Текст книги "Моховая, 9-11. Судьбы, события, память"

Обидно, когда неглупые люди все еще стараются не видеть, что свершается окрест. Ведь среди них немало одаренных не менее, чем наши мудрые учители. Несостоявшиеся В. Соловьевы и П. Флоренские, И. Ильины и Н. Бердяевы. Больно, больно видеть это.

Или вы думаете, что отечественное языкознание, литературоведение, критика и литература в целом сейчас менее, чем раньше, нуждаются в людях масштаба Потебни и Шахматова, Бахтина и Мочульского? Нынешние литераторы крепко забыли заветы русской классической литературы, гоголевской школы, в центре внимания которой был «маленький» человек. Переросли гоголевскую шинель. Теперь в «центре внимания» (так называется одна из телевизионных программ), чаще почтительного, почти восторженного, власть предержащие. Прежде всего плутократия (завистливый восторг под маской критики), затем бюрократия, ну и, наконец, новая партократия. Власти же надобны «такие Гоголи, чтоб ее не трогали».

Убежден, что и сейчас рождаются даже в мегаполисах, тем паче в глубинке, люди, потенциальными возможностями не уступающие упомянутым выше именам, но… время съедает их. Уверен, что дело еще поправить можно, хотя и не имею для этого рецепта. Но все мы, или почти все, передвигаемся подобно сомнамбулам «туда – не знаем куда». Осознав это, может быть, обратиться к тем, кто приходит после нас, со словами, сказанными еще до нас: так жить нельзя. Хотя бы констатировать сам факт.

Но если это покажется слишком категоричным, можно и поосторожнее: мы искали и, кажется, немного ошиблись в выборе. Поищите и вы, но учтите наши ошибки и не будьте такими доверчивыми. То есть почти по-библейски: ищущий да обрящет.

Думаю, что не все и не во всем будут согласны с тем, что я написал. Ну и что! Удивительно было бы противное. Тогда бы получилось, что за те пять лет, которые мы провели вместе, нас не научили ни самостоятельности мышления, ни взаимоуважению (толерантности). Ведь и у некоторых лицеистов в дальнейшем идейные и прочие воззрения расходились довольно основательно. Это не мешало им собираться 19 октября и поддерживать в трудные дни бывших однокоштников.

О том, что накипело[7]7
  Статья готовилась, но не вошла в книгу «Время, оставшееся с нами».


[Закрыть]

Валентин Халин

У каждого человека есть своя ахиллесова пята. У меня лично именно в эту самую пятку норовит юркнуть душа при каждой попытке мысленно оглянуться назад. Ощущение, будто ты ковыль на ветру и каждая былинка вокруг, словно в строю, повторяет армейский артикул: лечь – встать, лечь – встать… Иная надломилась и навсегда поникла, иная иссохла, но держится.

Из мглы далеких лет всплывают короткие всплески памяти. Одна из первых, самых смутных картин: 1939 год, моя малая родина – поселок Стройгаз, что на нитке нефтепровода Саратов-Москва. Бабушка ведет меня, четырехлетнего, из детсада. Огибаем площадь. Вдруг мне втемяшилось пересечь ее наискосок, спрямить путь к дому. «Неправильно идем, не той дорогой!» – капризничаю я. Еле-еле отбуксировала бабушка меня к бараку, водворила в комнату, молча сдернула с гвоздя вафельное полотенце и ну охаживать по мягкому месту. Совсем не больно, зато жуть как обидно. Позже, когда подрос, узнал последствия порки. На следующий день после выяснения отношений шествуем из детсада по периметру площади. Бабушка спрашивает: «Правильной дорогой идем, внучок?» «Правильной, бабанечка, правильной», – безропотно соглашаюсь я. Эвон еще когда отказался жить по-ленински! По-видимому, у Володи Ульянова в детстве не случилось такого предметного урока.

