, определяющая реальность, подразумевает, что «быть» лесбиянкой – это всегда некий вид подражания, тщетная попытка поучаствовать в фантазматической полноте натурализированной гетеросексуальности, попытка, всегда обреченная на провал.[30]30
  Хотя подражание подразумевает, что есть предшествующая модель, которую копируют, он, как следствие, может раскрыть чисто фантазматический характер этой модели. Жак Деррида в своем «Двойном сеансе» в «Диссеминации» рассматривает текстуальный эффект подражания в «Мимике» Малларме. Деррида утверждает, что мим не имитирует или копирует некоторое предшествующее ему явление, идею или фигуру, но образует – можно сказать? перформативно – фантазм оригинала в пантомиму и через пантомиму:
  «Он ничего не представляет, ничему не подражает, ему не нужно сообразовываться с каким-то предшествующим референтом, преследуя цель соответствия или правдоподобия.
  Можно предвидеть возражение: поскольку он ничему не подражает, ничего не воспроизводит, поскольку он изначально открывает то, что он выписывает, присутствующее или произведенное, значит, он есть само движение истины. Конечно, уже не истины соответствия представления присутствию самой вещи или же подражающего подражаемому, но истины как присутствующего раскрытия присутствия. <…> Но так не происходит. <…> Мы стоим перед мимикой, которая ничего не имитирует, перед, если угодно, двойником, который не удваивает ничего простого, которому ничего не предшествует, во всяком случае ничего, что уже не было бы двойником, дублем. Никакой простой референции. <…> Такое зеркало не отражает никакой реальности, оно производит лишь „эффекты реальности“… В этом зеркале без реальности, в этом зеркале зеркала существует различие, диада, поскольку существуют мим и фантом. Но это различие без референции или, скорее, референция без референта, без первого или последнего единства, то есть призрак, который не является призраком какой-то плоти» (Деррида Ж. Диссеминация [2]).


[Закрыть] Даже если идея мимесиса подразумевает, что предшествующая модель, которая копируется, существует, все же мимесис может и сам обусловить демаскирование априорного существования предшествующей модели как чистого фантазма. Так, я очень отчетливо помню, как впервые прочла в книге «Мамаша-кэмп: женщины-пародисты в Америке» (1972) [12] Эстер Ньютон, что травести (дрэг) – это не имитация или копия некоего первичного и истинного гендера; по мнению Ньютон, травести разыгрывает саму структуру пародии, при помощи которой присваивается любой гендер. Травести – это не перенятие гендера, который на самом деле принадлежит какой-то другой группе, то есть не акт экспроприации или апроприации, полагающий, что гендер является законной собственностью пола, что «маскулинность» принадлежит «мужчинам», а «феминность» – «женщинам». Нет «правильного» (proper) гендера, гендера, свойственного (proper) скорее одному полу, чем другому, который в некотором смысле является культурной собственностью этого пола. Там, где действует это понятие «свойственный», оно всегда только несвойственным образом используется как эффект системы принуждения. Травести образует рутинный способ, при помощи которого гендерные идентичности апроприируются, театрализуются, носятся и делаются; оно подразумевает, что любое производство гендера, любая игра с идентичностью – это своего рода пародия и приближение. Если это так, тогда, по-видимому, нет изначального или первичного гендера, который травести имитирует, но гендер – это имитация, у которой нет оригинала; фактически это вид подделки, который производит само понятие оригинала как эффект и следствие самой имитации. Иными словами, натуралистические эффекты гетеросексуальных гендерных идентичностей производятся через стратегии имитации; объектом имитации является фантазматический идеал гетеросексуальной идентичности, тот, который производится имитацией в качестве эффекта. В этом смысле «реальность» гетеросексуальной идентичности перформативно конституируется через подражание, которое выставляет себя в качестве истока и основания всех подражаний. Иными словами, гетеросексуальность всегда находится в процессе подражания и приближения к фантазматической идеализации себя самой – и их невозможности. Именно потому, что проект гетеросексуальной идентичности обречен на провал, но все-таки пытается добиться успеха, он вынужден бесконечно повторять самого себя. В самом деле, в ее усилиях натурализовать себя в качестве оригинала гетеросексуальность следует понимать как навязчивое и принудительное повторение, которое только и может произвести эффект своей собственной оригинальности; иными словами, принудительные гетеросексуальные идентичности, эти онтологически консолидированные фантазмы «мужчины» и «женщины», – театральным образом произведенные эффекты, которые выступают в качестве оснований, истоков, нормативной меры реального.[31]31
  В некотором смысле можно предложить описание вышеизложенного в лакановских терминах. Сексуальные «позиции» гетеросексуальности, различающие «мужчин» и «женщин», – часть Символического, то есть идеальное воплощение закона сексуального различия, который образует объект воображаемых стремлений, но которому всегда мешает «реальное». Согласно Лакану, эти символические позиции по определению невозможно занять, даже если им невозможно сопротивляться как структурирующему телосу желания. Я принимаю первый тезис и отвергаю второй. Приписывание всеобщей необходимости таким позициям просто кодирует принудительную гетеросексуальность на уровне Символического, и «неспособность» ее достигнуть имплицитно оплакивается как источник гетеросексуального патоса.


