Текст книги "Моховая, 9-11. Судьбы, события, память"

60-летие Победы

 
Какая Победа? Верните отца мне —
Он в топях Карелии сгинул…
Отец не плясал по армейским ансамблям.
Учительский пост свой покинув,
Он первым был брошен под финские пули —
С сотнями тысяч других, —
Сибирские молодцы шеи не гнули…
А финские снайперы били под дых…
 
 
Так мать Александра Петра не дождалась,
Но в смерть его верила мало.
Инвалид-хромоножка отважно держалась,
Внушала, чтоб сын рос не слабым.
 
 
И матушка-кроха тяжелой рукою
Врезала сынуле за дело не раз,
Звала безотцовщиной, но беспокоясь,
Чтоб корень учительский все ж не угас.
Богатая речь, и сокровища песен,
И чтенье Псалтыри покойникам вслед…
Душе моей матери не было тесно,
Сама же хлебнула и горя и бед.
 
 
За все воздается от Господа свыше:
Не сгинул сынок, не остался в долгу…
Плясала маманя, радость услышав,
Что малый – не промах – попал в МГУ.
 

14-16 мая 2005

 
Я в мыслях к тебе возвращаюся, мама,
Твой старый портрет все глядит сквозь года,
Которых промчалось ни много ни мало,
И твердо все помню, как было тогда.
Ты мне подарила, как понял я, главное:
«Отче наш…» «Богородице Дево…»
Научила трудиться исправно
На земле, что в эпохах седела
После войн, кровопуска без меры,
Но осталась всегда молодой,
Чередуя с безверием веру,
Так нередко глумясь над собой —
Кладезь мудрости – русское слово —
Завещала в навечном наследстве:
Песни, сказки, пословицы снова
Мне звучат, как и в нищенском детстве.
 
 
Днем и ночью – то поздно, то рано —
Я в мыслях к тебе возвращаюся, мама.
 

7 апреля 2007

 
Огибался дорогой, блуждал среди женщин,
Увязал, словно в битумном тесте,
Одолел много жизненных трещин,
А во снах все летаю, как в детстве.
Дом саманный, арык, палисадник,
Ночь под шубой… Глазастые звезды
Смотрят вниз из бездонной засады,
А в башке – романтичные грезы:
Путешествие Нильса и Оливер Твист,
Безголовый ездок, словно демон,
Рождественский черт, баре режутся в вист,
Капитан по фамилии Немо…
Дух травы богородичной – Троица,
Рождество – мерзлый запах белья,
Первомай – флаги древками колются,
Вкус сливянки на Пасху. А я,
Перепуганный насмерть, осиной дрожа,
С ведром без воды из ключа —
Узрел в нем скользящего в страхе ужа —
И в ужасе дал стрекача.
 
 
Воспитание чувств. И как вечную тайну —
Тайну дамы прекраснее крина —
Я увидел однажды в подсолнухах дальних —
Там, где мылась вдовица Арина.
 

18 февраля 2008

В наших воспоминаниях студенческих лет (1953 – 1958) рассказывалось о том, как любили мы путешествовать, как, говоря словами Павла Когана, были «больны острым восприятием пространства» под аккомпанемент его же бессмертной «Бригантины». Подвиги целинников, копателей картофеля «за Можаем», плотогонство на Каме и Волге, паломничества к Пушкину, Лермонтову, Тургеневу, диалектологические и фольклорные экспедиции и многое другое навсегда отпечаталось в матрицах прихотливой памяти. Я же хочу поведать о моем Тянь-Шане.

Получилось так, что с детства в слове «Тянь-Шань» для меня воедино и неразрывно как бы сплавились имена выдающихся людей и географические названия: Семиречье, Петр Семенов Тянь-Шанский, полноводная Или и хребет Заилийский Алатау, казахский просветитель Чокан Валиханов и русский генерал Колпаковский, величавый старец Джамбул и наше издавна населенное семиреченскими казаками село Узун-Агач. Все это Тянь-Шань – мои Небесные Горы.