Бабушка была кладезем мудрости, хотя из всей азбуки знала только букву «а». Ее поучительным рассказам, сказкам несть числа. Особенно нравилась мне притча про ее деда, то есть моего прапра… Однажды он привез внукам с ярмарки по кренделю. Гостинцы положил в конфетницу, наказал: «До полдника не трогать. Станем чаевничать, получите». Приспел срок, сели за стол, глядь, одного кренделя не хватает. Кто съел без спросу? Притаилась, молчит ребятня. Тогда дед командует: «На колени под образа и молитесь!» Сам на время вышел, а возвратясь спрашивает: «Молитесь, внучата?» «Молимся, дедуля!» «И кто крендель съел, молится?» «Молюсь…»

Уж не знаю, то ли это интерпретация толстовской байки про косточку, то ли, наоборот, Лев Николаевич переиначил атрибутику старинного воспитательного приема… Бабушка уверяла: про крендели, как бог свят, истинная правда.

Не раз повествовала она, как в ее родном селе Дергачи провели дневку чапаевцы. Комдив выбрал на постой избу родителей бабушки, молодой в ту пору вдовы. Дед в 1914-м попал под газовую атаку на германском фронте. Вернулся домой инвалидом, промучился несколько месяцев и в том же году скончался в возрасте 33 лет.

…Чапаев живо перезнакомился со всеми домочадцами. Бабушка по случаю воскресенья вернулась с заутрени нарядная, в ярко-красном платье. Вихрем носилась по подворью, ныряла в подпол, подавала на стол. Чапаев смотрел-смотрел, покрутил ус и говорит: «Экая ты у нас вся революционная, Агафья!» Бабушка вспыхнула маковым цветом и отбрила: «Сам ты охальник!» Чапаевцы, смеясь, пытались втолковать, насколько лестный комплимент отвесил ей командир. Тщетно. Бабушка кинулась со двора к соседке и даже не вышла к калитке, когда дивизия покидала село.

Ах, бабаня-бабанечка, Агафья Кононовна, мир праху твоему! Она пожертвовала собственной судьбой, долгую жизнь провела во вдовстве, вырастив и воспитав нас, троих внуков. Отец после войны демобилизовался к новой, молодой жене. Мать тянула лямку в колхозе, знамо дело, каково было в ту пору добывать хлеб насущный.

В детстве довелось изрядно помотаться по стране: Заволжье, Подмосковье, Брянщина, Украина, Молдавия… Отец шоферил и все верил, что за горизонтом рубль длиннее. Война застала нас на Кубани. В эвакуацию не успели, к тому же в сентябре 1941-го родился младший брат, Виктор. Мать кинулась в райком. Там секретарил ее двоюродный брат. Его назначили комиссаром партизанского отряда, сформированного из нестроевых станичников Абинского района. Он брал в горы свою семью, прихватил и нашу. С той поры – с шести лет и до восемнадцати, когда попал в МГУ, я ни разу не ел досыта, домочадцы и того дольше – до конца пятидесятых.

Однако вернемся в предгорья Кавказа. Отряд базировался в землянках. Сварганили их наспех, как все времянки военных и последующих лет. А давно известно: нет ничего более постоянного… Две зимы на обитателей людских нор текло и капало не хуже холодного душа. Только весной 1943-го, после Сталинградского ада, немцев погнали с Кубани. О партизанском сидении в память въелись отдельные сумрачные пятна.

…Вокруг миски с затирухой теснятся двенадцать ртов, в том числе семеро детей мал мала меньше. Строго по очереди каждый зачерпывает хлебово. Три-четыре ложки на нос – и миска зияет дном. Так же строго по очереди – получалось раз в два дня – миску доверялось вылизать каждому из младших отпрысков двух семейств. Непередаваемое наслаждение!

…Двухфюзеляжный «фоккевульф», по русскому прозванию «рама», барражирует над партизанским лагерем, по которому лупит дальнобойная артиллерия. Взрослые подсчитали: более трехсот тяжелых снарядов разорвалось в квадрате километр на километр. Комиссар дядя Ваня Стукалин немцев перехитрил: вывел людей в чащу леса поодаль от лагеря, как только завидел корректировщика – кружащую в небе «раму». Не пошел со всеми один партизан-дедуля. Когда от грохота разрывов стало невмоготу, он выбрался из блиндажа и кинулся бегом из клокочущей преисподней. От него остались только обрывки одежды на деревьях – прямое попадание.

