Текст книги "Ялос-2016. Сборник Ялтинского международного литературно-музыкального фестиваля"

Обладание

 
Упасть без чувств, очнуться,
Пока весь город спит,
И губ твоих коснуться,
Отбросив ложный стыд.
Быть яростным, смиренным,
Ревнивым, добрым, злым,
А утром стать надменным,
В лицо пуская дым.
Что счастье? Дым и ветер,
Блаженства тяжкий гнет.
Кто жил на этом свете,
Без слов меня поймет.
 

Глаголы

 
Как май полыхает!.. Светает. Пора.
Накинешь доспехи и прочь со двора.
Не ты ли цепочкой играешь, нагая,
И смотришь в окошко, почти не мигая?
Рожденный разлукой, колеблется звук,
А скрученный локон на пальце упруг.
Становятся ближе ночные светила.
Ты в самое сердце поэта пронзила.
Там губы пылают, как будто в огне,
Там бедра, как рыбы, всплывут в тишине,
Как трепет восторга, как ночь вдохновенья,
Как молния страсти, как сумрак забвенья,
Где падают звезды и грезят цветы,
Спрягая глаголы твоей наготы.
 

Позови меня тихо по имени

И.М.

 
Позови меня тихо по имени,
Ключевой водой напои меня.
Отзовется ли сердце безбрежное,
Несказанное, глупое, нежное.
Снова сумерки входят бессонные,
Снова застят мне стекла оконные.
Там кивают сирень и смородина.
Позови меня, тихая родина.
 
 
Позови меня
На закате дня,
Позови меня,
Грусть-печаль моя.
 
 
Знаю, сбудется наше свидание,
Затянулось с тобой расставание.
Синий месяц за городом прячется.
Не тоскуется мне и не плачется.
Колокольчик ли? Дальнее эхо ли?
Только мимо с тобой мы проехали.
Напылили кругом. Накопытили.
Даже толком дороги не видели.
 
 
Позови меня тихо по имени,
Ключевой водой напои меня.
Знаю, сбудется наше свидание.
Я вернусь. Я сдержу обещание.
 

Дивные дивы

 
Дивные дивы тоскуют и рдеют,
Молится месяц, плывя по лазури.
Ласки и грезы в глубинах бледнеют,
Словно обломки рассеянной бури.
 
 
Мне бы припомнить слова той молитвы,
Мне бы забыть этой страсти извивы.
В сердце все те же любовные битвы,
Как недоступные дивные дивы.
 

Экая жалость

 
Я тебя за собой поманил,
А когда мы остались в гостиной,
На холодный паркет повалил
И услышал твой смех беспричинный.
 
 
Ускользая, как будто змея,
Ты в персидскую шаль замоталась
И отпрянула: «Я – не твоя!»
И подумал я: экая жалость!
 
 
Но в глазах прочитал я упрек.
Зазвенели браслеты и кольца.
Все одежды с тебя совлек
С неподвижным лицом комсомольца.
 
 
Я задул на камине свечу.
Ты в комок ожидания сжалась
И воскликнула: «Я не хочу!»
И подумал я: экая жалость!
 
 
И достал я тяжелую плеть
И вбивал я с улыбкой любезной.
В эту ночь ты должна умереть,
Так посмейся, мой ангел прелестный.
 
 
Ты, нагой Саломее сродни,
Со слезами бросалась на стены.
И услышал: «Распни же, распни
Эту плоть за былые измены».
 
 
Я словами тебя распинал,
Даже слуги на крики сбежались.
А когда я тебе все сказал,
Наши губы во тьме повстречались.
 
 
Ты со мной устремилась в полет,
Высоко поднимая колени.
Так мы встретили поздний восход
На греховной житейской арене.
 
 
Так неслись мы на всех парусах
В пируэте изысканной позы,
И, любуясь собой в зеркалах,
Навевала ты сладкие грезы.
 
 
Был мне голос – и нежен, и глух,
Я тебя не расслышал, и все же:
– До свиданья, любезный мой друг.
Как угодно. Простимся. О Боже!
 