Меня, как и моих школьных сверстников, всегда одолевало нетерпение увидеть своими глазами то, что лежит за горами, такими могучими и такими привычными с детства. Уже тогда была пройдена не одна сотня километров, но горы есть горы: с каменистых перевалов, где всегда почему-то дуло, как из скважины, открывались новые, такие же манящие, но совершенно недоступные нам цепи Небесных Гор.

В общем, Пржевальских из нас не получилось, и мы утешались тем, что горы вдоволь кормили нас дикими яблоками, барбарисом и урюком, сочными весенними кислянками (так называют в Узун-Агаче ревень), крупной сизоватой ежевикой и ароматнейшей малиной. А меня еще неизменно поражали ночи на колхозных пасеках: неистовый оркестр трескучих цикад, воздух, напоенный свежестью ледников, и по-южному крупные, удивительно «глазастые» звезды.

…И вот, годы спустя, я снова окунулся в стихию Небесных Гор с простой, в сущности, целью – отдохнуть от «суеты городов», посетить могилу Николая Пржевальского, романтического кумира нашего детства. «Тише едешь – целей будешь» – так можно сказать о горах. Но каждый раз неизменно удивляешься тому, как далеко по горным хребтам и долинам можно уйти неторопливым черепашьим шагом и как много – увидеть.

Позади остался Заилийский Алатау. Однажды ночью с высоты Тал-гарского перевала я увидел Алма-Ату: большой город, залитый гирляндами электрических огней, казался оттуда потухшим костром, в котором кто-то невидимый едва-едва ворошил красные угольки. Постепенно и «угольки» затянуло «пеплом», все на свете заслонили сумрачные, безмолвные громады гор. А утром все вокруг словно бы улыбалось – на склонах почти осенним багрецом полыхали рябины, заилийские клёны, осины, боярышник, и только знаменитые тянь-шан-ские ели торжественно-траурными черными свечами «ввинчивались» в голубое небо.

Августовская погода нас явно баловала: днем беспощадное «проливное» солнце, а ночи напролет – добросовестная, откровенно круглая луна.

Незабываема в ночные часы величественная долина реки Чон-Ке-мин: сверху многочисленные рукава этой довольно свирепой реки напоминают потоки тихо разлившейся ртути, а вблизи напрягаешь голос и слух, чтобы услыхать собеседника. Трудно с непривычки заснуть, когда за стеной палатки беснуется Чон-Кемин, Левый Талгар или Чон-Аксу: есть в звуках мчащейся под уклон воды что-то тревожное, как звук навсегда уходящего поезда. Каждое лето по Чон-Кемину проходят отряды геологов, туристы, кочевки чабанов, ибо здесь расположены пастбища

– джайляу. Интересно было узнать, что на Большом Кемине, в одной из множества неприступных и таинственных «колыбелей» Азии, в шестом-десятом веках нашей эры находилась ставка верховного владыки Киргизии – тюркского кагана. С той далекой поры в глухих, малодоступных местах стоят кое-где еще и сегодня так называемые «балбалы» – надмогильные тюркские изваяния, «расселившиеся» на обширной территории от Монголии и Тувы до причерноморских степей Украины. «То одинокие, – сообщает один из старых авторов, – то сгруппированные на каком-нибудь уединенном холме, возвышаются они, как бы царя над равниной, и вид их не без прелести для этих пустынь, где все, даже малейшая неровность земли, принимает необыкновенные размеры, иногда даже наводя невольный страх на путешественника».

Еще до поступления в МГУ, в одном из школьных походов по горам Киргизии, я впервые увидел на склоне горы, недалеко от тропы, по которой мы шли, подобную статую. Она безмолвно «смотрела» на восток, в сторону Мекки, и, помнится, настолько поразила меня какой-то «не-здешностью», что я не удержался и зарисовал ее в тетрадку, которая хранилась потом долгие годы. Сегодня «балбалы» стали большой редкостью – экспонатами музеев, а природа, безусловно, что-то потеряла с исчезновением этих рукотворных памятников человеческой культуры.