Фронт откатился на запад. Наше семейство ютится в хатенке на окраине станицы Ахтырской. Рацион питания – мешок семечек, несколько плиток жмыха и мешок бураков в месяц. Это «оклад» мамы – учительницы начальных классов. Бабушка добывает подножный корм – крапиву, лебеду, коренья. Я хожу в первый класс. Тетради мастерим из газет. Из той же бумаги пацаны постарше крутят козьи ножки. В овраге за школой подначивают: «Слабо, кацап, затянуться?» Затягиваюсь. В глазах зеленые чертенята, зато голова приятно кружится, притупляется чувство голода. И пошло-поехало до сих пор вот уже шестьдесят лет…

Пожалуй, голод – самое пылкое чувство, которое довелось испытать в школьные годы. Даже когда перебрались в родные края – в «хлебную» Саратовскую область. Радости, разумеется, тоже были. Обычные, как в любые времена. Книги, друзья, драмкружок, шахматы, романтические вздохи по однокласснице, танцульки в клубе, долгие провожания при луне… В летние каникулы – беспросветная круговерть на колхозных просторах: в младших классах – пастьба овец, подростком – сенокос, ремонт амбаров да коровников, отгрузка зерна на элеватор и т. д. и т. п.

Гвоздем засела в памяти фразеология той поры. «Свинарка такая-то, – несется из радиотарелки, – воодушевленная тем-то и тем-то призывом родной партии, добилась рекордного приплода, от каждой свиноматки получила столько-то поросят. Свой трудовой подвиг она посвящает великому вождю и учителю, верному продолжателю дела Маркса-Энгельса-Ленина – Иосифу Виссарионовичу Сталину!» И так из раза в раз, меняются только персонажи героических свершений: доярка, шофер, строитель, тракторист, комбайнер, шахтер… Мозги покрывались оскоминой от этакой кислятины. Втихаря мы зубоскалили, на свой лад переиначивая пропагандистские перлы. На уроках же с умным видом несли ту же белиберду, в памятном марте 1953-го не раз уронили слезу по ушедшему в мир иной злодею всех времен и народов. Председатель колхоза Вострак, бывший коммунар, чех по национальности, на траурном митинге вообще являл собой ледяную статую горя. Даже тогда нам казалось – слишком уже…

Что греха таить, и ваш покорный слуга не без темных пятен в личном листке по учету кадров. Взять, к примеру, университетский случай, когда я узурпировал бригадирство на колхозной картошке. И в дождь, и в слякоть гонял на работу в поле вовсе не приспособленных к тому и беззащитнейших Инночку Сырову, Ирочку Усок, Аллочку Бирюкову, Леночку Сабашникову.

Это отступление весьма кстати, ибо позволяет проскочить школьные годы. Они, конечно, дороги сердцу, нечего Бога гневить, как и детство, будь оно короче воробьиного клювика. Однако, как изволили простодушно выразиться то ли Р. Бернс, то ли Маршак его устами, мой жребий с детства был жесток, и тщетно радостей я ждал: когда мне нравился цветок, он самым первым увядал.

Прошу прощения за ерничество, но никто не убедит меня, будто к земной юдоли можно относиться всерьез. Совершенно непредсказуемая и капризная, как принцесса на выданье, жизнь всегда кажет нам увесистую фигу в кармане.

Осень 1953-го пришла в Москву во всей красе золотого листопада. Она диктовала надобность и первокурсникам явиться на лекции в подобающем наряде. В какой-то мере мой рыжий лыжный костюм вполне гармонировал с красками осени. Тем пришлось и ограничиться до лучших времен. Сами по себе они, конечно, не торопятся, их следует подстегнуть. Так и поступала стромынская братия. Сколотилась артель Зай-нула Ишмухаметов и К°. Примкнул к ней и я. Разгружали вагоны на товарных станциях. За ночь заколачивали по стольнику (почти полстипендии!). Шесть ночей – костюм, три – полуботинки, две – рубашка и галстук на резиночке. Ну и так далее. Знай, работай не зевай. Для зевоты более подходили лекции, особенно Поспеловой по основам марксизма-ленинизма. На ее семинарах я неизменно удостаивался партийных кличек: уклонист, эсер, бухаринец – за здравомысленные суждения и упорное непонимание премудростей передовой революционной теории. Зато удавалось благодаря погрузочно-разгрузочным операциям и домой посылать сотню-другую в месяц; в колхозе этакие деньжищи не подкалымишь, а двоих младших братьев-школьников хотелось порадовать хотя бы новыми портками.

