Текст книги "Моховая, 9-11. Судьбы, события, память"

Моя дочь Ксения Львовна Митрохина.

В 1987 году окончила романо-германское отделение филологического факультета МГУ, кафедру истории зарубежной литературы. Кандидат филологических наук. Член Союза журналистов РФ. Переводит с французского и итальянского языков (с итальянского – синхронно), преподает, автор научных публикаций и журналистских статей (например, в журналах «ГЕО», «Медиация и право» и др.). Участвовала в международных семинарах и конференциях по литературоведению.

В 90-е годы занималась вопросами отражения стереотипов массового сознания в детской литературе (статьи «Массовый мультфильм и структура ролевого взаимодействия», «Страна Оз в Стране Советов»). Обе работы опубликованы. С докладом, посвященным структуре изъятий и добавлений в советской версии «Страны ОЗ» («Волшебник изумрудного города») выступала на ежегодной конференции Modem Language Association в США, в 2000 году. Доклад на тему о ролевых взаимодействиях в детском сериале «Ну, погоди» сделала на международной конференции в Москве. Затем, исследуя стереотипы и массовые представления на материале рядовых литературных публикаций в российских женских журналах начала XX века, заинтересовалась этим сектором журналистики как таковым; тема ее кандидатской диссертации: «Эволюция и типология российской женской прессы в 1779 – 1861 гг…». Её научные публикации по русистике в 2003 – 2009 гг. посвящены гендерным характеристикам советских женских журналов, журнальной полемике о дамском чтении конца XVIII – начала XIX веков, и т. д. У нее есть способность находить в маргинальных, частных темах отражение значимых культурных закономерностей. Ее статьи в популярных журналах разнообразны и носят культурологически-просветительский характер: пишет о культах карго и средневековых обрядах замирения, о клятвах и «божбах» в экзотических культурах; ее последняя статья в «ГЕО» посвящена чудом уцелевшей в сегодняшнем Крыму итальянской общине – потомкам лоцманов и огородников, прибывшим, по приглашению российского правительства, в середине XIX века с Юга Италии и оказавшимися вовлеченными в страшные перипетии нашей истории… Недавно ей удалось взять эксклюзивное интервью у дочери Ф. И. Шаляпина – Марины Фёдоровны Шаляпиной.

Сейчас Ксения читает курсы лекций по зарубежной литературе и культурологии в Институте журналистики и литературного творчества, в Институте международного права и экономики им. А.С. Грибоедова, переводит, дает уроки иностранных языков – и постоянно сокрушается, что не может уделять филологической науке ВСЁ своё время. При этом постоянно говорит, что бесконечно обязана нашему факультету, что именно полученное на филологическом факультете МГУ образование позволяет ей заниматься тем, что ей интересно.

В 1989 году родилась моя внучка Камилла. Сейчас она студентка романо-германского отделения филологического факультета МГУ. Занимается литературой и культурой стран Латинской Америки XIX–XX вв., говорит на испанском, португальском, каталонском, английском языках, принимает участие в создании первого учебника в России по языку трубадуров (под руководством профессора Т. Б. Алисовой).

А до этого так рассказывала о себе:

КАМИЛЛА: ответ на школьную анкету психолога, 8 класс (смысл анкетирования: продолжить выделенные слова по первым возникшим ассоциациям)

Я – мышь. Когда мне что-то нужно, я прогрызаюсь к своей цели.

Я как буква О, тянусь уже 13 лет.

Я – макаронина, меня размочил дождь.

Я – светлячок, светлячки – как души, и у меня она одна.

Я чувствую себя вкусным завтраком, когда просыпаюсь после гостей. Вкусный завтрак – это кропотливо нарезанные, истертые, нашпигованные предметы, и я так же чувствую себя перемолотой и истертой.

Я – словно птица и, когда вырасту, отращу крылья и буду птицей по-настоящему.

Я – тигр, когда злюсь.

Я могу быть ветерком, когда я одна. Такая же переменчивая.

Я – словно муравей, когда выхожу в город. Это очень большой мир.