…С ночевки на Чон-Кемине и до границы леса за хребтом Кунгей-Алатау дров нет, и поэтому через большую часть каменистой «мертвой зоны» арчевник (арча – горный кустарник типа кедрового стланика) приходится нести на себе – здесь сказывается преимущество многочисленной группы. Чон-Кемин, после того как в него врывается Западная Аксу, становится синевато-пепельным, похожим на мыльную воду, будто на Аксуйском леднике без устали моются горные великаны.

Проснулся я как-то в половине пятого утра и выбрался из палатки. Светила полная луна. Вдоль Заилийского Алатау, словно добрый гений, таинственно мерцая, пролетел спутник и скрылся за Кунгей. Среди хаоса ущелий и скал, где кажется, что ты находишься один в целом мире, небесный странник настраивает на философичный лад. В горах как-то особенно отчетливо чувствуешь движение самого мироздания, стихийную мощь многомиллионолетней матери-Земли. Эллины обожествили Землю и дали ей имя – Гея. А горы, как мне представляется, – это лик ее. Космическими морщинами выглядят на этом лике глубокие ущелья, ослепительным серебром сверкают на солнце ее седины – ледники и вечные снежники; незамутненными озерами дивной голубизны смотрят на мир строго и холодно ее глаза, а из слез рождаются реки. На прекрасном лике Земли всегда ясно выражен характер неукротимый и мощный. Горы не терпят суеты и мелочности, дружбу с горами водят сильные люди и от этого становятся сильней, внутренне богаче и возвышенней. Горы не приемлют авантюристов и штурмовиков от спорта. А как безмятежно спят под луной горы, конечно же, нужно хотя бы раз в жизни увидеть самому.

…К середине дня группа подтянулась к леднику Аксу. Примолкли даже самые говорливые, особенно после того, как один слишком «самодеятельный» кинооператор поскользнулся на ледяном желваке и в ту же секунду «обручился» с горной речкой. Сидя по грудь в воде, он суетливо шарил по ледяному руслу, бормоча одно только слово «камера, камера…» На обширном пространстве ледника мерцает, струится и поет на разные голоса веселая августовская весна. Здесь, из паутины мельчайших струек, рождается Западная Аксу. Снежные склоны окружающих вершин беспощадно сверлят миллионы ручьев. Неподалеку, в лазурном ледяном каньоне, мчится поток и, низвергаясь гремящим водопадом, исчезает в ледяной дыре. С перевала высотой более четырех километров открывается могучий, градусов на сто двадцать, цирк ледника Аксу.

Красоту видов, открывающихся с хребтов на Иссык-Куль – это прославленное «киргизское море», путешественники воспевают уже не один век, но, возможно, никто из них так и не превзошел Семенова-Тянь-шанского. «Темно-синяя поверхность Иссык-Куля, – утверждал он, – своим сапфировым цветом может смело соперничать со столь же синей поверхностью Женевского озера, но обширность водоема, который в пять раз больше Женевского, казалась мне почти беспредельной. Ни с чем не сравнимое величие заднего плана ландшафта придает ему такую грандиозность, которой Женевское озеро не имеет».

 
Мои Небесные Горы…
Верблюжья колючка, пахучий жусан,
Казахские степи-просторы,
Да в выжженном небе застывший орлан…
Чем дальше от вас, тем все выше
Вы в памяти старой моей,
Как дома саманного крыша,
Запах яблок, в саду – соловей.
Провода, словно нотные знаки,
Унизали веселые ласточки,
Лягушачий хор изготовился,
словно к атаке,
А редиска глядится
как Красная Шапочка.
И вода ключевая – такой больше нету, —
Сонмы бабочек, рай для ужей.
И горный ревень, сарамсак… И рассветы.
Сенокосы на пасеке.
И мы – в неглиже, —
Мальчишки – летим на форельную речку.
Алатау проснулся. Погасли Стожары.
Резво пырскают хищные кречеты,
Затаились в верховьях архары…
Где-то там, на полынных предгорьях,
Растворились родные могилы,
Там тюльпаны шальным половодьем
По весне заливают долины,
И стоит молчаливым укором,
Как развенчанный русский богач,
Обелиск из гранита, который
К нам доносит по воинам плач.
Здесь рубились джунгары, кокандцы,
Марко Поло прошел где-то рядом,
И бессмертный Семенов-Тяньшанский
Свое имя оставил в награду…
Не жалели здесь смертной картечи —
Край номадов – страна Семиречье.
 