Признаюсь, осенью 1954-го на занятиях я предстал почти что денди, степного, конечно, разлива, зато не в рыжем камуфляже. Да и жизнь еще не успела исказить физиономию морщинами, погасить блеск глаз и придать взгляду затравленность. Так я созрел для выхода в свет.

Случай представился 7 ноября. В те поры годовщины Октябрьского переворота чтили ритуально. Наша 10-я группа в полном составе собралась у тогда еще не знаменитой поэтессы и душеприказчицы кремлевских жен Ларисы Васильевой. Она была просто обаятельная однокурсница Лорочка Кучеренко, дочь одного из создателей знаменитой «традцатьчетверки» – победного танка Великой Отечественной. Стол – спасибо родителям Лоры! – ломился от яств, включая устрицы. Тогда я в первый и последний раз отведал одну из них. С трудом заглотнув холодного слизняка, я так скривился, что Толя Балихин, сунув свой нос мне в ухо, шепнул: «Жми в туалет, два пальца в рот – и порядок». Рыпаться из-за трапезы я постеснялся. К тому же взор притягивали невиданные мною доселе напитки… Будь они неладны!

Знамо дело, пить ерша – смесь водки с пивом – не лучший коктейль. Но откуда было знать мне, деревенщине, что точно такой же удар по мозгам нанесет последовательно из-за любопытства испробованные шампанское, водка, портвейн, рислинг, кагор, мускат, токай, вермут, коньяк и еще бог знает что. Многим доводилось наблюдать на киноэкране, как зарубежные завсегдатаи салунов хлопаются на пол после третьей стопки. Наш брат скроен из неизмеримо более прочной плоти. Вот и я после обильных возлияний остался на ногах, но без крыши. Спиртное, как известно, мутит разум, подталкивает напрячь брюшной пресс и бицепсы, выпятить грудь колесом. Все это произошло со мной на обратном пути в общагу. Единственный проблеск сознания – калейдос-копная картинка. Мы приближались к станции метро, и мне мерещилось, будто гигантские огненные М-прописные заполонили весь небосвод. Они двоились, мерцали тут и там, скакали туда-сюда над крышами домов. Видимо, меня возмутил такой беспорядок в мироздании, и я ринулся с опровержениями к прохожим. Они оказались неробкого десятка и отметелили меня: в итоге потом несколько дней кряду при вдохе-выдохе поскрипывали ребра, саднили хрящи и мочки ушей. Спасибо, в самый разгар выяснения отношений конфликт погасил мой ныне ближнезарубежный друг Римантас Сидеравичус (Римка Сид). Прохожие прошли, а я остался в глубокой калоше.

Слава богу, по утрам даже после мощного алкогольного соблазна разум входит в привычные рамки и вопрошает, не вел ли ты себя намедни как последний дурень. Спал я, вестимо, мертвецким сном. Проснулся от гомерического хохота комнаты № 214 на Стромынке. Оказалось, Римка Сид проявил на мне свой широко известный в студгородке недюжинный талант художника. Пользуясь моей полной очумелостью, по-свински спустил с меня трусы и украсил, пардон, мой нижний бюст и его детали акварельными разводами преимущественно голубого колера.

Найдется немало друзей благообразного облика, под которым скрывается предательское нутро. Таковым оказался – друг называется! – Римка Сид, кумир женского большинства курса, да и факультета тоже. По причине, для меня непостижимой, вышепоименованное большинство питало собачью привязанность к этому ненадежному экземпляру гомо сапиенс. Ведь именно он поставил меня, как легко представить, в полное смятение мыслей и чувств. Воздев трусы на подобающее им место, я, стоял, испивая чашу обиды и горечи, и, пока испивал, счел за благо присоединиться к жеребячьему ржанию стойла № 214. Поделом мне, окаянному. Уныло двинувшись в душ, про себя решил: впредь никаких ершей ни в каком даже самом благообразном сочетании.

Надо сказать, урок пошел впрок, и слово я держал даже в хлебосольном доме Балихиных, царство им небесное, Евдокимычу и Тамаре, самым близким и до последнего их дня верным и благожелательным друзьям. Они научили застольному политесу. А спустя годы в их доме довелось порассуждать за жизнь с интересными киношниками, писателями, артистами.