Я – стакан воды, потому что вода – одна из самых вольных стихий. Порой она смертоносна, а порой гипнотизирует спокойствием.

Я чувствую, что я – кусочек тающего льда, когда мне холодно.

Я – прекрасный цветок, потому что все люди прекрасны, каждый по-своему.

Я чувствую, что я – скала, когда я читаю. На мне отражаются события книги.

Я сейчас – лампочка, потому что предпочитаю тратить электричество, но светиться.

Я – тропинка, потому что меня еще не превратили в дорогу. Просьба не асфальтировать.

Я – как рыба, когда общаюсь с теми, с кем незнакома.

Я – интересная книга. На моих страницах – история моей жизни.

Я – песенка. Ультразвуковая.

А вот её поздравление мне на моё семидесятилетие (выложила в своем интернет-дневнике):

Я бы хотела поздравить мою бабушку Софью Александровну Митрохину.

Недавно у моей бабушки был юбилей. Моя бабушка – легендарная личность и мой идеал. Она издавала в СССР первые книжки зарубежной фантастики и зарубежного детектива, играла в Студенческом театре МГУ, а позже, воспитывая всех детей нашей семьи (моя двоюродная тетя, мой двоюродный дядя, моя мама, я, мой брат), создала нам потрясающее детство, наполненное волшебством, игрой и сказками. Она удивительно читает вслух, и любой текст с ее голосом приобретает особую сказочность, атмосферу, независимо от того, инструкция это к стиральной машинке или Шарль Перро.

Она очень красивая, и ярче всего эта красота светит, когда бабушка очень обрадована. В чем-то черты ее лица неуловимо схожи с портретом ренуаровской актрисы Жанны Самари. Она невероятно энергичный человек, и в нашей семье она самая быстрая и предприимчивая. Кроме того, она взяла на себя роль этакого семейного летописца (и бухгалтера): благодаря ей время от времени мы узнаем о себе удивительные вещи.

Более обаятельной женщины, у которой всегда все было бы хорошо, которую никто и никогда не видел в плохом настроении, я не встречала никогда. Она постоянно всем что-то дарит, и это настоящая катастрофа: как Анне Ахматовой, ей невозможно ничего подарить – передаривает, из самых лучших чувств. Она в курсе всех дел и всегда готова помочь. Всегда находится в действии, и все у нее всегда получается – вовремя и наилучшим образом. Самые большие усилия по воспитанию детей в нашей семье она приложила ко мне и в чем-то заменила отца. Когда я была маленькой, она между делом, как некий anecdote, после обеда или на автобусной остановке, рассказывала мне кусочками «Мастера и Маргариту», русскую историю, постоянно цитировала Пушкина, а дома читала, играла, ставила спектакли, приносила игрушки, конструкторы, кассеты, видео, диафильмы, стояла надо мной с прописями и примерами, записывала меня во все кружки, в какие мне хотелось, подсовывала книжки, постоянно направляла вперед и вверх. Находила преподавателей, с кем-то договаривалась, утрясала мои графики, следила, чтобы меня нигде не обидели, обеспечивала всем, о чем бы я ни подумала. Она сыграла главную роль в формировании моего мироощущения, и я не знаю кого-либо, лучше подстраивающегося под окружающих и окружающий мир, кого-либо более дипломатичного и тонкого.

Бабушка любит Маркеса и Торнтона Уайдлера. Обожает черный хлеб и карамельки «Гусиные лапки», думает, что не любит сладкое и мучное. Любит актрису Одри Хепберн, потому что считает, что моя мама на нее похожа.

Сколько я ее помню, она постоянно стремилась сделать как можно больше добра окружающим людям – семье, друзьям, коллегам, студентам, и никогда не делала этого ради какой-либо выгоды или интереса. Для нее делать добро – так же естественно, как дышать или ходить. И всем людям, которых я встречала, я в глубине души желала, чтобы около них когда-нибудь рядом был такой человек, как моя дорогая, любимая бабушка – феерическая леди.