20-21 января 2007

Установлено: сто десять тысяч лет существует Иссык-Куль, и жизнь человека на фоне этой исторической эпохи может показаться ничтожно малой, но только не жизнь Николая Михайловича Пржевальского. На долю его еще при жизни выпала феноменальная, по праву заслуженная слава «Первого исследователя природы Центральной Азии» – так гласила именная золотая медаль, выбитая в его честь.

В 1877 году, будучи во втором путешествии (всего же их было четыре), Пржевальский получил письмо от матери, в котором она поздравляла сына с повышением в чин полковника и надеялась, что по возвращении в

Петербург произведут и в генералы. «А генералам всем надобно сидеть дома, – прибавляла она. – Вероятно, это твоя последняя экспедиция… Не мучь ты себя и вместе с собой и меня. Чего тебе не достает?» Однако не смог будущий генерал-майор Николай Пржевальский навсегда расстаться с просторами Небесных Гор и пустыни Гоби, с суровой красотой тибетских нагорий, где в ту пору был, по его словам, «первобытный рай, где человек и животные, казалось, еще не знали зла и греха».

Чтобы пройти по землям Центральной Азии, совершая открытие за открытием, более тридцати тысяч километров, чтобы заполнить на карте мира «белое пятно» от Памира до истоков Желтой реки, нужно было очень любить свободу и быть поистине вечным странником. «Да, – признавался в минуты откровений сам Пржевальский, – в тех пустынях действительно имеется исключительное благо – свобода, правда, дикая, но зато ничем не стесняемая, почти абсолютная».

…Во время нашего похода меня, помнится, раздосадовало признание одного юного бородача из Киева, оно тем более не из приятных, потому что исходило от человека достаточно симпатичного и умного. Он выразил недоумение по поводу того, что я так уж стремлюсь побывать возле могилы и памятника Пржевальскому. «Не знаю, – сколько моих знакомых ни посещало этот самый памятник – никто особого восторга не проявил. Обыкновенный, стандартный памятник с орлом». Было как-то неловко за моего спутника из Киева и его единомышленников. Не знаю, каким они хотели бы видеть памятник Пржевальскому, обидно, что за внешним пренебрежением к памятнику они проявили неуважение к памяти великого сына России. Я не стал спорить, говорить о величии трудов Пржевальского, его заслугах перед наукой и даже о том любопытном факте, что предок путешественника был чистокровным запорожским казаком, то есть земляком моего киевлянина и его знакомых.

«…Он пал с оружием в руках на пути к новым открытиям», – скажет о Пржевальском один из современников. Умирая, Николай Михайлович отдал последние распоряжения своим спутникам: «Похороните меня на берегу озера Иссык-Куль в моей походной одежде. Надпись просто: «Путешественник Пржевальский». Это случилось 20 октября 1888 года в городе Каракол.

Лет тридцать назад одному киргизскому журналисту счастливый случай помог встретить старика по имени Аркадий Тюрин. Один из первых русских поселенцев на озере Иссык-Куль, Аркадий Селиверсто-вич, несмотря на свой Мафусаилов век, отлично помнил, как при огромном стечении народа хоронили Пржевальского, а впоследствии и сам принимал активное участие в строительстве памятника, которое продолжалось четыре года.