[Закрыть]

Теперь вернемся к гомофобскому обвинению в том, что травести дрэг-квин,[32]32
  Дрэг-квин (англ. drag-queen) – субкультурное выражение, относящееся к мужчинам, переодевающимся в женскую одежду. – Прим. ред.


[Закрыть] мужеподобные лесбиянки (буч) и женоподобные лесбиянки (фам) – это имитации гетеросексуальной реальности. Здесь «имитация» несет в себе значение «производного» или «вторичного», копии источника (origin), который сам является основанием для всех копий, но не является ничьей копией. С логической точки зрения эта концепция «оригинала» сомнительна, ибо как что-то может функционировать в качестве оригинала, если нет вторичных последствий, которые бы ретроспективно подтверждали его оригинальность? Оригинал нуждается в производных для утверждения себя в качестве оригинала, ибо оригиналы имеют смысл лишь в той степени, в какой они отличаются от того, что они производят в качестве производного. Следовательно, если бы не было понятия гомосексуального как копии, то не было бы конструкта гетеросексуального как оригинала. Гетеросексуальность здесь имеет в качестве предварительного условия гомосексуальность. И если гомосексуалист как копия предшествует гетеросексуалу как оригиналу, тогда вполне справедливо признать, что копия возникает до оригинала и что гомосексуальность в таком случае является оригиналом, а гетеросексуальность – копией.

На самом же деле данные простые инверсии невозможны. Потому что считается, что гомосексуальность как копия может лишь предварять гетеросексуальность как оригинал. Иными словами, весь понятийный аппарат копии и оригинала оказывается радикально неустойчивым, когда одна позиция обращается в другую и лишает возможности устойчивым образом локализовать временное или логическое первенство любого из терминов.

Но давайте тогда рассмотрим эту проблематическую инверсию в психической/политической перспективе. Если структура гендерной имитации такова, что имитируемое в некоторой степени производится – или, скорее, воспроизводится – имитацией (см. снова инверсию и смещение мимесиса у Деррида в «Двойном сеансе»), тогда утверждение, что идентичность геев и лесбиянок включена в гетеросексуальные нормы или в культуру-гегемон, не значит, что в целом гомосексуальность является производной гетеросексуальности. Наоборот, имитация не копирует то, что было до нее, но производит и переворачивает сами категории первенства и производности. Следовательно, если гей-идентичности включены в гетеросексуальность, это не то же самое, что утверждать, что они детерминируются гетеросексуальностью или производятся из нее, и не то же самое, что утверждать, что гетеросексуальность – это единственная культурная сеть, в которую они включены. Речь идет в буквальном смысле о перевернутых идентичностях, которые переворачивают порядок имитируемого и имитации и в ходе этого процесса обнажают фундаментальную зависимость «оригинала» от того, что он, по его утверждению, производит в качестве своего вторичного эффекта.