* * *

Мой внук Кирилл чётко формулирует свои детские мысли, а это значит: во-первых, что у него есть чувство слова, и, во-вторых, что мне, как филологу, по примеру К.И. Чуковского, пришлось вести записи типа «ОТ ТРЕХ ДО ПЯТИ». Итак:

2003 год, ему 5 лет.

Я КАК-ТО СКАЗАЛА ЕМУ В ШУТКУ: «Я – красавица».

Кирилл – МНЕ: «Да нет, это просто твое воображение…».

«РАСТЕНИЯ – это искусство, которое помогает человеку жить».

ИГРАЕМ В ШАХМАТЫ. Кирилл говорит:

«КОРОЛЯ – не ставим, он пусть в коробке остается и всякими сладостями наслаждается. А то ведь короля всегда убивают – жалко».

В ИГРЕ: «Волк упал на камни, и у него в голове случилось землетрясение». «Они случайно написали СОС – а это значит: «Убейте наши души». «Дракон прочел и сказал: «О, Боги! Теперь мы обречены!».

Я: «Твой конь сломался и не может скакать»

Кирилл: «Может, потому что у него внутри сидит ученый».

«Гиены – это собачьи друзья, но они все вымерли».

«Он хотел рассказать детям сказку, чтобы они отвлеклись, а взрослые могли пойти на работу».

«Они были злые, а пристроились, как будто они добрые»…

2004 год.

Я: «Кирилл, тут один мальчик злой! Что делать?»

ОН: «Переоденься в Деда Мороза, положи ему подарок на стол, он и подобреет!»

Я: «Кирилл, скажи, как там твои пленные пираты питаются?

ОН: «Плохо, только бутылкой рома».

«Это у меня плохая мысль, я ее сейчас раздавлю».

«Я хочу нарисовать свое будущее».

Я: Кирилл, ты совсем ничего не ешь. А как ты вырастешь? Вот будешь маленьким, слабым. Девочки в классе, наверное, и то выше тебя.

ОН: Да нет. У нас маленькие девочки. (Показывает рукой до пола). Вот такие. Как мыши. (Показывает рукой еще ниже). Как лепешки.

ИГРАЕМ. Как будто мы в Антарктиде. У кибер-пингвина.

Я: Тут налетели другие кибер-пингвины и оказались злые.

ОН: Нет, не так, не надо, чтобы злые. Они добрые. Ведь они же русские. А русские – значит, добрые.

«Путешествовать – это увидеть кой-какое чудо».

2005 год.

Кирилл во 2-м классе. Ксана ведёт его в школу. На дорожке прыгает воробей. Кирилл: «А воробей похож на кролика…». Чем? – «Прыгает, как кролик».

Пишет письмо Паше (на компьютере): «Я тебя огорчу, но я на уроках не отвечаю. Я стесняюсь. Но я стесняюсь не как девочка, а как мальчик» (это ответ на мои поддразнивания: «стесняешься, как девочка»).

«Наше правительство заботится только о взрослых (смотрит в окно): им вон какие большие дома выстроило, а детям – только вот такую маленькую площадочку.

«Смотрим на видео «Ералаш»: там девочки в бантиках ехидничают. Кирилл: «Девчонок-то я, конечно, обожаю».

2006 год.

Делаем уроки. Я что-то объясняю по русскому языку. Кирилл говорит: «Всё равно ты знаешь меньше, чем учительница Наталья Васильевна. Но не огорчайся. Знаешь поговорку? Кто много будет знать, тот скоро состарится. Вот она и состарилась, а ты – нет» (мне – 70, а ей – лет 45).

2007 год.

Собирается в гости, там – три девочки. Ему говорят об этом. Кирилл отвечает:

«Три девочки – это хорошо. Это повысит мой рейтинг».

Кириллу купили аквариум. Мама велит делать уроки, а то скажет рыбкам, что он плохой, не делает уроки. Кирилл бежит к рыбкам и, наклонившись, шепчет прямо в аквариум:

– Рыбки, я – хороший, я уроки делаю.

2008 год.