На сооружение монумента, достойного заслуг великого путешественника, потребовались колоссальные глыбы гранита. Старик поведал, что в Аксуйской щели, километрах в двадцати пяти, такие глыбы были выломаны с превеликим трудом. Двадцать пять пар быков, к которым иногда подпрягали еще пятнадцать, более месяца тянули 25-тонную махину, которая легла в основание памятника. Остальные монолиты были полегче, но тем не менее под их тяжестью нередко обрушивались мосты, а на специальных волокушах, сооруженных для перевозки, так часто загорались оси и колеса, что их не успевали заливать водой…

За пять лет до открытия памятника в 1894 году Каракол был переименован в Пржевальск, а многие выдающиеся умы России еще неоднократно впоследствии будут обращаться к авторитетному имени славного землепроходца. «Один Пржевальский… стоит десятков учебных заведений и сотни хороших книг, – скажет А.П.Чехов. – Его идейность, благородное честолюбие, имеющие в основе честь родины и науки, его упорство, фанатическая вера в науку делает его в глазах народа подвижником, олицетворяющим высшую нравственную силу».

…Нашим современникам – сие не указ: город, с 1894 года носивший его достойное имя – Пржевальск, – «благодарные» киргизы переименовали в «Каракол». Вот уж поистине «Черная рука» – в переводе. Так страна, столь пламенно любимая Вечным странником, стала ему неблагодарной Чужбиной.

 
Дымные тучи битвы небесной
Хмурой армадою, рвано и тесно —
Легионы, когорты, сонмища стай, —
Двинулись грозно в далекий Китай.
Салюты прощальные солнечных бликов,
Как гневные тики божественных ликов,
Сигналят в просветах, сгоняя их прочь,
Чтоб свечи по небу расставила ночь,
Чтоб пастырем месяц поплыл среди звезд,
В мире галактик, туманностей, грез,
По тихому лону предвечного свода,
Где музыка сфер, где Покой и Свобода.
 

3-5 февраля 2008

Живут в Семиречье еще и сегодня интереснейшие старики. Их цепкая память сохранила так много живых подробностей из истории освоения края, что и сами они стали как бы частицей этой истории. Таков был и Максим Леонтьевич Пашевин из Узун-Агача.

– Мои предки, – любил рассказывать дед Максим, охорашивая при этом свои пышные казачьи усы, – пришли сюда из Воронежской губернии.

Как только в шестьдесят первом году отменили крепостное право, вышел царский указ – кто пойдет на поселение в Семиречье, тому льготы: старшего сына не возьмут на войну и земли – навалом.

Сначала дед мой сходил туда ходоком. Письма сыновьям писал про семиреченское приволье. «А рыбы здесь столько, что баба пойдет белье полоскать, белье-то на плечо положит, а корзиной воды зачерпнет и полным-полно рыбы домой принесет. А трава да ягода в Семиречье такая, что корове к рогам можно корзинку привязать, она сама ягоды наберет…»

– Ну, и поехали наши. Полгода ехали на семи подводах. Это ты вот из Москвы прилетел за четыре часа – чудеса!… а наши полгода тянулись. Впервые чугунку увидели, дорогу, значит, железную. Отец рассказывал, подъехали к чугунке, долго рассматривали ее, по сторонам глядели – нет ли чего. Отъехали километра два, оглянулись и видят – летят дома на колесах и дым идет. Повернули лошадей – да обратно, а тех домов и след уж простыл…

Поселились мы в Джунгарских воротах, на границе с Китаем. Край нам понравился, а как начали сенокосить, как дал нам комар жизни, отец мой и говорит деду: «Хорошо ты, батя, описал и про баб – насчет рыбы, и как корзину привязывать корове на рога, а что же ты про эту нудь ничего не написал?»

– Села русские тогда, как грибы, росли. Генерал Колпаковский, тот самый, которому памятник у нас в Узун-Агаче стоит, в честь своей фамилии, имени и отчества сразу три села назвал: Колпаковка, Гераси-мовка и Алексеевское…

Генерал Колпаковский, о котором вспоминал дед Максим, – весьма незаурядная личность. Современник И.А.Крылова, А.С.Пушкина и В.И. Ленина, он прожил долгую, богатую событиями жизнь.

Урочище Узун-Агач и явилось как раз тем местом, где в октябре 1860 года впервые взошла звезда тогда еще подполковника Колпаковс-кого: здесь его тысячный отряд разбил и обратил в бегство 20-тысячную армию феодального Кокандского ханства, вторгшуюся в пределы российских владений.