 
Я тебя до ворот проводил.
А когда ты со мной расставалась,
Все твердила: «Ведь ты не любил! —
И добавила: – Экая жалость!»
 

Я вышла на Пикадилли

Лайме

 
Зачем вы меня забыли?
Зачем вам меня не жаль?
Я вышла на Пикадилли,
Набросив на плечи шаль.
 
 
Вы гладили ворот шубы
И, глядя в мои глаза,
Искали губами губы
И все, что искать нельзя.
 
 
По улице Пикадилли
Я шла, ускоряя шаг.
Когда меня вы любили,
Я делала все не так.
 
 
Всю ночь изнывали скрипки
И плавал сигарный дым.
Дарила я вам улыбки,
Смывая слезами грим.
 
 
Я вышла на Пикадилли,
Набросив на плечи шаль.
Зачем вы меня любили,
Зачем вам меня не жаль?
 

Правда

 
Ни к чему нам эти разговоры.
Настежь распахнула ты окно.
Пойте, птицы, зеленейте, горы.
Все погибло, все обречено.
 
 
И пускай легка твоя дорога,
Где лучи рассеивают тьму,
Ты была не первой, недотрога,
Только эта правда ни к чему.
 
 
От любви душа моя в занозах.
Разочтемся. Так тому и быть.
Сколько было их, черноволосых,
Белокурых… Что тут говорить!
 
 
А когда воскликнешь ты – о Боже! —
Я тебя с улыбкой обниму.
Сколько было на тебя похожих!
Эта правда тоже ни к чему.
 
 
Все о жизни, ничего о смерти.
Этой правдой не смутить живых.
Ах, какое солнце на рассвете!
Кто поднимет тяжесть век моих?
 

На запад
(на мотив Ивана Андрощука)

 
Неси меня, конь, уноси до запретного края.
Неси меня, конь, пусть нам ветер все слезы утрет.
Неси меня, конь, жесткий стебель травы разрывая,
Туда, где ветров хищнокрылый заморский разлет.
 
 
Неси меня, конь, сквозь потемки разбуженной ночи.
Неси меня, конь, в белом пламени пены у рта.
Неси меня, конь, чтоб забыть материнские очи,
Что всюду со мной и меня не простят никогда.
 
 
От хат поселян, от древлянской застуженной сини,
От неба родного, что звездами в нас голосит…
Куда ты несешься, беглец, оставляя святыни,
Бесславною ночью куда тебя вихорь умчит?
 
 
Какая там воля? Какую нам, к черту, свободу?
Казак, оглянись по-над речкой на самом краю,
Как пьют наши кони дунайскую горькую воду.
Чужбина окрест, где разлуку свою отстою?
 

1984

Накануне

 
До какого бесчувствия ты напилась,
Даже я изменился в лице от такого.
«Князь, мне дурно! Вы слышите? Дурно мне, князь!» —
Повторяла сквозь зубы ты снова и снова.
Я неверной походкой прочерчивал путь
От рояля к дивану, целуясь с паркетом.
Ты все время пыталась корсаж расстегнуть,
И мой верный слуга помогал тебе в этом.
Но когда на мгновенье замедлил я шаг,
Расточая предметам гостиной проклятья,
Ты слугу отстранила: «Как душно мне, Жак!»
Что за Жак, черт возьми, ей расстегивал платья?
Дальше был Ильдефонс, Церетели, поручик Киже,
Государь император (как в очерке сжатом!)
Сколько тайн мне открыла моя протеже!
Я слугу отстранил и уставился взглядом
На измятую шаль, на алмазную брошь,
На открытую грудь, на бесстыжие позы.
Значит, верность твоя – несусветная ложь.
Я на смуглую кисть намотал твои косы.
Говоришь, государь император, змея?
Ты заплатишь с лихвой за свои разговоры!
В эту ночь я тебя застрелил из ружья,
А чуть позже затеял пальбу из Авроры.
 

Девочка

 
Первая красавица в городе жила,
Очень неприступная девочка была.
 
 
В школе не шалила и вела дневник,
Редко выезжала к морю на пикник.
 