«С кем поведёшься»… – говорит ему его сестра Камилла… – «От того и убежишь», – продолжает Кирилл.

2009 год.

Мама говорит ему в метро: «Прекрати читать. Зрение портится. Видишь, никто не читает». Кирилл: «Им легко. У них нет моей наследственности».

* * *

А на три курса младше нас учился студент из Италии Бернардино (Дино) Бернардини.

Это он женился на моей сестре. (Перипетии описаны мною выше). С 60-х годов Дино, в качестве главного редактора, издаёт в Риме журнал под названием сначала «Советское обозрение» («Rassegna Sovietica»), а теперь – «Славия» («Slavia»). Приведу, с разрешения автора, его эксклюзивные воспоминания о филологическом факультете, опубликованные им в третьем номере журнала Slavia в 2005 году (продолжение печаталось и в последующих номерах):

Дино Бернардини

Из того, что вспомнилось

Первые дни сентября 1956 года. В Московском Университете им. М.В.Ломоносова, знаменитом МГУ, занятия, как и каждый год, начались первого сентября. Я был единственным и самым первым итальянским студентом в истории филологического факультета. Преподавание состояло из общих, фундаментальных лекций и спецкурсов, которые читали штатные профессора кафедр в Большой Аудитории. Кроме того, проводились семинарские занятия. На лекциях присутствовало около 300 студентов моего курса, а на семинарах для групп – по 10–15 студентов. Эти группы были очень похожи на наши лицейские классы. На лекциях студенты только слушали и кое-что записывали, а на семинарах велись обсуждения, давали домашние задания, проводили опрос. На каждом семинаре был свой преподаватель. Мои знания русского языка были очень ограничены, и я с трудом понимал смысл лекций и обсуждений. Особенно неприятно было, когда профессор говорил что-нибудь остроумное, все мои товарищи смеялись, а я сидел молча.

В эти дни произошел один невероятно смешной эпизод, почти по Чаплину. Занятия шли уже 2–3 недели, как вдруг женщина в летах, куратор нашего курса, спросила меня, почему это я ни разу не присутствовал на занятиях по военной подготовке, которые обычно происходили каждую субботу на двух последних часах. Мои советские товарищи были обязаны посещать их все пять лет обучения, и, кроме того, они каждое лето проводили один месяц в военном лагере. Надо сказать, что студенты были этому очень рады, потому что в конце пятого курса получали звание младшего лейтенанта запаса и освобождение от военной службы, которая в то время в России длилась три года. По правде говоря, я не ходил не только на военную подготовку, но и на занятиях по физкультуре не был ни разу. (По этому последнему пункту у меня с куратором произошла дискуссия «лингвистического» характера. Дело в том, что на доске расписания занятий физическое воспитание действительно фигурировало, но рядом в скобках было написано «факультативно», а слово это я, естественно, знал гораздо лучше нашего куратора. Я сказал ей, что если занятия факультативны, то я предпочитаю на них не ходить. Ответ был такой: факультативный – значит факультативный, т. е. у нас – обязательный. Я ответил, что пока будет написано «факультативно», я туда не пойду. И так длилось все пять лет учебы).

Но ситуация по Чаплину, о которой я сказал выше, была не эта.

Упрекнув меня в пропусках занятий по военной подготовке, куратор вдруг обнаружила какое-то замешательство и даже нечто большее, какое-то опасение, основания для которого я, ещё мало что знавший про жизнь в СССР, в тот момент не понял. Серьезным голосом, не угрожающим, а почти сочувствующим мне из-за неприятностей, которые, как она боялась, я могу иметь в будущем, она меня горячо попросила пойти поговорить с преподавателем в следующую субботу.