Помню, пришли Инна Чурикова с Глебом Панфиловым и их сыном Ваней. Она занятно поведала о своем деревенском произрастании в многодетной семье, в лицах изображала знакомые и мне персонажи: колхозный быт везде был на один манер – что у пермяков, что в Поволжье. А Глеб где-то после какой-то рюмки с жаром интерпретировал свое видение образа Дездемоны как самой что ни на есть распоследней про-стигосподи и сетовал, что Госкино, даже несмотря на хлопоты авторитетного там секретаря парткома Анатолия Евдокимовича Балихина, ни в какую не выделяет презренный металл на съемки фильма «Отелло». Дочь Балихиных Аня и мои Марина и Майя, раскрыв рты, внимали знаменитостям. Правда, использовать острые впечатления в школьных сочинениях ни разу не рискнули. И правильно делали. Слова, конечно, к делу не пришьешь, но вот дело к словам – сколь угодно.

Дружба семьями с Балихиными – самые светлые воспоминания в жизни. Особенно эта дружба поддерживала, пока мне довелось бедовать в подмосковных районках. Толя Балихин был удивительно мудрым и здравомыслящим человеком. Это по его настоянию я тридцатилетним перестарком, уже отлученным от комсомола, подал заявление в КПСС, которой инстинктивно чурался, но без которой, сами понимаете, ни тебе прописки, ни жилья. Я был молодой еще человек с женой и двумя дочками на руках, борющийся с нуждой и чувствовавший себя на седьмом небе, если удавалось зарабатывать червонца два-три на стороне – в областной газете или на радио. При одном воспоминании о тех днях нынче я впадаю в транс. Ну почему я еще тогда не подался в диссиденты или, наоборот, в комсомольские вожди, которые сегодня заняли все вакансии олигархов? Ведь звали же и на тот, и на другой причал. Видно, не суждено было, не рисковый у меня фарт. А виной всему деревенское простодушие, доверчивость и наивная вера, которую так хорошо сформулировал Булгаков: никогда ничего ни у кого не просите; сами оценят, сами все дадут. Иногда, правда, ценили. Благами осыпали редко – в виде квартир после каждого перевода по службе. По течению занесло меня в сектор информации Московского обкома партии. Дали квартиру в Москве. Балихины приехали на новоселье с кучей даров, крайне необходимых в городском домашнем хозяйстве.

В разгар застолья мы с Евдокимычем вышли на улицу покурить, и я облил его с головы до ног потоками жалоб на муторную обкомовскую лямку, на тупорылое окружение. Толян насторожился: «Кому-нибудь еще говорил такое?» – «Было один раз, – покаялся я, – вроде обошлось». – «Расскажи». Поведал я, как намедни в кулуарах партконференции в узком кругу выдал экспромт своего сочинения в адрес надоевшего куль-тика: «То гэкает, то мекает, то чмокает взасос. А чем же он кумекает, коль шерстью лоб зарос?» О моем словесном выверте кто-то донес секретарю обкома Виктору Семеновичу Папутину. Тот знал меня еще по Подольску: будучи там первым секретарем, он побуждал меня к вступлению в партию, а после и принимал, когда я прислушался к совету Толяна. Папутин вызвал меня на ковер, старательно потыкал меня носом в недопустимое вольнодумство, однако счел возможным спустить инцидент на тормозах. Может быть, как я теперь понимаю, не из человеколюбия даже, а из трезвого расчета: где еще найдешь такого, как я, олуха, который за спасибо мастерит для таких, как он, чинодралов, статьи, речуги, доклады. К слову, сам Папутин уже в 1970-е годы был при-хватизатором, его позже двинули первым замом Щелокова в МВД, там он сильно засветился на взятках и покончил с собой.