 
Рядом жил парнишка, мелкий хулиган,
По ночам он чистил краденый наган.
 
 
Как всегда беспечный, сядет у ворот,
Сказочку расскажет, песенку споет.
 
 
Дева-дева-девочка моя,
Если б только знала, как люблю тебя,
То, наверно, сразу прибежала бы ко мне.
 
 
Маленькая девочка в платье голубом,
Выйди на крылечко, посидим вдвоем.
 
 
Так он пел и хриплый голосок дрожал.
Дворники парнишке шили криминал.
 
 
Девочка, внимая, села на карниз
И с ужасным криком кинулася вниз.
 
 
Так соединились детские сердца.
Так узнала мама моего отца.
 

Подруга

 
Как быстро в городе темнеет.
И вновь трамвай гремит по кругу.
Но даже нищих солнце греет,
Где я нашел себе подругу.
 
 
Пусть не подруга! Так, подружка,
Миниатюрна и упруга,
В японском стиле безделушка,
В каком-то смысле лучше друга.
 
 
А мне б любить – и ту и эту,
Крутить любовь напропалую.
А мне б гулять по белу свету.
Ну, где найдешь еще такую?
 
 
У господина президента
На трон четыре претендента,
И чемоданчик, и прислуга,
А у меня одна подруга.
 

Памятник

 
Откинувшись на спинку кресла,
Она в глаза мои глядит.
Огонь ей пожирает чресла, И вся мадам уже горит.
Как тонкая полоска света,
В нее вошел я в тот же миг.
Ах, сладкий сон! ах, зелень лета!
С тех пор ни слова, ни привета,
А ей, как водится, за это
Я памятник в душе воздвиг.
 

Сила искусства
Как будто из Гейне

 
Качается звездная люстра.
Раздвинь же колени скорей.
Вот радостный смысл искусства.
Вот суть философии всей.
 
 
Подбрось к небесам эти ноги,
Сильнее за бедра держись.
Сошлись в этой бездне дороги,
Лишь в ней лучезарная высь.
 
 
Вот Гегель! Вот сила искусства,
Вот дух философских начал.
Все то, что нам рек Заратустра,
Все то, что Сократ завещал.
 

Навьи чары

 
Вольный баловень забавы,
В темный лес тебя влекут
Девы, жены, шлюхи, павы,
Сладострастные отравы
Так из нас веревки вьют.
Для тебя в чащобе злачной
Бьет кастальский ток прозрачный,
Как сердец любовный жар.
Ты, кого зовут в постели,
Рассыпая свист и трели,
В глухомани навьих чар
Всюду феи и колдуньи,
А вглядишься – лгуньи, лгуньи.
Где-то люди, воля, свет,
Но туда мне ходу нет.
 

В грозу

 
Когда, слезами обливаясь,
Ты раздевалась вновь и вновь,
Шептал я, губ твоих касаясь:
«Возьми, возьми мою любовь!»
Там в нежности твоей минутной,
В постыдном развороте поз
Мерещился мне ропот смутный
И веял сладкий запах роз.
Грозил копьем святой Егорий.
Ты раздевалась, как всегда.
Метафор, даже аллегорий
Я не чуждался никогда.
 

Из Микеланджело

 
Блаженство – спать… Когда бы камнем быть
В безумный век жестокости и тленья,
Удел богов не чувствовать смятенья,
Не сметь, не мыслить, не роптать, не жить.
 

Нужда

 
Вот поэт колотит шлюху,
Просит похмелиться.
Юнкер Шмидт клянет старуху,
Хочет застрелиться.
 
 
Вот ведь как нужда прессует.
Да и как без денег?
Юнкер Шмидт старух танцует.
Так вот, современник.
 

Thanatopsis[13]13
  Зрелище смерти (греч.).


[Закрыть]

 
Нежить очнется на склоне осеннего дня,
Северный ветер насквозь продувает меня,
Падает свет фонаря на запущенный сад,
Ночь разразилась, и черные птицы летят.
 