Что я и сделал. Вместе со всеми моими товарищами мужского пола я вошел в аудиторию и, в ожидании преподавателя, принял участие в той обычной кутерьме, которая происходит в классах, когда преподаватель ещё не вошел. И вот входит полковник Советской Армии. Это и был преподаватель, почти лысый человек, лет пятидесяти. Тут же все стихло. Я поднял руку и попытался заговорить с ним, но он не дал мне сказать ни слова. Полковник развернул какой-то чертеж и прикрепил его к доске. Потом, водя указкой, начал его объяснять. Это был чертеж советского истребителя. Я понял, что надо что-то делать и снова попросил слова, но в ответ услышал только: «Молчать! Не вставать с места!». Уж не знаю даже, как мне это пришло в голову, но только я тоже крикнул: «Я солдат НАТО!». Надо было видеть лицо полковника, который тут же бросился к чертежу, закрывая его всем телом и широко распахнутыми руками. Испуганный, заикаясь, он спросил меня, что я тут делаю. Я ответил, что и сам хотел бы это знать. «Но вы не можете здесь находиться!» – «Согласен. Скажите, могу ли я выйти?». Вот так и закончилось мое первое и единственное занятие по военной подготовке, а также и моя карьера в Советской Армии.

Другой эпизод, если память мне не изменяет, произошел на первой общей лекции, где я присутствовал. Предмет назывался «античная литература», сюда входили история древнегреческой и древнеримской литературы. Курс читал Сергей Радциг, светило из дореволюционного ещё поколения, специалист по Древней Греции, но также и страстный поклонник Рима, который Радцигу ни разу не удалось посетить. После лекции я спустился в вестибюль, чтобы взять пальто, и тут произошло нечто такое, из-за чего я оказался в центре всеобщего внимания и чего я никогда не забуду. Видимо, кто-то из студентов, окруживших Радцига после лекции, сообщил ему, что на нашем курсе в этом году появился студент-римлянин. Что тут произошло! Сергей Иванович бросился к лестничной площадке над вестибюлем и принялся кричать: «Эй, римлянин! Эй, римлянин!». Читатель должен знать, что в те времена Советский Союз только-только начал открываться Западному миру (после длинной сталинской ночи) и что в советские времена, целыми десятилетиями, единственными «римлянами», о которых могла идти речь, были римляне Древнего Рима. Во всяком случае, возглас профессора был понят студентами, толпившимися в вестибюле, как если бы он прокричал: «Эй, древний римлянин!». Я находился в студенческой толпе, но не понял, кого ищут и что происходит. Никто меня не знал, все были в недоумении: уж не сошел ли с ума старый Радциг?! Наконец, кто-то из студентов понял, что Сергей Иванович Радциг имел в виду меня и указал мне на профессора, стоявшего на верхней ступеньке лестницы. Когда я подошел к нему, он принялся забрасывать меня вопросами: я прямо из самого Рима? как далеко мой дом от Капитолия? а от Колизея? Он назвал ещё несколько мест столь любимого им Рима, «вечного города», который он так хорошо знал и которого никогда не видел. Он заметно волновался, глаза его увлажнились. Это было первое проявление горячего ко мне чувства на филологическом факультете МГУ.

(Перевод с итальянского Евгении Бернардини)

* * *

Мне остаётся добавить, что сын Дино и моей сестры Жени – Марк Бернардини – синхронный переводчик с итальянского, сейчас живёт в Москве, а его пятилетняя дочь Верочка наверняка поразит филологический мир своими изречениями. Моя племянница Катя Левина, дочь моей сестры Жени, тоже окончила филологический факультет МГУ (отделение русского языка и литературы), вышла замуж за итальянца, живёт в Риме и помогает некоторым жителям «вечного города» изучать наш великий русский язык.

Вот так отразился филфак в жизни моей семьи.

Непраздные рассуждения непостороннего

Владимир Ионов

Славно, что пять лет назад вышла книга наших воспоминаний, посвященная пяти годам, отставшим от нас на пять десятилетий. Ну, что же, пять – неплохое число. Мне, правда, не приходилось останавливаться в пятизвездочных отелях, но пятерки в зачетке когда-то гарантировали возможность отметить получение стипендии бутылкой коньяка, хоть и не с пятью звездочками, или, на худой конец, портвейном с тремя семерками.