Семиречье, как известно, веками служило ареной грабительских набегов Джунгарии, правителей Китая и кокандских ханов. У казахов бытовала даже пословица: «Пока есть Израил (ангел смерти. – Ред.), не думай о жизни, пока есть кокандские сборщики налогов – не думай о скоте». Победа в девятичасовом сражении возле Узун-Агачского пикета навсегда избавила казахский народ от страха перед нашествиями хищных соседей. Об этом и напоминает по сей день царящий в вышине над Узун-Агачем мощный гранитный обелиск, поставленный через год после сражения.

Генерал Колпаковский был наиболее честным и гуманным из царских наместников в обширном степном крае. Он по-дружески относился к Чокану Валиханову и, в частности, приложил немало усилий, чтобы увековечить его память «во внимание ученых заслуг»: наконец, по инициативе Герасима Колпаковского правительство переименовало Кара-кол в город Пржевальск.

…На высоком холме возле исторического обелиска в Узун-Агаче я долго слушаю знакомую песнь ветра – это песнь о незабываемо-прекрасной стране моего детства, которое прошло у подножия исполинских Небесных Гор. В августе здесь почти все вокруг выжжено. На просторах степных холмов растут верблюжьи колючки, чий, в ложбинах – солодковый корень, или лакрица, а по-местному просто солодка, вьется кое-где повилика. Надо всем царит аромат разогретого солнцем жуса-на. В краю, не знающем леса, этот бурьян заменял нам, особенно в годы войны, дрова; мы заготавливали и сжигали его возами. Я люблю его характерный запах: в нем легкая горечь и терпкость полыни, крепость мяты и «прохлада» валидола. Пальцы, которыми растираешь стебель жусана, еще долго пахнут после того, как их вымоешь.

Есть у запахов своя, непреодолимая сила. Невольно вспоминаю историческую балладу Аполлона Майкова «Емшан». «Был хан Отрок и хан Сырчан, два брата, батыри лихие». Когда Отрока, скрывшегося на чужбине после Батыева нашествия, через много лет позвали в родные степи, то дали ему понюхать пучок емшана, и Отрок вернулся.

 
Степной травы пучок сухой,
Он и сухой благоухает!
И разом степи надо мной
Все обаянье воскрешает…
 

Мне всегда казалось, что «емшан» это и есть «жусан». И даже как-то особенно уверовал, когда узнал, что сюжет «Емшана» русскому поэту в семидесятых годах девятнадцатого столетия подсказал один из замечательных людей, которого взрастили степи Казахстана, – Чокан Валиханов, внук последнего казахского султана и потомок Чингисхана.

Мой стародавний земляк и друг Федора Михайловича Достоевского – Чокан – умер тридцатилетним, но успел, однако, проявить себя незаурядным ученым, после которого остались тома сочинений, и путешественником, впервые открывшим для России таинственную и неведомую дотоле страну – Кашгарию. Чокан Валиханов подолгу живал в Петербурге, и уж он-то знал, что такое зов степи – ее пьянящие просторы и ароматы.

…В конце лета верблюжьи колючки стоят уже мертвые, но они и мертвые «не сдаются»: чем сильнее ветер, тем дальше отлетают их созревшие семена, чтобы возродиться по весне. А когда придешь на это же место весной, увидишь сочную зелень – матовые отблески трав, волнующихся под ветром, и пламенеющее море маков. Островками вечного покоя белеют вдали мазары – исламские мавзолеи. В «Глиняной книге» казахского поэта Олжаса Сулейменова высказана интересная мысль:

«Посмотрите, вся степь уставлена мазарами, повторяющими очертания уничтоженных в набегах крепостей и храмов. На степных кладбищах вы можете найти глиняные и каменные модели византийских соборов и сирийских дворцов. В этих мазарах хоронили богатырей.