 
Плоть моя – угли, лицо мое – сколотый лед.
Станешь по рельсам шататься ты взад и вперед,
Выйдешь за кладбище, ноги стянув мешковиной,
Улицы города к ночи разят мертвечиной.
 
 
Темною ночью в округе не видно ни зги.
Флюгер бормочет и спать не дает у реки.
Я заверну по дороге в ночной кегельбан,
Здесь подыхает знакомый один корефан.
 
 
Из оловянных посудин дымится наш суп,
И, обкурившись, мы пробуем вечность на зуб.
В пекле Москвы приближается ночь к апогею,
Въеду на белом коне и в Кремле околею.
 
 
Прячусь и жду, как ребенок, подняв воротник.
Сердце мое под мостом переходит на крик.
Разве кого дозовешься над ширью пустынной?
Душу отдам я канистре из-под бензина.
 
 
Только мне снится, что волосы ночью горят.
Вновь на себе я ловлю ненавидящий взгляд.
Царство ли мертвых внимает неслышным молитвам
Или же дряхлый младенец скучает по битвам?
 
 
Кто же станцует со мною на битом стекле,
Дива ли дивная, шлюха ли навеселе?
Много ли женщин мы встретим на кратком веку?
Кто это там на разврат нагоняет тоску?
 
 
Сквозь Апокалипсис ангелы смерти летят.
Сколько их кружит? Какой еще там газават?
Кто же придет и утешит меня в темноте?
Кто разглядит этот воздух на мутной воде?
 

Сонет
Джон Китс. Вольное переложение

 
Когда охватит страх, что век сочтен
И дух сражен – и не довоплотиться,
А труд всей жизни: до конца раскрыться
Не завершен; увы, не завершен.
Когда, открытый звездам лишь на треть,
Я созерцал туманный символ чувства,
Меня тревожил грозный смысл искусства,
И я задумал смерть запечатлеть.
Ужели наступает мой черед,
Когда под тенью тайного проклятья
Рыдает скорбь и рушатся объятья,
Я на краю – внизу поток ревет.
Стою один в пределах той страны,
Где слава и любовь осуждены.
 

Сорок лет

 
Сорок лет просвистел… Не заметил
Чей эсминец сбивает волну,
Я ли лучшую женщину встретил,
Я ли выл по ночам на луну.
 
 
Я повел тебя в синие дали.
Все смеялась, вдыхая цветы.
Расскажи, как тебя целовали,
Расскажи, как целуешься ты.
 
 
Журавель у глухого колодца
Сорок лет все скрипит и скрипит.
В том окошке никто не смеется,
Но стекло отраженье хранит.
 
 
С поцелуями лезут старухи
И горит под ногами земля.
Молодые красивые шлюхи,
Словно крысы, бегут с корабля.
 

Политрук

 
– Построенье закончить, – сказал политрук. —
Просто так наш народ не возьмешь на испуг.
 
 
И застыли бойцы, и затвор он открыл
И последнюю пулю с улыбкой вложил.
 
 
– Всем равненье на ять! коммунисты, вперед,
Нам еще неизвестно, кто первым умрет.
 
 
Уцелевшим сто грамм, и почет мертвецам.
Подравняться! Направо! И руки по швам.
 
 
И держать этот фронт, как держали вы строй,
Мы посмотрим в бою, кто на деле герой. —
 
 
Так сказал политрук, и стихла гармонь.
Из сплошного огня мы шагнули в огонь.
 
 
В том бою никому не дано уцелеть.
Так уходит народ наш на верную смерть.
 

Легкое дыхание

 
Я, словно гром небесный, один в родном краю.
Я вижу сны над бездной и песенки пою.
Такое невозможно забыть и растерять.
Мне топнуть бы ногою и землю раскачать.
Беру ли я преграды? на небо ли гляжу,
Все так же сердце бьется, все так же я дышу.
Весь мир как на ладони – зарницы, миражи.
Ах, жизнь моя, забава! Дыши, дыши, дыши!
 