В этой книге, которая мила нашим сердцам уже самим фактом своего появления, мы избегали острых углов. И правильно делали. Предыдущее десятилетие, «лихие» девяностые, конечно, стало для некоторых Клондайком, но так резко размежевало российское общество! В пятидесятые этого не было. Никто не придавал особого значения тому, кто твои родители. Не существовало понятия «элита» в его нынешнем облике, довольно неприглядном. Все мы были на равных, и поэтому наши души были открыты, наши сердца легко воспламенялись и братскими, и более нежными чувствами. Как и положено тому возрасту. И не случайно большинство из нас, независимо от того, сложилась ли его жизнь так, как ему хотелось, или не сложилась, видят то время немного в голубом и розовом свете (слава Богу, для нас тогда не существовало другого значения этих слов).

В первый месяц четвертого курса я написал:

 
За отдернутую занавеску
солнце навзничь льется рекой.
Ах, скажите – зачем, на кой
столько солнца и столько блеска!
Ничего не имею против
золотой водопадной струи,
но, как лодки в водовороте,
закружились глаза мои.
 

Тот, кто читал мои стихи, может возразить: а как же понимать: «У солнца путь не близкий, не далекий: из облака да в тучу и… закат»? Это стихотворение постстуденческое, но тоже из пятидесятых. Да, было в то время и такое, что давало немало поводов для «сомнений и тягостных раздумий». Были, были эти противоречия, казавшиеся одним из нас значительными, другим – не очень. Как в словах «оптимистическая трагедия». Какое слово здесь более весомо – первое или второе? Все зависит от обстоятельств и последствий. Время и события показали, что второе. Но кто тогда об этом догадывался!

Настроение того времени я бы определил строками из В. Луговско-го, опубликованными в 57-м. Уже немолодой поэт за полгода до кончины вспоминает о двадцатых годах, когда он был таким же, как мы в пятидесятых:

 
Бедны мы были, молоды, я понимаю.
Питались жесткими, как щепка, пирожками.
И если б я сказал тогда, что умираю,
Она до ада бы дошла, дошла до рая,
Чтоб душу друга вырвать жадными руками.
Бедны мы были, молоды – я понимаю!
 

Вот это и есть жизнь! Не навязываемая усердными литературными спецами того или немного более раннего времени «теория бесконфликтности» (нечто подобное предлагают их нынешние преемники, отрицающие свою преемственность. А она в том, что главное – угодить власти). Это и есть жизнь, «прекрасная и яростная», порою до безжалостного к себе самозабвения. Жизнь.

Да, наше восприятие было порой и трагедийным, но это была оптимистическая трагедия. Ибо заряжены мы были в юности не на большой хапок, а на самоотдачу.

И великий, «незамолимый» грех переродившейся партийной номенклатуры, что она эксплуатировала энтузиазм молодости только для того, чтобы «догнать и перегнать Америку». И вбила это так крепко в некоторые головы, что стереотип «Америка» стал сначала образцом, а потом «раем», из которого их уже не вырвать никакими «жадными руками».

Стихи позднего В. Луговского я впервые услышал в летних военных лагерях в Алабино, кажется, от А. Леонтьева. Большой поэт, не принадлежавший к нашему поколению, выражал наше тогдашнее умонастроение лучше, чем мы сами, ту неутоленность чувств, которая бурлила в обществе. А мы, бесспорно, были той капелькой моря, называвшегося тогда советским народом, которая благодаря умо-и душеочистительной системе, созданной нашими учителями, филологическим факультетом, отражала достаточно адекватно совершавшееся вокруг. Может быть, только чуть-чуть в преломленном виде из-за сферичности малой поверхности. Поэтому могли возникнуть иногда миражи, даже гало, то есть ложные светила. Мы оперялись, становились на крыло, у нас отрастали перышки интеллигентности. А некоторая часть интеллигенции, совсем не худшая, склонна к самообольщению. Это плата за обостренное восприятие действительности.