…Песнь ветра рождает в памяти ответные образы, разрозненные, но очень яркие – такие бывают только в детстве. Вспоминаются скачки – «байга» – это поистине скифская забава: бешеная лавина несущихся лошадей, джигиты в лисьих малахаях, приникшие к шеям скакунов, – кентавроподобные, стихийные, словно ветер. Азартные крики босоногих мальчишек, восторженное шараханье и выдохи огромной толпы, нетерпеливое ржание жеребцов, на которых невозмутимо, словно те самые каменные изваяния – «балбалы», – восседают седобородые всадники с такими же невозмутимыми беркутами на одной руке. Все это живет, кричит и крутится в каком-то неповторимом калейдоскопе звуков и образов, в запахе жусана, конского навоза и оседающей пыли.

…Помню Джамбула. К сожалению, не слышал, как он пел свои песни, но отчетливо вынес ощущение значительности этого легендарного акына. Мы с детства знали о нем, в школе изучали его творчество. Почти столетний старец жил в колхозе, при жизни носившем его имя, – это в 12 километрах от нашего Узун-Агача, – и мы, сорванцы, не только хорошо знали его черную машину, но и отваживались зимой цепляться за нее, чтобы прокатиться «с ветерком» на коньках… А жарким летом легковая машина часто останавливалась возле райкома партии, и Джамбул, казавшийся нам очень большим, на редкость тепло одетым и потому неповоротливым, уходил, поддерживаемый близкими с обеих сторон, по делам, а может быть, просто для короткой передышки от слишком утомительной для его возраста дороги из Алма-Аты.

На «айтысах», казахских поэтических состязаниях акынов, нередко можно было услышать учеников и последователей Джамбула. Одного из них, довольно известного Умбетали Карибаева, я слышал раза два. Чуть выше среднего роста, худощавый, всегда верхом и с неразлучной домброй возле седла, этот менестрель был желанным кунаком в юрте чабана на высокогорном пастбище – джайляу – и в отдаленном ауле, на районных смотрах художественной самодеятельности и на обширных воскресных базарах. Умбетали выпала печальная и высокая честь – петь на традиционной казахской тризне, когда умер Джамбул.

Казахские песни мелодичны и протяженны, словно дорога в степи, а среди певцов немало подлинных виртуозов. Казахи, в силу сложившихся исторических условий, долго не имели своей письменности, и потому их эпос, их легенды и лирические песни – кюи – явились своего рода «исторической памятью» народа – отсюда и высокая культура казахского фольклора. Русский путешественник и близкий друг Чокана Валиханова Григорий Потанин записал у казахов, которых в его времена чаще называли киргизами, поэтическую легенду о песне.

Некогда, сообщает он, именно в те отдаленные времена, когда люди еще не умели петь, песня (конечно, существо небесного происхождения) летала над землей и пела; где она пролетала низко, люди хорошо расслышали и переняли ее мелодии; где высоко, там плохо было слышно, и народы, населяющие эти земли, например, монголы, оставались немузыкальными. Над киргизской степью песня пролетела ниже, чем над какой-либо другой страной, и поэтому киргизы – лучшие певцы в мире…

Если когда-нибудь судьба будет столь благосклонна к вам и забросит вас к самому подножью Небесных Гор, в село Узун-Агач, взойдите на тот высокий холм, где стоит гранитный обелиск. В напевах степного ветра вы непременно услышите ту самую песню, о которой люди сложили легенду.

Далеко-далеко заманили меня мои Небесные Горы и даже позволили воплотить заветную мечту – своими глазами увидеть землю, породившую великое зло, – Тамерлана. Как знать, а может, это сама судьба вела меня – ведь не зря же имя мое – Анатолий – значит «человек с Востока», восточный. А далее были Хорезм, Тува, Бурятия, Камчатка, Бангладеш…

«Только вот в этой скачке теряем мы лучших товарищей», – хочу я закончить словами Владимира Высоцкого. Уходят филологи-соратники, а имена их мы постараемся помнить, пока живы сами: Татьяна Ка-линушкина, Ирина Усок, Анатолий Клитко, Павел Павловсий – это, как говорится, только навскидку, и да будет им земля пухом…