 
Я хлопну и притопну – и выйду налегке.
Какое солнце светит в туманном далеке!
Ах, жизнь моя, забава! Надежды и мечты.
А сердце знать не знает, что будет впереди.
Я топну и притопну, да так, что пыль столбом.
Я хлопну и прихлопну в тумане голубом.
Кто едет, тот и правит, и пальцев не разжать,
Где запросто могли мы и верить и дышать.
 
 
Держу ли оборону? С удачей ли дружу,
Все так же сердце бьется, все так же я дышу.
И вроде все как надо, и вроде цель близка.
Легка моя походка, и жизнь моя легка.
Жар-птица в синем небе махнет своим крылом.
Страна моя припомнит, как шел я напролом.
Все тот же я! все те же подруги и друзья.
Ах, жизнь моя, забава! Ах, молодость моя!
 
 
Когда же разлюблю я гулять и воевать,
Нисколечко не стану грустить и тосковать.
Возьму да и построю себе надежный кров
И привезу красотку с далеких островов.
Сижу ли на крылечке? в окошко ли гляжу,
Все так же сердце бьется, все так же я дышу.
Весь мир как на ладони – зарницы, миражи.
Ах, жизнь моя, забава! Дыши, дыши, дыши!
 

В ожидании варваров
На мотив Верлена

 
Я – римлянин периода упадка.
Я духом пал. Я жалок и смешон.
И варвары теснят со всех сторон,
Когда в душе – ни строя, ни порядка,
В руке не меч, увы! лишь рукоятка,
Земная пыль на пурпуре знамен.
Взгляни окрест: какой ужасный сон,
Куда бежать мне от себя? Загадка.
Я поднимусь, чтоб в эту землю лечь
На рубежах предательства, засады.
Все – вдребезги! Все выпито с досады.
Глумится чернь. Но не об этом речь.
Что жизнь и смерть? Обходят стороной.
Но только так я стал самим собой.
 

Шарманка

 
Вернулась шарманка,
О чем-то вздыхая.
Вернулась шарманка,
Ночами рыдая.
Страдает шарманка,
Стирая улыбки.
Рыдает шарманка
С душой первой скрипки.
Влекут ли мечты небывалые,
Цветут ли цветы запоздалые,
Все так же рыдает шарманка,
В Париже она – чужестранка.
 
 
Все так же шарманка
О чем-то жалеет,
Все так же шарманка
Грустит и стареет.
Страдает шарманка,
Стирая улыбки.
Рыдает шарманка
С душой первой скрипки.
 

Почти в альбом

С глаз долой! Среди белого дня

От любви я своей отступил.

Только как ты теперь без меня? —

Я подумал и тут же забыл.

Что искал я под вечной луной,

О высоком и низком скорбя?

Ты прошла, словно жизнь, стороной.

Только как я теперь без тебя?

Константин Фролов

Фролов Константин Юрьевич – крымский бард, актёр, поэт. Родился в 1956 году в городе Новохопёрск Воронежской области. Окончил исторический факультет Воронежского педагогического института. Работал директором школы в одном из сёл Воронежской области. С 1983 года живёт в Крыму. С 1996 года работает в Крымском академическом русском драматическом театре имени М. Горького. Автор шести поэтических сборников: «Вера» (1996), «Ксения» (1996), «Поединок» (2000), «Весенний благовест» (2001), «Честь рождает славу» (2002), «Гималайский спасатель» (2007). Лауреат многих литературных и театральных премий, среди них: кинофестиваля «Виват, комедия!» имени М. Пуговкина, литературной премии имени Н. Гумилёва, кавалер Креста «За мужество и гуманизм» Союза ветеранов локальных конфликтов (2009). Лауреат Грушинских фестивалей. Живёт в Симферополе.

Наполеон в Москве
(200-летию Отечественной войны 1812 г.)

 
Пылала Русская земля,
Гудел набатный звон.
В палатах каменных Кремля
Не спал Наполеон.
 
 
Неразговорчив и угрюм,
Сидел он за столом,
И вихри невесёлых дум
Кружили над челом.
 
 
Хоть Небо посылало знак,
Но им он пренебрег.
И сразу всё пошло не так,
Как замышлял стратег.
 