Самообольщение может переходить в самоотвержение. И это никакая не «достоевщина». Потому что никакой «достоевщины» вообще нет. Так же, как нет ни «совков», ни «быдла». Есть просто люди, одни из которых получили больше, другие меньше. Иногда – значительно. И хорошо, если это «больше» исчисляется прежде всего не деньгами, не материальными благами, которые могут заслонить, подмять под себя другое «больше». Им с нами щедро поделились наши замечательные учители. Для меня это Сергей Михайлович Бонди и Владимир Николаевич Турбин. Мои друзья-сокурсники могут назвать другие имена. Однако всем одинаково повезло, когда мы оказались в «альма-матер».

В жизни все бывает. Обстоятельства иногда сильно ломают и корежат человека. Но донесенная до нас наука самостоятельного мышления привила устойчивость, позволившую сохранить наиболее ценное из полученного на Моховой. А провинциалы на свой страх и риск пополняли ее не только из библиотек, но и друг от друга, сначала на Стромынке, потом на Ленгорах. Хотя, почему только провинциалы? Немало и москвичей, которые знали не только уютные уголки и закоулки факультета, но и коридор-каре первого общежития, и блоки из двух одноместных кают зоны «Г».

Учились, дружились, любились. Набирались самостоятельности. Становились личностями. Усваивали сердцем и печенкой: кому много дано, с того и много спросится.

А дано нам было немало. Не касаюсь профессиональных знаний – зачем повторять то, что как бы само собой разумеется в отношении всего Московского университета. Говорю о приобретенном и развитом умении видеть в человеке Человека. Говорю о приобретенном и развитом умении не навязывать другим свои взгляды принуждением (то, что ныне как-то не совсем благозвучно называют толерантностью. Но это еще что – по колено можно увязнуть в корпоративной трясине американо-английских слов, нахватанных впопыхах рыцарями рынка и поклонниками имиджа и рейтинга, саммита и т. п.). Говорю о приобретенном, сохраненном и укрепленном годами чувстве курсового братства, которое сплачивало нас и в радостные, и в трудные моменты жизни.

Об этом хочется сказать особо. Не все мы в одинаковой мере были знакомы и близки друг другу. Это и понятно – курс был большой. Обстоятельства, интересы, характеры сближали с одними теснее, чем с другими. Была дружба, была любовь, бывала и неприязнь. Но непримиримой вражды между моими сокурсниками я не припомню. А вот случаи взаимовыручки, поддержки, даже со стороны не очень-то симпатизировавших мне, в памяти живы.

Теперь о другом. О другом, да не очень. Потому что напрямую касается нас.

Как могло случиться, что в современной школе литература стала второстепенным предметом? Общество защиты животных есть. Есть великолепное движение «Гринпис», в котором участвуют люди, достойные уважения. А вот для защиты русского языка и литературы есть ли что-нибудь? Не порождение чиновников, а наоборот, направленное против чиновничьего произвола?

Дошло до того, что сочинение заменили игрой на знание набора никак не связанных между собой фактов. ЕГЭ для литературы – это что-то вроде калейдоскопа. Но калейдоскоп безвреден, потому что не убивает представление о прекрасном. И оправдывается все это тем, что дети после того, как появился интернет, все равно ничего не читают. По этой логике, как заметил один из авторов «Литературной газеты», зачем жить, все равно умрем.

Может быть, это совсем и не случайность, а совершается обдуманно, как раз потому, что ни один другой предмет не может соревноваться с литературой в воспитании духовности и умения мыслить? Понимания того, что такое честь, любовь к Родине, справедливость?

Следующий неизбежный шаг – резкое уменьшение учителей-сло-весников, а значит, и наш филологический начнет сжиматься, как шагреневая кожа: в «совковые» времена нас было только на одном курсе три с лишним сотни.

Теперь же может оказаться достаточным и два десятка. Хотя здесь могу ошибиться: наиболее дальновидные даже из бывших братков и фарцовщиков, попавших в нынешнюю элиту, захотят, чтобы их отпрыски могли не только изъясняться на американо-английском, но и блеснуть десятком-другим строк из Тютчева и Блока или, что более вероятно, из новых классиков – Пригова и Бродского.