Однако я отвлекся. В беседе за перекуром Толян сделал мне внушение: «Старичок, не ерепенься больше, попридержи язык, скоро из обкома тебя выдвинут». Это говорил секретарь парткома Госкино, и не было оснований ему не верить. Верил я в предопределение свыше – на этом фланге идеологического фронта мы смыкались с Тамарой, супругой Толяна. Человек глубоко верующий, она исподволь подвела меня к мысли: люди мы крещеные, православные, нет никакого резона отходить от веры предков. Кое-что давала почитать самиздатское, в частности Ренана – «Десять доказательств существования Иисуса Христа». Осторожный Толян насчет божественных материй все больше помалкивал, однако жену-проповедницу никогда не перебивал, сам весьма к месту приводил библейские притчи. Да и в Елоховский собор мы хаживали семьями – на Рождество, Пасху, иногда просто поставить свечки во здравие и за упокой. Лбы крестить стеснялись, Тамара одна за всех радела в истовых молитвах. В последний путь Господь принял Балихиных милостиво: оба один за другим ушли в мир невидимый в одночасье, без долгих мук. Мир им в вышних, вечная память…

Пророчество Толяна вскоре сбылось – от обкома я отвертелся. Избавление пришло с неожиданной стороны. Удача вообще дама непредсказуемая. То она без конца увиливает, то вдруг впивается пиявкой, без крови не отдерешь. Правда, кровь пролили братья-журналисты – главный редактор областной газеты «Ленинское знамя» (ЛЗ) некто Борисов, недавний партфункционер, и ответственный секретарь Шляхтер-ман. Газета тиснула к 100-летию вождя песенку самодеятельных авторов – текст и ноты. В припеве наличествовал пролетарский образ: «Несется в гору паровоз, Ленин кочегарит». Мотив тоже разухабистый, а ля цыпленок жареный. Явное оскорбление величества, рассудили в обкоме. Причем в череде других. Самый курьезный образчик застолбили за собой мастера Дулевского фарфорового завода. Здесь давно выпускали сувенирные бокалы с надписями по внешнему ободу «Веселие Руси есть питие», «Что-то стало холодать, не пора ли нам поддать» и т. п. Торопясь вписаться в юбилейный ажиотаж, дулевцы ничтоже сумняшеся нарисовали ниже накатанного контекста портрет Ильича и даты его рождения и кончины.

Уже в конце апреля 1970 года состоялось грозное заседание бюро обкома партии. А накануне первый секретарь Василий Иванович Коно-топ, у которого я был негром по части кондовых статей за его подписью в журнале «Партийная жизнь», вызвал меня на ковер и без обиняков повелел: «Пойдете на укрепление в областную газету». На столе у него стояли злополучные дулевские и иные юбилейные поделки. Я прыснул в кулак. Конотоп не разделил со мной юмора ситуации, зашелся в кашле – ну прямо слон, поперхнувшийся морковкой. Отдышавшись, он произнес слово в слово по Высоцкому: «Смешно, но не до смеха. У меня все». Слава богу, сигнал к стратегическому отступлению дан, и я вихрем вылетел из кабинета, не успел его хозяин и глазом моргнуть.

Руководство ЛЗ и других штрафников помели. Правда, – вот парадокс брежневского застоя! – с выдвижением: Борисов стал ректором Института культуры в Химках, Шляхтерман – ответственным секретарем «Советского спорта». Другой парадокс: дальновидные функционеры нутром чуяли обреченность закостенелого режима. Они ловко линяли с опостылевшего поприща, разумно предпочитая словесной шелухе материальные блага. Один инструктор сельхозотдела МК КПСС, с которым у меня установились доверительные отношения, увещевал: «Подбирай, брат, хозяйственную работу». Я не внял, все еще наивно веруя в силу печатного слова. А он, непечатно помянув обком, вскоре сообщил: «Ухожу». – «Куда?» – «Директором Останкинского молочного комбината». Исполать ему! С тех пор мы не виделись.

Внутренним разладом с замшелой ипостасью тогдашнего бытия маялись многие. Но плыли по течению. Поддался инерции и я, слепо уповая на судьбу. А судьба, всем известно, штука странная. Вот она гладит тебя по головке, убаюкивает, вдруг – бац! – кидает под ноги грабли, ты наступаешь – и вот, пожалуйста, на лбу шишка, в мозгах туман, тяжесть на сердце и все тому подобное. Ну не судьба ли – отмщение за мое ерничество над хворым генсеком? Отмщение, конечно, громко сказано, тем не менее: лишение премии, запись строгача – не фунт изюма по тем временам.