 
Мираж растаял, словно воск,
И пала пелена:
Пред ним – упорство русских войск
И «скифская война».
 
 
Уж нет в лесах чужой земли
Былого куража:
Две русских армии прошли
По лезвию ножа!
 
 
К назначенному рандеву
Пробились на штыках,
Лихого маршала Даву
Оставив в дураках.
 
 
На лабиринт походных карт,
Сжимая кулаки,
Взирал угрюмо Бонапарт,
Ходили желваки.
 
 
И как бы ни был утомлён,
И сколь ни пил вина,
Он вспоминал как страшный сон
Кошмар Бородина:
 
 
Отборных войск могучий вал,
Как многорукий спрут,
До поздней ночи штурмовал
Всего один редут!
 
 
И что услышал он взамен
Блистательных побед,
Спросив: – А сколько взято в плен?
– Мон сир, а пленных нет.
 
 
Покуда чувствует нога
Земли родную твердь,
Солдаты милости врага
Предпочитают смерть!
 
 
Их генерал Багратион
Стоял подобно льву!
И не один наш батальон
Остался там, во рву.
 
 
Сияло солнце высоко,
Сменив ночную тьму.
Уже тогда бы глубоко
Задуматься ему!
 
 
Вот роковая та черта!
За ней – лишь мрак да тишь!
Не лучше ль бросить всё к чертям
И ну – домой, в Париж!
 
 
Но верой, что победы ждут,
Как брагой, опьянён,
Урокам битвы за редут
Не внял Наполеон.
 
 
И чёрный ангел пролетел,
Зашторив неба синь…
Лишь ночь да груды мёртвых тел.
Всё кончено. Аминь.
 
 
В Европе путь всегда один
В любые времена —
Взял, скажем, Вену иль Берлин —
И кончена война!
 
 
Народ, понятно, в стороне.
За всех решает знать.
А в этой варварской стране
Как можно воевать?!
 
 
Ну где ещё встречали вы,
Чтоб, яростью ведом,
Обычный мещанин Москвы
Сам подпалил свой дом!
 
 
Чтоб развернуть в обратный путь
Непрошеную рать,
Не дать ни охнуть, ни вздохнуть,
Ни перезимовать.
 
 
Винить Всевышнего грешно —
Он всем за всё воздал.
Наполеон смотрел в окно
И всё чего-то ждал.
 
 
Впервые на исходе дня
Необъяснимый страх
Зловещим отблеском огня
Дрожал в его глазах.
 
 
Когда под ложечкой сосёт —
Внутри вскипает злость.
Он вдруг почувствовал, что всё
Лишь только началось:
 
 
Казачий посвист, волчий вой,
Коварный русский лес,
За Малоярославец бой,
За Вязьму, за Смоленск.
 
 
А уцелевшие в огне,
И те обречены —
Они останутся на дне
Реки Березины.
 
 
Цель, что, казалось, так близка —
Лишь грёзы да обман.
И станут призраком войска
Двунадесяти стран.
 
 
Они прочувствуют всерьёз
Сквозь тонкую шинель
И обжигающий мороз,
И вьюгу, и метель.
 
 
И глада тощая рука
Терзать им будет плоть.
И отвернётся на века
От грешников Господь.
 
 
Камина пламенный азарт
Грел спину горячо.
Вдруг как-то зябко Бонапарт
Повёл своим плечом.
 
 
И процедил сквозь узкий рот,
Не повернув главы:
– Седлать коней! Трубить «поход»!
Уходим из Москвы.
 

22.55 10.01.2012

Пуля

 
В походе, на пиру ли —
Не всё ль равно? —
Мне подарили пулю
С Бородино.
 
 
В двухвековом полёте
Забыв стрельца,
Не умертвивший плоти
Кусок свинца.
 
 
Он был исторгнут жерлом
Из-под штыка,
Но, не нашедший жертвы,
Пронзил века.
 
 
Дни унеслись, как кони
В простор полей.
И вот он на ладони
Лежит моей.
 