А вот специализироваться в области русского языка, мне кажется, будет другой контингент – если не из-за океана (зачем им, ведь те, с кем им придется иметь дело – от «Япончиков» и до… – уж изъясняются на американо-английском), то из других стран, готовых осваивать и усваивать приуральскую и зауральскую территорию.

Трудно поверить во все это. И мне тоже. Будем считать эти мои опасения своеобразной антиутопией, когда предполагают худшее, надеясь, что этого не будет. Не могу поверить, что не найдутся силы, в том числе и среди нас, филологов, которые смогут повернуть вспять эту тенденцию и наш предмет снова займет подобающее ему место.

Только еще раз повторю: не надо нам, знающим истинную цену гуманитарному знанию, полагаться на политиков и чиновников от образования. Можно возразить: что мы можем сделать теперь в наши-то «молодые» годы. Или: мы и так делали и делаем, что можем. Рассудком согласен, душой – нет. Хотя и знаю, что почти все, пришедшие на факультет в «холодном 53-м», сделали очень много полезного и доброго. И снова невольно переношусь в те такие далекие и такие близкие годы.

Не буду влезать в спор, какие историки тенденциознее – советские или постсоветские. Думаю, и те, и другие, если они служат прежде всего сильным мира сего, если они учитывают прежде всего мнение власти, независимо от того, где она находится – в Кремле, в офисе Газпрома или… тоже в Кремле. И поэтому В. Кожинову, отошедшему от антисоветизма тогда, когда выгоднее было уже оставаться в нем, я доверяю больше, чем А. Ципко, проделавшему обратную эволюцию. Но еще больше В. Ключевскому.

Думаю, что начало XIX века для нашей словесности было благотворнее, чем начало XVII-го. И тогда и тогда Россия подверглась сильнейшему воздействию извне. Но в XVII веке многие из родовитых бояр, так сказать, кандидаты в Политбюро того времени, и не только они, возложили надежды на пришельцев. И получилась Великая Смута.

А двести лет спустя пришельцев встретили сплоченно. И получился не только Священный союз в Европе под эгидой России, столь не любезный не только официальной марксистской историографии, но и либералам. Получился еще и первый, исторический выпуск Лицея, положивший начало расцвету русской словесности. Странно, возможно, прозвучит, но считаю детьми этого выпуска и Толстого, и Блока, и, возможно, нас, многогрешных.

Но даже и пять столетий назад Смуту победило в конце концов именно Слово. Не было бы посланий патриарха Гермогена, не было бы и нижегородского ополчения.

Да, с тех пор прошло ровно пять столетий. А вдруг это не случайно? По крайней мере, лучше верить даже в цифру пять, чем не верить ни во что. Во всяком случае, безобиднее, чем, пусть даже не надолго, поверить, что расстрел парламента (единственного выбранного и монархистами, и либералами, и коммунистами без давления власти и денег) нужен был для спасения демократии.

Неужели это случайность, что ни один мыслитель и деятель, кем гордится русская нация (и не только русская), не верил, что Западу нужна великая Россия (вспомним, например, размышления Ф. Достоевского о конфликте по поводу Константинополя)? Они знали и передали это знание нам, что только великая страна может гарантировать сохранение великого этноса. А начнет деградировать народ – будет деградировать и язык. Разумеется, прежде всего язык общения. Язык же классиков станет еще одним санскритом.

А дальше порочное кольцо замыкается: нация, не сумевшая сохранить богатство самобытного языка, теряет и свою неповторимость – национальную неповторимость сознания и отражения действительности.

Народ, который убедят, что интересы индивидуума важнее интересов страны, перестанет существовать. Это неизбежно. Это хорошо знает правящая элита Соединенных Штатов. А у нас даже из интеллектуалов многие убеждают нас, что слова «раньше думай о Родине, а потом – о себе» – это компропаганда. Неужели? Тогда компропагандой заражены и США, столь славящиеся своим исконным индивидуализмом, но готовые жертвовать собой ради интересов страны даже не в очень праведных войнах вроде Вьетнама и Ирака.