Дело было так. Веду очередной номер ЛЗ в качестве дежурного редактора. Полосы сверстаны, вычитаны свежей головой. Ждем отбоя ТАСС. А его нет ни в положенные 22 часа, ни через полчаса, ни через час. Только ближе к полуночи телетайп отстучал сообщение: «Вышел в свет Н-надцатый том собрания сочинений Л.И.Брежнева». Следом, наконец, отбой. Скоренько ужимаем колонку последних новостей, впихиваем заметульку. И – по домам. Назавтра явка в редакцию положена в полдень, можно отоспаться. Не тут-то было. В девять утра трезвонит телефон: «Срочно в контору!» Главный редактор Ким Игоревич Буко-лов, с которым мы в один день пришли «укреплять» ЛЗ, кисло улыбается: «Поздравляю с выговорешником!» Оказалось, в тексте злополучной заметульки – слава богу, не в заголовке, за что выговорешником не отделаться бы – оскорблена фамилия генсека: черным по белому значится Бержнев. «Ошибка глазная, – бубнит Буколов, – вина корректуры, но им же, указует он перстом в потолок, – не объяснишь. Требуют крови». Кровь пролили многие – от зама главного, то бишь меня, до корректоров и свежей головы.

…Как-то в канун Первомая мы с Балихиным оказались на партийной сходке в Доме союзов. О чем шло толковище, запамятовал – разного рода хуралов проходило множество, и все на один лад. Помню только, председательствовал партбосс столицы Виктор Васильевич Гришин. Не дожидаясь окончания словопрений, мы с Толяном по-пластунски покинули зал и направились пешком в сторону альма матер по Моховой. Москва чисто вылизана, серый асфальт, серые здания безлюдного центра, серое пасмурное небо навевали уныние. «Разит мертвечиной», – произнес Толян, и я с ним согласился, по интонации уловив смысл сказанного. Шел 1983 год. Режим немощных старцев агонизировал на глазах. Я уже четыре года ишачил в «Правде» – в той же роли негра партийных бонз. Наблюдая их вблизи, все больше убеждался, насколько далеки они от понимания реалий жизни. Тонны бумаги изводились на решения, постановления, разного рода банальные циркуляры под многозначительным грифом «секретно». Бумагомарание стало самоцелью, никак не задевало житейское море и ничуть не предотвращало подспудные процессы дискредитации умозрительных доктрин.

Колесница империи неуклонно сваливала к катастройке. «Руководящую» и «направляющую» никто всерьез не воспринимал. Не в этом ли подноготная моего нежелания светиться своей подписью под статьями в «Правде»? Негром – пожалуйста, заработок-то нужен, а так – ни-ни.

Часто вспоминаю покойного публициста Василия Селюнина. В разгар так называемой перестройки все допытывался у него: действительно ли страна в тупике? Как же он был прав, вправляя мне мозги! Со времен так называемого великого Петра, окончательно утвердившего крепостное рабство, люди у нас отчуждены от частной собственности и частной жизни. Человек без личного достояния, без чувства хозяина лишен чувства собственного достоинства, он ждет: вот придет добрый, справедливый барин – враз всех рассудит, раздаст всем сестрам по серьгам – милостиво, как отец родной. Фигушки. Так не бывает. Не тем озабочен барин. Вспомним соратника Петра Алексашку Меншикова, вспомним народных «радетелей» позднейших эпох, включая совковую с ее пайками, персональными «конвертиками» и пенсиями.

Суть, думаю, ясна: только примат частной собственности способен со временем изменить положение народа и его взаимоотношения с властью. Состоятельный человек, хозяин своего дела или обладатель таланта, ремесла, не зависит от казенной «зарплаты», консолидируется с себе подобными и тверже противостоит чинушам и мафиозным отморозкам. Это и есть гражданское общество. Жизнь хитрее и мудрее всех хитрецов и мудрецов. Нельзя рулить ею по умозрительным схемам, тем более силой оружия. Все неизбежно вернется на круги своя. Так к чему же бессмысленные жертвы, бесконечные выверты разного рода «учений», «измов» и прочей ахинеи, связанной с бесчеловечными социальными экспериментами? Мы ими наелись до отвала и расхлебываем по сию пору.