 
Смог уцелеть едва ли,
Приемля рок,
И тот, в кого стреляли,
И сам стрелок.
 
 
Но памяти осколок,
Что дан мне был,
Уж тем одним мне дорог,
Что не убил.
 

9.09.2012

Английская конница, легкая конница!

 
Любой пред тобой в изумленье поклонится.
Изящны! Бесстрашны! Красивые, черти!
Но путь ваш проходит Долиною смерти.
Ах, дивные кони Великобритании!
 
 
Цена одного скакуна – состояние!
Забава и гордость двора королевского…
За вашу погибель спросить будет не с кого.
Рекогносцировка, манёвр, диспозиция…
 
 
Беда, если ум заменяет амбиция.
О том, сколько стоили жизни солдатские,
Расскажут легенды да кладбища братские.
Блестят на мундирах златые узоры,
 
 
В такт рыси звенят серебристые шпоры.
На резвом коне пред зияющей бездной
Джеймс Кардиган —
непревзойденный наездник!
 
 
– Вон – русские пушки, вот – ровное поле!
Любой кавалерии вольная воля!
Под небом чужим, по-осеннему хмурым,
Пускайте коней самым быстрым аллюром!
 
 
Как в поле укрыться от русской картечи!
Она рассекает, кромсает, калечит.
И жизнь ваша ценится меньше «полушки»,
Но мчится бригада на русские пушки.
 
 
Спокойно, уверенно, метко и быстро
Работают русские артиллеристы.
– Примите «гостинец»! Вы сами просили!
Кто ж вас заставлял нападать на Россию?
 
 
Не всем в том бою улыбнется удача.
Но часть храбрецов до редутов доскачет.
И будут мелькать искаженные лица,
И будут рубиться, рубиться, рубиться…
 
 
А после, держа боевые порядки,
В исходную точку вернутся остатки.
И сотни улан, не вступая в сраженье,
Безмолвно расступятся в знак уваженья.
 
 
Английская конница, легкая конница…
Теперь Кардигана изводит бессонница:
Он жив, а бригада с бессмертною славою
Лежит бездыханная под Балаклавою.
 

19.03.2005

Севастополь, 5-й бастион

В ночь с 9 на 10 мая 1855 г. защитники Севастополя захватили Кладбищенскую высоту. Французы попытались выбить их с этого плацдарма, но им не удалось. В этом бою был смертельно ранен майор Житомирского полка Эраст Агеевич Абаза, автор романса «Утро туманное» на стихи И.С. Тургенева.

 
«Утро туманное, утро седое…»
Звуки гитары и рокот прибоя,
Вздохи, признанья, закаты, рассветы…
Все это было, но сгинуло где-то.
 
 
Против российской безудержной славы
Объединилось четыре державы.
Взрывы, стрельба, на развалинах копоть…
И осажденный врагом Севастополь.
 
 
В криках «ура», в несмолкаемом гуле —
Посвист шрапнели и штуцерной пули.
Ох, как непросто быть русским солдатом
На бастионе под номером пятым!
 
 
Спросите, страшно? Конечно же, страшно
Ночью ненастной сойтись в рукопашной.
Но как мольба в нескончаемом вое —
«Утро туманное, утро седое…»
 
 
Сердце колотится, сердце устало.
Где ж это утро! Скорей бы настало!
Сея осколками, рвутся гранаты
На бастионе под номером пятым.
 
 
Штык закаленный, заточенный, русский —
Выше по прочности стали французской.
Суть ведь не в том, что ковали умело, —
За Севастополь, за правое дело!
 
 
Жив бастион. Не сдаются герои.
Вот уж и солнце встает над горою.
Но беспощадно разит, отступая,
Пуля французская, пуля слепая.
 
 
«Форте», «пиано», «контральто», «бельканто»…
Нужно ль, скажите, ружье музыканту?
Но если враг поднимает оружье,
Ради Отечества, стало быть, нужно.
 
 
Суть бытия по известным канонам
В мертвых глазах прочитать не дано нам.
Белая чайка скользит над водою…
«Утро туманное, утро седое…»
 

16.00 6.03.2005