Убежден, никакого особого русского пути не существует, что бы ни твердили «оракулы». Надо, не мудрствуя лукаво, устроение бытия наладить по старозаветным правилам, как у всех более или менее благополучных народов. Вот финны молодцы: вовремя отбоярились от большевизма. Теперь их страна-крохотуля, смешно сказать, снабжает промтоварами и продовольствием великую Россию. Да и вся приполярная Скандинавия давным-давно живет при социализме.

Я, конечно, ради краткости упрощаю и схематизирую, но в оценочной части, думаю, близок к истине. Без социальных потрясений жизнь краше. Потому что у истоков всех мятежей всегда стояла публика чрезвычайно наглая, неистощимая на демагогические приемы, умеющая ловить рыбку в мутной воде. В 1917-м именно она уверила крестьянскую массу, что надо раз и навсегда покончить с «прошлым», то есть с размеренной жизнью, истребить царя, дворян, купцов и прочих «паразитов» – и светлое будущее не за горами. Благодати не наступило. Стали сокрушать «кулаков», то бишь работящих селян. Породили голод. Кто виноват?«Недобитки» – промышленники, инженеры, ученые, священники, писатели. Выперли их за границу. Тоже не помогло. Стали кого ни попадя гноить в ГУЛАГе… Надо ли продолжать?

Когда в 1993 году окончательно разгромили «Правду», я решил начать независимую жизнь. Но для этого необходима наличность. Без нее не обойтись. Пошел в газету «Деловой мир» – лопнула через два года, в журнал «Миграция в России» – то же самое… Пришлось промышлять где и как придется. Пером, разумеется, не топором. Однажды знакомый болгарин предложил сделать для софийских газет серию бесед с известными людьми и даже посоветовал податься для начала к киноактеру Дружникову, популярному в Болгарии. Сам ему позвонил, попросил принять меня. Договорились о дне и часе встречи.

Дружников оказался редким душкой. Он затеребил супругу, та подала чай, и беседа задалась на славу. Великий скромник, бессребреник, Владимир Николаевич покорил меня сходством наших натур. Интервью хорошо приняли болгарские читатели. Вскоре я стал обладателем миллионных по тем временам сумм за интервью, которые вслед за Друж-никовым милостиво дали мне Чурсина, Чурикова, Леонов и ряд других корифеев. В нашей прессе с этими материалами не протиснуться: ниша забита, в том числе нашей сокурсницей Леной Стишовой, моим бывшим коллегой по «Правде» Андреем Плаховым. Увы, вскоре болгары с нами расплевались – взяли курс на западные ценности.

Миллионером я не стал. А тут еще в мае 1997 года меня шарахнул обширный инфаркт. Тогда же в больницу попал и незабвенный Толя Балихин. Я выкарабкался, он – нет. Пока я обретался в реанимации и проходил реабилитацию, Толю схоронили. Я узнал об этом много позже: меня не хотели расстраивать.

В полном согласии с великим поэтом повторю его слова: печально я гляжу на наше поколенье… Оглядываешься на собственную жизнь и невольно сознаешь, что мы не числимся среди ее привилегированных гостей. Да и не видимся мы десятилетиями, будто в разных галактиках обитаем. Чаю, в отдельных коллизиях и кое-кто из вас опознает гримасы собственной планиды. Не много найдется людей, довольных своей жизнью. К числу последних не принадлежу и я. Однако на судьбу не жалуюсь, она предопределена свыше. Вот почему никогда не лез из кожи вон в карьеристских потугах или из желания «оставить след на земле», никогда никому не завидовал черной завистью. Теперь с умилением вспоминаю и бедственное детство, и небоскребную общагу на Ленгорах – поистине дом родной вдали от дома. Студенческий быт скрашивало трогательное братство. Вот Римка Сид преподает урок рачительности. Дня за два до стипендии спохватываемся: в карманах у нас, обитателей 812 блока, одна мелочь. Сгребем ее в общую кучу. В столовке берем щички и винегрет на вынос (так дешевле!), побольше хлеба (он бесплатный!). Оранжевую пачку «Дуката» разрезаем лезвием поперек – и, пожалуйста, каждому по десять половинок сигарет. Рацион дня обеспечен! А вечером бесимся долго после отбоя в холле восьмого этажа. Уже запол-ночь шебутной Валя Давыдов набирает телефонный номер профессора Бонди: «Сергей Михайлович! Храните, пожалуйста, деньги в сберегательной кассе!»